Текст книги "Как Петюня за счастьем сходил (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
В воскресенье Манюня приперлась часов в девять утра, выташила Петюню из постели, заставила принять божеский вид и потащила в фитнес-клуб. Петюня взвыл, когда узнал, что Манюня осчастливила его годовым абонементом. Манюня подмигнула и глазами указала на двух людей, проходивших мимо, которые с удивлением посмотрели на Манюню и очень одобрительно осмотрели Петюню. Петюня не очень неохотно смирился с незавидной участью ежедневных фитнес-пыток.
Потом был отпуск, занятый хлопотами и суетой. На работу после него Петюня выходил, не особо горя желанием входить в здание и видеть там кого бы то ни было. Шеф, когда Петюня попросил о паре минуток с глазу на глаз, насторожился, а потом долго ругался. Петюня оставался непреклонным, и шеф подписал заявление. Панкратов, если и попадался на глаза, то только вдали и тут же исчезал.
Десятого января следующего года в семь часов сорок восемь минут Петюня стоял перед не самым высоким, но очень новым зданием, принадлежавшим одной компании, и колебался. Но наконец, выдохнув, вошел туда и направился к кабинету, в котором ему предстояло теперь работать с восьми до восемнадцати в качестве персонального ассистента генерального директора.
========== Часть 6 ==========
Тихим апрельским вечером Петюня плелся домой после очередного рабочего дня и бездумно улыбался. Весна началась как-то вдруг, резко потемнив огромные сугробы и завалив их набок, наделав кучу луж и категорично укоротив юбки, облегчив курточки и до неузнавания преобразив улыбки и взгляды. Жизнь не то, чтобы налаживалась, но была размеренной, она текла тяжелым, не очень поворотливым потоком, тихо рокоча и целеустремленно двигаясь куда-то вперед. Петюня не особо задумывался о будущем дне. Он впервые познал состояние достатка, наслаждался тем, что может позволить все и даже больше (новый шеф был щедрым), и был озадачен наличием чрезмерного для него количества свободного времени, с которым он ну никак не мог бы справиться самостоятельно, если бы не обширное предложение всяких курсов, школ и прочей ереси.
Петюня целеустремленно шел к экзамену в школе вождения, развлекался в финтес-клубе (Манюня, ты золото!), не столько совершенствуя свое тело, сколько напропалую флиртуя с инструкторами и такими же, как он, трудяжками (Петюня – и трудяжка? Ну, если вы настаиваете, но все калории, которые он по медоточивым заверениям фитнес-инструктора, расходовал в огромном количестве на пыточных инструментах под общим названием «тренажеры», Петюня охотно компенсировал потом в близлежащем кафе-шоколаднице за счет очередного поклонника). Ничего плохого, противоестественного (если не считать чизкейк, безе с фрапуччино – и все за один присест), или аморального: Петюня очень ловко научился напускать Байроновскую грусть во взгляд, томно прикрывать ясное чело челкой и печально отводить глаза, когда восторги очередного поклонника приобретали слишком уж активный характер и устремлялись все ниже пояса да в горизонтальную плоскость. Петюнину вселенскую тоску, так искусно выпускаемую на арену, почему-то очень сильно уважали, а к Петюне за нее относились с яростным покровительством старших братьев, готовых порвать за обожаемого мелкого любого, кто посмеет. Не смел никто. Петюня и сам не хотел. Он очень не хотел бередить себе душу, но вынужден был признавать, что рана кровоточила. До сих пор. И никто из хронически обретаемых новых поклонников не мог вызвать восторга, который Панкратов вызывал одним своим насмешливым взглядом; размах плеч был не такой красноречивый, голос не такой возбуждающий, походка не такая… Какая у Панкратова походка, Петюня не мог определить, но двигался Панкратов однозначно очень и очень грациозно. И не только поблизости, но и совсем рядом, да. Тут воспоминания накатывали с новой силой, Петюнин взгляд становился блаженно-рассеянным, а походка слегка суетливой. Последствия тех воспоминаний на примитивную и поэтому честную физиологию своего организма Петюня ненавидел: человека нет, а стояк есть. Вообще, после энного количества времени Петюня был вынужден побыть честным с собой и признать пренеприятнейшую вещь: Панкратов слишком сильно наследил в его судьбе. Гад. Вожделеемый, обожаемый, страстно ненавидимый гад. Но Петюня не унывал: справится. И не с таким справлялся.
