Текст книги "Instagram Говарда Хьюза"
Автор книги: Манцевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Абонент недоступен.
Настоящий художник производит вещи, которые не нужны людям. Но он чувствует, что дать их людям – это его призвание. (с) Энди Уорхол.
#Индеец племени мохаве на реке Сакраменто, туманным утром.
Дин-Гонви просыпается ровно в шесть. Его будит азан, призыв муэдзина к молитве, похожий на песню… Кирпичные трубы металлургических заводов, где-то вдали, скрытые гуталиновым флером рубинового цвета тумана, за открытым окном, как высохшие пальцы старухи, прожженные артритом – тянулись высоко вверх, в выкуренный темно-синим сиянием купол неба, отражаясь искривленной реальностью в сияющих просветах разбитых домов, тающих светом домашних ламп, оливково-светлых, в ульях приталенных окон мозаичных таун-хаусов, выстроенных в ряд бесхитростных террасных домов, имеющих общие стены с соседями, – цепь похожих друг на друга построек из красного кирпича, несущих на себе печать обветшания… Мармеладного свойства, поблекшие колеса железнодорожных поездов на Лондон, отстукивали неровный бит своего вечного движения, ритмичным дыханием своих бензиновых легких, там, по кривым змеевидным дорогам; там, где портальные краны, причалы, и седые от соли скалы, рядом с заброшенным католическим кладбищем – выглаженным беспорядочностью вишневых деревьев… Твидовой медалью революционеров Экваториальной Гвинеи – кровью в песок… застывая, пароксизмом распятой мечты, на анатомии африканских растений …
Я стою около большого шестиугольного окна, напоминающим пчелиную соту, с ажурным переплетением в виде разноцветных лучей, от фиолетового, до алого, исходящих из центра, в виде распустившейся розы, в заброшенном здании, с отключенными в нем коммуникациями, в форме полого цилиндра – недостроенного небоскреба Мухаммед-Сити, в 54 этажа, высотой в двести ярдов, превращенного в притон: местными сутенерами, бездомными испанскими коммунистами, сирийскими беженцами, транссексуалами, стареющими травести, барыгами «кикером», с плетеными сумками наперевес, с надписью «Мешок, полный наркотиков», и ирландскими ковбоями, – все: в бумажных масках; им, как и мне, совсем некуда было идти, в сложившихся из-за пандемии обстоятельствах, когда весь мир – остановился, и сейсмический шум городов стал тише, и работники ЧК/сотрудники ВЧК сортировали вновь прибывающих в Дин-Гонви людей: на тех, у кого есть шансы на жизнь, и тех, у кого их не осталось, забирая последних в контрактационные лагеря, что на окраине Ротерхэма, в десяти километрах от Шеффилда; с верхних этажей которого, открывалась панорама на весь город, удивительный вид на заснеженную гору Уишань, проросшую изнутри фосфорными стеблями чайных кустов и ананасовыми деревьями; и литейные цехи, на самом отшибе… жадно поедая банановый сплит, приготовленный по старому доброму рецепту миссис Мэри Илз, одними лишь пальцами простуженной руки, похотливо утопая в хрустальной плоти клубничного десерта (в первый день принудительной самоизоляции)… Стою, завернутый в шерстяной кардиган из камерунской козы, ярко-красный, и узнаваемую рубашку в стиле канадского дровосека Поля Баньяна …
Меня зовут Эммануил, но друзья знают меня исключительно как – Гийом: сын фламандца, с марокканскими корнями и нормандки, с валлийскими; порочно зачатого и, рожденного в Корке весной 85-го. Воспитанного в строгом алгоритме справедливых законов католической веры в Нидерландах …
Я записываю обрывки своих утомительных умозаключений бессвязными формулами своих порнографических сообщений себе в твиттер, исключительно на корейском языке – опять, в истеричном поиске своей личностной деградации, и, рассылая свои черно-белые фотографии в стиле ню, в редакцию тайского журнала «Вог», в надежде быть услышанным …
