Текст книги "Through the wire (СИ)"
Автор книги: MasyaTwane
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Но звёзды молчали, а к Богу обращаться Гарри не смел. Чувства, что родились внутри него, отдавали скверной, мерзким грехом. Желания, что учитель испытывал, глядя на напряжённые плечи Луи, не были невинны или возвышенны. Это была похоть в самом грязном её проявлении. От того, как глубоко она проникла внутрь, горела кожа, во рту и горле пересыхало, а голова пульсировала от боли.
Возможно, молитвы могли бы спасти его. Но Гарри не молился.
Поцелуй жёг губы адским пламенем, и мысли постоянно возвращались в то мгновение, когда тело художника было так близко, что можно было чувствовать жар. Не сжигающий – согревающий.
В Луи не было греха. Стайлс пытался ненавидеть художника, свалить вину за случившееся на него, снять её тяжесть с собственных плеч, но не смог. Любые доводы и попытки самообмана разбивались вдребезги об открытые, полные доверия взгляды, а также мгновение поцелуя. Гарри не мог соврать себе настолько сильно, он признавал, именно его тело сократило дистанцию, именно его губы прикоснулись к Луи. Гарри поцеловал его. Не наоборот.
И он никак не ожидал ответа. Но художник прижался, обвил пальцами запястья. Лизнул. Тело Томлинсона сказало «да» на порыв Гарри.
Ужас положения медленно затухал, но ему на смену пришло отвращение к себе. Каждое утро Гарри стискивал зубы, игнорируя настырное желание спуститься в собственный класс, чтобы только увидеть Луи. Почему-то казалось, стоило бы пальцам впиться в мягкую ткань футболки, почувствовать этот сильный запах краски и сигарет, увидеть изогнутые в доброй улыбке тонкие губы, и всё стало бы на свои места.
Но место Гарри было под тёмными каменными сводами в вековой религиозной пыли, и как бы ему ни хотелось выбраться из собственной шкуры и оказаться достойным яркой жизни Томлинсона, вера в правильность, продиктованная древней книгой, не желала расцеплять стальную хватку внутри.
И Гарри в очередной раз прикрыл собственную трусость громким словом «вера».
❖❖❖
– Ты пришёл, – безэмоционально произнёс Луи и продолжил наслаивать краску широкими мазками.
Молчаливой тенью Гарри прошёл позади него, чуть всколыхнув горячий летний воздух, и поставил стаканчик с кофе на угол учительского стола.
Сильный запах краски ударил в нос, и учитель вдохнул полной грудью. Внутри болезненно закололо – Гарри понял, что смертельно скучал по этому: по рисующему Луи, по запахам и ощущениям, по разговорам.
Абстрагироваться от создавшейся ситуации, заперевшись в собственной холодной и одинокой квартире, было ошибкой. Мысли о Томлинсоне никуда не уходили, напротив, укоренялись в сознании с каждой прожитой без его громкого смеха минутой. Разрывающее чувство потери скреблось в грудину изнутри, и невидимый таймер отсчитывал секунды до конца лета, назойливо напоминая о том, что осенью Луи уйдёт навсегда.
Две недели смог выдержать Гарри, прежде чем сдаться на волю обстоятельствам. Он даже больше не пытался понять, каким образом погрузился так глубоко, просто принял своё увлечение.
Но ледяное равнодушие Луи, то, как мастерски он игнорировал занявшего своё прежнее место Гарри, показывало степень обиды, сбивало с толку. Стайлс не знал, как начать разговор, как объяснить свои мотивы и причины.
Молчание затягивалось.
Мягкий шелест страниц Библии под пальцами звучал упрёком. Гарри хотел быть здесь всей душой, но вбиваемые в голову с самого детства морали шептали о том, что всё не так, всё неверно.
Будь это дружбой, светлой и честной, его совесть была бы чиста, но он разрушил эту возможность одним порывом.
Поцелуй всё ещё горел на губах. Жжение не прекращалось ни на секунду, и Гарри страдал. Страдал, потому что мечтал забыть о случившемся. Страдал, потому что мечтал повторить.
– Эй! – встревоженный голос Луи проник в сознание и резко вырвал в реальность.
