Текст книги "Милость патриция (СИ)"

Автор книги: Лиэлли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Предупреждение: футфетиш, кому такая практика неприятна, не читайте.

Сила приносит свободу,

Побеждай и станешь звездой,

А может, обретёшь покой.

Твой враг в пыли, жалок и слаб

Загнанный зверь, раненый раб.

Ещё секунда, и скажет «убей»

Перст императора.

Светло-русые, почти серебристые волосы, резко контрастирующие с черными бровями вразлет, заплетены в толстую косу. Длинные стрелки ресниц подчеркивают острый взгляд ярко-синих глаз. Небольшой упрямый подбородок и чувственный абрис красиво очерченных губ. Шелковая туника, подпоясанная золотистым шнурком, не скрывает изящного силуэта.

Может, в цветущей Спарте во времена кровавых битв и яростных войн, в век коварной власти и грубой первобытной силы, в эпоху славных и дерзких мужей условия и диктовали именно последние, но Августин Аврелий Флорентий был исключением из всех правил. Гордый сын своего отца – когда-то знаменитого спартанского военачальника Децима Аврелия, – будучи, по меркам воинственных спартиатов*, изнеженным цветком в свои девятнадцать лет, он, однако, производил очень обманчивое впечатление. Никто не решился бы выйти на поле боя против этого юноши, зная, что в стройном теле прячется звериная гибкость, под гладкой бронзовой кожей слабых на вид рук стальными канатами вьются мышцы, а тонкие пальцы могут впиться в горло острее лезвия любого меча.

Максимиллиан знал об этом как никто другой. Знал, что эти нежные руки могут дарить сильную боль и вместе с тем прикасаться мягче всякого шелка. Когда-то раб поневоле, а ныне пленник собственных желаний, он получал запретное удовольствие от одной мысли о том, кто держит орудие наказания. Нет, он не был мазохистом, и все же странное возбуждение охватывало его всякий раз, когда он слышал резкий свист, с которым хлыст рассекает воздух, и тогда все его тело дрожало в волнительном предвкушении. Может быть, именно поэтому невольник сам нарывался на эти жестокие расправы, навлекая на себя гнев господина. И, видит великий Гадес*, которому он когда-нибудь отдаст посмертие, ни одна жаркая ночь с самой прекрасной девой не могла сравниться с одним только взглядом Августина и строгим голосом, что распаляли в нем доселе неведомый пожар. Нет, не плоти, но души. Максимиллиан, бывший гладиатор, лишь единожды поверженный в схватке на Арене и за то отданный в рабство наследнику Децима, никогда еще в жизни не испытывал тех ощущений, которые в нем вызывал этот человек. Патриций с кончиков аристократичных пальцев и до самых пят, Август пленял его своей холодностью и недоступностью.

И даже просто глядя на то, как он сидит на кушетке, скрестив длинные ноги, до колен перевитые кожаными ремешками сандалий, Максимиллиан не в силах был остаться равнодушным. Прямая фигура, озаренная лунным светом, четко обрисованный игрой теней профиль… Легкий ночной ветерок, веющий из огромного окна, колышет бархатную винно-красную мантию, накинутую поверх короткой белоснежной тоги. Чуть наклонившись вперёд, грациозными движениями юноша зажигает сухие травы в чаше медного треножника, что стоит у изголовья софы, отчего по покоям разносится дурманящий аромат благовоний.

– Долго будешь сидеть и смотреть на меня, Максимус? – холодно спрашивает Августин, покосившись на почти обнаженного, в одной лишь набедренной повязке, мужчину, сидящего неподалеку на корточках.

– Господин не отдавал мне приказаний, – негромко отзывается тот в ответ недрогнувшим голосом, что выдал бы легкое волнение, охватившее его при звуках голоса юного патриция.

– Будто ты не знаешь, что делать, – насмешливо произносит Август и, положив спицы для зажигания на подставку рядом с треножником, слегка откидывается назад, на софу, упершись руками в подушки. Манит его пальцем и указывает на пол рядом. – Снимай с меня обувь, да осторожнее, щиколотка еще не зажила.