С улицы, тонкий ветер, зараженный геноцидом дней суицидальной зимы, в канун Рождества, зараженный радиоактивным йодом, меланхоличным пением шотландской волынки, доносит в холодные вены безнадзорного комплекса, трагические мелодии христианского гимна «О, благодать», разрывая свои воздушные резервуары теплом мертвой столицы… Внизу, карбоновые люди, бегали в своей предпраздничной/постпраздничной суете – продиктованной эрой всеобщего потребления, с набитыми карманами, в своих двубортных пальто: чернослива, сухофруктов, пряничных кукол, фиолетового картофеля, лимонного печенья, бельгийских крекеров, рождественских пряников и новогодних пирогов, пирожков с маком, оладей, тыквенных и подсолнечных семечек… по украшенным, разноцветными изолентами гирлянд, разбитым в нефть – улицам, в поиске новорожденного Иисуса… Отправляли новогодние ирландские открытки по почте и, сталкиваясь со мной в переполненных супермаркетах «Теско», в тот момент, когда я покупаю ирландское пиво и консервированный суп «Кэмпбелл», задевая меня перегруженными рождественской снедью тележками, недоуменно меня изучая, как бы безмолвно вопрошая: «Одна консервированная банка томатного супа и две банки темного портера в такой день, ты это серьезно, панк?» … депрессивное общество равнодушных очевидцев, забытые герои петролеумных войн, плотно сидящих на игле поп-культуры, запечатленные в памяти последних дней Сайгона – интимной религией пострадикального ислама… Это лицемерие в её чистом, неразбавленном виде, где смерть, в карминного цвета платье от «Версаче», наступает голой костлявой ногой на елочные игрушки – выжимая их в пыль, немного согнувшись, заглядывая в иллюминатор «Летучего голландца», потягивая яичный кофе в картонном стакане из «Данкин донатс», напевая: «Стены падубом украсьте, фа-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла, в эти дни приходит счастье, фа-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла» …
Я жадно затягиваюсь кислородным наполнителем моего свежесваренного сейчас «джойнта», вдыхая соленую плоть марокканского гашиша… Заедая свою тотемную боль порционными бусами мараскиновой вишни (во второй день принудительной самоизоляции), которую, я купил утром нового дня, вместе с пакетом пакистанского манго, на последние триста марокканских франков, на углу 14-ой улицы и 54-ой, у пакистанца продававшего чили-доги; на пути из Донкастера в Йоркшир… Этот суровый, загорелый в цвет древесного угля, тонкошеей араб, одетый в длинную рубаху со скошенным висячим воротником, штаны не достающие до лодыжек, шерстяную шляпу с мягкими полями над подстриженной бородой, и в золотого цвета сандалии, на босу ногу, с восковой головой реликтового таракана… торгующий джанк-фудом и шаурмой non-toxic… говорил о себе исключительно в третьем лице, посредством шифрованных, сложенных особым способом записок «пиццини», набранных на старой печатной машине «Оливетти»; этот, порядочный с виду аджамец, разбирал на бессмысленную, трудноуловимую мозаику слов и предложений, цитаты из Корана и, жонглируя в уме: числами, буквами и всевозможными пророчествами, выдавал тебе вместо языковых конструкций, свою систему коммуникаций… благословляя тебя, упоминая Аллаха и пророка Мухаммада (салла-Ллаху алайхи ва-саллам), проповедуя об исключительно праведных делах в своей тайной криптографии… Он мешал «кукурузный эйч» с безалкогольным пивом в пабе «У Брейди», снабжая ЛСД-шную тусовку Дин-Гонви – бездетных битников и хиппи, весьма сомнительного качества различными синтетическими опиатами… Бессвязно сидел в самом углу, распевая морские шанти, рабочие песни матросов… вооружаясь мачете «боло», с криком: «Аллаху Акбар!», – нападая на ирландских девочек-шелки… пока я не прострелил ему колени… прямо у входа в синтезированный пеплом индивидуального горя – паб …