Гарри поднял голову и только тогда заметил, что Библия лежала на полу у его ног, потерянная, ненужная, а пальцы были вплетены в волосы, с силой сжимали их у корней.
– Прекрати, – испачканные в краске руки опустились на его ладони, голубые глаза оказались предельно близко. Гарри приподнял голову, растерянный, угнетённый внутренними цепями, сдерживающими благородные порывы. – Хочешь, я забуду? Сделаем вид, что ничего не произошло.
Учитель яростно закивал. В глазах блеснули слёзы. Мягкие руки погладили волосы в уютном отеческом жесте. Луи прижал его к собственному животу, и Гарри прильнул, потому что он совсем потерялся во всём, что чувствовал к художнику.
А ещё находиться в объятиях Томлинсона было правильно. Только в них Гарри чувствовал, как сердце возвращалось в прежний ритм, а тревога разжимала ледяные тиски.
– Ты нужен мне, – хрипло прошептал он в изношенную ткань футболки. – Но не так. Так я не могу.
– Я понимаю, Гарри.
Они постояли ещё немного, слившись в одно существо, дыша в унисон, а потом Луи легонько похлопал учителя по плечу.
– Мои краски засохнут, и я не смогу нарисовать настоящий шедевр для тебя.
С трудом разжав пальцы, сквозь тяжелейший вздох Гарри отпустил его, не решаясь заглянуть в лицо. Но то, что Луи взял стаканчик с кофе, предназначенный ему, и осторожно глотнул, прежде чем вернуться к картине, развеял остатки тревог.
Всё вернулось на круги своя.
❖❖❖
Выпустив плотную струю дыма в пыльный воздух комнаты, Луи тут же затянулся вновь. Время перевалило за полночь, а сна всё не было, лишь бесконтрольные опасные мысли блуждали в голове, утаскивая всё глубже в эту бездну, из которой не будет возврата.
Простыня сбилась в ком, а одеяло съехало на пол, потеряв белизну, выпачкавшись в разлитой Томлинсоном краске. Луи было абсолютно плевать. Он курил вторую сигарету глубокими затяжками, пытаясь совладать с собственными ощущениями.
Не помогало.
Сладкий аромат гортензий перебивал сильный запах никотина, впивался в кожу зудящими иголками.
Прошедшие без Гарри дни были похожи на наказание: серые будни, когда краски потеряли яркость, а ощущения притупились, будто кто-то накрыл мир мутным от грязи стеклом, а Луи оказался снаружи. И он тянулся пальцами, стараясь коснуться, вернуться к тому, к чему привык, но стекло не пускало.
Беспокойство заставляло руки дрожать, и Томлинсон не мог сосредоточиться на работе: кусал губы, разглядывая растворяющуюся в банках с водой краску, постоянно думал о том, где Гарри и что он чувствует.
Ночью не становилось лучше. Звенящая тишина этого места, разбавленная редкими ударами колокола в соседнем со школой монастыре, за дневными заботами почти неслышного, повышала давление в черепной коробке. Луи прижимал прохладные пальцы к уставшим глазам, но сна не было, как не было и облегчения. Лишь низкий далёкий «бом» осуждал Томлинсона в содеянном.
Гарри был чёртовым учителем. Учителем религиозной школы.
От осознания этого хотелось умереть.
Каждое утро после того сокрушающего поцелуя Луи шёл по каменному коридору, провожаемый жужжанием насекомых, смотрел на серые монолиты камней и представлял себе, как замахивается, с наслаждением опускает тяжёлую кувалду, кроша в мелкую крошку твёрдый гранит. Это никак не могло исправить ситуацию, но внутри становилось чуть легче от глупых фантазий.
А потом Гарри вернулся. Как ничего и не было, прошёл в кабинет, оставил кофе на столе. Занял своё место.
Сначала Луи не собирался его прощать, но в пальцах гудело желание коснуться, а на языке крутились едкие вопросы. Всё-таки время без Стайлса далось ему тяжело. И когда терпение лопнуло, будто проколотый булавкой воздушный шарик, Луи обернулся, чтобы высказать всё, что накипело, но застыл, уничтоженный открывшейся картиной. Слова умерли на языке, так и не успев сорваться.
Гарри испытывал почти физическую боль. Это было видно по зажмуренным глазам, вокруг которых залегли глубокие тени, по трясущимся пальцам, отчаянно рвущим волосы с головы.
