Текст книги "Сухуми: зеркало воспоминаний"

Автор книги: Майя Сохумели

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Я друга потерял, а вы мне о стране.

Я друга потерял, а вы мне о народе.

На черта мне страна, где лишь цена в цене,

На черта мне народ, где рабство и в свободе.

И если мертв мой друг, народ мой тоже мертв,

И если он убит – страна моя убита.

Евгений Евтушенко на смерть Джумбера Беташвили в Абхазии.

ВСТУПЛЕНИЕ

Посвящаю эту книгу моему дедушке, коренному сухумчанину

Дихаминджия Корнелию Александровичу

Дорогой мой читатель, друг ты мой или недоброжелатель, понравится тебе или нет мое творение, мне неведомо, потому что человек – это огромная тайна, до которой всегда сложно добраться. И никогда не знаешь, как в сердце другого отыграются твои слова. Я же ставлю себе только одну цель – не вызывать ни у кого злости, гнева или обиды. В мечтах же у меня, чтобы каждый, прочитав книгу, мог окунуться в прошлое, вспомнить первую любовь, слезы, счастье и воспоминания, которые всегда блуждали в уголках души. И если суждено нам свыше было стать потерянным поколением, то давайте постараемся найти кусочки разлетевшихся судеб.

Когда мы покинули Сухуми, мне было 4 года, и мне самой непонятна загадка того, почему я так сильно была привязана к этому городу. Будто какие-то невидимые нити меня тянут, и с каждым годом все больше и больше тянут обратно в край Черного моря. Наверное, виновник всему – мой папа, который не забывает этот город даже спустя десятки лет. Каждое застолье он возвращается к своим воспоминаниям детства, юности и беззаботной молодости. Он рассказывает истории города, которые я с самого детства укладывала в уголках своей памяти и теперь перенесла это в огромную историю.

Я хочу поблагодарить всех, кто помогал мне найти интересные сюжеты, кто рассказывал мне свои истории, кто делился своим горем и болью, кто решился выразить то, что так долго старался забыть. Отдельная благодарность Михаилу Новикову, Владимиру Митренину и Георгию Джахая, которые помогли воссоздать истории по своим воспоминаниям.

Как точно сказал Оскар Уайльд: «Воспоминания – единственный рай, из которого нас нельзя изгнать».

Средь огромного мира за заснеженными горами, средь переулков мировых столиц, где двух миров встречается надежда, есть город, который называется Сухуми. Мой город, объятый нежностью теплого солнца, пахучий ароматами сирени и гортензии. Где каждую осень разливается по городу запах мандаринов, а от тихого штиля слышно сердце морского божества, так неистово доносящего нам свои правила. Место, которое, подобно райским плодам, рождает в твоем сердце непреодолимое желание обладать этим маленьким уголком большой земли. Для каждого он свой, но все его считают своим затерянным городом в маленьких уголках памяти. И ароматы роз, магнолии, глицинии и пахучих пионов через года слышатся сквозь шумные и несмолкающие звуки прибоя.

Если остановиться на самой высокой точке города, можно почувствовать, как дышит земля: тебя словно по волнам бросает от одного чувства к другому, и казавшийся некогда таким завораживающим, теплым и волшебным становится родным, настоящим и горячим твоему сердцу. Сухуми – город, сотканный из разных нитей, национальностей, культур и вкусов. Сухуми – словно ограненный бриллиант, нанизанный на Черное море и величественно украшающий планету. И, знаете, если у Бога есть своя резиденция на земле, то думается мне, что именно у Черного моря Бог живет круглый год…

