Текст книги "Клуб"

Автор книги: Мефодий Хмуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Другими словами, вместо тoго, чтобы воспринимать реальность, как есть, он дублирует её в своем воображении, наделяя нереальными свойствами – так, например, в цветовской реальности Агата и Агнесса являются двумя сестричками–подружками (обе транссексуалки).

Кроме тoго, что в этом своеобразном буфере между его личностью и реальном мире сущности изменяются до неузнаваемости, так еще и появляются новые – яркий пример тому таинственная танцовщица Мария, которую никто в этом госпитале ни разу не видел.

Затрудняюсь дать точный диагноз в этом случае, но что бы то ни было, у Цветова ярко выражена сексуальная фиксация (Мария в его фантазии работает стриптизершей, Барбара – спит с кем попало, про транссексуальность Агаты и Агнессы уже было сказано). Но что еще важнее, себя он мнит никем иным, как Исследователем.

Несколько раз я интересовался целью его… Исследований. Насколько я понимаю, его основная цель – приручить дельфина из бензина. В числе прочего указано, что для этого необходимо пройти по чернильному следу. Исходя из тoго что он говорит, можете представить, какое безумие творится внутри его головы.

И этот человек имеет смелость говорить мне, его лечащему врачу, что это я болен, так как не способен ухватить дельфина и заставить его, цитирую, «выплюнуть все бриллианты».

Заявления подобного рода опасны. Заявления подобного рода могут спровоцировать необратимые изменения во взаимоотношениях внутри социума: разрушить четко установленную иерархию, смешать роли, внести неразбериху. В дальнейшем мое руководство может быть недовольно результатами эксперимента, и кто его знает, что они сделают с проектом и его участниками.

–

Бесконечное множество ликов.

Папа Римский, Лев IV, в последнее время наводил больший ужас на жителей коммуны, чем обычно. Я связывал это с его молчаливостью, отстраненностью. Он часто мог стоять где–то поодаль, записывая свои наблюдения в блокнот, и не всегда была ясна цель такого поведения.

Предполагаю, что в ряде случаев он фиксировал визуальные искажения восприятия при употреблении психоактивных веществ, но строчил зачастую ожесточенно, со скучным задумчивым лицом.

Я видел несколько лиц Льва. Если быть точным, восемь, но большая часть из них являлась мне размытой, а потому я мог идентифицировать лишь три из них.

Первое лицо Льва было чем–то похоже на младенческое, и наблюдал я его в основном в двух случаях: либо когда Лев спал, либо когда курил. Это лицо ни с чем не спутаешь – расслабленное, практически лишенное какой–то мимики, оно выражало максимальную гармонию внутри себя и одновременно с окружающим миром.

Второе лицо Льва – скотское, или, точнее сказать, бычье. Глаза постепенно наливались кровью, происходило ожесточение надбровных дуг. Лицо раздувалось и занимало все больше пространства в помещении. Чаще всего такое лицо можно было заметить при совместных джейм–сейшнах, или в ожесточенном споре. Он почти всегда отстаивал свою позицию мягко, без нажима, но было видно, как тяжело это ему дается, как сложно ему контролировать собственные вспышки гнева.

И третье лицо – вот оно, передо мной. Железный лик Папы Римского – стянутый, сухой, обезличенный. Он наблюдал. Фиксировал изменения вокруг себя.

Мы шли разными путями, использовали разные инструменты, но, кажется, стремились к одному, хоть и называли это по–разному. Он называет это целью, а я – бриллиантом. Суть – одна. Отсутствует, не существует.

У нас – у меня, тебя, у Льва, Агаты и прочих, – есть такой инструмент, как мозг. Все, что мы чувствуем, видим и слышим, несмотря на остроту переживаний, в первую очередь является своеобразным переводом действительности на доступный нам человеческий язык химических соединений.

Схематично это выглядит так – реальность–органы–переживание. Мы смотрим на картины, дышим на ухо, слушаем музыку, и тот опыт, который мы получаем, ограничен возможностями инструмента. Так, человек, лишенный зрения, не может увидеть радугу. Поэтому неудивительно, что Лев отказывался от моих метафор и интерпретаций действительности – он неспособен их воспринять.