Злость растворилась в прогретом солнцем воздухе в одно мгновение. Луи даже не пытался побороть в себе порыв – уже через секунду оказался рядом, освободил вьющиеся волосы от тирании пальцев, заменив мягкими поглаживаниями.
Терзания Гарри тянущей болью отдавались внутри, и Луи готов был осушить океан, лишь бы Стайлс улыбнулся и перестал мучить себя. Поэтому он не раздумывая предложил забыть поцелуй.
Несколько мгновений, пока Гарри медлил, в сердце трепетала надежда, но стоило ему поднять мутные, наполненные тоской глаза вверх, посмотреть Луи в лицо, как она разбилась, разлетелась на куски под гнётом реальности.
Томлинсон не был идиотом.
Отрицание собственных чувств, сожаление о случившемся, вина и печаль захлёстывали учителя с головой, и как бы больно и обидно ни было у него внутри, Луи попытался смягчить его терзания. Задвинул собственное желание дальше, натянул на лицо непринуждённую улыбку и продолжил играть в дружбу.
Только ночью, когда Гарри не было рядом, а мысли, словно кровососущие насекомые, атаковали сознание, Луи выкуривал несколько сигарет подряд и позволял себе помечтать.
Ему не был знаком страх перед Богом или боязнь людского осуждения. Томлинсон привык быть честным в собственных желаниях, и единственная причина, почему он всё ещё сопротивлялся родившимся внутри чувствам, – это душевное спокойствие Гарри. Ради него художник готов был терпеть даже адские муки.
Голова закружилась от последней затяжки. Луи протянул руку и затушил сигарету в стеклянной пепельнице на полу, сладко потянулся на кровати.
Дневной жар не спал даже после наступления темноты. Кожа, покрытая капельками пота, пылала, подогреваемая ещё и внутренним огнём. Художник прикрыл глаза и скользнул рукой в чёрные боксеры. Перед внутренним взором предстал учитель: бледная кожа шеи, сжимающие Библию пальцы, блестящий локон, то и дело падающий на лицо.
Чувство вины кольнуло где-то под рёбрами и растворилось в пропитанной сигаретном дымом ночи, когда Луи сжал член в ладони и тихо застонал от нахлынувшего удовольствия.
Желание одержало верх над разумом, и Томлинсон прикрыл глаза, послав весь мир к чёрту.
❖❖❖
Уверенность в том, что между ним и учителем религиозной школы ни при каких обстоятельствах не может быть связи более близкой, чем летняя дружба, крепла с каждым прожитым в школе днём. С очередным густым мазком краски дышать становилось всё труднее, и Луи больше не мог понять от чего: было ли всё дело в пыли этого места, забивающей лёгкие, или в мутном взгляде Гарри.
А Стайлс молчал, сжимал пухлые губы в тонкую нитку, так, что подбородок порой мелко подрагивал от напряжения, прижимал к груди чёртову книгу, к которой Луи с каждой секундой пропитывался всё большей ненавистью.
Великая, старейшая в мире Библия должна была помогать находить ответы на вопросы, дарить безмятежность заблудшим душам. Вместо этого она выстроила барьер недоверия и страха между Луи и Гарри, не позволяя последнему принять взаимные чувства.
Луи знал, это не было банальным увлечением. В его груди рождались землетрясения, стоило тёмно-вишнёвой губе учителя оказаться в плену острых зубов, в голове закручивались воронкой ураганы от того, каким хриплым и вымученным звучал усталый голос. Хотелось вылезти из собственной кожи, лишь бы яркий хризолитовый цвет радужки вновь сверкал интересом и радостью.
Но помочь Гарри мог только он сам. Луи не имел права давить собственными чувствами, а Бог молчал.
Молодой учитель тонул в зыбучих песках, замешанных на страхе, отживших свой век представлениях о мире и огромных, незнакомых до сих пор чувствах. Луи часто ловил на себе задумчивый взгляд, и тогда он смотрел в ответ открыто, без слов показывая, что готов к диалогу. Но Гарри отворачивался, утыкался в свою Библию, будто она могла спасти его от любви.
Луи знал, не могла. Ядовитые шипы вошли глубоко под кожу, и вытащить их сейчас можно было, лишь расковыряв рану до огромного размера. Или просто позволить отраве быть в крови. Позволить себе любить.