Петюня посидел вечером на балконе, погрустил, что нету у него несчастного никого, кому бы какие пирожки с капустой забацать (Манюня, стерва, околачивалась на невразумительной стажировке за бугром, по поводу которой еще тут скептически фыркала), полистал конспекты, поделал какие-то левые работы и побрел спать. Еще один до скрежета зубовного типичный вечер, который как всегда закончился очередным типично мокрым сном.
Нового Петюниного шефа звали Станислав Георгиевич Подольский. Он милостиво разрешал называть себя именно «господин Подольский».Почему милостиво, Петюня понял, попытавшись сначала один, потом с Манюней, потом с Манюней, водочкой и пирогом со свининой и грибами выговорить имя сначала в замедленном, потом в нормальном, а потом и в ускоренном темпе. Нормально, да под пирог – получалось. Быстро и на трезвый язык получалось через два раза на третий. Поэтому господин Подольский был прав, настаивая именно на таком себя именовании.
Господин Подольский был высоким худощавым мужчиной пятидесяти четырех лет от роду. Виски его были посеребрены, морщины на лице как бы намекали на огромный опыт, но прожитые годы не были для него бременем. Возраст свой он носил легко и с достоинством, не кокетничал по его поводу, но и не скрывал. Он вообще был полон достоинства и, не навязывая, внушал его другим. Он носил очки без оправы с золотыми (Петюня был уверен, что именно золотыми, а не позолоченными) дужками, белоснежные рубашки с накрахмаленными воротничками и манжетами, запонки, шелковые галстуки с изящным рисунком, безупречно сшитые костюмы и безукоризненно чистую обувь. Петюня сначала терялся рядом с господином Подольским – эталоном мужской опрятности, сам будучи не самым безвкусно одетым молодым человеком, но все же без этого спокойного шика, а потом начал подражать ему в манере застегивать или расстегивать пиджак, поддергивать брюки, когда садился, поправлять манжеты рубашек, чтобы те не выглядывали больше положенных сантиметров, да что там: он даже начал подражать господину Подольскому в манере пить кофе – сосредоточенно, отрешенно, сначала вдыхая аромат, наслаждаясь им, затем пригубливая, смакуя, позволяя кофе распространиться по рту и обволочь его жаром и густой терпкой горечью, делая паузу и только затем совершая полноценный глоток. Испитый таким образом кофе оказывался на порядок вкуснее, это точно. Господин Подольский, увидев Петюнино обезьянничанье в первый раз, весело улыбнулся, а затем на обеденном перерыве пригласил Петра Викентьевича в кабинет, попросил его сделать эспрессо, и пока Петюня нажимал на кнопочки, все так же лукаво улыбался. Потом грохот перемалываемых зерен прекратился, кофеварка выплюнула сначала одну, потом другую порцию напитка в наперсткоподобные и почти прозрачные фарфоровые чашечки, Петюня расставил их на столе, и господин Подольский ни с того ни с сего рассказал незамысловатый исторический анекдот о том, как кофе покорил Европу без истребителей, танковых дивизий и штурмгрупп. Потом как-то ненавязчиво господин Подольский рассказал о разных сортах кофе, о том, как кофе пьют в Италии, Испании и Африке, а потом – что за напиток такой кофе и почему он горький. Перерыв пролетел незаметно, Петюня весь вечер после этого пропоролся в интернете, отсеивая зерна от плевел, а на следующий день он пил кофе, осознавая в полной мере, почему сначала запах, потом глоток, и почему кофе следует пить исключительно свежесваренным. Господин Подольский, видя блаженно щурящегося Петюню, насмешливо и как-то ласково улыбался в чашку.