Я, дедушка и вино

Мне было совсем немного лет, когда случилась очередная бомбежка. Помню, как мама схватила меня и бросилась в угол. Она прижала меня к груди так крепко, что у меня на секунду перехватило дыхание, и я стала вырываться. Тогда мама слегка отпустила объятия и стала гладить меня по голове. Выстрелы стихли, а на второй этаж вбежала бабушка с криком: «Майко». В тот день мама должна была быть на работе, но ее отпустили, поэтому она вернулась раньше обычного и пробралась на второй этаж так, что никто из домочадцев – бабушка, дедушка и пару соседей – не видели маму. Поэтому все думали, что на втором этаже я нахожусь одна в своей кроватке, играя с игрушками. Когда бабушка увидела маму, она успокоилась. В тот момент они решили, что мне пора покидать город. Это был сентябрь 1992 года. Мое детское восприятие некогда прекрасного и светлого города сводилось к одному – море и чайки. К двум годам я уже очень хорошо говорила на грузинском языке и знала фразы из русского. Помню, когда мама из очередной поездки в Чехословакию привезла мне фартучек с подсолнухами, то три дня я спала в нем. И на улице местным соседям пыталась объяснить: «Это чеми партуки» («это мой фартук»), – говорила я, объединив два языка воедино. В этом фартучке я любила гулять до набережной и обратно только с дедушкой, который многозначительно брал мою маленькую руку и проводил вдоль зарослей магнолии. Он рассказывал мне философские трактаты, которые мне были до ужаса интересны. А дедушка думал, что он просто заполняет пустоту нашего похода до моря и обратно. Я никогда не смогу забыть, как он удивился, когда я вдруг спросила его: «Дедушка, а как Кант описал бы море?».

Дедушка посмотрел на меня многозначительным взглядом; удивление, переплетенное с гордостью, рассеяло мой вопрос, он поднял меня на руки и крепко обнял. Кажется, что его никогда никто так внимательно не слушал, как я в тот момент. А мне было очень интересно, что же скажет о море этот странный непонятный Кант. Дедушка мне так и не ответил на этот вопрос, и я до сих пор думаю, что бы сказал Кант про море в Сухуми. Наши прогулки всегда заканчивались покупкой мне мороженого, а дедушке – пива. Он брал с меня слово, что я никому не расскажу, что он пил пиво. Я кивала головой и чувствовала себя самой счастливой в тот момент. Эта маленькая тайна, которая объединяла нас с дедушкой, делала нас особенными друг для друга.

Когда я услышала слово «уезжать», мне стало немного не по себе. С одной стороны, мой детский пытливый ум и любознательность трепетала перед осознанием новых мест, но с другой стороны, я боялась, что больше никогда не смогу вернуться. Не знаю, откуда в два года я могла понимать, что больше никогда не вернусь в этот город, но страх меня не покидал. Я выбежала во двор, где меня встретила бабушка Лаура. Это была тучная, седоволосая женщина, которая ходила с палочкой от своей квартиры до лавочки, где она каждый день очищала семечки и складывала зерна в коробок.

– Майя, иди сюда, дочка! – отозвала она меня.

Я не стала бежать к ней сразу, сначала я смотрела на нее секунды три-четыре пристально, не отрывая взгляд. Мне казалось, что Лаура сейчас отвлечет меня от важных дел. А какие были у меня дела во дворе, я пока не определилась.

– На, возьми, дочка, кушай, – протянула она мне спичечный коробок, который был наполнен очищенными семечками.

– Спасибо, – сказала я, забирая коробок, и улетела в сторону песочницы.

Мне хватило пяти секунд, чтобы расправиться с семечками. Выбросив спичечный коробок на землю, я интуитивно взглянула на Лауру и встретилась с ее укоряющим взглядом. Сгорая от стыда, я подняла спичечный коробок, вытерла его своим фартучком и, вернувшись, отдала Лауре.

– Спасибо, – сказала я с опущенными от стыда глазами и в мгновение упорхнула. На следующий день мы уехали, а после я больше никогда не видела Лауру. Я только слышала, как взрослые говорили, что ее забрал сын.

В соседнем дворе шумели соседи, и мне, конечно, хотелось посмотреть, что же там происходит. Я прошла мимо улочки и вошла в итальянский дворик соседней улицы. Люди поспешно собирали вещи, прямо на улице они складывали свои чемоданы. Мужчина выносил очередную вещь, а женщина кричала на него, что места не осталось, и он выбрасывал это в сторону, где сидели дети и игрались в бинокли, портсигар и книги. Я живо бросилась к детям, и мы стали играть. Как же просто бывает в детстве:

– Как тебя зовут?