–

Надоело читать про наркотики? Если да, то вы можете проделать маленький фокус со своим восприятием, который поможет вам и в дальнейшем.

Фокус заключается в следующем – откажитесь от использования слова «наркотик». Греки имели ввиду несколько другое, да и в современности слово трактуется достаточно четко – «химический агент, вызывающий ступор, кому или нечувствительность к боли».

Этим словом стали обозначать слишком много веществ, стали употреблять его так часто, что если бы меня попросили описать причины такого поведения СМИ , я бы назвал это наркотическим пристрастием к слову «наркотик», и был бы прав с их же точки зрения.

Можно называть вещество так, как его зовут ученые, или исторические преемники культуры употребления вещества. Можно использовать собственное название, а можно вовсе избегать семантической привязки. Но бездумное обобщение совершенно разных веществ, по–разному действующих на человека, его тело, психику, на культуру, историю и экономику приведет к тотальной запутанности и непониманию.

В настоящее время, мы, люди, для обмена информации используем знаки. Использование знаков как инструмент для передачи информации само по себе предполагает искажение и некоторое введение в заблуждение.

Любой опыт отличается от его пересказа, и даже синергия нескольких каналов восприятия (например, описание жизненного пути через такое масштабное мероприятия как кино, в котором есть: видеоряд, звуковая дорожка, игра актеров, их мимика и жесты) будет лишь осколком от Фрактального Бриллианта, точно так же как карта местности будет отличаться от самой местности.

Поэтому нежелание использовать слово «наркотик» во мне продиктовано в первую очередь нежеланием вносить еще большую суматоху, истерику и неразбериху в уже существующую семантическую шизофрению.

–

Филкин, блин, тот еще фрукт – честное слово, поглядишь на такого болвана, и хрен его знает, то ли пожалеть хочется, то ли поглумиться. Такой фрукт, ну, типа личи – вроде весь из себя экзотический, хрен найдешь, но только колючий, непонятно чем воняет и выглядит не очень.

А еще личи молчит – как молчит и Филкин. Разве что изредка, появляясь в стенах госпиталя, подойдет к одному из нас – лысый, худой дедок, – и, посмеиваясь, начинает свой убогий перформанс.

«А в чём шутка–то знаешь? В чём фокус?» – говорит он. Затем показывает три пальца на руке, суёт их под мышку, а обратно достает уже два пальца. Естественно, третий он просто поджимает, рука–то у него вполне нормальная.

Болван – он болван и есть, пусть вполне безобидный. Лев его обходит, как прокаженного, а я, бывает, перекинусь с Филкиным пару слов, а в ответ – тишина. Только пальцы показывает и хихикает.

Повадился сюда захаживать этот юродивый еще в том году, когда мы только расположились в госпитале. Видимо, думал, что мы составим ему компанию. Мы бы и были рады, но вот разговор совсем не клеился – фокус с пальцами был забавен только в первые пару раз, а потом начал раздражать.

Но зла он не держал, ни на кого не бросался, только передвигался по коридору и блаженно улыбался. Как–то так я и пришел к выводу, что Филкин – своеобразная путеводная звезда нашего путешествия, мерило той свободы и безумия, в которое мы погружались все глубже.

Причин, по которым с Филкином случилось то, что случилось, мы не знали. Родился он таким или произошло с ним что–то необычное – неизвестно. Версии разнились.

Так, Агата и Агнесса сходились во мнении, что Филкин – продукт психической травмы, либо приобретенной случайно, либо организованной специально. Второе могло произойти, например, в рамках «Махаон»–программирования, для которого свойственно физическое насилие, эксперименты с психоактивными веществами и дальнейшее переписывание основных, базовых контуров психики.

Не секрет, что программирование не всегда проходит удачно. Итогом этого становится сумасшествие. Чаще всего докторишки определяют таких сумасбродов как страдающих от биполярного расстройства. Ну а далее – понятно, брождение и невнятные фокусы.