Я пережидал в этом недостроенном небоскребе, на самом последнем этаже, «черную субботу 62-го», ожидая, что во вторник начнется война; пережидал карантин, распространение коронавируса, который: закрывал производства, разрывал транспортные связи, опустошал улицы городов, и заставлял соседей бояться друг друга; рассматривая группу «Оэйсис» на марках Ирландской Республики, кушая холодный томатно-рисовый консервированный суп «Кэмпбелл», прямо из банки, запивая зерновым виски «Пропер твелв», из горла (в третий день принудительной самоизоляции) … Бетонные стены Мухаммед-Сити на моем, последнем, этаже, были беспорядочно выкрашены в розовый цвет Бейкера-Миллера, со втертыми во внутрь геометрических спин кристаллами Сваровски, и частицами красного фосфора, на одной из которых, висел портрет Мона Лизы, собранный из кубиков Рубика, на другой: граффити «Наши дети – Мы – Исламское насилие и притеснение», по остро заточенным углам, были приятным визуальным дополнением, расставлены сочно-зеленые декоративные комнатные пальмы, с неветвящимися колоннообразными стволами, с облитыми на листьях пластичными гранями драгоценных камней Ботсваны… Я со звериной жадностью вглядывался в любую незначительную деталь этой бесконечной, бессодержательной квартиры, похожую больше на подземную парковку – мусорную и незавершенную, пытаясь понять, захмелевшим разумом, запомнить – задыхающуюся картину невероятного абсурда постмаргинальной реальности, придуманную Джей Эф Кеем; медленно пожирающей растоптанные флаги экономических политических и культурных центров мира, устанавливая на территории своего геноцида свои – la regle du jeu; свою – правду (правда – нелепый космический Секстет Сейферта, группа продажных коррупционных галактик, расположенных в созвездие свиней)… Урбанистического вида бетонный пол, остромодного цвета, морского синего, в бурбонских розах, пурпурно-красных, с постеленным бордовым ковром со множеством лабиринтов буддистских символов мандзи, в центре которого стояла миниатюрная статуя Христа, раздающая вай-фай, и рядом: жестяная бочка, разрывающая свою прокуренную глотку хаотичными языками ртутного, разведенного в ней – пламени, ярко-рыжего, около которого, греясь, вытянув руки вперед, стояли: испанские коммунисты, скейтеры, учителя йоги, сирийские беженцы, транссексуалы, и стареющие травести, продавцы крэка, ирландские копы, англичане с колумбийскими корнями и члены городских советов, – и они: пабствовали, барствовали, злословили о современных нравах, участвуя в кулачных боях на задних дворах, арендованных домов в Лавенхэме, любили королеву Елизавету и пили виски, как воду… Заполняя мумифицированное пространство светом своих узаконенных глаз; и через всю анфиладу этих подвальных комнат стояли столы, где, от края до края, стояли бутылки всех размеров, форм и расцветок, сверкающие серебром и золотом, а в округ: закуски, искрящийся хрусталь, крахмальные салфетки, горы экзотических фруктов, кроваво-красные ломти арбузов… И, неоновый Аллах, ужинал супом из бычьих хвостов, вместе с Серханом Бишара Серханом, ставя его факсимиле на засекреченных резолюциях… Ко мне, незаметно, со стороны домашнего алтаря – довольно мистического места: синего цвета камень из мелкозернистого кварцевого биотитового сланца, достающий до груди, накрытый белой шелковой тканью, в округ которого, на полу, были хаотично разбросаны: лепестки олеандра, небесно-розовые; несколько апельсинов, ярко-красные плоды граната; манго и гуавы; ароматические палочки, тлеющие лавандовым дымом – зернисто-серым; винтажные открытки на Хэллоуин, ирландские шиллинги, австралийский журнал по парапсихологии за февраль 45-го, рождественские открытки Викторианской Эпохи, на которых, снегири, с горящими спичками в своих крыльях-руках, словно с восковыми факелами, шли стройным отрядом по белому полотну бумажного снега и нарисованные карандашом – прудовые лягушки в стильных, каштанового цвета фраках, весело отплясывали чечетку под окнами багдадских мечетей; и масляная лампа, освещающая оранжевым светом портрет Гитлера, выполненного в фирменном