– Майя!

– Будешь играть с нами, Майя?

– Буду.

И все, вы уже друзья, которые делятся самым дорогим друг с другом. Мы играли во все, что так жалостливо выбрасывал мужчина, а женщина лишь смотрела на чемоданы, которые были переполнены. Вдруг вышла бабушка, громко известила, что готов обед. Женщина повернулась к нам и крикнула: «Дети, пойдемте кушать!»

Мои новоиспеченные друзья встали, и я привстала тоже, но не двигалась. Вдруг девочка оглянулась, взяла меня за руку и потащила за собой. Я зашла в дом, в суматохе никто и не заметил, что в семействе появился третий ребенок. За столом сидел дедушка в пиджаке и галстуке, я видела впервые такого дедушку. Мой дедушка всегда был в майке или рубашке, но видеть кого-то в костюме ранее не приходилось. Он сидел, чуть отдалившись, строго вглядываясь в окно. Бабушка накрывала стол, дети уселись за стулья, и я села с ними. В этой суматохе никто не обратил на меня внимание.

– Отец, может, ты все-таки поедешь с нами? – сказал мужчина, который скидывал нам игрушки.

Дедушка взглянул на него очень сурово, я даже немного испугалась, но продолжила есть мамалыгу. Все уже сидели за столом, как дедушка взглянул на меня и спросил:

– А ты кто такая, девочка?

– Я не девочка, я Майя, – ответила я.

– Откуда ты пришла? – спросила женщина, которая складывала чемодан.

– Оттуда, – показала я в сторону улицы.

– Ну ладно, пусть покушает, а потом поговорим, – строго произнес дедушка.

Пока я жадно поедала горячую мамалыгу с фасолью, заедая солениями, в семье происходил переворот. Мы с детьми делали вид, что ничего не слышим, но не слышать было просто невозможно. Молодая семья покидала Сухуми, а старики не хотели бежать. Дед пытался доказать, что он прошел слишком много, чтобы бояться каких-то мальчишек, которые сами не знают, чего хотят. Его пытались переубедить сын и невестка, а жена просто вздыхала, теребя платок на голове.

– Мы тоже уезжаем, – вдруг влезла я. Я всегда чувствовала себя свободно со взрослыми, в этом было влияние моего дедушки, который с самых первых дней водил меня по всему Сухуми, знакомя со своими друзьями. Я как-то быстро привыкла разговаривать со взрослыми на их совершенно взрослом языке.

– Да ты что, и куда вы едете? – спросила меня женщина. Она не могла скрыть счастья, что, наконец, это напряжение спадет.

– К тете, в деревню, – ответила я.

– А кто едет? – вдруг подхватил мужчина.

– Я еду, мама, дедушка и бабушка, а папа остается тут работать, – ответила я, пережевывая очередной кусок мамалыги с лобио.

– Как чудесно! Видишь, отец, они всей семьей уезжают, – заметил мужчина.

Дедушка ничего не ответил, лишь недовольно отвернул взгляд.

– Но я бы тоже не хотела уезжать, – вдруг вставила я, и все посмотрели с удивлением на меня, даже дедушка, который смотрел так пристально в окно.

– Ты еще маленькая и не понимаешь, что идет война, – утвердил мужчина, и все согласились, улыбнувшись. А бабушка погладила меня по головке с таким теплым чувством.

– Мой дедушка говорит, что если кто-то скажет мне: «Ты еще маленькая, и не понимаешь», – то значит, ты сказала что-то умное, а они просто не хотят это слушать, – высказала я.

– Ну ничего себе! – уже и дети удивленно смотрели на меня.

– Сколько тебе лет? – спросил дедушка.

– Мне три года, но через три месяца мне уже будет четыре годика, потому что я родилась 1 декабря, – с гордостью произнесла я.

– Как ты хорошо говоришь для трех лет – сказала женщина.

– Это потому что со мной всегда говорит дедушка, как со взрослой, – ответила я, вновь жадно набросившись на мамалыгу.

– И почему ты не хотела бы уезжать? – спросил меня строгий дедушка.