Я же был уверен в том, что Филкин пострадал в первую очередь от опиатов. Как часто бывает, в юности начал нюхать хмурый, а потом бахаться по вене. Вскоре денег на медленный не осталось, а прожженные нейромедиаторы требовали свою порцию джанка. Это, как мне кажется, привело его в аптеку, где коновалы с улыбкой на лице впаривали ему кодеин.

Тут любой мало–мальски смышленный человек должен был бы обратиться за помощью, но крутой джанки на то и крутой, что ничья помощь ему не нужна, а нужно только ужалиться, а потом еще, и так до тех пор, пока не обнаружишь себя грязным, оборванным упырем, сидящем в полной темноте и тишине в своей арендованной халупе, с одной лишь мыслью в голове – где же достать еще стафф.

Несмотря на все свое потенциальное могущество, мозг – инструмент достаточно тонкий, и такими извращениями его легко поломать. Что в итоге с Филкиным и случилось.

Впрочем, все это мысли вслух, никем не проверенные и ничем не подтвержденные. И что бы с ним там ни произошло, сейчас он – невольная часть нашего эксперимента. Вечное напоминание тому, что смерть всегда бродит где–то рядом, и чем бы ты ни застилал себе глаза, однажды ты встретишься с ней взглядом.

–

– Коновал, Высший Информационный Центр на связи, прием.

– Прием.

– Доложи обстановку на объекте.

– Мэгги, обстановка напряженная. Испытуемые находятся на грани.

– В каком смысле?

– На грани – в смысле, надавим на них еще немного, и эксперимент придется закрывать.

– Коновал, сделай так, чтобы не пришлось. Я тебе все объяснять должна, что ли?

– Контуры психики сыпятся. Отмечается повышенная толерантность к препаратам…

– Подожди, что ты сказал про контуры?

– Они разрушаются, Мэгги. чёрт, да зачем я только вписался в это…

– Не переживай. Расскажи подробнее.

– Календари Барбары постепенно меняют свое положение. Теперь она принимает только стимуляторы вне зависимости от фазы. На фоне постоянного употребления стимуляторов развивается жутчайшая психическая и физическая зависимость. Мне страшно на нее смотреть.

– А что с ее контурами?

– Она отказывается взаимодействовать с остальными испытуемыми. Который день сидит у себя в комнате. Следов от инъекций я пока не замечал.

– Хоть что–то хорошее. Как Цветов?

– Полный крах. Создает туннели реальности в каждом новом туннеле. Вкратце – ищет дельфина.

– Дельфина?

– Дельфина.

– Какого еще, твою мать, дельфина?!

– Дельфина из бензина.

– Что он имеет ввиду?

– Смысл каждый раз меняется. Да и смысл тут неважен. Мэгги, он игнорирует практически все информационные сигналы, которые поступают извне. Слова, боль, вкусовые ощущения – попадая в его туннели реальности, они словно падают в черную дыру, изменяются до невероятности. Он трактует их случайный образом. Это значит, что его нейронные связи не накапливают опыт, они не работают на основе обработанной ранее информации. Он воспринимает здесь и сейчас, и только так, как нужно ему.

– Надави на его сексуальную фиксацию. Используй Агату, или триггерни ее в Агнессу, без разницы. Койл не захочет услышать о том, что весь его эксперимент так же несется в черную дыру.

– Бесполезно. Скорее всего, эта фиксация – следствие раздраженного эротического центра из–за большого количества MDMA. Как только прекратит его прием – фиксация обнулится.

– Значит, вышлю в госпиталь посылку.

– Мэгги! Очнись! Да, нейротоксичность низкая, но ты забываешь о толерантности. Забываешь о влиянии на сердечнососудистую. Таким темпом он вскоре получит инсульт, или сердечный приступ. Только недавно пришлось его откачивать. Очень сложно в реальности соблюсти баланс между нужным количеством препаратов и физическим состоянием.

– …

– Мэгги?..

– Ты забываешься, коновал. Сегодня же поручу Гранаде собрать посылку.

– Чёрт с тобой. Скажи, чтобы пришла ночью, когда все спят. Отбой.

– Отбой.