стиле Ганса Гигера, висевшего прямо над благочестивым валуном… и, собранного из наконечников стрел племени каннибалов Бачесу – большого концертного органа… Подошел довольно усталый и очень испуганный Унабомбер; абсолютно голый, лишь в синего цвета туфлях (очень высоких туфлях, туфлях а-ля барные стульчики, высоченных туфлях-небоскребах, дизайнерских туфлях с россыпью сверкающих страз, туфлях для королевы рок-н-ролла); ярко-красные пухлые губы, развратным природным богатством украшавшие нежное лицо итальянца, эстонского происхождения, цветом томатного сока, взращивали в моей голове грязные мысли об оральном сексе; белизна его обнаженных плеч, аристократичная бледность лица, – все как бы превращалось в мрамор, неподконтрольно возбуждая; в хрупкой руке, непризнанный миром гений, уверенно сжимал Коран, который, звенел мелодией эротического оккультизма, хитами британской рок-группы «Колыбель Разврата: «Порою тебе приходится пожимать руку, которая помогает тебе выжить в этом мире. Так говорил когда-то Адам, и это не так уж трудно понять. Так происходит каждый раз, и, кажется, что Бог никогда и не спускался на землю. И что же ты хотел здесь найти, ведь все всегда повторяется? Нет! Нет! Нет! Не время страдать! Нет! Нет! Нет! Не время убегать и скрываться! Нет! Нет! Нет! Не время сдаваться! Нет! Нет! Нет! Не время плакать!» … От него вкусно пахло маслом гхи и сандаловой пастой – втертыми в самую глубь прозрачной ткани жилистого тела… Он поставил ель в специальное ведро, наполненное каким-то странным гелем, подливая туда воду, продлевая ей жизнь, незаметно выкрал ее с близлежащей елочной фермы, вчера, после пяти, после традиционного «файв-о-клок»; украсил ее бантами, лентами и гирляндами из пап-корна, сидел на полу и аккуратно нанизывал на нитку разваренные зерна от кукурузы; пряча под елку бутылку ультрамодного ржаного виски «Пропер Твелв», празднично упакованную в старую коробку из-под обуви за брендом «Рибок», бело-голубую, перевязанную шелковой тесьмой …
– Ты можешь поджарить нам пару бургеров, Гийом? – ртутной паутиной своего нелогичного беспокойства, выдавливал в юное утро Теодор, грустно опустив свой потухший взгляд в пол, на беспорядочно разбросанные, раздутые сыростью тела, прочитанной миллионы раз антиисламской и антисионистской литературы; холодное оружие и патроны, валявшихся под ногами …
На часах было шесть часов утра, без семи минут шесть …
– Могу, – проглатывая тонкую плоть красного цвета вишни, утонув в открытом настежь холодном окне, спокойно парировал я, не повернув головы. – У меня как раз есть отличный говяжий стейк, лучший в Ирландии, и он уже полностью прожарен, совсем без сока, купил вчера, перед отъездом из Белфаста, в пабе «Soda Popinski’s», у Дуэйна Оллмэна, который подрядился там официантом, празднично одетого в костюм Санта Клауса, в канун Сочельника. Он выбрил себе узоры на висках и покрасил волосы в белый цвет.
– А какой сегодня день? Пятница? – обеспокоенно уточнил математик, резко обхватив своими огромными руками, свою непричесанную голову.
Я утвердительно кивнул, затянувшись вкусом мармеладного «джойнта», обжигающего мои вены солью своей запрещенности …
– Тогда, не буду, – устало бросил в пространство Теодор, улетая неоновым светом, бьющим из самого начала длинного коридора. – Я не ем мясо по пятницам.
«Не волнуйся, Святой Франциск тебя простит», – мысленно кинул я, в ответ. Не произнеся ни слова …
– Я индзи-сан в этом мире, Гийом, и что? Ну, вот играет сейчас музыка. Кто это, кстати, Лу Рид? Гэри Мур? Эд Ширан? И, вдруг неожиданно останавливается. И не понять, то ли – это мир в округ тебя остановился, то ли, ты остановился в округ мира. Или телевизор, бац, вырубился, и вот думай, он сломался, либо ты. Понимаешь? Была нация, Гийом, слушали Синатру, читали Хаксли, восхищались Гейблом… А теперь, что? Восхищаются куриным яйцом в твиттере! Прости им грехи их.