– Потому что мы забираем все вещи, как и вы. А зачем забирать все вещи, если хочешь вернуться? Значит, мы больше не вернемся. Это грустно, – сказала я и опустила голову.

– Кочах («молодец»)! Три года, а ребенок умнее вас, остолопы. Идем, маленькая, бери вино, – сказал мне дедушка и схватил бокал вина. Он попросил бабушку разбавить мне вино с водой, чтобы я могла с ним поднять бокал.

– За Сухуми, дорогая! – поднял он бокал, я держала в руках маленькую рюмку с вином, бабушка смотрела на меня и отрицательно кивала головой.

– Не пей, дочка. Чужой ребенок, Роланд, как так можно? – произнесла она.

Дедушка что-то хотел ответить, но вдруг послышались крики: «Майя, Майя». Кто-то меня кричал.

– Это тебя кричат? – спросила женщина.

– Нет, это, наверное, другую Майю, – обманула я, ведь не хотела уходить, не доев мамалыгу.

Женщина встала к окну и, увидев мою маму, крикнула, что я сижу у них в доме, чтобы она поднималась наверх. Мама поднялась, взяла меня на руки и долго извинялась. Оказалось, что они уже полчаса меня ищут по всему Сухуми, а я сижу на соседней улице и спокойно обедаю.

– Больше так не пугай родителей, – сказал мужчина.

– Ваша дочка нигде не потеряется, – добавил дедушка Роланд.

Мы с мамой спустились вниз, меня, конечно, хорошенько отругали. А я все думала про дедушку Роланда и вино, которое так и не смогла попробовать.

Утром мы отправились на вокзал, погрузив все вещи в двух машинах. Нас встретил на вокзале дядя Гиви – это родной брат моей мамы. Я очень любила дядю Гиви, потому что могла его эксплуатировать в своих целях. Прежде чем погрузиться в поезд, я уговорила его купить мне чуть ли не все сладости, которые продавались в привокзальном киоске. В сентябре 92 года в городе еще не было сильных боев, конечно, слышны были выстрелы, но не было того ужаса, с которым пришлось столкнуться ровно год спустя. Мы сели в поезд, который был переполнен людьми, там было так жарко, что холодная вода из морозилки быстро превратилась в теплую. Я, мама, бабушка и дедушка добрались на поезде до Тбилиси. В моей памяти эта поездка так и останется самым загадочным событием в моей жизни.

Никогда не понимала фразу «обрывки памяти», пока сама не столкнулась с тем, что память моя настолько избирательна и обрывиста, словно старая кинопленка фильмов Чарли Чаплина, которая давно потерлась и перестала показывать немаловажные события. От Тбилиси на маршрутке мы добрались до Мартвили, где нас встретил на машине дядь Муртаз. Муж моей тети был очень спокойным, но веселым мужчиной. Он сажал меня на шею и катал верхом, будто я на самолете. В машине с ним сидел мой гадкий двоюродный брат Зурико. Я его считала очень гадким, потому что он всегда хотел меня разозлить, он издевался и смеялся надо мной, а я бежала и жаловалась тете Дареджан. Помню, что не прошло и три дня с того момента, как мы приехали, а моя тетя, которую я всегда называла Дареджан мамида, решила искупать нас всех троих в бане. Большая печь с краном, которая подогревалась от дров, мы сидели в большой пластмассовой ванной, я и Зурико, а его родная сестра Софико помогала нас мыть. Ей было 14 лет, а Зурико 10 лет. Пока тетя поливала нас горячей водой из ковша, Зурико говорил, что теперь я на всю жизнь останусь в деревне, что у меня больше нет дома, что я больше никогда не увижу свои игрушки. Он говорил, что в моем доме живут абхазы и играют в мои игрушки. Я очень сильно расстроилась, голышом выскочила из бани и бросилась в дом, лишь успев прихватить полотенце. Когда за мной ринулись тетя и ее отпрыски, то обнаружили меня на коленях у креста, который висел на стене. Сейчас я никогда не вспомню этот момент, после этого случая я сильно заболела и забыла о нем. Но он был столько раз пересказан, что моя память воссоздала этот образ со слов очевидцев. Я молила господа о том, чтобы эта проклятая война закончилась.