Очевидно, Гарри не хватало смелости, и Луи почти смирился. Но, как и в случае с тем поцелуем, что столкнул их в пропасть запрещённых эмоций, инициативу вновь проявил учитель.
Стук разбил тишину комнаты, спугнул прозрачный сигаретный дым, и Луи промычал что-то неразборчиво, даже не вытащив сигарету изо рта и не оторвав голову от подушки. Время чуть перевалило за полночь, но ему было неинтересно, кто решил навестить его в столь поздний час. Он практически завершил картину, нарисовав почти всё, кроме самого главного. Оставил божьего сына напоследок. Возможно, отец Йолен решил узнать о сроках, когда Томлинсон закончит и, наконец, покинет их негостеприимную обитель.
– Очень опасно курить в постели. Ты можешь сгореть заживо.
Голос Гарри бархатом погладил кожу, оставив после себя россыпь мурашек. Луи лениво потянулся, затушил сигарету в пепельнице, полной окурков. Он не стал объяснять, что сгорал заживо каждое чёртово утро, когда безуспешно пытался поймать взгляд зелёных глаз.
Прикрыв дверь, учитель прижался к ней лопатками и послушно ждал, избегая возможности посмотреть на практически обнажённого Луи, лежащего в постели. Может, это ночь с её сладко пахнущей темнотой или какая-то едва уловимая уверенность внутри учителя, но Луи кивнул на край кровати, и Гарри послушно сел.
– Я… – начал он и осёкся. Лунного света из окна хватало, чтобы разглядеть силуэт и движение мимических мышц на лице, но догадываться об оттенках эмоций приходилось по дрожи в голосе. Темнота не позволяла читать по лицу. – Мне больше не с кем обсудить это.
– Что «это»? – твёрдо, почти по слогам спросил Луи.
– Мои чувства. К тебе.
Собственные пальцы казались Гарри интереснее всего разговора в целом: он перебирал ими, раздирал заусенцы, практически до хруста сжимал. А вот Луи не мог отвести от него глаз, и хоть под плотным покровом ночи не было видно деталей, взгляд притягивался будто магнитом.
– Это исповедь? – осторожно улыбнулся он. Хотелось разрядить атмосферу шуткой, но Гарри кивнул со всей серьёзностью, и улыбка испарилась с лица художника.
– Не знаю, что делать со всем этим внутри меня?
Сжатая в кулаке футболка заскрипела под пальцами, и Луи инстинктивно накрыл кулак Гарри ладонью, стараясь успокоить.
– Любить? – осторожно поинтересовался он.
– Мы одного пола, Луи! – воскликнул учитель, и тишина взметнулась испуганной птицей к потолку, пугая ночь. Пальцы Томлинсона мягко накрыли пухлые губы Гарри.
– Я читал твою дурацкую книгу, – Луи сильнее прижал их, когда Стайлс попытался возразить, и подвинулся ближе. – Там много всего о любви написано. И я совершенно согласен с каждым словом, кроме одного – мне плевать на то, что ты парень. И Библии должно быть плевать. Я люблю твою душу.
– Луи, – вывернулся Стайлс, схватил его за шею сзади влажной от волнения ладонью. – Зачем ты это говоришь! Не надо!
Умоляющий тон Гарри утонул в прерывистом выдохе, когда горячие губы Луи накрыли его рот. Не влажно и развязно, лишь нежное касание кожи, чтобы доказать, что они оба существуют, что это настоящее.
– Зачем ты пришёл, Гарри? Хотел услышать, что твоя книга ошибается и мы можем построить нечто прекрасное вместе, любить друг друга? Или ты хотел, чтобы я согласился с ситуацией и обещал оставить тебя в покое? Я не оставлю! Потому что это не я виноват, это твои чувства. Ты не сбежишь от них.
Горячим шёпотом в кожу лица Луи пытался объяснить, доказать. Руки блуждали по телу учителя, не встречая сопротивления, пока он произносил слово за словом, отрезал пути к отступлению, настаивал. Гарри дрожал и извивался под ним, но сбежать не пытался.
Ночь пахла мёдом, затуманивая рассудок. Пальцы скользнули под футболку, сквозь стиснутые зубы Стайлса вырвался стон, и Луи поймал его губами.