Он как-то комично развернулся, совершив поворот через левое плечо; накинул на свои голые плечи каучуковый макинтош, цветом ультрамарин; прикрепил театральным клеем усы, и пошел себе сумрачной походкой по темным переулкам Гонконга… Выйдя через один из секретных тоннелей, который выходил на пустырь, близ корабельных доков; ни взглядом, ни жестом, он так и не дал понять, о том, что ему действительно страшно, хладнокровно улыбаясь; но, я то, знаю цену этой улыбки …
***
Май 62-го, неохотно просыпался, распоротым брюхом цивилизации XX века, кидая мне в усталое лицо: запахи мяты; вскрытых на ¼, перочинными ножами, иранских лимонов, заваренных в фарфоровых чашках, с черным чаем и молоком; запахи имбиря, ветивера (жалящим вкусом горького шоколада) и герани… паточный запах приготовленной на завтрак тыквенной запеканки и запеченных яблок; резкий запах пачули, выкуренных, маргинальными интеллектуалами, папирос, и выпитого ледяного сорта вина vin de glace их четырнадцатилетними любовницами а-ля винишко-тян; дешевого одеколона и просмотренных спортивных хайлайтов… Запахи сытой стабильности и надежды на порочный секс с безликой вдовой. Запахи классических наборов провинциальных предрассудков, спрятанных, потерянной жемчужиной принцессы Валуа, в янтарную золу индонезийских барханов… И городской спам, из постоперационных обрывков новостных лент катарской радиокомпании «Аль-Джазира», льющихся на этот беспочвенный грунт – эхом мертвых героев, из рупорных громкоговорителей, висевших на минаретах опустевших мечетей: «На дизель-электроходе Индигарка, из Североморска, в кубинский порт Мариэль, начиная с сентября шестьдесят второго, доставили тридцать шесть боеголовок к ракетам эр двенадцать и эр двадцать четыре, к ракетам эр четырнадцать, эр двенадцать. Эр четырнадцать – это баллистические ракеты средней дальности, разработанные… Мэрилин Монро убивает себя!!! Нашли обнаженной в плохой руке на телефоне, приняла сорок таблеток. История на страницах. Звезда эксплотейшн фильмов категории Би, была убита неизвестным серийным убийцей; обнаженное тело Мэрилин было найдено в одном из дешевых мотелей по Натан-роуд, в Гонконге, с перерезанным горлом. В крови американки была обнаружена запрещенная Великим аятоллой барбитуровая кислота и ирландский сливовый ликер» … Я, налил себе в складной металлический стакан ультрамодного зернового виски «Пропер Твелв», предварительно разбавив сладким сиропом «Кока-Кола» – купленным мною в олдскульного вида аптеке на Хэмптон Роуд, где околокриминальный фармацевт, с прической а-ля Билли Бремнер, галлюцинирует под абсентом, «закидываясь» свекольным квасом, стоя у огромной деревянной витрины, заполненной различными аптекарскими принадлежностями: баночками, с латинскими обозначениями, весами разных мер и приспособлениями для изготовления лекарств, многоразовыми стеклянными шприцами, бутылочками и мензурками, пожелтевшими коробками с пенициллином… Выпил быстро, залпом, стоя на самом краю крыши Мухаммед-Сити, где, рядом с вишневым сквером, на берегу реки Темза, под бронзовым памятником пророку Магомеду (салла-л-Ла́ху ала́йхи ва салам) и Рональду Макдональду, высотой с башню Реджинальд, на залитом весеннем солнцем изумрудном табачном поле, под картонными листьями, распустившихся розовым соком, олеандровых деревьев, бродячие