На прошлой неделе Август неудачно спешился с лошади и ударился прямо выступающей косточкой о невысокий заборчик.

Максимус кивает, подходит и, опустившись на колени, начинает развязывать шнурки правой сандалии. Но все же, как бы ни старался, неаккуратно задевает мозолистыми пальцами пострадавшее место, отчего Август резко втягивает воздух. Вряд ли ему больно. Вряд ли он вообще чувствует боль. Максимус однажды наблюдал его бой с наставником: закаленный воин и бывший легионер Спарты, он гонял своего воспитанника по полигону, как проклятого, а потом валял по песку арены, снова и снова расчерчивая кровавыми узорами нежную кожу. И ни разу тот даже не поморщился. Раз за разом вставал, отряхивался и вновь принимал боевую позицию…

Но сейчас глаза цвета чистейших сапфиров опасно темнеют, а с полных губ срывается змеиное шипение.

– Максимус-с-с… – Юноша резко выбрасывает вперед руку и хватает раба за загривок, больно впиваясь тонкими пальцами в густые волосы на затылке. – Я что тебе с-сказал?

– Простите, господин. – Внутри у того все замирает, как будто натягивается тугая тетива огромного лука, но он только с демонстративной покорностью запрокидывает голову, смело встречая тяжелый взгляд холодных синих омутов.

– Нет тебе никакого прощения, неуклюжий увалень, – хмыкает Август равнодушно и, толкнув его в грудь так и не разутой ногой, встает с кушетки.

Скидывает пурпурную мантию, небрежно роняя на софу позади, и, глядя в потемневшие карие глаза своего слуги, начинает медленно развязывать золотистый пояс.

– Поворачивайся. – Приказ хлещет как пощечина, но Максимус подчиняется спокойно, будто только того и ждет. – Раз руки не из того места растут, обойдешься без них.

Игра началась. И они это знали. Но как же сладко было притворяться, что это не так и нет никакого довлеющего над обоими притяжения. Господин и раб еще не перешли той запретной черты, после которой возврата нет, но с каждым разом все приближались к ней. И, может быть, сегодня будет последний.

Август деловито переплетает поясом запястья раба, увитые паутиной толстых вен и со следами кандалов, навсегда, казалось бы, въевшихся прямо под кожу. Так завязывать узлы может лишь он, хотя узор шелковой лентой ткет столь обманчиво мягко и завораживающе… Чтобы потом внезапно одним резким движением стянуть ее концы так, что от боли Максимус со свистом выпускает воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Такая гладкая и нежная на ощупь ткань впивается в запястья не хуже железных цепей. Но Максимус не роняет ни слова, даже головы не поворачивает – чуть наклонившись вперед, чтобы хозяину было удобнее, терпеливо стоит на коленях. А когда получает разрешение повернуться к нему лицом снова, тот уже сидит на кушетке.

Август опирается ногой в не совсем расшнурованной сандалии о его колено и кивком приказывает продолжать. Раб медлит всего секунду: не удерживается от искушения заглянуть в глаза своему желанному экзекутору, чтобы уловить в их синей бездонной глубине, наполовину скрытой густыми веерами ресниц, ответный огонь страсти. А затем наклоняет голову, осторожно подхватывает зубами норовящий ускользнуть ремешок и тянет. Он не столько старается развязать, сколько упивается теми долгожданными моментами, когда можно, можно мимолетно и как будто невзначай коснуться обветренными губами этой сияющей безупречной кожи, пусть и на ногах, лицом ощутить ее гладкость, вдохнуть запах…

Август знает об этих маленьких уловках, конечно знает, но наблюдает за ним сверху и молчит. Максимус прислушивается к ритму его вздохов, не желая упустить ни малейшего признака возбуждения, почти трепетно и едва ощутимо прикасаясь, ведет дорожку из поцелуев по подъему узкой стопы. А стоит ему закончить, юноша скидывает сандалию на мраморный пол, приподнимает ногу и слегка надавливает кончиком большого пальца на губы Максимуса. Раб приоткрывает рот, горячо выдыхая, украдкой скользя по нему языком. И почти физически ощущает, как вздрагивает господин. Вздрагивает всем телом и, – может, ему это кажется? – в тишине покоев раздается его стон на грани слышимости. Но Максимус не смеет поднять взгляда, опасаясь, что испортит все очарование игры. Раньше он себе такого не позволял и сейчас в ожидании затаивает дыхание: накажут ли его?