«Пусть умрет Ардзинба, – говорила я, – пусть абхазы не будут жить в моем доме и играть в мои игрушки». Я плакала, а взрослые стояли и смеялись.

Мама вернулась в Сухуми через неделю. Я помню этот день, мы все встали утром. Никто не говорил мне, что мама уезжает, а я остаюсь. Но я чувствовала, и происходящее вокруг вызывало у меня подозрения. Меня отправили в дом к дедушке, который находился в глубине деревни. Я отправилась рано утром туда с Софико под предлогом отнести дедушке вино. Я знала всегда, что тетя не любит, когда дедушка много пьет, а тут вдруг она сама и с утра отдала ему бутылку вина. Мне сразу это не понравилось, но я все же отправилась к дедушке. Дедушка Корнелий сидел на стуле, широко расставив ноги, облокотившись левой рукой на колено. На лысой голове у него был платок, оттого что он много потел, его платок в мгновение становился мокрым, он его выжимал и вновь покрывал голову.

– О, моя умная девочка пришла. А то эти тупицы ничего не понимают, – крикнул дедушка, увидев меня у калитки.

Мой дедушка – офицер, отставной лейтенант зенитно-ракетных войск, профессор философии Корнелий Александрович. У него было три образования, он очень любил рассказывать истории, читать философские трактаты, но также он никогда не подбирал слова. Он легко мог обидеть человека грубым словом, пусть сказанным точно и правдиво. Но именно эта черта, которая так не нравилась окружающим, просто сводила меня с ума и доводила до колик в животе от смеха. Он был абсолютно городским жителем, и ему, как никому, трудно приходилось в деревне. Ведь он родился и вырос в Сухуми, для него этот город, море, пальмы и акации были будто живительный эликсир умирающему. А в деревне ему приходилось говорить о таких темах с людьми, которые никогда его не понимали и даже не слушали порой. Они просто приходили, чтобы выпить с ним за компанию. Так мой дедушка стал больше пить в деревне, совершенно не следя за своим здоровьем. То ли этот случай, то ли тоска по прошлому, но спустя три года, через год после ухода бабушки, мир покинет дедушка. Я уже буду в этот момент находиться далеко в России и никогда не увижу его больше.

В день, когда я буду прощаться с дедушкой, он будет еле сдерживать слезы и просить увезти меня отсюда, потому что, когда я только родилась, он сказал, что я буду учиться в России и только там. Был ли мой дедушка предсказателем или его мечты так жестоко сбылись, но я правда оказалась в России. А мой дедушка на похоронах бабушки просил папу, чтобы он привез меня хотя бы один раз посмотреть, потому что скоро и сам покинет этот мир. Никто не обратил на это внимание, но через год его не стало. Он умер во сне, никого не было рядом. Уснул 6 января, выпив перед сочельником стакан вина, а утром не проснулся. На столе у него было незаконченное письмо для нас, в котором он опять просил меня привезти, чтобы увидеться.

Я поднесла дедушке бутылку вина, он посмотрел на ее цвет и глубоко вздохнул.

– Опять разбавили, – произнес недовольно дедушка, смотря на Софико.

Я бросилась ему на руки с криками, что я не виновата. Он меня крепко обнял. Бабушка убиралась в доме, Софико пошла к ней.

– Где твоя мама? Не уехала еще? – спросил дедушка меня.

Я взглянула на него, взгляд мой был переполнен ужаса и отчаяния. Дедушка понял, что я ничего не знаю.

– Да, она сегодня уезжает, но скоро вернется. Ты же взрослая девочка уже, понимаешь, что она должна быть сейчас с папой. А потом они приедут вдвоем, – объяснил мне дедушка.