кубинские акробаты и вернувшиеся из Гренландии китобои (в брюках-дудочках, сюртуках с двойным воротником из шерстяной одноцветной ткани саржевого переплетения брусничного цвета, почти до колена, галстуках-бантиках) непритязательно завтракали: вареными яйцами, тостами с абрикосовым вареньем, малиновым сорбе, запивая непритязательную снедь фруктовой водой; уютно расположившись под искусственной тенью, исходившей от элегантного девташлара исламскому оккультисту, за чтением Рабле… беспризорные пакистанские дети играли в футбол пустой банкой тушенки, прямо там, на кофейно-золотом полотне песка; французские фаты, с мрачно-растерянным взглядом, в своих архаичных раздумьях, безмятежно бродили рядом с обгоревшими корпусами металлических тел: паккардов, кадиллаков, роллс-ройсов, крайслеров, бьюиков, шевроле и плимутов, смертельно усталые, искав утешения в этой талой, ржавого цвета реке …
Мне отчего-то вдруг стало грустно… Я надел теплый пиджак от «Бёрберри», который пришлось ушивать по ширине и длине рукавов, накинул рюкзак на плечо, и долго думал, съесть ли мне шоколадный батончик «Марс», эгоистично соблазняющего меня в моем правом кармане… Я сделал еще несколько сладких глотков, сложил в рюкзак: белого цвета рубашку от «Мерк», в принте ярко-бордовых вишен; теплый кашемировый свитер, сшитый во Франции; уберредкие джинсовые брюки от «Ливай»; повестку в Ипсвичский суд; приглашение на ланч от Чарльза Мэнсона, написанное на иврите; нож для писем; корсиканский складной нож для вендетты, и несколько консервированных банок томатного супа «Кэмпбелл», головоломку Эрнё Рубика, роман «Дети снеговика», Хиршберга… налил себе еще ультрамодного односолодового виски – опустошил, снова почувствовав себя Человеком …
Люди, по ту сторону постепенно оживающей столицы, там, за условной линией, проходящей через центр Земли, незаконнорожденные эмигранты бывших европейских колоний в Африке, казавшиеся с этой крыши цифровыми точками азбуки Морзе, куда-то бежали, ослепленные лучами майского солнца; лучами, будто расплавленный мёд, в своей надежде успеть первыми в «Хуперс», ведь только ранняя пташка получит бесплатно крабов… всей своей тленностью суеты изобличая свой невысокий культурный уровень; и все их сосуществование – являлось пустой скорлупой, иллюзорной декорацией, нежилой, мертвой и холодной; и эти безразличные улицы Лондона и Кейптауна; Берлина и Парижа; Стокгольма и Москвы; Брюсселя и Мадрида; Рима и Бухареста, которые их окружали, ничего не говорили им о вчерашнем дне, но только о завтрашнем; они оставили своим отцам все сожаления о прошлом, и могилы своих предков… Заурядные дети новой эпохи – они были противоречивы и непоследовательны, как само время; они были услужливы и трусливы; им Великий аятолла дороже их же детей, и предложи он им сейчас кандидатуру Губки Боба на пост Аллаха, они благоговейно уверуют; люди без принципов, свято верящие в финансовый коллапс, который обязательно скоро произойдет, по вине китайцев …
Я не хочу быть частью этого …
– А толку, Крис? Ведь, больший отрезок нашей жизни – это фантазии о лучшей доле… И, вся их суета – это бег лабораторных крыс в лабиринте за мясным шариком. Все в этом городе плоское и сельскохозяйственное; прогорклый кофе и отвратительная еда. Нет, это не Вавилон, Крис, это один большой Шеффилд.