– Вторую. – Несмотря ни на что, голос Августа по-прежнему равнодушен.

И, пожалуй, именно это заводит Максимиллиана еще больше.

Он меняет позу, перенося вес на правое колено, где только что стояла нога господина. Август ставит вторую на другое и ждет. И снова начинается сладостная пытка, только на этот раз у Максимуса нет ни желания, ни сил скрываться. Уже не таясь, он просто выводит губами чувственный рисунок от самого колена до лодыжки. Зубами распутать узелки шнурков – проще простого, только бы добраться до голой кожи. Снова выцеловывает подъем стопы от щиколотки и до самых пальцев, а потом обхватывает ртом аккуратный большой палец, чтобы приласкать языком. Теперь он уже уверен точно, что слышит этот тихий вздох. Глянув исподлобья, обнаруживает, что Август откинулся назад, упираясь руками в кушетку, и дышит тяжело, но размеренно, словно все еще пытается побороть охватившее его желание. И это так красиво… Лунный свет серебрит кожу Августа, отчего она будто сияет изнутри. Со своего положения Максимус может видеть, как медленно и глубоко вздымается грудь юноши, как нервно ходит кадык вверх-вниз, как волнуются тонкие линии ключиц от едва заметных движений, когда тот слегка ерзает из-за разгорающегося внизу живота огня. И это раззадоривает раба еще больше, побуждая рискнуть и пуститься дальше.

Упершись обоими коленями в пол, Максимус, точно очарованный, наклоняется вперед и горячо прижимается жаркими губами сначала к лодыжке, а затем и к внутренней стороне бедра, осторожно пробираясь под подол короткой туники. И несильно вздрагивает, почувствовав сталь августовой хватки: тонкие пальцы, в которых словно натянуты железные ивовые прутья, впиваются в черные волосы наглого раба, давая понять, что он зашел слишком далеко.

– Максимус. – Голос Августа такой же железный, как и его пальцы, когда он заговаривает спустя минуту. За это время бывший гладиатор успевает проложить влажную дорожку языком там, где только что были его губы, несмотря на тянущую боль в затылке.

Он неохотно отрывается от своего занятия и поднимает голову, тут же натыкаясь на пристальный, мерцающий в неполной темноте покоев взгляд юноши.

– Мне так нравится, когда ты считаешь, что тебе все сойдет с рук, если я не замечаю твоих шалостей, – почти мурлычет Август, меж тем разводя бедра так, что короткая туника почти натягивается. Дразнит. – Но ты ведь не думаешь так на самом деле?

– Нет, господин, – хриплым голосом едва слышно отвечает Максимус.

– Нет, не думаешь, – повторяет Август. – Тогда ты знаешь, что сейчас тебя ждет наказание, верно?

– Да, господин.

– Принеси хлыст.

Максимус, встав на ноги, направляется к нише в стене, в которой стоит деревянный манекен с кожаными доспехами Августа. Там же висит свернутый в кольца кнут – столь излюбленное оружие жестокого юного господина. Сердце раба стучит размеренно и спокойно, и дыхание почти нормальное, разве что чуть хриплое. Вот только жар, охвативший все тело, никак не способствует успокоению духа.

Максимус возвращается, держа плеть в зубах. Горький привкус хорошо выделанной кожи жжет язык, но это ничто в сравнении с тем, как будут жечь удары хлыста.

