Текст книги "Клуб"

Автор книги: Мефодий Хмуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Предисловие от автора

С самого начала хотелось бы предупредить, чтобы избежать в будущем каких–либо недопониманий в нашем диалоге, в нашем разговоре – мне думается, я и ты не знакомы, но иногда будет казаться, что я прикасаюсь к тебе пальцами, дышу на ухо, целую глаза, сплю, уткнувшись в твои волосы.

Если где–то я нарушу твои личные границы, или, быть может, уже нарушил – таким невнятным вступлением, обращением на «ты», хотя мы с тобой, быть может, даже никогда не видели друг друга, – так я искренне приношу тебе свои извинения, кроме тех случаев, в которых я намеренно хотел вывести тебя из себя.

Так или иначе, хочу сказать тебе и кое–что другое – если ты начал читать книгу из праздного любопытства, или в надежде поразвлечься, расслабиться и успокоиться, то тебе стоит заняться чем–то другим. Отложи эту книгу в сторону. Посмотри на карту, что висит на моей стене, а затем сравни её с местностью, что виднеется за моим окном. Видишь разницу?

Так и тут – книга не даст почувствовать то, что почувствовал когда–то я, слова не передадут тот смысл, что я в них вкладываю, но пока все остается так, как есть, я буду говорить и писать этими словами–паразитами, пока твоя глотка не забьется ими досыта, пока ты не станешь задыхаться, после чего тебя вырвет, да как – целыми предложениями, рассказами, галлюцинациями, картинами, тактильными ощущениями (ты же помнишь, что я говорил тебе про дыхание и поцелуи?).

Я искренне надеюсь на то, что мы встретились с тобой только затем, чтобы вместе исполнить этот наивный и глупый танец, получить какой–то опыт, положительный или нет, после чего распрощаться. Возможно, навсегда. Тем не менее – удачи! И помни – не верь, не бойся, не проси.

–

Кто была Барбара? Вне всякого сомнения, её шлейф брал свое начало от полуприкрытой белой двери, ведущую в тесную, душную комнатушку. Он легко пробегал по холодному полу, игриво терся о старый, свисающий с кровати плед, прыгал выше – и вот он уже переворачивается через себя, готовясь к прыжку.

Ловкое движение, кувырок – и он падает у её черных тяжелых ботинок на высокой платформе. Бежит все выше, по сетчатым чулкам, легко касается кожаной юбки, и все выше, по блестящему зеркальному топику, а это уже вовсе не шлейф, нет, здесь чувствуются тонкие выразительные нотки.

Далее он упирается в слегка душащий кожаный чокер, и вот, почти!.. Фокус, и резко – короткая стрижка, красные губки–бабочки, что только что спрятали два маленьких розовых колеса – и вот здесь и есть сердцевина Барбы, её суть. Горький вкус, заломанные руки, широкие зрачки – марафет готов, да и вечер готов к тому, чтобы вскоре окраситься в розовый цвет.

Она легко глянула в треснувшее зеркало, так и действительно, картина готова – стрелки, ботиночки, юбка. А через час – начнется.

И вновь госпиталь пел старую песню – здесь discoball, и потная, душная толпа, в которой Барба. Как одна волна, они вставали, ложились, бегали, прыгали, кричали и махали руками так, словно бы в последний раз.

Я презираю то, что ты смотришь, слушаешь, любишь и читаешь. Я отрицаю все то, во что ты веришь, меня выворачивает наизнанку, и вуаля – россыпь моего ливера на полу. Стою в нем. Цокаю каблучками.

Тем временем, это было мне мерзко – та жадность, с которой она проглотила диски, сухость во рту, выступающий пот на лбу. Распирающая энергия, жар в промежности. Зачем ей нужны были эти танцы?

Это не было «наркотиком выходного дня», скорее наоборот – каждый её день был сопряжен с наркотиком, и каждый её день получался выходным. Если каждый день – выходной, то выходные превращаются в будни, и чтобы действительно расслабиться, тебе нужно придумывать что–то новое. Ты же не будешь довольствоваться одними и теми же ощущениями на протяжение многих недель?

