Текст книги "В простуженном аду (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Жизнь – она сука та еще, но разве это повод для смерти?

– Срочно нужно переливание. Группа редкая. – Слова отяжелевше-ватные, лекарственно-химические и утомленные.

– Моя подойдет, – словно со стороны: голос механически-ломаный и чужой.

– Идеальная совместимость, – с облегчением слышит Ира размазанно-глухое сквозь накатывающую слабость. Рука немеет и не слушается, в голове туман подступающей обморочности, но плевать: важнее перечеркнутого бледностью и бессознательностью родного лица сейчас не может быть ничего.

Ира позволяет себе отключиться только через секунду после того, как из вены исчезает жадная пиявка иглы.

Паша выныривает из качающихся волн темноты, сразу же наталкиваясь помутневшим взглядом на ярко-рыжую солнечность: Ирина Сергеевна в хрустящем от чистоты белоснежном халате, пристроившись на вплотную придвинутом стуле, сонно жмется лбом к его руке; змеящийся клубок капельнице-проводков опутывает паутиной.

– Как же ты так, не бережешься совсем, – дремотная хрипотца коротит разрядами старательно-обесцвеченного равнодушия, только черные солнца бесслезно-испуганные, а лицо совсем белое – до обескровленности.

Паша закрывает глаза, не зная, кого сейчас ненавидит больше: ее, так лицемерно-искренне-взволнованную, или самого себя, с непозволительно умиротворенной слабостью вбирающего невесомо-подрагивающие прикосновения прохладно-тонкой ладони к лицу: костяшками, кончиками пальцев, по бледным скулам, по взмокшему лбу, – бросить бы что-то отрезвляюще-грубое, но нет ни сил, ни желания.

– Все хорошо, – легким сквозняком неприлично-близко, и снова накрывает тяжелой темнотой сквозь не прозвучавшее – вы сами-то верите?

Мне хочется, хочется, это так просто,

Взять и сбежать на затерянный остров.

– Мне нужно будет уехать. – Прямая спина, взгляд в сторону, пальцы в замок.

– Опять? – сухо и коротко, хотя в груди шквалом яростно-жалости: нузачемвы? нусколькоможно? чтовыделаете?

– На пару дней всего, – давясь собственной поспешно-успокаивающей ложью.

Паша хмуро провожает темнеюще-грозовым взглядом срезанную порывом душного ветра почерневше-мертвую ветку, вдыхает больнично-парковый воздух до саднящей боли в груди.

– Я еду с вами.

– Паш, ты что?.. Тебе теперь... – Отшатывается, спиной как-то жалко прилипая к резной спинке скамейки, дышит тяжело и прерывисто, как будто под дых с размаху ударили, вышибая весь воздух до безжизненности.

– Я вам не барышня кисейная, чтобы по больницам прятаться, пока вы там... – Чересчур резко и грубо – похер.

– Пока я что? – морозяще-спокойно, в секунды возвращая самообладание и властную раздражительность.

– Сами знаете.

– Я тебе запрещаю. Это приказ. – Чеканная сталь режет сгустившийся воздух непримиримостью.

– Сколько угодно, – упрямо сжимает губы Ткачев. – Можете даже уволить.

– Паш... – с удивительной, совсем-не-полковничьей растерянностью.

– Я еду с вами. – Паша смотрит решительно-твердо и почти-что-не-вызывающе – в черных солнцах зеркальными льдинками плавится страх.

Война будет долгой. Но все обойдется.

========== 5. Под громом чужих небес ==========

Сколько можно не спать и плевать против ветра,

Быть беглецом, бежать от стены к стене,

Раздвигая пространство метр за метром.

Мы ничего не получим за выслугу лет,

Будем жадно хватать обрывки ушедших историй.

Я сомневался – мне дали надежду в ответ

И небо над головой дали чужое. ©

Город – серо-выгрязненный темными блоками протыкающих хмурое небо многоэтажек, пыльными улицами, рваными выбоинами асфальта с застывшими в лужах глянцевыми отражениями бензиновых радуг, – само воплощение захудалой убогости. И двухэтажная ведомственная гостиница с взрыто-облупившимися пятнами краски, мутными окнами, двумя единственно пригодными для житья номерами и вечно пьяно храпящим портье убога тоже.