И, я все чаще и чаще, мысленно, возвращался в тепло детства: в бревенчатую хижину, заброшенный жилой дом, вымытый морем, в бывшей рыбацкой деревне, где рождественская елка, украшенная: маленькими комочками хлопка, будто – упавший снег; фигурками из животных из соломы и дерева; свечами и яркими орнаментами, цветными фонариками и мишурой; игрушками в виде солнца и снежинок… где моя марокканская бабка, в длинном пеньюаре с папильотками, готовит салат из дыни с пармской ветчиной, запекая в духовке сладкое тесто в виде бабочек, и шоколадный пирог, проверяя его готовность, тыча в него зубочисткой. Она, бывало, сидела в самом углу типичной деревенской кухни, сохранившей аутентичность XIX века, в старом кресле-качалке, томно выпуская клубы табачного дыма, засунув курительную трубку себе в беззубый рот, изредка, дегустируя токайское вино, внимательно слушая льющуюся из лампового радиоприемника музыку Сезарии Эворы… кухне, где, так пасторально были свалены, у глиняной печи, прямо на тиковый пол – усеянный листьями базилика и мяты: двенадцать дюжин коробок сухого варенья; двенадцать дюжин факелов из белого воска; светло-морковные плоды тыкв, по два фунта каждая, перевязанные лентами и сложенные в три белые корзины, покрытые белой тафтой; шесть фунтов вишни и дюжина фиг; на столе, на разложенных надвое пожелтевших газетных листах сушилась слива и клюква, а на плите, чуть прикрытая крышкой, в большой медной кастрюле, варилась, на медленном огне, кукуруза, и на этих войлочных стенах висел венок из омелы, прямо у входа, над дверью, с его бусинами ярко-красных ягод. Мы жили в небольшом портовом городке на берегу реки Зан, бессистемно заваленным: заводами; дубильными цехами; кирпичными и канатными фабриками; пороховыми мастерскими и мастерскими, изготовляющими часы и навигационные приборы; смолокурнями; верфями; ветряными мельницами; плавильнями, где вытапливали китовый жир; воздух там был чист и прозрачен; наша скромная бревенчатая хижина, затерялась в нескольких милях от лесопильного завода, гостиницы «Старый Делен», большой верфи Британской Ост-Индской компании, и заброшенного аэродрома, где старенький Ан-2 (дед ловко сливал из топливного бака авиационный бензин, в стальную немецкую канистру объемом в четыре галлона, приносил домой, подогревал и пил) растворился среди бескрайних полей кукурузы, освещенный тусклым светом нескольких редких фонарей, заправленных конопляным маслом, рядом с двумя взлетными полосами разной длины: 2.5 и 3.7 mile… И, я любил эти заболоченные отмели, пустынные земли, темные и густые леса, где водилось много рысей и зубров; эти стелющиеся над водой туманы, превращающие индонезийских рыбаков в призраков… Там, я освоил на практике четырнадцать специальностей: я подметал по вечерам полы в лавке басонщика; с восьми лет, прислуживал на католических молебствиях и мессах, которые заказывали на дом африканские ренегаты – беженцы из Марокко, никто не мог свернуть ризу аккуратнее меня; я с утра до ночи таскал камни и цемент; продавал утренние и вечерние газеты; по выходным подрабатывая в кегельбане, расставлял кегли; разливал ирландский портер в пивном павильоне в парке… Мы ловили с дедом форель и осетра, готовили раков с медом, ловили сетчатых змей (дед шил из змеиной кожи браслеты и сапоги, он бил змею камнем по голове, заливал в ее пасть воду, перетягивая жгутом. Через некоторое время насаживал голову змеи на крючок, делал насколько разрезов и стягивал с нее кожу. Промывал и подготавливал для сушки в глиняной печи), коптили холодным дымом мясо дикого вепря, выращивали: бобы, редьку, репу, и батат… «Картофель – это пища и для королей и бедняков», – часто повторял дед, свои нравоучительные сентенции, словно назойливая муха, бьющаяся под потолком, холодным октябрьским вечером, оставшись там, на духе перекрестка 85-го… Он был интровертом, почти всегда проговаривал все медленно, ведь процесс его речи был связан с непосредственным открыванием самого себя… Это проблема для него. При этом, дед был человеком живой речи, такова была его физиология, личная психофизика: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, Эммануил» … Дед был довольно раздражительным и грубым человеком, сложением похожий на албанца Тахира Доми, заставлявший меня отжиматься в грязи