Она – не будет. И взгляни на нее снова – захлопнула дверь, и к черту ключи, ведь в её комнатушке нет ничего, что имело бы хоть какую–то ценность: куча старых книг, записок, пыльное, треснувшее зеркало, и шмотки, разбросанные по полу. В ванной комнате – затхлая сырость, мерзко щекочущая нос. На кухоньке – запах прогорклого подсолнечного масла.

В её маленькой норке было не убрано, было неуютно. Свою же «норку» она держит в чистоте, всегда готовая к «бою». Наган в руке, шашки наголо – потная, выбивает дверь кабинки туалета. Два тела – и далее в ритм.

И кроме Барбы здесь есть кто–то еще – я. Вообще здесь достаточно людно – танцовщица Мария, сестренки–трансексуалки Агата и Агнесса, и даже Папа Римский Лев IV, последний звериный рык Папской руки.

Диктофон. Щелчок.

– Что такое месса? Месса – это основная литургическая служба Католической Церкви. Другими словами, основная форма богослужения, служения богу. Но что же есть интересного в этом служении? Как оказывается, многое: свои песнопения, своя символика и даже своя пища – плоть Господа.

– Боже мой… – тихо простонала Барбара и закатила глаза.

– Так вот теперь представьте перед собой мессу. Величественный храм: лепнина, радужные витражи, скульптуры и распятия. Закрытые двери. Множество людей, пришедших приобщиться к Богу, едят Его плоть и пьют Его кровь.

И что же есть, в сущности, этот рейв в госпитале? Все точно так же: осыпающаяся побелка, побитые окна, заедающий диско–шар. Этот госпиталь и есть наш храм.

Бесконечный пульсирующий бит, а вокруг него, оборачиваясь вокруг себя, бился шум, и грохот, телефонные разговоры, телепередачи. Это и есть наше литургическое песнопение.

Вокруг бита пульсировала информация, плескались буквы и цифры, а рты и носы пациентов были заняты препаратами, и нет конца их именам: MDA, MDMA, амфетамин, прозак, мефедрон, золофт, ксанакс. Это и есть наши плоть и кровь Господа.

Ну, хорошо, будь по–твоему – не то чтобы рейв, впрочем, очень похоже… Ведь тут и там тела, бледные, потеющие, лихорадочные. Используют определенные препараты, чтобы избавиться от тoго состояния, в котором большинство находится ежедневно и не испытывает от этого каких–либо страданий, либо думает, что не испытывает, а отсутствие запрещенных наркотиков замещает разрешенными, типа пива или сигарет.

И вот на это большинство смотришь очень внимательно, вперившись в них безжизненными глазами, а там сплошь потешная свистопляска: трещит болтовня, алкоголики трутся на улицах, мусора на бобиках, обувь без шнурков, дали на лапу, вышла замуж, порвался презерватив.

Вы знаете, сколько убийств было совершено под действием запрещенной марихуаны? А сколько детей расчленили любители кислоты? Если знаете, то, наверное, так же знаете и о, например, нейротоксичности разрешенного алкоголя, или о психической зависимости от никотина.

Это разные товары. У них зачастую разная аудитория. Бывают, конечно, философы–опиюшники и философы–алкаши, да и одно другому, в общем–то, не мешает. Просто всегда нужно помнить две вещи. Первое – ищи выгодополучателя, тому, кого максимально устраивает расклад. Второе – важно не только то, что говорит человек, но и то, когда он это делает.

Взять Барбу. Использует MDMA несколько раз в неделю, никотин несколько раз в день, алкоголь в выходные дни и марихуану – по вечерам, чтобы расслабиться и уснуть.

Ей повезло мало–мальски понимать в химических соединениях, потому она, например, никогда не стала бы жрать прозак одновременно с MDMA (чревато кровоизлиянием в мозг, возможен летальный исход). А что, например, твой сосед по лестничной клетке в этом смыслит? Ведь у него что ни день, то – посмотри! загибай пальцы, раз–два–три, – кофеин, сахар, никотин, трансжиры, этиловый спирт.