Манера поведения генерального директора тоже была примечательной. Казалось, ничто не способно вывести его из себя, ни сорванные поставки, ни попытки типа партнеров покрысятничать, ни выбрыки всевозможных инспекций. Как-то изящно он разруливал все ситуации, и только слегка ослабленный галстук и до побеления плотно сжатые губы выдавали, что он про все это думает.
К Петюне, Петру Викентьевичу господин Подольский относился очень положительно. Иногда подтрунивая, часто поощряя, постоянно интересуясь самочувствием и терпеливо объясняя, что и как следует делать. Петюня, не особо часто (если честно, практически никогда) сталкивался с таким благожелательным отношением начальства к подчиненным и старался. Старался, чтобы все было на своих местах, следил за выполнением всего и всех и подгонял, если нужно, и ревностно стоял на страже покоя господина Подольского, если чувствовал, что тот устал больше, чем показывал. Господин Подольский не показывал, что замечал проснувшегося в Петре Викентьевиче цербера, но иногда говорил своим суховатым ироничным голосом:
– Петр Викентьевич, вы не могли бы более тщательно отфильтровывать звонки в ближайшие полчаса?
В ближайшие полчаса в таком случае его Петюниными усилиями не тревожил никто. Потом господин Подольский звонил по внутренней связи и говорил:
– Петр Викентьевич, были важные звонки?
И Петюня очень изощренно расписывал ничтожность поступавших в это время звонков. Господин Подольский издавал смешок и говорил:
– Ну что ж, надеюсь, теперь начнут звонить по более разумным поводам.
Петюня улыбался, говорил, что да, конечно, клал трубку и прятал зубки, превращаясь для звонивших в милейшего Петюню. И до господина Подольского снова начинали дозваниваться.
Петюня обзавелся шикарным плащиком, шикарной парой туфель, сделал прическу, укладку и маникюр и весь себе нравился-нравился. Пешеходные дорожки подсохли, можно было идти свободной походкой от бедра, что Петюня с абсолютно весенним рвением и делал. До работы оставалось десять минут и двести метров, что значило: можно не спешить. Небо было ясное, солнышко еще стеснялось, но начинало припекать, если одно тщедушное облачко его и прикрывало, то буквально через пару минут в стыде уползало прочь. Деревья покрывались восхитительной зеленой дымкой, даже продавщицы в продуктовых магазинах – и те непроизвольно улыбались. Выглядело это непривычно, и чувствовался некоторый дискомфорт от их усилий, но даже попытка достойна поощрения, не так ли? А самое удивительное – птицы голосили, требуя себе пейринга, так, что перекрывали даже гул уличного транспорта. Петюня мурлыкал что-то уютное типа «Любовь нечаянно нагрянет». И вдруг что-то перекосилось в этой картине мира.
На противоположной стороне улицы стоял БМВ, который когда-то пострадал от Петюниного зонтика. И из него вылезал тот, кто пострадал от Петюниной энергичности. Яркая безжалостная синева неба надавила на Петюню всей своей мощью, солнце в мгновение из ласкового превратилось в агрессивного всепожирающего монстра, хорошо хоть, что ни рокота машин, ни ора птиц не было слышно. Все перекрыл шум в ушах. Петюня как-то отстраненно заметил черноту, наползавшую со всех сторон, но ему было все равно, он видел, хотел видеть только Панкратова. Тот почувствовал чей-то пристальный взгляд и обернулся. Замер, захлопнув дверь, и растерянно посмотрел на Петюню. Он попятился к машине, шагнул было вперед, но Петюню, впавшего в ступор неудобно – прямо посреди пешеходной дорожки – толкнули, он отмер, пришел в себя и пошел в офис, время от времени оглядываясь и ища взглядом Панкратова, все стоявшего у машины. Перед входом в здание Петюня остановился, обернулся и посмотрел на Панкратова в последний раз долгим, пристальным, алчущим взглядом. Панкратов все стоял в полушаге от машины. Петюня вошел в здание, растерянно обвел взглядом холл и пошел наверх. Но не в приемную, где царствовал, а в туалет. Открыв воду и дождавшись, пока она станет ледяной, он стоял, опершись руками о раковину и пытался утихомирить бешено бившееся сердце. Затем, ополоснув лицо и худо-бедно вытерев его, он на ватных ногах пошел в кабинет.