–

Моя стеклянная трубка и механические самотрансформирующиеся эльфы – вход туда, откуда мы пришли и куда уйдем, возможность заглянуть хотя бы на несколько минут в вечность. Когда ты оказываешься там, то можешь подглядеть – увидеть невероятный технический прогресс, который может быть достигнут только в случае объединения человеческих ресурсов в одну огромную ментальную многоножку, а люди, стало быть, должны стать его щупальцами.

Представь себе хотя бы на одно мгновение, что наш разум объединен в огромный чан, и соприкосновение, раздражение одного из нас отзывается в каждом, обрабатывается миллионами миллиардов нейронов, состоящими друг с другом в связи такой сложной и пока непознанной, что становится даже чуть страшно – что же может понять и осознать такой механизм.

Сколько бы ни вертелись на сковороде в масле лжи толстосумы и власть имущие, что бы ни говорили, всегда они не договорят, спрячут хоть одно – что нам с тобой не нужна война. Нам не нужно красть друг у друга, врать друг другу и воровать. Мы не обязаны ненавидеть и насиловать, презирать, чувствовать отторжение. Мы просто есть, мы – осколки Большого Взрыва, и так уж получилось, что у нас есть возможность осознавать себя такими, какие мы есть, воспринимать окружающий мир через сложившуюся, окостеневшую призму.

Смотря так, как смотрят все, чего уж удивляться, что и видишь то же самое? Но ведь ты не игрушка, не марионетка. Ты можешь играть одну роль, можешь играть другую. Можешь строить интриги или пытаться найти себя. Но билет в театр, который тебе подарили – ты можешь его вернуть.

Впрочем, кто я такой, чтобы рассказывать тебе о том, что ты и так знаешь… Ты – невероятное чудо. Ты, твое тело, твой мозг, глаза и ловкие пальчики – в твоем распоряжении тысячи инструментов, чтобы формировать нужный и удобный тебе туннель реальности, внутри которого ты будешь как дельфин в море. Это ли не восторг?

И вокруг тебя отнюдь не сплошь лживые скоты. Хороших людей гораздо больше, чем кажется, но тебе об этом не скажут с телеэкранов. Да и кому это нужно? Разрозненной массой задавленных, испуганных людей управлять в разы проще.

Время показало нам, что могут сделать синергия любви и стремления к познаниям и экспериментам. И время же показало нам, как армия, политики и спецслужбы собираются использовать тебя, меня – нас, – в своих корыстных интересах. Хотят сделать из нас обслуживающий персонал своего наворованного богатства, хотят удовлетворять сугубо свои интересы. А нам тем временем уже собрали посылку – сахар, трансжиры, бутылка водки и свежая газета. Боже, храни Королеву. А несогласных – мочить в сортирах.

–

Любое тело – инструмент.

Нар–ко–ти–ки…

Черт возьми, в этом слове привлекательно все. Начни от самого простого – звучания, вибраций, вальсирования язычка по влажному нёбу: сочная морковь, нежная кроткость, скромность, непокорность.

Это слово будит все самое прекрасное в человеке еще до того, как эхом раздается в голове его будоражащий смысл. Еще до того, как ты чуешь прекрасный аромат мака, ты уже поражен его великолепием: словно окропленные кровью лепестки, нежно колышущиеся на ветру, они поют тебе песнь, которую ты вот–вот услышишь.

И вот ты слышишь. Запрет. Расстрел. Повешение. Тюрьма. Ложь. Пропаганда. Пытки. Страх. Сумасшествие. Ломка. Грязь. Передоз. Насмешки. Плевки. Укор.

Ложь, вранье, вранье, опять вранье. Вранье политиков, заказанное политиками вранье с телеэкранов, новостных газет и неоновых биллбордов. Актеры и музыканты поддерживают политиков. Политики поддерживают олигархию.

Олигархи делают реально жирный кэш на наркотраффике и отламывают всем по небольшому кусочку: достается и духовенству, и журнашлюшкам, и чинушам. С четырехсот килограмм отборного кокса на самолете правительства навар получат все.