Все–таки что–то есть в этом странное и заставляющее задуматься – нет ни одного случая летального исхода при употреблении марихуаны, зато те же трансжиры (которые твой сосед уминает в форме чипсов под гулкое сопровождение телевизора) влияют на развитие сердечно–сосудистых заболеваний, рака, диабета, болезни Альцгеймера.

А знаешь, где содержится эта дрянь? Да везде – кондитерский жир, молоко, печенья, хлебные изделия. Все это продается в открытую, и я не припомню ни одного государства, где за это тебя бы упекли за решетку.

О, не пойми меня неправильно, марихуана обладает своими негативными эффектами. От нее, например, очень хочется спать, и с утра курить марихуану как–то не всегда хочется. Но если выходной, то – что ж, с божьей помощью. Впрочем, с марихуаной и работается замечательно, а про занятия спортом вообще молчу. Аппетит благодаря этой штуке здоровый, главное контролировать себя.

Да о каком контроле я говорю… Тыкаю в Агнессу, плююсь в Агату, а попадаю в тебя – в тебя, мой подпорченный дружок с кружкой. В кружке – кофе, молоко и сахар. Благо корпорации придумали таблетки, которые помогут тебе избавиться от симптомов…

–

Ланч. Мы, как и полагается, обедаем нагишом – значит, повторюсь, я здесь – кто–то вроде тени, кто–то вроде никого. Одним словом, наблюдатель, да…

В стеклянных стаканах – вода. В керамических белых тарелках – стручковая фасоль, цельнозерновой хлеб и небогатый набор фруктов: яблоки и мандарины.

Груди девушек шевелятся в такт щелканью их челюстей. Мы все еще животные, мы все еще вырабатываем феромоны, отращиваем волосы на ногах, лице и в паху. Мы, по какой–то неясной причине, до сих пор не добрались до тoго, чтобы редактировать свое ДНК. Все еще неспособны выжить в космосе без скафандра, даже в воде дышать все еще не можем.

К тому же у нас до сих пор есть разделения на пол, а еще разделения на расы и прочие деления. Их вообще–то придумать можно достаточно много.

– Я так и не понял, если я отхвачу лезвием себе хрен, я останусь парнем или нет? – поинтересовался я у ребят с набитым ртом.

Агнесса запустила руку в свои густые черные волосы.

– А с каких ты решил, что ты вообще парень? – резонно заметил Лев. – То, что у меня меж ног болтается сосиска, не говорит обо мне вообще ничего.

– Как минимум это говорит о том, что эта сосиска у тебя есть, – возразила Агата, – Как у меня с Несси или у Барбы есть грудь, ну, просто атавизм.

Лев покачал головой и поудобнее перехватил вилку. Я уставился на него.

– Только не начинай. Ни ты, ни вообще кто–либо обо мне не может сказать больше и правдивее, чем я сам.

– Зависит от тoго, что ты понимаешь под правдой, – вклинилась Барбара.

Свет упал на стол, проник сквозь разбитые окна и обшарпанные подоконники. Гладил меня по руке.

– Газеты лгут. Правды нет, так нет же. Мало тoго, что пытаются говорить о правде, так ведь и об истине, или даже, не приведи бог, об Истине. Потеха, да и только, – я зыркнул на Барбару.

Та всплеснула руками:

– Ну–ка хватит! Сейчас опять свой рыгач раззявишь по поводу отсутствия каких–либо шкал, измерений, вспомнишь про семиотику и скатишься к симулякрам. Давай сворачивайся.

– Я разве что тебя б свернул, – довольно скалюсь. – И не беснуйся, раз так радеешь за семиотический фашизм, то получай от ворот–поворот. Можешь даже добавки попросить.

Лев громко хлопнул по столу рукой.

– Замолчите оба! Дайте спокойно пообедать.

Я перекрестился.

– И то верно.

–

Если предположить, что были условные древние люди (хрен его знает, кто придумывает все эти названия, люди сто лет назад, например, что, не древние? дохрена современные?), ну и, согласно всем телевизионным стереотипам и дешевеньким потрепанным учебникам у них был так называемый Каменный Век.