Сев прямо в плаще на свой стул, он механически включил компьютер и тупо уставился на превращавшийся постепенно из черного в разноцветный монитор.
– Петр Викентьевич, с вами все в порядке? – голос господина Подольского прозвучал обеспокоенно.
– Доброе утро, господин Подольский. – Петюня словно в трансе поднял голову, повернул ее так, чтобы это можно было расценить как обращение лицом к лицу, направил ничего не видящий взгляд в направлении генерального и растянул онемевшие губы в улыбке.
Господин Подольский развернул стул, в котором сидел Петюня, к себе и настойчиво повторил:
– Что с вами случилось?
Петюня наконец увидел его лицо. В полуметре, встревоженно вглядывавшееся в Петюню, словно в надежде отыскать там ответ на свои вопросы.
Петюня несколько раз моргнул, силясь не расплакаться. Подольский взял его за руку, заставил встать, снял плащ, отнес его к гардеробу, повесил и повел Петюню в кабинет.
Через пару минут перед Петюней возникла чашка с чаем.
– Чай? – нервно и судорожно то ли хихикнул, то ли всхлипнул Петюня.
– Кофе хорош для наслаждения и соблазнения, чай более приличествует при душевных разговорах. – немного легкомысленно отозвался Подольский. – Выпейте, Петр Викентьевич, сделайте милость.
Петюня послушно пригубил ароматный чай. Он на самом деле не был таким насыщенным и ярко выраженным афродизиаком, как кофе, но наполнял душу благостным умиротворением и спокойствием.
Подольский расположился рядом, положил ногу на ногу и спрятал рот за чашкой чая.
У Петюни вдруг задрожали руки и предательские слезы выступили на глазах. Он сглотнул.
– Надеюсь, никто не умер? – спокойно и умиротворяюще начал господин Подольский. – Камаз не переехал на ваших глазах прелестного белого котенка? Машина не обдала грязью ваш элегантный плащ? Вам не посчастливилось общаться с вахтершей в ЖЭУ? Чистенькую благопристойную старушку в аккуратно заплатанном пальто не обсчитали на ваших глазах в супермаркете? Тогда что драматичное могло случиться, что вызвало слезы в ваших прекрасных глазах?
Петюня поднял свои прекрасные глаза, наполненные слезами, на господина Подольского, встретил его участливый и искренне переживающий взгляд и… разом выплеснул на него все. Про гада Панкратова, как он поматросил и бросил, как тот потом отворачивался и сбегал, как обещал и не перезванивал или не отвечал на звонки, как больше о нем ни слуху, ни духу, как только что на улице он стоял такой потрясающе мужественный и привлекательный на другой стороне улицы и смотрел, как будто что-то сказать хотел, как будто… Петюня говорил и видел, как начинает хмуриться господин Подольский, понимал, что выписывает себе волчий билет, но не мог остановиться. Выговорившись, он залпом выпил чай, отставил чашку, откинулся назад и в отчаянии посмотрел на господина Подольского. Тот встал и пошел в направлении бара.
Через пару минут в чайной чашке у Петюни и господина Подольского оказалась щедрая такая порция коньяка, слегка разбавленная кофе. Петюня в недоумении смотрел на это святотатство, а господин Подольский бесцеремонно сунул ему в руку чашку, взял свою и чокнулся с Петюней.
– Я все больше и больше уважаю вас, Петр Викентьевич, – с оттенком удивления произнес он. – Вы смогли выстоять после такого неприятного эпизода и сохранить веру в человечество. Похвально. Очень похвально.
Петюня отхлебнул добрую половину содержимого чашки, зажмурился, когда содержимое, опаляя все внутри, направилось вниз, и снова вытаращил на Подольского глаза.
– Нет, я не гомофоб и не собираюсь вас увольнять, тем более с волчьим билетом. Это ваша жизнь и ваше право. Вы более чем исполнительны, сообразительны и аккуратны, и это единственное, что имеет для меня значение. И кроме того, вы не афишируете свою ориентацию и не совершаете никаких поползновений в мою сторону, что в случае с женщиной-персональным ассистентом не было бы априорным вариантом. А что касается этого вашего Панкратова – что ж, он поступил трусливо, согласен. Но мужчины как правило трусливы во всем, что касается чувств.