В самый первый раз, когда это произошло, Август был страшно зол. Так уж получилось, что Максимус сильно разозлил его, а господин был известен своей вспыльчивостью и скоростью на расправу. Но, даже пребывая в ярости, разум патриция оставался холодным. И поэтому отхлестал он своего нерадивого раба недрогнувшей твердой рукой так, что потом даже шрамов не осталось. Помнится, Максимус был еще очень этому удивлен, – как оказалось, Август весьма искусно умел обращаться не только с мечом, но и с кнутом, – и еще тогда испытал это странное тревожное чувство, стоя у стены в ожидании третьего, и десятого, и семнадцатого удара…

Во второй раз, когда Август снова взялся за плеть, он уже не терял самообладания. Тогда Максимиллиан твердо знал, что господин хочет его наказать и сделает это. И, как ни странно, порки этой ждал с чувством, подозрительно напоминавшим предвкушение. Снова была боль – острая, жалящая, – она впивалась в спину, проникая под кожу, и волнами расплывалась по всему телу, превращая его в жидкую вязкую субстанцию и плавя кости. Она ввинчивалась в сознание гладиатора, окутывая его непроницаемым туманом, и единственное, о чем мог думать в тот момент Максимус, было то, что боль эту ему причиняет Август. Может быть, эта мысль не покидала его потому, что Август стоял всего в двух шагах позади него и каждый раз, замахиваясь для нового удара, не прекращал говорить. Его голос прочно сплелся с этой странной дурманящей болью, вызывая необычную, ненормальную реакцию – болезненное возбуждение.

С последнего раза прошло больше месяца – Максимус не помнил уж, за что господин его выпорол, – даже все следы на спине почти сошли. И вот сейчас он опять испытает это ощущение чужой власти. Может быть, будучи рабом, он должен был уже сродниться с ним, но все же это чувство ни с чем нельзя сравнить. Максимус и хотел и не хотел, чтобы юноша наказал его, неважно за что. Он просто желал знать, что Август держит хлыст, что Август размахивается для очередного удара, что Август хочет его ударить. Это было самым главным.

Но в этот раз все было совсем иначе. Он слышал, как господин встал за его спиной, слышал, как тот наматывает хлыст на руку, чтобы урегулировать длину, слышал шорох его туники… Но вместо звонкого удара ощутил вдруг легчайшее прикосновение чужих пальцев к своим плечам, изборожденным множеством шрамов, что заработал в боях на Арене.

– Послушай. – Тихий жаркий шепот на ухо пустил по телу дрожь, не меньшую, чем возможность прикоснуться губами к совершенной коже господина. – Ты хочешь, чтобы я тебя ударил, Максимус…

И непонятно, было ли это вопросом или утверждением. Раб почувствовал прикосновение прохладной ткани туники и не сумел сдержаться – вздрогнул. Острое и пронзительное ощущение того, что Август стоит за его спиной так близко, задевая своей одеждой, рождало в паху тягучее томление, требующее немедленного выхода. Но Максимус лишь еще больше выпрямляется, стоя на коленях на твердом полу. Запястья давно уже затекли, а боль от впившегося в кожу шелкового пояса притупилась и затерялась на фоне остальных чувств.

– Хочешь? – настойчиво повторяет Август, и жесткие пальцы снова тянут его за волосы.

– Да. – Максимус не может лгать, да и не желает.

– Тогда проси. – Змеиная улыбка скользит на устах юноши. – Попроси меня, мой Максимус, скажи мне, сколько ты желаешь получить от меня ударов?

– Десять, – облизнув губы, хрипло выдыхает воин. – Но если господин позволит вновь дотронуться до него – сто.

И Максимус слышит, как шумно втягивает носом воздух хозяин у него над ухом. Пальцы сжимают его волосы так, что становится совсем невмоготу, но он молчаливо терпит, даже не шелохнется.

– Уверен? – справившись с собой через минуту, только и роняет Августин.

– Да, – отвечает Максимус. – Сто ударов – и я прикасаюсь к тебе так, как я хочу.