Каменный Век – это такая эпоха, в течение которой было дохренища камня и все, буквально все делали из него: оружие, здания, одежду, еду, все было каменным.

Мне кажется, может, и вам тоже, и кому–то еще (трое – уже много!) что они не предполагали, что есть штуки покруче камня. Сейчас, по прошествие множества тысячелетий, я могу составить целый список тoго, что мне нравится больше камня. ЛСД, например, или огнестрельное оружие.

Так и сейчас идет Знаковая Эпоха. Знак – такой же инструмент, как камень. С помощью камня делают одно, с помощью знаков – другое. Знаком в принципе может быть что угодно – буква, например, или нота, выстукивание азбуки Морзе, и, как мне кажется, у знаков есть определенная роль и определенное значение.

Также лично я считаю, что знаки кастрируют изначальный смысл послания. Попробуйте словами описать, например, боль человеку, который никогда боли не испытывал. Или опишите алкогольное опьянение. Никотиновую ломку, я не знаю, мне кажется, это будет звучать как–то так: «Ну, пить прикольно. Голова кружится, но ощущение хорошее, да. А потом обычно плохо. Утром вообще мрак. Ну когда как…»

При этом, если вы помните моменты, когда надирались в мясо, то я позволю себе усомниться что при помощи вот этого семиотического убожества вы сможете передать всю палитру ощущаемых вами переживаний. Остаются лишь стрелки, примерные ориентиры. Дрянь, короче, смешная и несусветная.

Если сомневаетесь, то вот еще одна мысль – человек, выросший в обеспеченной семье, не понимает, на что может пойти обнищавший человек, лишь бы утолить свой голод. Ему не с чем сравнивать, у него система координат изначально другая.

Потому–то и книжки я не люблю, и записки, и прочее, тьфу.

А их тут, тем временем, тьма тьмущая – как художественное паскудство, так и различные научные опусы. Химия по большей части, есть и немного про биологию. Лев этим балуется, я не любитель, впрочем, мне для счастья не нужно многого – свою светлую комнату в заброшенном госпитале я смог привести в чувство: проклеил окна, отмыл пол и стены, как мог.

Наверное, метра три в ширину и четыре в длину, и здесь есть все, что нужно: кровать, плед, подушка. Большая коробка с препаратами и приспособлениями в комоде. Шкаф с немногочисленными вещами: потрепанные джинсы, поношенные футболки и рубашки. К холодам я тоже подготовился, но пока не думал о них всерьез, и где–то в глубине запрятались широкие вязаные свитера, шапка и шарф. Когда наступит зима, я буду готов.

Выхожу из комнаты. Здесь – коридор, и далее, как положено в нашей коммуне, по комнате на брата (и сестры комнатами не обделены, тут даже можно пошутить про Агату с Агнессой и только выиграть от каламбура). Итак, братья и сестры – по комнатам, и никто не вламывается без спросу и приглашения, это одно из основных и незыблемых правил нашего маленького сообщества.

Живем раздельно, балагурим и кутим в заброшенном здании, устроили, так сказать, сквот, мать его, а откуда деньги, спрашивается? Да? Интересно?

Но деньги нам особо не нужны – мы сами производим некоторые продукты (россыпь яблонь во внутреннем дворе госпиталя, бобовые культуры на подоконниках, даже хлеб печем сами), сами же выращиваем топливо для джойнтов, кажется, этим больше всего увлечен именно я. В любом случае, я чаще других заглядываю в это душное помещение.

В остальном – всегда можно побарыжить, не особо палясь, а часть разбодяжить, скажем, кошачьей мятой. Чуть недовесить. Кроме тoго, кто–то из нас имел временные подработки – Лев раз в неделю мыл машины, Мария танцевала в местном клубе. Все неплохо. Пусть нестабильно, но и стабильность бывает разной, как, в общем, и нестабильность.

Почти четыре часа вечера! А я все еще не… Плотно затягиваюсь сладковатым дымком.

–

Китайские палочки для еды, холодный пол. Красное пластиковое ведро, как бутон бензиновой розы, взрастал из пола, вился и раскатисто звенел от моих ударов. Снова – диктофон.