А джанки, что ж, джанки получат нафаршированный разной пакостью вроде мела или соды стафф, к тому же втридорога. Всучат его те же мусора, что потом закроют лет на 10–15. Если ты фартовый малый – выйдешь по условно–досрочному, но твоя жизнь уже будет некисло подгажена. Так в чем фокус?

Даже не надо растопыривать пальцы, чтоб понять – фокус в бабках. На наркотиках выгодно делать бабки. Ненужных людей легко закрыть, подкинув им стафф, который ты же им и продал, а потом еще наварился на их взятках. Сырье, которое ты покупаешь, ты не продаешь сырым, ни в коем случае! Ты его мешаешь с чем угодно, а цену взвинчиваешь.

Тем временем пропаганда науськивает население, внедряет страх перед наркоманами и наркоманией. Подросток покурил травы – и убил свою бабушку! Обожрался кислоты – и спрыгнул с балкона! Вранье поднимает ставки, умножает страх. Никто не слушает врачей, все нужные выводы делают нужные люди. Да и кому нужно образование, чтобы разбираться в химии и биологии?!

Не верь этим сукам. Когда какая–то гнида пододвигается к тебе поближе и говорит, что ты должен что–то сделать – схаркни этой гниде в лицо. Помни, что эта гнида сажает людей, пытает их и убивает ни за что. Получает на этом деньги, подминает под себя общество, делает бабки на лжи и страданиях.

Или обходи, обходи эту скалу. Но ровно до того момента, пока у тебя не наберется достаточно пороха, чтобы ее взорвать.

–

– Коновал, прием.

– Прием. Мы начинаем операцию.

–

Меня радуют люди. Нет, в самом деле, без всякого кривляния я могу это сказать и признать. Как не могут психически здорового человека не радовать котята, кролики и прочие пушистые зверьки, так и меня не могут не радовать эти милые и наивные обыватели.

Они чертят вокруг себя круг и гордо заявляют – нет, господа, я не наркоман! Я не зависимый! Однако внутри круга – то ли по глупости, то ли по малодушию, – остается влечение к вкусной еде, легкой жизни, быстрой езде и набитому кошельку. Да мало ли этих манекенов…

Что–то люди выбирают сами. Редко, но выбирают. По большей части эти товары им продают. Чем я сейчас и занимаюсь.

Я смешиваю их сны с явью, спариваю меж собой гормоны и нейромедиаторы, чтобы получить гремучую смесь – нечто вроде философского камня, оно не обладает четким определением, зафиксированным образом, благодаря чему легко просачивается в самые потаенные уголки сознания, вольготно впивается в плоть бессознательного, отдает команды твоим пальчикам, в конце концов, нежно шепчет тебе на ухо.

Варщик снов, наверное – высококачественных, разведенных в нужной пропорции с реальностью, я запускаю нужную рекламу на проплаченных телеканалах. Выкупаю аудиторию, чтобы навариться на ней еще больше. Сделать маржу. Приобрести свою выгоду.

Сейчас моя единственная выгода – их неведение, заблуждение и забвение, из которого они уже не вернутся.

Маленький, тесный госпиталь, и рейв в нем на деле – похоронное буги. Времени нет, и порошки, которыми заняты их носы, на том конце Вселенной превращаются в космическую пыль; жидкости, которыми бурлят их вены, собираются в облака и бороздят атмосферу; их эйфория сжимается, концентрируется и разбивается на осколки, орошая жаждущих.

А раз так, то и мои фокусы – всего лишь театральная постановка, и конец этого путешествия не зависит от того, какими кирпичами вымощена дорога.

Тем временем раствор уже готов. Все спят. Забираю раствор через ватку, с усилием оттягивая поршень каждой машины сновидений.

Все они – Барбара, Агата, Цветов, – сложились передо мной в удивительный узор, в который раз поражающих мое воображение.

И вот, один за другим, они забывают, что с ними происходило. Вновь.

–

Кто такая Клэр? Имя, похожее на зефир, совсем ее не описывало, – тощая, совершенно неаппетитная и бледная, она сидела передо мной, а девушку сбоку, кажется, звали Марго.

Кроме доктора, чье имя было мне неизвестно, больше никого в комнате не было.