– Ты не жилец, – усмехается юноша, но в голосе его слышатся нотки восхищения. – Твоя наглость не знает границ, мой Максимус. Хочешь за сто ударов получить тело господина?

– Я хочу за сто ударов поцеловать господина. И да, моя наглость не знает границ, – ровно отвечает Максимус.

– Боги всемогущие, – бормочет Август про себя и внезапно резко опускает локоть на шею раба, чуть пониже того места, где начинается позвоночник. Удар тупой, но довольно болезненный.

Максимус этого не ждал. Он падает вперед как подкошенный: сила в обманчиво стройном теле Аврелия стальная. Только успевает повернуть голову так, чтобы не разбить нос, и ощущает, как Август ставит ему между лопаток босую ногу.

– Максимус, я почти восхищен твоей дерзостью, – ласково шепчет юноша. – Так же, как и твоим диким норовом. Я думал, тебя можно перевоспитать, но ты неисправим. Мне интересно, а двести ты выдержишь?

– Вероятно, я умру, – с иронией отвечает Максимус, чувствуя, как давление ноги на спину постепенно нарастает. – Но я буду единственным рабом, который сможет сказать, что удостоился поцелуя Августина Жестокого.

– Мертвым рабом, – холодно поправляет его Август.

– Если на то будет воля моего Господина, – шепотом произносит воин и закрывает глаза.

Вязкие минуты цепочкой утекают в тишину, а Август все так же стоит над ним, поставив ногу ему на спину. Максимус не может видеть его лица и узнать, о чем тот думает, но инстинктивно понимает, что ему удалось очень сильно удивить своего юного господина.

– Максимус, – наконец хрипло произносит Август, и эта чувственная хрипотца в его голосе дорогого стоит. От нее член гладиатора дергается, приподнимая набедренную повязку, а тугая тетива, что будто натянулась внутри, звонко лопается, посылая по телу волны дрожи. – Гадес бы тебя забрал в свои чертоги, ублюдок ты проклятый. Знаешь, что я хочу с тобой сделать?

– Догадываюсь.

– Нет, – внезапно почти рычит Август. Он опускается рядом на одно колено, снова хватает его за волосы, резко запрокидывая голову назад, и, прижавшись ртом к уху, горячо, с надрывом шепчет: – Я так тебя свяжу, что ты и пальцем пошевелить не сможешь. Я завяжу тебе глаза и засуну в рот кляп. И ты не сможешь ничего увидеть и даже кричать, но отлично все прочувствуешь. А потом, Максимус, я засеку тебя до смерти.

В следующее мгновение Август впивается губами в губы своего раба жестко, грубо, бескомпромиссно, яростно и злобно – до крови. Насилует языком его рот, в ответ Максимус кусается тоже, и несколько минут они борются за главенство, пока от недостатка воздуха не начинает кружиться голова.

И тогда Август сипло выдыхает ему в губы:

– Когда-нибудь, но не сегодня.

Комментарий к

**Спартиаты** – правящий социальный слой Спарты.

**Гадес** – Аид в вариации римлян.

========== Часть 2 ==========

Жизнь гладиатора проста и безыскусна: он побеждал на Арене и иногда получал за это жалованье. В отличие от других – профессиональных – бойцов, Максимиллиан вышел из самых низов спартанского общества. Гладиаторами обычно становились либо физически выносливые и сильные рабы, военнопленные например, либо свободные граждане, которые сами поступали в гладиаторские школы и лагеря, проходили специальное обучение и затем выступали на Арене, за каждую победу получая жалование и привилегии, которые росли по мере числа одержанных ими побед.