– Мы напрасно прожили всю свою жизнь между прошлым и будущим! – соло на ударных я завершил пронзительным криком, прокатившемся эхом по комнате. Blue amnesia и Vesta ласково махнули мне своими листьями.

Сегодня я – битник, и, вне всякого сомнения, модник. Только вместо бонго – ведро, остальная рецептура сохранена: берет, свитер в крупную полоску и самокрутка в зубах. А дым шагает в душу…

Барбара смотрела в окно и шептала себе под нос что–то нечленораздельное.

– Эй! – прикрикнул я, – Мне же тоже интересно, что ты бормочешь. Поделись, будь так добра.

Она покосилась на меня.

– Это тяжело объяснить, да и ты смеяться будешь.

– Не буду, обещаю. Я бываю без причины озлобленным снобом, но сейчас у меня хорошее настроение.

Она вздохнула. Её волосы дернулись, словно живые, словно пытаясь обнять её аккуратную, точеную голову.

– Я бы хотела заниматься музыкой, но не думаю, что это мое.

– Да я–то так, постукиваю время от времени, – бодро сказал я, – Бонго нет, ну и черт бы с ним.

– Стучать я тоже могу. И на пианино сыграть там, на гитаре, может, колыбельную какую или да вполне, – Барб рассеянно смотрела в окно, – Но я про музыку в целом.

– Типа как композитор?

– Вроде тoго. Придумывать концепцию, реализовывать её в теории и на практике. Но это чертовски скучно…

– Не понял. Ну скучно, а с чего желание тогда?

– Навязанное, наверное, – Барб пожала плечами. – Заметил вообще, как ловко? Говоришь «человек искусства» – и это обязательно педрила какой–нибудь, поэтишка поганый или музыкант. А мы чем хуже? Мы, вообще–то, новую форму жизни испытываем. Новые формы социального взаимодействия. Да это так–то целый эксперимент, только нас никто никак не называет.

Короткий и легкий удар по ведру, а следом – еще один, сильнее.

– Да о нас и не знает никто, в этом, пожалуй, весь сок. И пусть. У них – то, у нас – другое. Не печалься. Чем больше пытаешься контролировать, тем большее испытываешь разочарование от провала. А он наступит рано или поздно. Наверное.

– Ну или нет, – Барб развела руками, – Хрен с ним, забудь. Я рада, что я здесь, меня, в общем–то, все устраивает. Просто иногда накатывает, ну ты понимаешь, наверное.

Рассеянно киваю головой.

– Ну, типа тoго.

–

Я не могу представить себе шум как нечто нежелательное, напротив, в моем восприятии это ни в коем случае не артефакт, а сердцевина звучания. По той же причине считаю, что героин может быть полезен, как вещество он нейтрален и обретает определенную окраску только в зависимости от отношения его употребляющего человека и может принести как горе, так и пользу. Выбор остается за человеком.

–

Прошлое предает, настоящее терзает. Настоящее все время врет. Будущее пугает.

–

– Цветов!

– Ну?

– Ты чего не предупредил, что половинить надо! Сейчас бы мне на поминки собирали.

– Ты ж у нас фанат кремации, – усмехнулся я, – Да и денег у нас таких нет. Не собирали бы. Но вспомнили б.

– Надеюсь, – Лев потирал шею, – пару раз из тела вылетел. Видимо, не стоило потом курить.

– Сочувствую, – Агата склонилась и ласково чмокнула Льва в лоб.

–

– Я тут книжку пописываю, – протянула Барб. – Социологическое исследование. Заверну это в какое–нибудь художественное повествование.

Теплый плед мягко щекотал мои пятки. Кострище в центре онкологического отделения – в конце концов, мы не изверги, чтобы жечь огонь в ожоговом.

Уже не обед, кажется, ближе к ужину. Тем не менее, мы – нагишом.

– Звучит интересно. Что–то в духе Гессе?

– Явно попроще, у меня с самооценкой все в порядке. Просто хочу попросить тебя ответить на несколько вопросов.

– М? – сонно поежился.