Паша швыряет на продавленную железно-хрипящую пружинами кровать дорожную сумку, безрадостно оглядывается: шаткий шкаф с полуотвалившейся дверцей, журнальный столик с треснувшей стеклянной столешницей, грязные разводы на стеклопакетах и щелястые проемы в придушенно гудящих пронизывающим ночным ветром рамах.

Пункт B встречает не слишком приветливо.

Добро пожаловать, что еще тут скажешь.

Дерзкого полковника принимают радушней некуда: Зимина в самый последний момент успевает вывернуть руль, уходя в сторону от разорвавшейся буквально перед самыми колесами гранаты. Трясущимися пальцами привычно-заученно стискивает оружие, надрывно выдыхает пропахший раскаленной резиной и горячим металлом воздух, вполголоса матерится.

Здравствуй, последний герой.

Это не борьба с преступностью, не наведение порядка, не установление законов: война, репрессии, гонка на выживание. Массовые аресты, выброшенные на улицу полуживые замордованные отморозки, жестокие перестрелки при сопротивлении сотрудникам полиции – настоящие зачистки, а не задержания.

Паша без тени сомнения выпускает свои пули в выведенных из оцепления уголовников, похитивших ребенка какой-то местной шишки, – и для него, и для Зиминой все обещания о снисхождении к добровольно сдавшимся пустой звук: данное ублюдкам слово сдерживать вовсе не требуется.

К фамилии слишком крутой временной начальницы все чаще прибавляют эпитет "кровавая".

Для Ирины Сергеевны, впрочем, это вполне себе комплимент.

– Ты там поосторожней, Паш, – Ирина Сергеевна смотрит с прохладной взволнованностью сквозь рыжие всполохи растрепанной челки, подавая бронежилет и совершенно не обращая внимания на суетящуюся скученность прочих штатских: личный гвардеец полковника, неизменно прикрывающий хрупкую спину, имеет право на несколько большее.

– Да ладно вам, Ирин Сергевна, не на войну же, – привычно-забыто неловко улыбается Паша, комкая имя-отчество – как будто совсем ничего не изменилось.

А может, и правда не изменилось?

Паше некогда перемалывать ядовитые обиды-воспоминания, упрекать и негодовать, обвинять или злиться: по сравнению со здешним адом все, что было раньше, кажется просто невинной детской сказочкой на ночь.

Паша высчитывает гремящие в гостиничном коридоре выстрелы, вычисляя оставшиеся патроны у очередного отморозка, недовольного радикальными мерами нынешнего начальства; бесцеремонно толкает в сторону Ирину Сергеевну, настойчиво лезущую на линию огня, выпускает обойму, даже не думая декламировать стандартное "стоять, полиция!" и "руки в гору!" – разводить китайские церемонии с оборзевшим ублюдком не тянет от слова "совсем".

– Вы как, в порядке?

– Жива, как видишь, – отзывается полковник с долей язвительности, сдувая со лба прилипшие пряди.

Содержательный диалог разрывает пронзительно завывающая сирена под темнотой простреленных окон – похвальная оперативность, учитывая, что задерживать уже некого.

Героизм и безбашенность личной гвардии заслуживают восхищения.

Паша оценивающе разглядывает сквозящие раны выбитых стекол, пол, залитый водой из перебитых пулями труб, молча подхватывает сумку начальницы, невольно срываясь на покровительственную снисходительность во взгляде.

Ирина Сергеевна также молча дергает тонкими плечами и следует в соседний номер – между компанией подчиненного и перспективой простуды первое явно предпочтительней.

Служебные милости льются на «фаворита императрицы» настоящим потоком: благодарности, грамоты, премии, а в ближайшей перспективе на горизонте – и внеочередные звездочки на погоны.

Подвиги на грани самоубийства, отчаянная смелость на грани безумия, забыто-обострившаяся преданность на грани преклонения – никаких полумер, осторожности и благоразумия. Если бы не встревоженно пылающие черные солнца – в полутьме коридоров, в дешево-кожаных салонах служебного транспорта, в окровавленной пыльности мест происшествия, Паша вряд ли выдержал бы здесь хоть день.

Но здесь она, и значит, придется выжить.