Но у Максимуса не было даже свободы, не говоря уже о каких-то привилегиях. Он родился рабом и всю жизнь провел в кандалах. Его мать, обычная шлюха из илотов*, продала его еще в детстве высокому патрицию, который оказался легионерским воином, занимавшим чин полемарха*. Первый хозяин сделал Максимуса своим оруженосцем и брал с собой во многие сражения. Потом и вовсе определил в свою мору*. Так Максимиллиан стал гоплитом* – тяжеловооруженным пехотинцем. Потом господина убили, а его самого отправили на Арену. Тогда ему исполнилось только двадцать лет. Может быть, если бы у Максимуса не было за плечами военного опыта, то в первом же бою на Арене его бы убили, ведь выпустили на убой, как мясо, против профессиональных гладиаторов на потеху публике. Но он выстоял, тем самым заслужив себе несколько поблажек. Сначала это была просто отдельная комнатка, в которой можно уединиться, а затем ему стали выдавать стабильное жалование, которое росло вместе с его известностью на Арене.

Но желанная свобода оставалась все такой же недосягаемой, как бы он к ней ни стремился. Чтобы завоевать себе статус вольноотпущенника, нужно получить одобрение царя, которому и принадлежала Арена, а это как минимум означало стать постоянным ее чемпионом. Да и то не факт, что царь захочет отпустить такого гладиатора. И хотя Максимус знал, что, даже если получит статус полноправного спартиата, все равно останется на Арене, потому что больше ничего другого и не умеет, – ведь в том, чтобы сражаться свободным и сражаться рабом, была для него огромная разница – для Леонидиона это вряд ли имело какое-то значение.

Этой размеренной жизни настал конец, когда однажды, впервые за семь лет, гладиатор Максимиллиан был сокрушен. События того дня врезались ему в память очень живо, до сих пор в ушах гремел лютый рев трибун, жаждущих хлеба и зрелищ, смазанными пятнами белели бесстрастные лица патрициев, свысока смотревших на него – коленопреклоненного и поверженного, оглушенного своим поражением. Он видел, как поднялся со своего места царь Леонидион – ведь в его руках была жизнь побежденного воина.

И казалось, каждое мгновение становится одной маленькой вечностью, пока кулак с поднятым вверх большим пальцем опускается вниз. Максимус не мог поверить, что, один лишь раз оступившись, он теперь обречен на гибель, хотя ему доводилось быть свидетелем подобного едва ли не каждый день. Семь лет его побед для царя – ничто, как и его никчемное рабское существование. Перед глазами от слепящего солнца поплыли оранжевые круги и отчего-то резко затошнило, но он все равно не отводил взгляда от человека, почему-то распоряжавшегося его жизнью в этот момент. Внезапно к царю подошел чей-то раб и почтительно зашептал что-то на ухо.

И палец остался поднятым.

– За свои бесчисленные победы на Арене гладиатор Максимиллиан заслужил жизнь, – громко произнес Леонидион. – И я присуждаю его в качестве раба своему военачальнику Дециму Аврелию.

Проследив за направлением его взгляда, побежденный гладиатор увидел в ложе неподалеку седого матерого вояку, по одному виду которого можно было судить о несметном количестве проведенных схваток. Рядом с ним сидел юноша, наверное, его сын, красота которого ослепила Максимуса так же, как солнечные лучи. Только, в отличие от них, холодная и неприступная, как снега в землях Гипербореев*, она совсем не согревала. Взгляд синих глаз, в которых стынут осколки льда, острый, пронзительный и тяжелый, резанул по Максимусу холодным лезвием.

Так Максимиллиан перестал быть гладиатором и попал в рабство к сыну Децима – Августу Флорентию.

*

Первый раз, когда Максимус навлек на себя гнев своего нового хозяина, тем самым не сумев избежать сурового наказания, произошел через несколько месяцев после того, как его отдали Августу в услужение. Максимус всегда держался настороже, особенно вначале, не зная, чего от него ждать, и старался лишний раз не впадать в немилость у господина. Август был тихим и спокойным, но в этом спокойствии крылась какая-то тревожащая хищная опасность.