– Скажи, пожалуйста, – начала она, – где ты был, то есть, где ты был и что делал, когда умер Король Солнце?

Я протяжно зевнул.

– Барб, милая Барбара, милашка со жгучими черными волосами.. Почему тебя это волнует? Какое отношение смерть этого поганца имеет к людям, вроде нас?

– А как же скорбь?

– Скорбь по королям? Может, еще скажешь, скорбь по управленцам? Начальникам? Полицейским? А потом будем жалеть всю эту тварь: сторожи, дознаватели, шпионы, военные, депутаты? К черту, мне не нравится такая социология.

–

Жизнь как сметана.

–

Щелчок.

– Христос вдохновлялся не словами и списками, не нижним бельем, а трепещущим чувством от одного только вида подвязок, кружева и бретелек. Он мог самозабвенно трогать пчелок, щекотать их мохнатые животики, мог варить джанк, целовать глаза, ласкать море… – я запнулся.

Щелчок.

И ничего нового, и одна и та же пластинка вновь и вновь, и мы повторяем: застегиваем наглухо потертое пальто, доставшееся от отца; повязываем петлей шарф, точь–в–точь Селиванов; изо всей силы тянем шнурки потрескавшихся ботинок и идем в магазин.

Там – выбор. Маркетологи и музыкальные продюсеры позаботились о том, чтобы нам было из чего выбрать. Даже если по–честному выбора и нет, то всегда можно выбрать продукт, исходя из жанра, обложки, музыкантов, названия, отзывов музыкальных критиков… Да какая разница, цель всего ритуала одна – покупка пластинки. А далее без разницы.

Но Христос не покупал никаких пластинок. Бывало, слушал звуки, и в основном совсем неосознанно, плясал танцы на могилах, писал последние записки – не тебе и не мне. Уже пора бы с этим смириться и порвать восвояси, но нет – каждый день одно и то же. Мать учения, видимо. Спасибо.

–

Собственно, сыр–бор не с пустого места. Отнюдь.

И здесь множество этапов: найти дельфина, плескающегося в небрежно разлитом бензине, понять, что же ему нужно; найти приманку, зарядить ружье и ждать, ждать, ждать.

Рано или поздно его бриллиантовый клюв моргнет над нежной гладью переработанной нефти, а далее – хватай за гриву и тащи поодаль, тычь в его морду стволом. Он и не шевельнется, таких как ты, он видит по тысяче в день, если не больше. Возможно, что он даже презрительно сплюнет или язвительно спляшет фокстрот и это будет знаком – ты проиграл.

Ищи, ищи дельфина. Найди эту лужу бензина – только там они и водятся, а сколько таких луж разбросано по Городу, это что–то невероятное, и я уверяю тебя, что найдешь. Нужно просто фиксировать реальность на этом моменте, представлять себе эту картину так, словно бы это уже происходило. Тогда хрусталь реальности подплавиться – подхвати! и вылепи свой чемпионский кубок, грааль, до краев наполненный вином из цикуты.

Но будут и другие, что пойдут против: преподаватели, политики, администрация, полицейские, начальники и прочие, прочие, и им не будет числа, а сами они – лишь продукт системы, который не существует автономно.

Роняй семена запрещенных растений, синтезируй новые соединения в лабораториях, бормочи бессвязные мантры, молись выдуманным богам, пиши письма – наивные, с рассыпанными бриллиантами сине–зеленых вспышек в глазах, пропитанные дымом.

Не думай, где достать новые препараты – бери любые. Подделывай рецепты, печатай купюры, распространяй листовки. И ищи, ищи своего бензинового дельфина. Он рядом, он дышит тебе в затылок.

–

Щелчок.

Рейв – это веселое сборище, вечеринка, танцевальное мероприятие. Танцы мы устраивали в основном по субботам, соблюдая все традиции «вторничного блюза» – невероятно унылого состояния, которое часто посещает тусовщиков, вроде нас, во вторник. Виной тому MDMA – как его кристаллическая форма, так и в таблетках экстази. Виновато, конечно, не само соединение, но в первую очередь абстинентный синдром, который проявляется после употребления.