Качаясь в цепях моста,

Смеясь на руинах стен,

В надежде на чудеса,

Я вновь получил взамен

Бессонницы лёгкий люфт,

Угар воспалённых глаз.

Однако же я люблю,

По правде сказать, лишь вас.

– Да идите уже, – Паша неотрывно и долго смотрит на сжавшуюся на хлипко-шаткой раскладушке начальницу, закутанную в одеяло и прожигающую легкие едким дымом дамских вишневых. Отодвигается, спиной упираясь в поблекше-вздутые обои; во взгляде непривычная насмешливость – уж не боитесь ли вы меня, товарищ начальница?

Ирина Сергеевна смотрит ошарашенно-дико – в тусклом круге света от изящной лампы на полу темные глаза кажутся светло-хищными и настороженными.

Из оконных проемов тянет жгучей предпростудной ветреностью, в неплотно прикрытую дверь пробирается пронизывающий ночной сквозняк.

Ира несколько мгновений вглядывается в спокойную теплоту затягивающе-темных глаз; решительно проскальзывает на скрипучую узкую кровать.

Паша заводит руку за тонкую спину, расправляя скомканное одеяло; ладонь так и остается лежать на уровне выступающе-беззащитной лопатки, обтянутой тонкой клеткой сине-красной синтетики.

Паша думает, что это непривычно, нелепо, если не дико – просто спать с женщиной, тем более с Зиминой. Паша думает, что он, наверное, незаметно свихнулся, проявляя заботу таким извращенным образом, другого объяснения не найти.

А еще, вдыхая дым сгоревшей вишни и каких-то сладковато-жарких экзотических пряностей, Паша думает, что уже забыл, как пахнет нормальная жизнь.

От нее действительно замечательно пахнет: в стойкой смеси пороховой гари, липкого страха и душной злобы, в противном дурмане проспиртованной табачной затхлости, в запахах оружейной смазки и въедливости бензина тонко-душистый косметический аромат с замысловатым художественным названием на мягком бархате кожи звучит восхитительно. Паша бы с удовольствием прижался губами к изящной шее, жадно напитываясь запахом, или зарылся лицом в выгоревший шелк мягких волос, но он, к счастью, еще не настолько двинулся.

В номере привычно сумрачно, стыло и неуютно; сквозняк треплет веером расходящиеся листы свежей газеты и пустую пачку из-под сигарет; на полу по разные стороны – две опустевшие бутылки согревающе-жгучего кисло-сладкого вина.

Веет пробирающей ночной прохладой и дымно-тающей жженной вишней.

– Ну что, мы победили?

– Мы победили, – хрипловатое эхо дышит легкой нетрезвостью.

На охрипших пружинах старой кровати, спиной к спине, измотанные, пьяные, но – победившие. Громкий процесс над верхушкой банды, державшей в страхе весь город, воющие СМИ и самолет сегодня на пять тридцать утра – отвоевались.

Ира с облегчением вспоминает раскаленно-красочную Москву, знакомые лица, родную квартиру – здесь всё и все ей чужие: неуютные опасные улочки, убогий и тесный гостиничный номер, скользко-лощеные ФСБшники и осторожный подполковник Волков. Они все ей чужие, и она всем чужая тоже. Единственный – привычный и родной – Ткачев, повзрослевше-выпрямившийся, посерьезневший и словно от чего-то освободившийся. Постоянный и неизменный, несмотря ни на что. Бережно-почтительно поглаживающий ее руки, глядящий с внимательным все-пониманием и безгранично родной.

А это значит, что ад закончился.

========== P.S. Чтобы утром проснуться живым ==========

Тебе никто не нужен, ты не нужен никому,

Так было, но внезапно что-то круто поменялось.

Так странно в мире быть не одному,

Когда себя уже почти что не осталось. ©

– ... За храбрость и самоотверженность... За честную и безупречную службу...

У Иры губы немеют, кривясь в ледяной усмешке: от официально-торжественной пафосности пробивает на нервный смех.

У Иры перед глазами помехами – кадры самосуда и устранения лишних свидетелей; искаженное недоверием, болью и ненавистью лицо Ткачева и упирающееся в спину дуло пистолета; беспощадные приказы и попытки героического самоубийства в пропитанном кровью и злобой промозгло-удушливом городе.