– Боже…
– Бога нет в этой комнате, Гарри. Лишь я и ты.
Пальцы запутались в мягких кудрях, и Луи потянул учителя за волосы. Тот откинул голову назад, зелень глаз сверкнула в тусклом свете луны, и Томлинсон наклонился, чтобы поцеловать так, как не целовал ещё никого в своей жизни. Вложив в прикосновение губ всю бурю эмоций.
И Гарри ответил. Приоткрыл рот, сам прильнул к обнажённому телу Луи, обнадёживая, даря надежду. Но не прошло мгновения, как дрожащие руки толкнули в горячую грудь.
– Нет, нет, нет, – запричитал Гарри.
Ледяной водой его разрушенный, полный тоски отказ прошёлся между ними, разделив пополам, разбив. Учитель вскочил на ноги, и Луи не успел схватить его за руку, удержать. Громко хлопнула дверь, и одиночество навалилось на Томлинсона. Отчаяние смешалось с тьмой ночи, просочилось через поры в кровь.
Обессиленно рухнув на кровать, Луи прошептал в пахнущую сигаретами простыню:
– Я так просто тебе его не уступлю.
Засыпая, он надеялся, что Бог услышал его.
❖❖❖
Рисунок Луи выглядел потрясающе: блестел насыщенностью краски, ярким образом запечатлялся на сетчатке, внушал трепет. Гарри едва дышал, глядя снизу вверх на внушительную фигуру Иисуса, на пенистые бело-голубые капли брызг за его спиной.
Луи создал шедевр, и Стайлс преклонял колени перед его талантом, восхищаясь подаренными ему Богом возможностями. Глубоко в груди трепетал огонёк обожания, который разгорался пожаром, уничтожая всё на своём пути, стоило подумать о том, какая прекрасная душа скрывалась за не менее волшебной внешностью.
Ненависть за эти мысли пожирала Гарри изнутри. Она тоже являлась грехом, но избавиться от сжигающих чувств не удавалось.
Переборов себя, Гарри начал молиться, неистово, со страстью, которой прежде не было в его душе. Бог молчал. Молитвы не приносили успокоения, не возвращали мир в душу – лишь рождали гнев в кончиках пальцев.
Выхода из ада, в котором оказался Гарри, не наблюдалось.
– Нравится? – звонкий голос Луи кнутом прошёлся по коже, оставив после себя невидимый рубец. Вздрогнув, Гарри обернулся.
Зря. Яркий луч солнца ворвался в помещение и окрасил кожу цвета светлого мёда золотом.
Горло пересохло мгновенно, и в сдавленной стальным обручем восхищения груди родилось неуместное желание бежать. Прочь. Как можно дальше от этого нечеловеческого искушения, которое являл собой Луи, глядя выразительно распахнутыми глазами цвета чистейшего летнего неба.
Возможно, именно в эту секунду Гарри понял, что был готов уничтожить не только свою жизнь, но и бессмертную душу. Устоять перед Луи не представлялось возможным.
– Что? – переспросил художник.
Отрицательно качнув головой, Гарри понял, что всё это время пялился, глупо открыв рот. Он сомкнул губы, отвёл взгляд от Луи, возвращая его к картине.
– Она впечатляет. Ты закончил?
– Не терпится от меня избавиться? – переспросил тот, и градус в помещении резко подскочил вверх, подогревая и без того горячее напряжение между ними.
Холодная улыбка появилась на лице Гарри. Он не повернулся, не посмотрел на Луи снова, страшась сломаться под тяжестью собственных чувств к этому парню.
– Мне кажется, будет лучше, если ты поторопишься.
Внезапно поднялся ветер, влетел в окно, зашелестел страницами раскрытой Библии. Краем глаза Гарри увидел взгляд, которым Луи наградил книгу, и внутренности сжались от страха, а тошнота затопила низ живота.
Гарри поспешил закрыть её: шагнул к столу, положил слегка дрожащую ладонь на чёрную обложку, придавив страницы друг к другу. Библия утихла, а вместе с ней, кажется, весь мир погрузился в умиротворяющую тишину.
Впервые за последние пару недель Гарри почувствовал то, чего лишил его Луи, появившись здесь в начале лета.