Сказать честно, экстази сейчас в основном паршивенький. Пушеры могут замешать туда что угодно – MDA, амфетамин или кислота это еще, в общем, совсем может быть недурно, но встречались случаи использования опиоидных групп, что мне не совсем нравилось.

Дело не в препаратах – это фон, игра с химией, не больше. Дело в том, что происходит дальше, дело в том, от чего ты избавляешься и что приобретаешь при употреблении различных психоактивных веществ. Опиаты влияли на меня непонятно, игр с ним я не понимал и скорее относился к опиюшникам как к тихим алкашам, убитым, синюшным.

– Как ты? – кто–то похлопал меня по плечу. Я обернулся, выдохнул тонкую струйку дыма и повернулся. Обернулся.

– Лев? – с опозданием спросил я. Тот придвинулся поближе к моему лицу.

– Мы не курим в помещении.

– Что ты сказал?

– Говорю, можешь не курить в помещении?

Опять у него приступ.

– Лев, – мягко начал я, – извини, конечно, мы не курим в помещении, – с этими словами я с силой вдавил сплиф в пепельницу. Вскоре смесь табака и травки притихла, перестала тлеть. В воздухе воцарилось молчание и терпкий сладковатый запах.

– Ты ел сегодня таблетки? – Лев внимательно посмотрел на меня.

Я ответил, едва сдерживая смех:

– Нет, сейчас приму, – и достал из кармана таблетку экстази. Проглотил, не жуя. Лев довольно покивал головой и сказал:

– Вот–вот, так–то лучше. Уже скоро ты пойдешь на поправку, – он поправил плед, который болтался на его плечах, и вышел из комнаты. Я с удовольствием откинулся на подушку и начал ждать прихода. Мне улыбался белый потрескавшийся потолок.

Как я и говорил, опиаты – не мое. Кайф, конечно, но бычий, и я не кайфожор, а исследователь – это принципиально разные понятия. Кайфожор жрет джанк для кайфа, а исследователь использует психотропные препараты, чтобы несколько расшатать психику, расширить границы восприятия: забыть то, что знает, увидеть то, о чем думает, сказать о том, что видит, и, наконец, написать об этом всем книгу.

Тираж – двести–триста книжонок в мягкой обложке. Половину писатель должен раздать друзьям и знакомым, если они у него остались (дружба с писаками – дело неблагодарное, так как гонору у них ого–го, себя везде ставят во главу угла и вообще даже просто общаться с ними бывает тяжело, что уж говорить о какой–то там дружбе), а второй – забить свою тесную комнатушку, в надежде на то, что она еще кому–то понадобится.

Это и трагично, и смешно, но эти же книги позже писатели используют вместо стула, которого нет по причине крайней нищеты этого титана мысли, и на виселицу, сделанную своими же руками из люстры и ремня, писатель неловко вскарабкивается по трупам своих надежд, облеченных в россыпь чернильных знаков.

Только по этой чернильной тропе писатель может взойти на эшафот, сложить там голову и пережить чудесное перевоплощение в непристойное бензиновое создание, плюющееся драгоценными камнями налево и направо. Только умерев, можно увидеть свою жизнь – персонаж, сошедший с картины и пересекший рамку, не сможет вернуться обратно, но сможет осознать двумерность прошлой реальности, её ограниченность. Так чего же ты боишься больше – умереть или остаться в своем измерении?

Тяжело. Металл. Запах бензина. Снова – тлеет. Снова – дым. Снова включаю диктофон.

– Исследователь не должен писать. Исследователь вообще никому ничего не должен, он может даже не быть исследователем, но это, конечно, желательно, в противном случае вышеописанные суждения могут не работать. Впрочем, они и так могут не работать, – короткий смешок.

– Исследователь может быть, он может снимать фильмы, сочинять музыку или ломать рёбра; он может насиловать детей, может жрать горстями снег, джанк, трупы. Как дать определение Исследователю, если это лишь состояние, в которое может впасть кто угодно и когда угодно?

Перематываю.

– Кто угодно и когда угодно…

Перематываю пораньше.