– Очень рад, что вы не забыли о сегодняшней встрече, – улыбаясь, сказал Док.

Память совсем ни к черту. Док говорит, что это из–за наркоты.

– Марго, Клэр, Хмуров, – Док помедлил, – надеюсь, вы понимаете, что дальше так продолжаться не может. Дурь окончательно выбила вам мозги.

Марго молча раскачивалась на стуле. Ритмичное постукивание стула от ее движений постепенно начинало выводить меня из себя.

– Вы едва не пропустили сеанс! Пришлось звонить каждому из вас. Скажите, что вы употребляли в этот раз?

Клэр тяжело вздохнула.

– Док, ни черта мы не помним…

– То–то и оно! – Док довольно оскалился, – Как я говорил ранее, дальше так продолжаться не может. А потому, если вам дорога ваша шкура, советую принять участие в экспериментальном лечении.

– Лечении? – хмыкнул я. – А чем же мы занимались до этого?

– О, мой дорогой Хмуров! – Док покачал головой, – До этого мы занимались баловством. Я же предлагаю вам комфортное размещения в стенах правительственного госпиталя, где вы, так сказать, пройдете курс терапии.

Марго перестала раскачиваться.

– Это дурка, что ли? – протянула она.

– Ни в коем разе, – Док помотал головой, – Даже не думайте, что я хочу положить вас в психушку. Я хочу лишь помочь вам.

– И что там будет? – не унималась Марго.

Док начал перечислять:

– Что ж, курс лекарственных препаратов, психотерапия – обязательно, водные процедуры – по желанию, пятиразовое питание…

– Работать надо? – перебила его Клэр.

– Смотря что вы считаете работой, – усмехнулся Док.

Что–то щелкнуло у меня в голове.

– Док, а кофе будет? Молоко, сахар?

Улыбка начала медленно сходить с его лица.

– Трансжиры? Никотин? Этиловый спирт?

– Нет, – медленно ответил Док, – только цельнозерновой хлеб, вода и небогатый набор фруктов.

Послышался шум шагов. В комнату, ковыляя, подошел странного вида человек, поджимая одну руку и странно хихикая.

– О! Познакомьтесь, это Филкин, – Док, кажется, был рад сменить тему.

Филкин проковылял ко мне и, так же хихикая, заговорил:

– Знаешь, в чем фокус? Знаешь?

– Нет, не знаю, – растерянно ответил я.

Но Филкин не унимался, смотрел мне в глаза и продолжал спрашивать:

– Ну так… Знаешь, в чем фокус–то?

– Он уже сказал, что не знает, – огрызнулась Марго.

– Фокус, фокус… – Филкин затих, отвернулся и поковылял к двери, откуда вошел.

– Интересный кадр, – сказал Док тихим голосом, – тоже проходит лечение, но у него, как вы понимаете, ситуация совсем другая.

– Док. От этой истории пахнет бензином.

– Бензином?

– Да. Бензином. Если все вокруг залить бензином, достаточно лишь одной искры, чтобы все полыхнуло. Но, черт подери, даже с канистрой бензина у вас ни черта не выйдет без спичек. Курю я только дома, и спички лежат там. Все, что вы говорите сейчас, мне неинтересно. Сейчас мне гораздо интереснее пойти домой, скрутить жирный сплиф и дымить, пока не усну.

После сказанного я встал, не дожидаясь ответа, пнул стул, пожал руку Филкину и вышел прочь из госпиталя. Казалось, что я проспал невероятно долго, и по пробуждению радовался самому простому: солнцу, которое ласкало мою кожу, первой утренней сигарете, и возможности послать к чёртовой матери все то, что мне не нравится.

И вновь – полумрак, раскаленный металл, запах бензина. Горит. Горит, полыхает – полумрак озарён блеском, слышен хруст дымящегося сплифа. Едкий сладкий запах насквозь пропитал тесную комнатушку, я растворился в этом дыме.

Мой, твой мозг – невероятный инструмент. Твои ловкие пальчики повинуются мозгу, твои покупки – его прихоть, мир вокруг тебя – его отражение. Домой ты едешь на такси, закинув в рот пару зипов от твоего пушера, но не ради мастурбации своих торговых центров удовольствия, нет – ты тайком от других провозишь камни, которыми каждый день бьешь свои зеркала.