Господин Подольский помолчал, подумал и задумчиво добавил уже тише:
– Я восхищаюсь вашей решимостью продолжать жить полной жизнью, а не трусливо прятаться от нее. Допивайте свой, – за этими словами последовала многозначительная пауза, – кофе.
Петюня послушался, господин Подольский допил свой и сказал:
– Ну, теперь за работу?
– Спасибо, – хриплым голосом сказал Петюня. – Спасибо. Я вам так благодарен.
Господин Подольский молча улыбнулся и указал глазами на дверь. Петюня встал и побрел к ней.
– А все-таки хорошо, что ни старушку не обсчитали, ни котенка не переехали, – остановившись у двери, сказал Петюня, восхищаясь своей дерзостью. – Они такого явно не заслужили.
Подольский снова улыбнулся и согласно кивнул головой.
День оказался спокойным и мирным, что, учитывая Петюнин утренний «кофе», было весьма кстати. Потом был традиционный фитнес-клуб, флирт, фраппучино в кофейне, и одинокий и томительный вечер дома. И Петюня вовсе не вздрагивал каждый раз, когда звонил его мобильный телефон, и не хватался за него, а очень даже спокойно и с достоинством брал. И проверял, не пропустил ли он звонок, вовсе не каждые две минуты. Ну ладно, иногда случалось, что и через две минуты снова спокойно и с достоинством проверял. А вообще каждые три минуты. Как минимум! Все-таки он молодец. Даже господин Подольский это признал.
С Панкратовым он столкнулся через неделю. Верней, не так. Он, только придя домой после затянувшегося рабочего дня, механически пригреб волосы перед зеркалом и пошел было на кухню воды попить, как в дверь позвонили. Что-то подозрительное пробежало холодной змейкой по хребту, скользнуло по затылку и свернулось в мозге.
На пороге стоял Панкратов.
– Привет. – натянуто-небрежно сказал он.
Петюня сглотнул и ошеломленно посмотрел на него.
– Добрый вечер. – вежливо отозвался он.
– Можно войти?
Петюня судорожно сглотнул и вцепился в дверную ручку.
– Я бы с радостью вас впустил и попил ко… чаю, но мне нужно идти, у меня назначена встреча.
– С кем? – требовательно спросил Панкратов. Петюня лишь неопределенно пожал плечами и сказал:
– Мне нужно идти.
Панкратов отступил, внимательно посмотрел на него и сказал:
– Хорошо. Доброго тебе вечера.
– И вам того же. – из последних сил спокойно сказал Петюня и резво захлопнул дверь.
Зайцем рванув к окну, он увидел, как Панкратов идет к своей машине, садится в нее и остается стоять на месте. Петюня простонал что-то невразумительное, перевязал галстук, набросил плащ и, изо всех сил имитируя радостную стремительную походку, полетел к метро. Проехав пару остановок, он вышел и побрел в парк. Попил кофе, погулял у прудов, покормил лебедей, еще попил кофе и часов в одиннадцать вечера потянулся домой. Машины у подъезда не было.
Петюня складывал раздаточный материал для выступления господина Подольского на очередном заседании очередного совета, мурлыкая себе под нос бодрое «Фигаро тут, Фигаро там, Фигаро…» и прикидывал, ничего ли он не забыл. Нет, ничего. Всем должно хватить, все в комплекте. Господин Подольский вышел из своего кабинета и сказал:
– Готовы?
Петюня радостно улыбнулся и сказал:
–Всегда готов!
Подольский улыбнулся и потрепал его по плечу. Он пошел ко двери, но на полпути остановился и сказал:
– Петр Викентьевич, я могу рассчитывать на вашу сообразительность в экстремальных ситуациях?
– Конечно! – Петюня удивился. Вроде же никогда не подводил.
– Хорошо, – задумчиво отозвался господин Подольский. – Очень хорошо.