Я ничего не понимала и не хотела понимать, просто вырвалась от дедушки и бросилась по дороге до дома тети. Я бежала, спотыкалась, падала, но опять бежала. Я не плакала, но была переполнена обидой, что мама меня бросает, мне хотелось посмотреть на нее. Маму я так и не застала, дома ее не было. Я бросилась в угол и забилась там. Прошел день, второй, прошла неделя, месяц, прошла зима, Новый год, Рождество. Я не помню ни один день из своей жизни с тетей. Не помню моменты с бабушкой Норой, которая была очень добра ко мне. Не помню ничего, все будто в тумане.

Память оборвалась в тот день, когда мама уехала, и вернулась ко мне, только когда она вернулась за мной. Это был март месяц, я стояла, укутанная в пуховый платок, ведь было еще достаточно прохладно. Подъехала машина, и вышли мама с папой. Они стояли у калитки, а я пряталась за тетей.

– Майя, иди ко мне, ты что, не узнала маму? – крикнула моя мама.

А я не шевелилась с места, я сделала вид, что не узнала ее, хотя я сразу узнала, она еще не успела выйти. Но я была обижена, что она оставила меня на 6 месяцев. Я постояла еще минуту, а потом бросилась к папе на руки. Прошел час, и только когда я уже сама очень сильно захотела обнять маму, то подошла к ней и уже не отпускала. Они забрали меня с собой, мы вернулись в Сухуми. Но вернулась я совершенно в другой город. Он не был похож на тот, который я покидала больше полугода назад. Впервые я испугалась, испугалась города. Пустынные улицы, очень мало людей на улице, еще меньше во дворах. Я не застала свою Лауру. Дедушки Роланда, к которому я все пыталась вырваться после возвращения, тоже не оказалось дома.

Я уговорила маму отправиться к тем соседям, у которых я кушала, но их не было дома. Женщина во дворе сказала маме, что в магазин попал снаряд, там был Роланд, и потом бабушку забрал сын.

– Они уехали с сыном, – сказала мне мама, думавшая, что я не понимаю по-русски. А я уже хорошо понимала. За 6 месяцев мой дедушка научил меня говорить на русском, еще бы время – и я научилась бы читать и писать.

– Дедушка никогда не бросил бы Сухуми, – сказала я маме и добавила, – пошли домой.

Мы вернулись домой. Я помню артобстрел – эти звуки я никогда не забуду. Пройдет два года, как мы покинем Сухуми, я буду уже находиться в городе Саратов, отмечать день рождения своих соседей, которые решили закончить вечер красивыми фейерверками. Этот звук фейерверков привел меня в ужас, что я за три секунды спустилась с пятого этажа на первый, бросилась под кровать и кричала:

– Мама, прячься, опять война.

Я еще долго не могла понять, почему на Новый год люди так любят стрелять эти фейерверки. Этот звук до сих пор вызывает у меня непонятные мурашки, мне хочется вновь зарыться в угол и закрыть глаза.

Обстрел происходил с промежутками в три минуты. За это время мы успевали добежать до безопасного места, спрятаться и в следующие три минуты бежать еще. И так до бомбоубежища, которое находилось рядом с хлебозаводом. В бомбоубежище было темно, едва различимы лица людей.

Там стояла вода до щиколотки, холодная вода, которая не позволяла никому сесть или лечь. Все стояли, а самые высокие могли присесть на корточки. Минуты казались вечностью, все считали секунды между обстрелами. В дверях была маленькая щелка, в которую я смотрела, а мама то и дело звала меня к себе. Обстрелы были слышны, но дыма и тумана не было, значит, стреляли на другой стороне города. Я увидела, как бежал человек в нашу сторону.

– Мама, там человек бежит, – крикнула я. И те, кто поняли грузинский, одернулись и стали шептаться. Все испугались, что это могут быть военные, которые возьмут нас в плен или расстреляют на месте. Я уже понимала, что такое может со мной случиться. Я вообще уже многое понимала, хотя никто мне ничего не говорил.

Кто-то посмотрел в щелку и узнали начальника завода. Я не знала, кто был этот человек, как его звали, но он был очень уважаемый, потому что ему сразу открыли дверь и впустили. Все с ним поздоровались, а потом ему стало плохо. Он долго теребил в руках бумажный сверток, так и упал со свертком в руках. У него остановилось сердце, так и умер там. После в свертке бумаги прочли сообщение, что его 14-летнюю дочь взяли в заложники. Мужчины решили, что его надо вытащить на улицу, потому что неизвестно, сколько нам еще придется тут сидеть. Соседний парень, он был абхаз, вытащил его и прикрыл дощечкой.