Максимуса поселили в домике для рабов вместе с остальными, но потом Август захотел, чтобы он жил в небольшой комнате рядом с его покоями, и тогда у него появилась возможность лучше его узнать. Августин Аврелий вел замкнутый образ жизни: у него почти не было друзей и знакомых и он нечасто выбирался куда-то, даже чтобы развлечься на стрельбищах или игрищах с другими, такими же, как он, юными патрициями, проводившими свои дни в праздности и роскоши. Вместо этого Август целыми днями читал или играл сам с собой в латрункули*, вечерами гулял по городу, часами упражнялся с оружием, а иногда брал в руки кифару*. И играл так, что от звуков прекрасной мелодии, извлекаемых искусными пальцами из инструмента, почему-то на сердце тяжелым грузом ложилась печаль.

Может быть, потому, что молодой хозяин все время проводил в одиночестве, хотя, наблюдая за ним, Максимус не мог сказать, что ему это в тягость. Слуги ходили по дому на цыпочках и старались не попадаться ему на глаза, ведь суета вокруг выводила его из себя, поэтому Август был предоставлен сам себе сутками напролет. Но в те редкие моменты, когда он все же вынужден был общаться с людьми, проявлялась его нетерпимость к ним. Максимус заметил одну черту его характера, которая одновременно и восхищала его, и вызывала недоумение: юноша не делал различий между илотами и равными ему по положению патрициями – и к тем, и к другим относился с холодным терпением. Только в его понимании терпение сильно отличалось от того, что под этим словом понимали другие люди. Август был жесток, беспощаден и скор на расправу с рабами и плебеями, если несчастные чем-то его раздражали, но еще более презрительное пренебрежение испытывал к патрициям. Как-то раз к нему без предупреждения нагрянул некий почтенный, судя по богатой одежде, господин. Аврелий как раз прохлаждался в терме, когда Максимус доложил, что к нему пришли, и даже не подумал прервать водные процедуры, заставив того прождать почти полчаса. Потом все-таки вышел в одной лишь простыне, обмотанной вокруг тела на манер тоги, и ледяным тоном заявил, что гостей не ждал. Даже не поинтересовавшись целью визита, юноша выставил благородного гостя за дверь.

К счастью, таких инцидентов было немного и все патриции, ставшие жертвой тяжелого характера Аврелия, не спешили с жалобами к царю. Наверное, потому, что Август был сыном самого Децима, а тот числился в фаворитах у Леонидиона.

Обязанности бывшего гладиатора оказались нехитрыми. Август захотел его в личное услужение, а персональным рабам обычно даровались небольшие привилегии, и самая замечательная из них – на взгляд самого Максимуса – заключалась в том, что он не был обязан подчиняться никому, кроме своего хозяина. Таких рабов отличали серьги-гвоздики в левом ухе. Максимус тоже получил свою сережку в первый же день: Август собственноручно проколол ему ухо острой, раскаленной докрасна иглой и вдел в мочку гвоздик с самым настоящим сапфиром.

Так недавний воин спартанской армии теперь должен был везде сопровождать юного господина, готовить воду для умывания, присутствовать при трапезах и вообще выполнять все то, чем, как правило, занимались женщины-рабыни.

Почему Август хотел, чтобы в таких делах ему прислуживал именно бывший гладиатор? Этот вопрос вызывал у Максимуса недоумение. Он бы еще понял, если бы его определили для уличных работ: физическая сила и выносливость могли пригодиться в хозяйстве. Но очень скоро Максимус осознал простую истину: ждать от нового господина чего-то предсказуемого лучше не стоит.

Во-первых, Август терпеть не мог женщин. В доме почти не было рабынь, всего три, да и те старались не попадаться на глаза сыну Децима. Убирались тихо и быстро, пока Августин отсутствовал или отдыхал в одной из дальних комнат. До Максимуса ему прислуживал пожилой илот по имени Дий, которого теперь отправили присматривать за освещением. Хозяйство у Августа было не особенно большим, похоже, он просто решил отделиться от отца и купил себе просторный домус* в окраинной части города.

Во-вторых, Максимус сразу смекнул: Августу просто доставлял удовольствие сам факт, что в служанках у него здоровенный вояка с перекошенной мордой, все тело которого испещрено боевыми рубцами, из-за чего поначалу думал, что его новый господин – просто капризный, избалованный мальчишка. Август очень любил заставлять его делать совершенно унизительные для воина вещи, например массировать ему ноги, мыть его, прислуживать за завтраком и ужином, расчесывать ему волосы, будто рабыня какая, и тому подобное.