Покой был оглушающим.
И, конечно же, Луи вновь всё испортил, положив свою горячую хрупкую ладонь сверху.
– Для кого лучше, Гарри? – шёпот опалил ушную раковину лёгким колыханием воздуха. Сердце пропустило удар, а потом забилось оглушающе громко, разорвав спокойствие на части.
– Хватит!
Злость придала сил, и Гарри развернулся, не задумываясь, толкнул Луи в грудь прочь от себя. Не ожидавший такой реакции художник попятился, наступил на банку с краской и с грохотом свалился в ворох разложенных на полу газет.
– Неужели ты не видишь, что разрушаешь меня?! – продолжил кричать Гарри. Стресс и переживания одержали над ним верх, выплеснулись неконтролируемой агрессией и желанием уничтожить то, что лишало такого нужного мира в душе.
– Ты сам разрушаешь себя. Наши чувства взаимны, просто дай мне шанс сделать тебя счастливым, – спокойно сказал Луи, глядя снизу ясным взглядом.
Это бесило только сильнее, и к общему списку бушевавших внутри учителя грехов добавился ещё один пункт – зависть. Как сильно Гарри хотел быть настолько же открытым миру, не испытывать этот ужас при мысли о переменах в жизни. Не быть скованным церковными запретами.
Бордовый смешался с чёрным и расплывался тёмной некрасивой кляксой вокруг сидящего на полу художника. Гарри вздрогнул, сжал кулаки глядя в насыщенный цвет пролитой краски. Несправедливость от осознания, что Луи всё давалось проще, накрыла его красной пеленой бешенства.
– Чувства? – Гарри упал на колени, и от неожиданного резкого движения Луи подался назад, угодив ладонями в краску.
– А, чёрт, – он приподнял измазанные руки перед собой, но Гарри вмиг заставил его забыть об этой неприятности.
Не раздумывая он стянул футболку через голову и, пока Луи непонимающе хлопал длинными ресницами, обвил его загорелую шею ладонью, притянув к себе.
Столкнувшись собственными устами с горячими губами художника, Гарри оцепенел на секунду, но в следующую уже неистово сминал чужой рот под тихий хныкающий стон. В его руках Луи выгнулся, чтобы прижаться плотнее, и это разозлило сильнее. Стайлс оторвался от влажных сладких губ, которые сжигали его душу, уничтожали человечность, и с треском рвущейся ткани стащил футболку с Луи.
– Чувства? Уж не о любви ли ты говоришь? – Гарри вжал пальцы в обнажённое плечо, со странным, не свойственным ему удовольствием наблюдая, как бледнела кожа под ними – там останутся следы – и дёрнул Луи в обратную от краски сторону.
С громким удивлённым возгласом художник поддался, вмиг оказался лицом в пол, а Гарри всем телом навалился сверху.
– Нет никакой любви между нами. Это похоть. Происки дьявола, – хрипло прошептал он в загорелую шею художника.
Луи пах табаком и летом, безграничной свободой тёплого ветра, отчего голова Гарри кружилась, а тело дрожало, не в силах удержать внутри неистовое желание. Зубы впились в нежную кожу у линии роста волос, и низкий стон протяжной вибрацией распространился по телу Луи, отдаваясь в нервные окончания Гарри тысячей игл.
Грязные мысли скользкими отвратительными змеями вползли в сознание, впились клыками, впрыскивая яд, и Гарри погладил золотистую кожу спины, скользнул двумя пальцами за ремень на джинсах.
– Так чертовски сильно хочу тебя, – хрипло шепнул он, и художник с готовностью прижался спиной к груди, в которой неистово колотилось сердце.
– Да, пожалуйста, – попросил Луи.
Заляпанные краской пальцы сжались на расстеленных по полу газетах, и Гарри в последний раз ткнулся носом между лопаток, провёл влажную дорожку языком вверх, чувствуя чуть солёный вкус кожи Луи.
Не терпелось перевернуть Томлинсона, заглянуть в прозрачно-голубые глаза, коснуться губ ещё раз. Гарри твердил себе что-то о ненависти и грехе, о том, что Луи дьявол, искушающий его. Между поцелуями, перевернул гибкое тело на спину, раскрыл рот, когда горчащие сигаретой губы потянулись навстречу.