Удивление не оставило Петюню, когда господин Подольский, беря бумаги из его рук, скользнул по ним каким-то чересчур интимным жестом. Удивление возросло, когда за быстро и ловко выполненное поручение господин Подольский произнес: «Спасибо, Петр Викентьевич» неожиданно теплым голосом и улыбнулся. Удивление зашкалило, когда господин Подольский подхватил Петюню под локоть, когда тот случайно споткнулся, и заботливо спросил своим незнакомым теплым голосом: «Вы не ушиблись, Петр Викентьевич?» . Петюня открыл было рот, чтобы выразить свое удивление, которое перло наружу со страшной силой, но совершенно растерялся, когда господин Подольский подмигнул ему, и проглотил возмущение. Более того, он умудрился робко улыбнуться и смущенно сказать:
– Спасибо, господин Подольский, я такой неловкий сегодня.
Выходя из здания рядом с ним и немного ближе, чем обычно, Петюня терялся в догадках. Затылком почувствовав тяжелый взгляд, он осторожно скосил глаза в зеркало и увидел мрачного Панкратова, очень пристально разглядывавшего, как они шли к машине господина Подольского. Затем Петюня позволил себе интимную полуулыбку, когда господин Подольский открыл перед ним дверь. Устраиваясь поудобней и пристегиваясь, Петюня не удержался и скосил глаза на вход здания. Панкратов стоял и смотрел им вслед. И взгляд его был потяжелей пирамиды Рамзеса. Петюня повернулся к господину Подольскому с немым вопросом в глазах. Подольский улыбнулся и сказал:
– Ну что, по матрешкам?
========== Часть 7 ==========
Петюня летал на крыльях. Он скупал средства для стайлинга волос в промышленных масштабах, обзаводился новыми рубашками, галстуками и нижним бельем. Он тихонько млел от восторга, надевая по утрам что-то совершенно потрясающе шелковое и дерзкое, и все для того, чтобы вечером… Вечером сбросить все это в корзину для белья и с тяжелым вздохом влезть в свою любимую пижаму. Панкратов не объявлялся после той легендарной диверсии господина Подольского, хотя прошло уже целых две недели. Можно было бы, мрачно думал Петюня. Хотя бы случайно. Он отлично знает, где Петюня живет, может предположить, где он закупается, не дурак ведь, дураков начбезами не делают. Но нет! Ни слуху, ни духу.
Май нагло заявил свои права на погоду, природу и людей. Все просто-таки сходило с ума. Коты, конечно, оторали. Но птицы вопили, деревья выстрелили фейерверком цветов как-то вдруг и обильно, цветы расцвели почти синхронно; люди не отставали от растений и украшали себя кто во что горазд, как правило, стараясь проделать это скорее при помощи пикантного отсутствия одежды, чем ее наличия. А Петюня шел на работу с аккуратно убранными волосами, сурово затянутым темным однотонным галстуком, в агрессивно отутюженных рубахе и брюках и со скорбно поджатыми губами. Он решил похоронить надежду и обдумывал, как бы покрасивее обустроить гражданскую по ней панихиду.
Господин Подольский с интересом посмотрел на выражение мрачной решимости, которое было огромными неоновыми буквами вырисовано на Петюнином лице, насмешливо прищурил глаза и молча взялся за кофе. Петюня пошел на выход, печатая шаг, и споткнулся. Сзади донесся ехидный смешок господина Подольского, Петюня стушевался, мило порозовел и сделал ноги. Усевшись на свое место, он посмаковал свой ляп и по здравом размышлении решил не хоронить надежду, а сослать ее в бессрочный отпуск, чтобы потом в случае чего быстро оттуда возвратить. Да и солнце нашептывало: наслаждайся, наслаждайся! Петюнины губы непроизвольно растянулись в улыбке.