– Мама, а Малхаз же абхаз? – спросила я тихо маму, чтобы никто не понял.

– Да, Майя, – ответила мама.

– Но он же может нас убить? – удивилась я.

– Нет, он не убьет нас. Он хороший абхаз, – сказала мама.

– А те плохие абхазы? – удивилась я.

– Да, те плохие, – ответила тихо мама, она, кажется, даже и не слушала меня, просто повторяла за мной.

– Мама, а грузины есть плохие? – спросила я и увидела, как взрослая женщина посмотрела в нашу сторону. Не успела моя мама что-то ответить, как она сказала:

– Грузины тоже есть плохие, очень плохие. Везде есть плохие и хорошие, эти люди, которые там убивают – они плохие, потому что глупые.

Я смотрела на нее и не понимала, что она мне хочет сказать. Я еще долго не могла понять, мне никто не говорил: вот абхазы – они плохие, они наши враги. Никто и никогда не говорил мне этого, но почему-то мой детский ум вывел формулу, что во всем виноват Ардзинба, которого я, скорей всего, часто видела по телевизору. Его мелькающий образ дал полное право обвинять во всем и считать его кончину спасением всех жителей города.

В сентябре, когда город был окончательно взят абхазской стороной, мы решили покинуть Сухуми. Бабушка Этери, это моя вторая бабушка, мама и я отправились до Огудзеры. Там стоял корабль, который привозил гуманитарную помощь для людей: мешки с мукой, подсолнечное масло, консервы и крупу. Благодаря моему дяде Гиви, который имел очень много друзей в Сухуми, нас погрузили в грузовые машины, довезли до Огудзеры, а потом без очереди погрузили в грузовой корабль. На этом корабле мы должны были отправиться до Поти, а оттуда уже в деревню к тете. Папа с нами не поехал в тот день по неизвестным до сих пор никому причинам. Он почему-то до самого конца думал, что это еще не конец. Думал, Сухуми вернется в мирное существование, но горящие дома были красноречивее любых надежд.

Мы сели в корабль и только успели отплыть от берега, как по рации капитану сообщили, что только два корабля могут отплыть, а наш третий должен остаться тут. Тысяча человек, которых хотели взять в заложники, могли оказаться на краю смерти, а мы с мамой и бабушкой вместе с ними. Пулеметчик, который был на нашем корабле, сообщил, что у него только один снаряд, и они не смогут дать отпор. Тогда по рации дали второе предупреждение, что если мы не вернемся, то начнется обстрел.

И правда, начался обстрел: неизвестно, каким образом, почему капитан корабля не струсил, как в его сердце не щелкнуло ничего, когда мы лежали все, прижавшиеся друг к другу накрытые мешками с мукой, трясущиеся от страха. Бабушка, которая плакала, мама, прижимавшая меня к своей груди, и я слышала ее сумасшедший стук сердца, и я, не понимавшая, что же сейчас происходит. Нас было тысячи таких же бедных душ, пытающихся спастись от жестокости войны.

Капитан совершил подвиг, о котором, наверное, еще долго я буду помнить. Он не сдался, не повернул, а, наоборот, вдоль берега под обстрелы умудрился доплыть до берегов Очамчиры, а уже оттуда мы доплыли и до Поти. Люди обнимали друг друга, целовали, какая-то женщина схватила и жадно стала всасываться в мою щеку. Я долго пыталась оттереть ее слюни от своей щеки, по-детски не понимая, какую эйфорию она сейчас испытывает.

Мы приплыли в Поти, доехали до Мартвили, встретились с дедушкой и бабушкой, а через месяц мы уже отправились в Тбилиси и оттуда на поезде до Саратова. Мы уехали 23 сентября 1993 года, а папа и дядя Гиви через пару дней по берегу моря, через трупы соотечественников, прячась в траве и лесах, все же смогли выбраться из Сухуми, оставляя надежду хоть когда-либо вернуться обратно.