Луи приподнялся, скользнул ладонями по коже и остановил руку у сердца, вжал пальцы сильнее, а лбом прижался ко лбу Гарри. Дыхание перехватило от интимности момента, и ощущение правильности затопило с ног до головы, остановило время вокруг них.
– Я знаю, как тебе страшно, и я ни за что не оставлю тебя одного, обещаю, – поклялся художник. – Просто позволь быть рядом. Не отталкивай.
Согласие готово было сорваться с губ, бездумное и безрассудное, но взгляд упал за плечо Луи, и будто разрядом тока пронзило всё тело.
Со стены, напитанный яркой окраской Томлинсона на Гарри с укоризной взирал Иисус. И купол спокойствия, что создавали талантливые пальцы Луи, касающиеся его, лопнул, как тонкий мыльный пузырь. Гарри вздрогнул, и кожа покрылась мурашками от омерзения.
– Нет! – воскликнул он и толкнул художника прочь от себя. – Я не знаю, почему не могу устоять, стоит тебе коснуться меня, но я не хочу… не хочу.
Упав навзничь, Томлинсон больше не пытался подняться. Лежал на спине, широко раскрыв свои чистые глаза, и всматривался в лицо Гарри, будто то было единственным, на что он хотел бы смотреть всегда.
– Ты говоришь, что любишь меня, но не пытаешься понять, делаешь лишь так, как хочется тебе! – Гарри вскочил на ноги, опрокинув ещё одну банку с краской. – Если я поддамся эмоциям, что владеют мной, когда ты рядом, я предам не Бога, а себя. Вера – это то, что делает меня таким. А ты пытаешься разрушить это.
Тяжёлое дыхание Луи и шёпот ветра остались единственными звуками в комнате после того, как Гарри замолчал, и только они позволили ему понять, что он не оглох. Реальность навалилась плотным коконом: слишком густым для лёгких кислородом и ярким, выжигающим сетчатку светом. Уши заложило, а в горле пересохло, и Гарри никак не мог оторвать собственный взгляд от бурой лужи, в которой смешались разлитые краски.
Художник ловко поднялся на ноги. Его обречённый кивок Гарри заметил краем глаза и зажмурился, осознав, что Луи согласился с его выводами.
Вот так просто.
Солнце разливало вокруг тепло и свет, согревало кожу; гортензия так же цвела, благоухая мёдом; английское небо продолжало быть всё таким же безоблачным – лето продолжалось, несмотря ни на что.
Художник поднял футболку, сжал её крепко в кулаке, а вторую руку вытянул в сторону Гарри. Он не шелохнулся, застыл твёрдым гранитом. Запачканные кончики пальцев прошлись по лицу, чуть задержались на губах.
– Я закончу как можно быстрее, – тихо сказал Луи.
Голос больше не звучал ярко, не пугал вековую пыль, наоборот, был тусклым и задушенным, будто один из тяжёлых холодных камней погрёб художника под собой.
Он сдался.
Гарри едва выдохнул сквозь стиснутые зубы, и всё так же, не поднимая на Томлинсона глаз, кивнул. Облегчения не последовало, так же как и чувства спокойствия. Внутренности грызло беспокойство, сжигало кислород в лёгких. Но, несмотря на это, Гарри отпустил Луи.
Позволил ему уйти.
❖❖❖
Лаком пропах весь класс Стайлса: деревянные стулья и высокие столы, полупустые книжные шкафы, тяжёлая дверь и даже облупившиеся оконные створки. Но, несмотря на резкий, стойкий запах, бьющий в нос, Луи всё равно чувствовал медовую гортензию и затхлую пыль. Впервые он позволил себе закурить в классе Гарри, едким сигаретным дымом пытаясь вытеснить сводящие с ума запахи.
Всё оказалось напрасно. Ароматы этого места впились когтями в лёгкие, вывернув их наизнанку. Каждый новый вдох давался титаническим усилием, и когда Луи, наконец, закончил покрывать стену лаком, сил не осталось.
Смятые газеты в следах смешанных красок валялись под ногами напоминанием недавнего разговора и того поцелуя. Луи не нуждался в них: в памяти навсегда отпечатался испуганный взгляд малахитовых глаз и вкус неопытных губ.