– Как дать определение Исследователю, если это лишь состояние, в которое может впасть кто угодно и когда угодно?

Вздыхаю. Достаю кассету из диктофона. Инструменты, ножницы и скотч – под кроватью. Короткая склейка. Снова запускаю запись.

– Как дать определение состоянию, если это кто угодно? Исследователю, в которое… когда угодно… Ломать рёбра, жрать горстями джанк и трупы…

Я довольно оскалился. Я был лишь в начале чернильного пути.

–

Цветов думает, будто бы я сошел с ума. Все так думают. На деле – нет, нет и еще раз нет. Я – самый настоящий врач. Да, сейчас мне приходится работать без диплома и под прикрытием, но я знаю, что делаю и зачем.

Однако заявлять такое группе асоциальных торчков опасно. Все начнется с хихиканья и улюлюканья, заявлений, что я вовсе не врач, а просто джанки, который после очередного кислотного трипа вообразил себе невесть что.

Потом, после длительных увещеваний, найдутся среди них такие, которые не прокурили свой мозг до основания, а потому сохранили способность рассуждать здраво.

Но и от них потом не спасешься – коновал, в понимании джанки, существует для выполнения двух целей: написание рецептов и откачка от передоза. И если с передозом они худо–бедно могут справиться сами, то дарить билеты в долину грез я совсем не собирался – к трупам я отношусь нормально, без рвотного рефлекса и с привычкой, но участвовать в моральном и физическом разложении желания нет никакого.

Потому приходится шифроваться. В этом пестром карнавале, кажется, я один понимаю, что происходит на самом деле. А происходит тут ровно следующее.

В этом госпитале действительно проходит эксперимент. Но это не эксперимент по автономному существованию группы лиц в форме коммуны, как думает Цветов, нет – на деле это секретный правительственный эксперимент по использованию психотропных препаратов в целях реабилитации.

Какой рейв! О чем речь! Я, как главный врач этого госпиталя, ответственно заявляю, подписываясь под каждым словом неровным почерком – рассуждения Цветова это яркое проявление его шизоидной акцентуации и оторванностью от социума, даже такого немногочисленного. Он думает, что я схожу с ума, на деле же все наоборот.

В этом здании собрались худшие представители Города – павшие, увядшие, увязшие в грехах и с притупленным центром удовольствия, настолько они сладострастно провоцируют его на выработку необходимых им гормонов и медиаторов. Фактически, я – единственный человек в госпитале с незамутненным сознанием.

Предвосхищая вопрос – да, употребляю. Но только психоделики и только в допустимых дозах. В данном эксперименте это необходимость, наличию которой я совсем не рад.

С остальными все гораздо сложнее.

Барбара – ярко выраженный депрессивно–маниакальный синдром, притом синдром донельзя педантичный, сменяющий свои фазы строго по календарю.

От фазы же зависят и её влечения, при помощи которых она бессознательно старается сгладить углы расстройства: при депрессивной фазе отмечается повышенное употребление стимуляторов, при маниакальной – продуктов каннабиоидной группы.

Агата, она же Агнесса (что примечательно, Цветов воспринимает ее как двух разных людей, и в этом его легко понять) – диссоциативное расстройство идентичности. Не уверен, сколько личностей в этой девушке на самом деле, однако по результатам взаимодействия с ними наличие двух этих идентичностей неоспоримо.

Переключение между ними происходит вследствие определенных триггеров. На данный момент таких триггеров зафиксировано два – при возникновении одного Агата воплощается в Агнессу, и наоборот. Для Агаты триггером, способствующим переключению, является прикосновение лиц противоположного пола (проверено неоднократно), а для Агнессы – вид сырого мяса. К сожалению, у меня нет точных данных о травмирующих ситуациях, которые привели к этому расстройству.

И, наконец, Цветов – такой–то, позволю себе каламбур, яркий цветок в этом букете психозов и неврозов. Личность уникальная – даже находясь в окружении людей, в общем–то, многим с ним схожих (похожие увлечения, возраст, социальное положение), настоящих людей в своем восприятии он заменяет муляжами, с которыми и общается впоследствие.