В России начались сложные моменты, которые уже точно никогда не забыть. Думаю, у каждого были эти моменты тяжелых 90-х годов, сменившиеся непонятными нулевыми, а после хоть какая-то, но стабильность. Когда я была маленькая, для меня вся Россия была в моем городе, весь город был для меня огромным материком. Вся Россия заключалась в моей улице, в моем дворе, где каждое утро кричала колоритная женщина во весь голос: «Молоко». И ты бежишь с бидоном за парным молоком. К обеду мужичок на маленьком грузовике мороженое везет, и просишь тебе его купить.

Изо всех открытых окон доносился запах гастрономического рая от приготовленных блюд. И ты бежишь, сломя голову, домой, когда зовут тебя из окон: «Идем кушать». И стремительно быстро запихиваешь, заваливаешь еще горячий борщ, боясь пропустить что-то интересное. И выбегаешь, не проглотив непрожеванный кусок хлеба. Где поход в магазин – целый ритуал по сбору друзей, и вы все вместе бежите в гастроном, покупая горячую булку хлеба, а на сдачу от 5 рублей пломбир по 30 копеек или за 5 копеек жвачку «Турбо». Это улица в три дома, дворик и песок, где стоят ворота, где вечерами мы играем в футбол.

День рождения дома, этот ужасный масляный торт, вкус которого очень сложно повторить сейчас. Чья-то старая машина и, конечно, злая тетка из дома, что ругает, если мы смеемся громко. Дед с последнего этажа, у которого всегда найдется байка к вечеру, когда все устали и просто сидят на лавочках у подъезда, сменяя на посту бабушек с утра. Улица, где нет зависти и злости, где весь мир – огромный континент. И если кого не станет, собирая деньги всем двором, провожали вместе. Где подрался, а через минуту вновь дружишь. И мизинцем все проблемы решаешь. Шалаш – лучший дом. Картошка на углях – деликатес. Этот город, где были мечты, целый город детства.

И вот когда я задумываюсь, что мне еще очень повезло оказаться в России в возрасте 5 лет и строить свое детство тут, а ведь многие безвозвратно потеряли детство и больше никогда не вернутся. Тут родился мой брат, которому повезло еще больше моего, его память – это непрерывные воспоминания одного места.

Мы часто задаемся вопросом, а что если? Что было бы, если бы не было войны. Столько сослагательного наклонения в одном вопросе – и множество вариантов. Но я не могу вам дать ответ, что было бы, кроме одного – мы бы точно были чуть счастливее и добрее. Прошло очень много лет, чтобы я поняла: в этой войне никто не виноват, кроме глупости и злости людей.

Я рассказала вам свою историю для того, чтобы вы понимали, почему Сухуми останется в моей жизни до самой смерти, как маленький архипелаг моего неоконченного детства. Я не выросла в том Сухуми, я пропустила юность и отрочество. Для меня Сухуми всегда останется таким, каким я его запомнила: сказочно-волшебным вначале, и пылающим от жестокости в конце.

Поэтому от потери собственных воспоминаний я собирала воспоминания по кусочкам от людей, которые прожили там детство, юность, первый поцелуй, первую любовь, первое предательство, разочарование и потерю.

И когда я все это собирала, то поняла одно: как же сложно оставаться добрым ко всем без исключения. Как же, оказывается, сложно бывает людям действительно простить и быть добрыми к другим, к тем, кто не такой, как ты. А когда я ловлю себя на мысли, что каким-то образом я не добра к кому-то, то мысленно возвращаюсь к истории одной старой женщины, у которой во время войны фашисты убили всех детей, а она после войны каждую неделю приходила на немецкое кладбище и ухаживала за могилами врагов. Все ее считали сумасшедшей, пока не спросили однажды, почему она это делает. «Я знаю, что где-то есть мать, которая не знает, где ее сын, и не может ухаживать за могилой. Поэтому это делаю я». В этом и есть истинная доброта и милосердие. В этом и есть прощение!