на холоде, он разрешал мне прогуливать школу, вместо уроков он брал меня на стройку, где подрабатывал по выходным, используя меня как грузчика; старый добрый голландский алкоголик, анархокапиталист и убежденный консерватор… Дед работал докером в судовладельческой компании «Лондон – Зандам – Ливорно»; работал в котельной, сидел там, в инфокрасной железной коробке, больше похожей на поствоенный схрон, по ночам слушая Вертинского; читая «Правду» страны Советов, «Эдинбургское обозрение» и итальянскую «Репубблику»; играя на домбре песни Мэри Хопкин; к утру, осушая пару бутылок с крепким вином «Бешеный Пес» … коля уколы от полиомиелита в шею, и аллилпродин. Бабка ходила к нему каждый вечер, носила бережно завернутый в цветистый батистовый платок пирог с желейной начинкой из рислинга, и сэндвичи с сыром и консервированной ветчиной, иногда брав меня с собою… А я, постоянно глазел на раскрытую пасть такого неконцентрированного неба, считая встречавшихся мне на пути птиц… Бывало, гуляя по каменистому берегу реки, узкой полосе рапсово-жёлтого цвета, освещенного электрической рябью слабого солнца маисового ноября, напевая в тишину заката, который был раскрашен в различные оттенки: желтого, белого, красного, черного и золотого, балладу об Уильяме, который, так же как и я, шел к красивой реке, я вспоминал Нами, которую я прозвал Лорелея – хрупкую изысканную девушку, приплывшую в Нидерланды на пароходе фруктовой компании из Бенина; учащуюся со мной в начальной школе св. Анны Катарины, обвенчавшую меня с луной, и мечтавшую петь джаз на радио; поговаривали, что на родине, она была бездомной, ночевала на бетоне и копалась в мусоре, жила в нищете на улице, жаркой зимой, при 80-ти градусах по Фаренгейту, ей приходилось мыться с помощью влажных салфеток в туалетах фастфуд баров, раздирая свою бесполезную душу в пиксели; я часто представлял ее в своих сексуальных фантазиях, меня возбуждали её длинные рыжие волосы (точь-в-точь как у Бекки Линч), чудесные, ванильного цвета глаза, достойные египетских цариц, совсем еще юное лицо, не познавшее печать порока, ангельский блеск подаренной Богом красоты, утонченный вкус и благородное воспитание… но кончить – почти никогда, не мог; там, она была асексуальна, а я, был весьма избирателен в них… В школе из-за дислексии я учился на одни тройки, и не особо ладил с местными, дело в том, что в основном, в этом интернациональном мектебе, учились крепкие темнокожие суринамцы из «новой литейной», африканцы и мусульмане; местные хиллбилли, либералы и неолибералы; они блевали от меня пеплом, принимали за педика и психа, из-за того, что я постоянно лез в драки, «был на моде» – «гонял на венках», гурман в одежде; следил за красотой своей прически в стиле мохоки, даже во время игры в гэльский футбол, не жалея пчелиного воска, стоишь, бывало, под плотной стеной проливного дождя на широком поле, по своим размерам схожим с регбийным, напротив H-образных ворот с двумя удлиненными штангами над сеткой, в бесполезной попытке поймать круглый кожаный мяч, постоянно поправляя свою ультрамодную стрижку; к тому же, я был весьма нетолерантен, поэтому общалась со мной исключительно Нами… «Действительно ли, что к нулевым будет построен коммунизм, Эммануил? – своим конфетным голосом осыпала меня Лорелея, возвращаясь со мной, по горной дороге, из индейской деревни близ города, под танец мокрого снега, кружившего предвестником рождества в аргентане декабря, кушая солонину и сухари, расфасованные по глубоким карманам ее теплой дубленки из ламы. – Знаешь, Эммануил, безусловно, биг мак и кока-кола, позволят занять цивилизации двадцать первого века столь выдающееся место в ряду всех прочих столетий, так же как и транквилизаторы. – Чем проще, тем проще увести теленка в рощу, если надо объяснять, то не надо объяснять, – отмахиваюсь, как-то скромно и неуверенно, думая лишь о том, как прекрасна она в этой идеально сшитой дубленке, сжимая в руках маленький томик Библии в тридцать вторую долю листа в черном переплете. – Валаамова ослица заговорила? – улыбаясь, парировала Лорелея, пребывая сейчас в наивысшей точки своей экзальтации» … Ей не нужны были мои ответы, она сама все прекрасно осознавала; ей просто нужен был я, рядом… Наверное – это и была любовь; любовь в стиле модерн …