Панкратов мрачно обдумывал, как бы поэффектнее свернуть шею прорабу, в очередной раз запоровшему сдачу объекта. Вроде и не дурак, и не пьет. Хотя лучше бы пил, да сдавал вовремя. В очередной раз наорав на него, больше по привычке, чем в воспитательных целях, он гордо удалился в свою берлогу и с остервенением вгрызся в бутерброд, который приволок из дому. Против своей воли он вспомнил ароматные сдобные расстегаи. И соблазнительно пахнувшие блинчики, буквально таявшие на языке. И горьковатый насыщенный кофе с терпковатым привкусом бальзама. И Петюню. То есть Петюню-то он не забывал, как не забывают постыдный, но сладкий секрет. Но этот щенок путался сейчас со своим шефом и наслаждался жизнью. На мерседесах раскатывает, дрянь блудливая. Дверцы перед ним открывают, за локоток придерживают. И не кто-нибудь, а сам Подольский. А уж этот хмырь знает толк в красоте, эстет хренов. Интересно, а знает Подольский, что Петюня по свиданиям бегает, да со своими поклонничками в кофейне неподалеку от фитнес-клуба фрапуччины разные да безе поглощает? Панкратов сжал челюсти до хруста в зубах. Гаденыш! Еще и глазками стрелять посмел! Думал, он не заметит, что ли? Да у Панкратова, как у совы, кругозор в 360 градусов! Лучше его не было в разведке! И воровской взгляд Петюнин в зеркале он очень хорошо заметил. И как тот в машине глазками стрельнул, тоже. Панкратов дожевал бутерброд, казавшийся на вкус ненамного вкуснее бумаги, еще раз потосковал о расстегаях, поотгонял мысли о Петюниных расстегаях и поцелуях и откинулся на спинку своего кресла. Прикрыв глаза, он помедитировал немного на сладкие воспоминания и решил, что пока не вытрясет из Петюни всей правды, не отступится.
Петюня несся домой поэнергичней, чем ручей с горы. Все-таки два латте макьято нахаляву, да под совершенно потрясающие эклеры бесследно не проходят. И поэтому у Петюни в голове глухо билась только одна мысль: только бы успеть! Только бы успеть! Он взлетел на свой родной этаж, держа ключ наготове, и врезался в чью-то подозрительно знакомую грудь. Опасливо подняв глаза, он напоролся на прищуренный взгляд и решительно сжатые губы Панкратова.
– Ты где шляешься? – рявкнул он. – Я тебя, гаденыша, уже второй час жду! В каких таких гребаных условиях этот твой фитнес проходит, что на четыре часа растягивается?
Петюня судорожно пискнул, просочился у него под рукой, дрожащими руками открыл дверь, бросил сумку и ключи под ноги, перепорхнул через нее, ворвался в санузел и познал нирвану. Через семь минут, вымыв руки, суетливо расчесав волосы, почистив зубы, попутно обдумывая, не побриться ли заодно, и решив, что не стоит, много ему чести, кляня себя на чем свет стоит за совершенно непримечательные белые плавки, убедившись, что запах от него вполне приятный, и тщательно отрепетировав перед зеркалом равнодушно-сострадательное выражение лица, Петюня расслабленной походкой выплыл к Панкратову. Тот сидел, развалясь, на диване, и листал журнал примерно с такой же состредоточенностью, с какой бы мог перебирать четки или отделять фасоль от чечевицы. Когда Петюня вошел в комнату, Панкратов поднял на него глаза, все так же резко перелистывая страницы, и хмыкнул, оценив демонстративно-небрежную Петюнину позу.
– А ты неплохой ремонт отбацал. – неожиданно одобрительно сказал Панкратов.
Петюня вытаращил глаза, совершенно забыв, что должен изображать из себя Онегина в дядином имении, от неожиданности самодовольно улыбнулся, пожал плечами и сказал:
– Ага, мне тоже нравится.