Собирай, заряжай в пращу, и выходи на бой со своим бензиновым Голиафом, и бей его, бей! Бей, пока тот не рассыпется на мелкие осколки.

Я тщательно подготовился к этой битве, и никто не в силах меня остановить.

Что такое машина сновидений? Ученые, которые занимались созданием этой машины, разработали механизм на основе электрофона. Обыкновенная лампочка была подвешена над металлическим цилиндром с прорезями, который вращался со скоростью 78 оборотов в минуту.

Как она работает? Все, что нужно сделать человеку, сесть перед работающей машиной сновидений с закрытыми глазами. Она меняет нейронную активность в и между таламокортикальными областями, провоцируя возникновение необычных и ярких визуальных образов. По сути, эта машина меняет твою реальность.

Что же сделал я?.. Я создал свою технологию, выдумал свой фокус, при помощи которого могу не менять реальность, а перемещаться между мирами, которые я создаю на ходу. Открываю туннели реальности в новом туннеле реальности, игнорирую внешние сигналы, скачу верхом на бензиновом дельфине.

Треск сплифа.

Вот и весь фокус, и не нужно загибать пальцы – заходишь в темную комнату, садишься напротив стробоскопа.

На языке – ЛСД–25. В руке– трубка с DMT, во второй – отвар из священных грибов.

В третьей руке нервно дрожит сплиф – табак и Cannabis сорта Norhtern Lights, а я, стало быть, его хранитель.

Четвертая рука держит трезубец с черепом – мое грозное оружие в борьбе с видимой реальностью, которым я рублю воздух и отсекаю голову ложным сущностям.

Лампочка горит все ярче…

Мне не нужно выходить из комнаты. Я не совершу ошибку, ведь нельзя ошибиться в том, чего нет.

Стробоскоп набирает обороты…

Я вижу, я знаю вас всех. Я шепчу вам на ухо, каждому из вас: Агнесса, Марго, Хтоника, Римлянин, Пин Черри, Солнце, Гранада, Первый, Режиссер, Грей, Римлянин, – каждого из вас я выдумал, выстругал, выстрадал. Каждый из вас – я.

И меня не стало.

– Все пытаются обвинять. Потому что не хотят смотреть внутрь себя.

– А что вы видите, смотря в себя?

– Внутрь себя? Я вижу все… Все подряд. Я вижу хорошее, плохое, зло. Вижу всю картину.

– И сколько же зла вы увидели?

– Столько, сколько и вы.

– Так что вы видите?

– Всех вас. Вижу мир, который вы не завоевали. Разум бесконечен. Бросьте меня в глухую темницу, для вас – это был бы конец… а для меня – это всего лишь начало. Там целый мир, где я свободен. Мир, который вы не завоевали!

(Интервью с Чарльзом Мэнсоном, лидером группировки «Семья»)

Пластмассовое евангелие

За мной по пятам следовали люди, с которыми я с превеликим удовольствием предпочел бы не сталкиваться. Никогда. Но реальность жестока: развеселые карты ложатся именно таким, самым невыгодным мне образом, и я ничего, ничего не могу поделать с этим на данный момент моей жизни. Странно. Странно, не правда ли? Возможно, у вас тоже было что–то подобное? Может, и было.

У меня раньше не было. Теперь меня зовут Римлянин. Кажется, у меня проблемы.

От того мне не холодно и не тепло, никак не плохо и уж точно не жарко. Меня просто колотило от злобы и осознания всей глупости ситуации.

Мне бы сначала.

Это было недавно. Мы гуляли с Львом по окраинам Города и наткнулись на невзрачный ветхий дом. Окна не горели, и при ближайшем рассмотрении (стекла – выбиты, серая штукатурка – старчески облезла) становилось очевидно: дом ничейный.