Счастье было так близко и оказалось недостижимым. Луи был уверен, они могли стать чем-то большим, чем просто любовники: он чувствовал родственную душу за тёмной тканью одежды. Но страх внутри Гарри был слишком силён.
Чёрные буквы в правом нижнем углу картины – единственное признание, которое он позволил себе оставить. «Луи для Гарри» – гласила надпись.
Пальцы сами потянулись коснуться лёгких завитков, но Луи вовремя остановился, боясь нарушить тонкий слой невысохшего прозрачного покрытия.
– Спасибо, – произнёс хриплый голос от двери, и Луи зажмурился, коротко выдохнув. Этот звук, наряду с удушающим запахом цветов, ещё долго будет преследовать его ночами, наполняя воспоминания реализмом, возвращая сюда.
Художник поднялся, вздёрнул подбородок и посмотрел в глаза того, кто наполнил его жизнь болью и в то же время сделал её более значимой. Внутри всё полыхало, превращая душу в пепел, который развеется, как только Луи покинет школу.
– Это для тебя. Не для духовенства и не для учеников. Я нарисовал это лишь тебе.
Гарри кивнул, сжал руками Библию сильнее. Злость на чёртову книгу уколола сознание булавкой – учитель прижимал её к груди, держа преградой между ними, словно защищался атрибутами своей веры от Луи. Кончики пальцев задрожали, а горькая слюна наполнила рот. Луи хотел быть тем, кто защитит Гарри.
– Уходишь? – спросил Стайлс, и Луи бы очень хотел ответить отрицательно, но учитель шагнул в сторону от двери, освобождая проход, и оставалось лишь кивнуть.
Гарри хотел, чтобы Луи ушёл.
– Да.
Они поравнялись, и уже в дверях художник вдруг обернулся, сжал пальцами чужое запястье, потянул на себя.
– Дело не в моей любви и не в твоей вере, – горячо зашептал он, когда Гарри дёрнулся прочь, но цепкие пальцы не отпускали упирающееся тело. – Дело в твоей жизни. И мне больно от того, как сильно ты боишься её прожить.
Едва касаясь губами горячей щеки, вдыхая запах камней и спокойствия, исходящий от Гарри, Луи тараторил, не обращая внимания на попытки вырваться и больно впившийся между рёбер угол Библии.
– Я ухожу, потому что ты хочешь этого, потому что люблю тебя. И хотя я не верю в твоего Бога, я буду каждый вечер просить его о том, чтобы он позволил тебе прожить свою жизнь.
Гарри растерянно хлопал глазами, пытаясь осмыслить сказанное, и почти не сопротивлялся, когда Луи словно поставил точку в разговоре, смяв его губы настойчивым поцелуем.
Мгновение последнего удовольствия наполнило художника печалью до краёв, и, когда миг прошёл и губы разъединились, она схлынула, оставив после себя лишь смирение. Тяжёлое дыхание Гарри грохотом отдавалось в ушах, а расцарапанная углом книги кожа нещадно жгла. Луи приложил указательный палец ко рту учителя, когда тот встрепенулся что-то сказать, посмотрел долгим взглядом в лицо, запоминая до мельчайших деталей, и, улыбнувшись, подмигнул.
Желание остаться в памяти Гарри радостным и ярким сделало шаги уверенными, а улыбку – почти искренней. Луи шагнул за дверь, пружинисто пересёк каменный коридор, толкнул дверь наружу. Лишь когда утопающий в белых созвездиях цветов двор остался позади и кованые ворота школы со скрипом закрылись за спиной, Луи осел на камень, спрятав лицо в ладонях.
Только когда Гарри не мог увидеть, Луи позволил себе сломаться.
========== Часть 5 ==========
Осень вступила в свои права тихо, незаметно. Укрыла землю покрывалом разноцветных листьев, спрятала солнце за облаками. Класс заполнился учениками, и в привычном шуме детских голосов, за размеренными, выверенными до минуты занятиями Гарри не мог укрыться от мыслей. Словно назойливые насекомые, они атаковали сознание, впиваясь жалящими вопросами в мозг.
Преподавание больше не приносило радости, и Гарри всё чаще отвлекался, бездумно глядя в окно на моросящий дождь. После ухода Луи он попал во власть тоски и апатии.