Панкратов, пожирая его глазами, отложил журнал и протянул руку. Петюня, чувствуя, как кровь вскипела в жилах и – предательница! – хлынула к совсем не тем местам, на дрожащих ногах подошел к Панкратову, подавшемуся вперед, и взял его за руку. Панкратов резко дернул его на себя, и через минуту Петюня сквозь густой туман обнаружил, что сидит у Панкратова на коленях уже без футболки и лихорадочно целует его. Панкратов в каком-то совершенно зверином исступлении сминал Петюнины губы и вжимал в себя его тело. Кровь начала пульсировать в жилах по всему телу относительно упорядоченно, с каждым ударом сердца рассылая по всему телу иголочки вожделения и энергично подбадривая на более энергичные действия. Похоже было, что это заразно, потому что Панкратов завалил Петюню на диван и навис над ним, тоже уже с голым торсом (Петюня застонал от счастья и алчно бросился его общупывать). Панкратов издал грудной смешок, совершенно восхитительной волной прошедший по всему его телу и возбуждающе защекотавший Петюнино ухо, и он забрался Панкратову в брюки. Тут Петюня заскулил от наслаждения, ощутив ладонями каменно-твердые и идеально-округлые ягодицы. Он даже подался вниз и потерся пахом о пах Панкратова, что заставило того судорожно дернуться, инстинктивно отстраниться, а затем вжаться в Петюню с какой-то сладострастной тягучестью. Петюня скользнул руками по мускулистой спине Панкратова, открыл сумасшедшие глаза и потянулся к его губам. Панкратов, глядевший на него с какой-то щемящей нежностью, чуть отстранился, а затем приблизился и начал игру.
До одури нацеловавшийся и до полусмерти зацелованный Петюня лежал у Панкратова под боком, отсчитывал отдававшийся в ладони ритм его сердца и прислушивался к размеренному дыханию Панкратова. Он как-то красноречиво заснул после оргазма, что вызвало у Петюни предательскую дрожь умиления; в носу защипало, глаза увлажнились. И ничего это были не слезы! – возмущенно подумал Петюня, воровато вытирая влагу в уголках глаз. Просто он очень сильно сжал глаза, вот и надавил сильнее нужного на слезные железы. Мужчины не плачут по таким сентиментальным поводам, вот. Вздохнув, он соскреб себя со столь соблазнительно нагретого местечка и лениво пошел сначала в ванную, а затем на кухню. На кухне он пришел в ужас.
Панкратов проснулся как-то вдруг от острого чувства одиночества. Петюни в квартире не было. Панкратов, стоявший в прихожей в чем мать родила, мог очень хорошо убедиться. Недоуменно озираясь еще раз, он ждал, что сейчас этот дурацкий розыгрыш окончится, и Петюня вывалится на него… да хоть из шкафа, но по крайней мере он появится. Но Петюни не было. Панкратов медлительно натягивал джемпер, до невозможности растягивая мгновения, и пытался не думать о том, куда делся Петюня. Он уже надевал мокасины, когда в замке повернулся ключ и в прихожую ввалился растрепанный Петюня с распухшими губами, кучей засосов на шее, которые этот мелкий свин даже не почесался как-то замаскировать, и двумя здоровыми пакетами из супермаркета в руках. Панкратов, уже готовившийся спустить на него всех собак, проглотил все слова, молча скинул обувь, взял пакеты из Петюниных рук, куце клюнул его в губы, что при очень сильном и необоримом желании можно было преподнести как поцелуй (Петюня хотел очень и очень сильно и необоримо и воспарил на седьмое небо от счастья) и отнес пакеты на кухню. Петюня помялся в прихожей, пока Панкратов ставил пакеты, а потом убирался из кухни восвояси, а потом залетел на кухню и рванулся делать кофе. Настоящий турецкий. Подумав, он все же плеснул туда бальзама, накидал в вазочку сладостей, поставил все это на поднос и поволок Панкратову. Петюня поставил поднос на столик и скромно примостился рядом с Панкратовым.
Панкратов любовно посмотрел на Петюнины хлопоты и принялся за печенье с жадностью, слишком о многом сказавшей Петюне, и он, не отводя глаз любовавшийся своим (теперь уже точно своим) Панкратовым, огромным волевым усилием заставил себя пойти на кухню. Одним скуденьким печеньем сыт не будешь, нужно что-то солидное, что Петюня и принялся творить, натирая вырезку базиликом и имбирем, выкладывая в сотейник и обкладывая затем овощами. Час максимум – и Панкратов будет Петюнин весь, с потрохами.