– Служу Российской Федерации. – До боли расправленные плечи, свинцовая чеканка ожидаемо-уставного ответа, победно пылающая медаль под равнодушно-размеренный грохот сердца.

Паша из зала ловит непроницаемый, безучастностью выстуженный взгляд, пока рядом взрываются радостные хлопки аплодисментов.

Черные солнца вспыхивают промерзшей тоской.

У Ткачева – внеочередное, буквально кровью заработанное звание, перспектива перевода с повышением и почему-то ни малейшей радости в пасмурно-потемневших глазах.

– Поздравляю, Паш. – Кончики пальцев соскальзывают с остроконечности новых звездочек, не задержавшись и на долю секунды – ничего лишнего.

Старательная улыбка сквозит зашкаливающей горечью; легкие опаляет дурманяще-пряной сладостью и задымленно-горькой вишней.

Ирина Сергеевна уходит не оборачиваясь.

В коридоре темно и тихо; тонкий луч мягкого света из гостиной разрезает сумрак золотящимся лезвием.

Почти что по классике.

– Не прогоняйте меня, не прогоняйте меня, пожалуйста, – Ткачев, наверное, откровенно бредит, лбом утыкаясь в обтянутые блестяще-гладким шелком колени – на Зиминой впервые вместо осточертевше-отглаженной формы шикарное вечернее платье: повод достойный

– Ну зачем ты так? Я же ради тебя это все... – Шепот сдавленный и глухой; ладонь на затылке дрожит как под разрядами в добрые двести двадцать.

– Не нужно, ничего мне не нужно, – сумасшествие сгущается, разрываясь на тонких прохладных пальцах лихорадочными поцелуями. – Только не прогоняйте...

– Ты не выдержишь, – тяжелым выдохом по обнажившимся нервам отчаянной тишины.

– Не выдержу, без вас – не выдержу... Если бы не вы... Я бы там и дня не пережил...

– Если бы не я, ты бы там не оказался. – Голос окаменевше-уверенный, а пальцы безвольно-слабеющие – ну где, где твоя хваленая выдержка?

– Кто знает. – И снова беспомощно, настойчиво, обезумевше льнет, гладит руки, губами прижимается к пальцам. И плевать на ее цинизм, жестокость и лживость, и плевать, что ни малейшего права не имеет так чувствовать; и плевать, что эти изящные подрагивающие руки по локоть в крови – он и сам не святой и не образцовый.

Когда они сошли с ума – оба? Когда она прямо в глаза призналась во всем, с обреченной решимостью вложив пистолет в его руки, добровольно выбирая себе палача? Когда он не смог всего лишь нажать на спуск, воплощая давно терзающие планы мести? Когда плечом к плечу сражались в обледеневшем аду, перебитыми падшими хранителями оберегая друг друга?

А может быть, прямо сейчас?

Ты снимаешь вечернее платье,

Стоя лицом к стене,

И я вижу свежие шрамы

На гладкой как бархат спине.

Мне хочется плакать от боли

Или забыться во сне.

Кстати, где твои крылья,

Которые нравились мне?

Зигзагами, точками, пунктирами рваными – следы догоревшей войны, которая никогда не закончится: в жизни, в душе, в вашей общей памяти.

И он целует, жадно, бережно, трепетно, каждый шрам, каждую памятку; и траурно-темный шелк к ногам соскальзывает вкрадчиво; и руки – такие родные, такие нужные, такие отчего-то знакомые, как будто вместе – вечность.

– Мы выжили. Мы выжили, это главное...

Выжили.

Чужие среди чужих, изуродованные судьбой и одиночеством, обреченно-жестокие преступники и героические безумцы.

– Мы выжили...

И нет – сейчас? всегда? – никого нужнее, роднее, ближе, нет и не может быть. Потому что никто не поймет, потому что никто не узнает.

Потому что никого нет важнее.

Она засыпает, беззащитно прижимаясь к его плечу, собственнически переплетая их пальцы, – Паша только тихонько улыбается, свободной рукой осторожно поправляя сползающее с хрупких плеч одеяло.

И совсем ни о чем не жалеет – что было, уже не имеет значения.

Ведь завтра будет день. И солнце будет тоже.