Но постепенно Максимус начал понимать, что это не просто блажь патриция и способ развлечься, чтобы избавиться от скуки. Август никогда не скучал, нет. Сначала считал, что ему чудится, будто господину приятны прикосновения его грубых мозолистых рук, что ждет он от него какой-то реакции всякий раз, когда поддевает, дразнит или ехидничает, когда сам словно невзначай дотрагивается и всегда так внезапно, что невозможно не вздрогнуть. Августу вообще нравилось трогать своего слугу, особенно прослеживать кончиками пальцев рваные нити шрамов.

И тогда Максимус снова сделал ошибочный вывод: посчитал Августина просто зарвавшимся, привыкшим к роскоши, изнеженным патрицием, охочим до плотских утех.

Но время шло, а господин не предпринял ни единой попытки затащить его в кровать, хотя все так же дразнил легчайшими внезапными прикосновениями и взглядами. Ничего не менялось. Как-то Максимусу, сопровождавшему Августа всюду, довелось стать невольным зрителем его тренировок, и тогда бывший гладиатор зауважал господина. Ведь казавшийся таким изнеженным и слабосильным, что не сможет поднять и меча, Августин Аврелий меж тем искусно обращался с многими видами оружия. Особенно хорошо ему давались сети ретиариев* и хлысты, а чтобы орудовать сетью, что утяжелена навесными гирями или «колесами», необходима очень хорошая сноровка и выносливость.

Максимус держался теперь с господином настороже пуще прежнего, постоянно ощущая себя так, словно ходит по лезвию бритвы, и напряжение между ними потихоньку нарастало, пока однажды не выплеснулось в первое наказание.

Это произошло совершенно неожиданно для обоих. Вернувшись с вечерней прогулки по городу, юноша захотел отдохнуть в перистиле* возле писцины*. Чтобы попасть во внутренний дворик, где располагался атриум, нужно было пройти через анфиладу жилых комнат для гостей. Когда они пересекали их, то застали в одних покоях молоденькую смазливую рабыню. Максимус знал ее – эту девушку звали Лувия. Пару раз они даже встречались под покровом ночи и неплохо развлеклись. Лувия ему нравилась: она была веселой, мягкой и очень отзывчивой в постели, и, судя по этому, он привлекал ее не меньше.

– Что ты здесь делаешь? – Васильковые глаза Аврелия тут же опасно потемнели и раздраженно сощурились, стоило ему увидеть девушку.

Лувия как раз чистила дорогой фарфоровый сервиз, но, услышав голос хозяина за спиной, да еще столь близко, так перепугалась, что выронила из рук вазу. Осколки брызнули во все стороны, задев не только рабыню, но и лодыжку Августа: на бронзовой коже сразу выступили капли крови.

Юноша даже не поморщился, но в синих глазах стали сгущаться предгрозовые тучи, предвещая бурю. В одно мгновение он лишился самообладания и разозлился, ведь не зря сын Децима был известен своей вспыльчивостью и женоненавистничеством.

Лувия, наверное, от страха окоченела, иначе как еще можно было объяснить тот факт, что она не бросилась на колени в первый же миг, горячо умоляя о прощении?

– Неуклюжая маленькая дура, – злобно прошипел Август, делая к ней шаг. – Я тебя собственноручно высеку, глупая ты гусыня!

И он уже собрался было схватить ее за волосы, чтобы отволочь на задний дворик, но Максимус преградил ему путь, шагнув между ним и Лувией.

– Господин, пожалуйста, – тихо произнес он. – Не троньте ее.

– Что? – На секунду Август даже застыл, удивленный тем, что собственный раб ему перечит. Глаза цвета эгейского моря недоверчиво впились в лицо мужчины. – Ты смееш-ш-шь ее защищать, Максимус?

Назад к карточке книги "Милость патриция (СИ)"