Естественно, мы вломились внутрь, побродили немного, вернулись. После – повадились туда заглядывать. Сидели там и разговаривали о том, о чем обычно не говорят

Почему? Не знаю. Нам казалось это смешным – играть в игру для богатых в заброшенном и полумертвом здании. Мы изменяли действительность – шаг за шагом. Купили шарики, клюшки – зависали в доме еженочно уже из спортивного интереса.

К гольфу мы пристрастились, хотя места было не так уж много; и в целом, получался вовсе не гольф, а извращенная пародия на него. Мы курили, играли партию, потом опять курили и опять курили, и играли, и так много раз. Заигравшись, мы ночевали в доме, на продавленной тахте, в неверных, сворачивающих шею, блуждающих волнах сна. В одну из таких ночей все и началось.

Дел у меня никаких не было, тем более после полуночи. Я ворочался. Вспотел, услышав, как сон ушел царапающим цокотом ракушек. Замер, не двигался. В лихорадке заснул.

Сны – редкость. Жемчужины. Все необычное, что во сне есть, это подавленные цветные галлюцинации. Шум телевизора. Не так приятны, как героин, не так ярки, как ЛСД. Но этот… сон. Был другим.

Я – ворон. В одном большом городе, где понуро дремлют корабли подле древнего Маяка… Там – безлюдье: там мертвые до самого горизонта. Я лечу от моря к груде тел, осматривая местность, выглядывая, куда бы приземлиться. Выклевываю глаза.

Все мертвецы похожи один на другого, точь–в–точь, и их глаза не видят и даже смотреть не пытаются; я это понимаю.

Там отдыхает одна девушка, совсем непохожая на других. На ее лице кровь смешалась с тушью; она не была убита зверски – нет: у других оторваны конечности и вырваны языки – она отделалась лишь несколькими аккуратными порезами. Она шепчет: «Мне все равно».

И – её конвульсии, её танец, черная музыка. Я с интересом смотрю; я не знаю, кто она такая, а она не знает, кто такой я. Она танцует. Она смотрит в глаза, и оттуда её взгляд въедается в самую душу, чтобы остаться на ней холодным неоновым отпечатком навсегда. Голубые глаза видят мое маленькое птичье сердце. Дыхание сбивается. Джаз играет. Она тихо поет, захлебываясь кровью.

Страх, страх беспричинный. Вдруг – грохот, треск, визг рвущейся ткани; ее лицо разлетается на тысячи осколков, но потом оно покрывают все, что я вижу – дома, деревья, дороги. Лицо превращается в единый вихрь и захватывает весь Город.

Я проснулся в холодном поту, икая. Но проснулся я лишь затем, чтобы уснуть.

С той поры началось что–то странное. Слова песни из сна не давали мне покоя – белошумное монохромное наваждение. Я думал только о них, и меня это нервировало. Партии в гольф часто срывались – я сам не понимаю до сих пор, почему. Все было странным и несуразным, как будто проснувшись однажды, я проснулся раз и навсегда.

Льву было без разницы. Он просто спал в доме для гольфа, в то время как я бродил по ночным улицам Города.

Однажды в одну из этих прогулок я умудрился зайти так далеко, что добыл рассвет. Что я делал всю ночь? Я не знаю. Я был одержим каким–то поиском и не мог нормально спать с той самой ночи, даже понимая, какая это несуразица. Даже воздух не хотелось глотать.

Я вернулся в дом гольфа разбитым и уставшим. Лег прямо в прихожей.

– Эй, Римлянин, – раздалось из ближайшей комнаты.

– Чего тебе? – буркнул я.

Послышалось хлюпанье тапок.

– Тебя один парень искал. Ты говорил кому–нибудь об этом доме? – почесывая задницу, спросил Лев.

– Нет, никому. Кто это был?

– Да кто его знает. Странный тип, бородатый. Все руки к чертям исполосаны.

– Забудь. Сейчас я хочу отдохнуть. Расскажешь позже.

Лев кивнул и удалился в свою комнату.

Я неожиданно провалился в черные лапы сна.

–

– Ты вставать собираешься вообще? Хотя бы партию отыграем сегодня? – доносилось откуда–то. – Вставай. Черт, Римлянин!

Болела голова. Пульсировал висок. Я рывком поднялся и упёрся в Льва.