Текст книги "Наизусть (СИ)"
Автор книги: Лебрин С.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
========== Часть 1 ==========
Она знала все его черты наизусть.
Но знала не так, как другие знали его, смотрела не так, как люди смотрели на его лицо (оно у него не было классически красивым, и там, где все прочие могли сказать с отвращением: «Некрасиво», она могла увидеть что-то совсем неземное, космически притягательное, отнимающее последние вдохи от восхищения); нет. Она знала, сколько шрамов под его рыжими бровями и на подбородке; знала точный оттенок его волос (охра, смешанная с солнечной медью) и могла вечно подбирать краски, чтобы изобразить его на бумаге. Она могла предугадать каждое его движение, иногда ломано-дёрганое, словно им управляли, как марионеткой (эта мысль приводила её в восторг – бывало, и она ощущала нечто подобное со своим телом), а иногда плавное. Нарочитое. И обязательно – с ленивым хитрым взглядом из-под рыжих ресниц, чтобы его девочки оценили. Она смотрела на него украдкой, пока он смотрел на других, не замечая тихую человеческую девочку по соседству, слишком пугливую, похожую на загнанную лань.
На самом деле он не заметил бы её, даже если бы она вдруг решила встать прямо перед ним и орать какие-нибудь гадости, размахивая ярким флажком (но она бы ни за что, ни за что в жизни так не сделала). Потому что она давно уяснила закономерность – все его девочки были красивыми. А она боялась глядеть в зеркало. Там отражался кто-то другой.
Ни в одной из Вселенных он бы не выбрал её. А их было много, этих Вселенных, и в каждой она, округлив глаза от полного, божественного восхищения, смотрела на него, и в каждой он изредка кидал на неё взгляд, когда они встречались на лестничной клетке – но так смотрят на какой-то на новый горшок с цветами, с прохладным удивлением, тут же забывая об этом.
Не плакать. Нельзя плакать, иначе отец разозлится, и губа и рёбра снова будут болеть.
У неё был чёткий свод правил. Первое – молчать, не раскрывая рта, даже когда тебе задают вопрос. Только это позволяло ей оставаться незамеченной всегда и везде, тенью среди ярких нарисованных мартышек (они были слишком шумными, и порой она ходила по стенке с круглыми глазами, и в ушах её была вата, из-за которой обилие звуков, обилие этого огромного мира не доходило до её головы, где был заключён её собственный, гораздо более интересный мир). Ей и не нужно было, чтобы её замечали – так она могла дышать. Если бы он посмотрел на неё, как на что-то живое, вздохнуть она бы точно никогда не смогла.
Второе – не попадаться ему на глаза чаще двух раз в день. Можно один раз встретиться утром перед лифтом, застыть, держа холодные ключи в пальцах, задрожать, чувствуя его одеколон. В лифте можно молчать, украдкой разглядывая его профиль, орлиный нос с горбинкой, который так не нравился всем, а её приводил в щенячий восторг. Можно порхать пальцами в карманах, будто рисуя изгибы его тела под модной джинсовой курткой, и шарахаться с подскочившим давлением, если он вдруг случайно коснётся локтём её несуразного огромного пуховика болотного цвета.
Второй раз – после школы, во дворе. Иногда вместо занятий она шла за ним, будто привязанная, и ничего не могла поделать с этим желанием знать о нём всё, вплоть до того, где он дышит, пока она не видит. Когда она впервые решила за ним проследить, у неё тряслись руки, сбивалось дыхание, под курткой по спине лился горячий пот, даже несмотря на то, что было тёмное зимнее утро, и от мороза щипало кожу. Она пряталась за деревьями, как это делали в странных, но увлекательных фильмах из телевизора (и там всё было по-другому – там бы она была очаровательной красоткой, а он очаровательным красавцем, и они бы вместе стреляли в чудовищ), смотрела на его прямую спину, стараясь не выпустить его из виду.
Он учился в колледже, и в окне на первом этаже она увидела, как он что-то рисует на мольберте, смеясь с какой-то девочкой. Она тогда стояла перед этим светлым окном, со сдвинутой на лоб шапкой, покрасневшими щеками, и не могла оторвать взгляда. Они рисовали. Он рисовал. Как она. Но интересовало её больше не это, а различные скульптуры, стоящие на столах; странные, яркие картины, висящие на стенах; белые гипсовые фигуры. Это было чем-то новым. Неизведанным ещё для её сознания, где открылась новая дверь. Она подумала тогда с простодушным удивлением, внезапным осознанием, упавшим вдруг на голову – этому ведь действительно учат. И можно этому учиться, не воруя детскую гуашь у маленького племянника, боясь, что тебя сейчас же поймают и всему свету объявят, какая же ты страшная, плохая. Она не вынесла, если бы её объявили «плохой».
И картины на стенах были ярче, красивее. Она любила цвета, часто смотрела на предметы и разлагала их на спектр, и хотела отобразить всю полноту и яркость красок на своих тетрадных листочках, до бесконечности смешивая разбавленную гуашь, но у неё никогда не выходило так.
И тогда в сердце у неё что-то защемило, и она, опустив голову, убежала в школу, чтобы снова ходить по стенке и притворяться одной из этих скульптур (правда, у неё бы не получилось быть такой красивой скульптурой, как та белая женщина без рук – когда она увидела её, такую потрясающую и изящную, в первый раз, застыла, как всегда застывает перед красотой, перед ним.)
А в школе было неинтересно. Скучно, но чаще страшно. Она закрывалась серыми волосами и серыми свитерами от наглых, насмешливых взглядов мальчишек, которые перехихикавались между собой, глядя на неё презрительно и фыркая; а потом и вовсе перестали смотреть. Был у них такой период – когда они смотрели на всех, и на неё тоже. Даже на неё! Она не могла продохнуть, на переменах приходилось прятаться в туалете, ведь они могли подбежать и тронуть за грудь или место пониже спины. Из любопытства. Чтобы жестоко посмеяться, крикнув:
– Ну, ты и доска, Анька. Я так и думал, пацаны, кикимора наша ещё не подросла. Ешь, бля, кашу.
Потом стало легче, они махнули на неё рукой, может, поумнели и перестали смотреть, и она могла выдохнуть. И дальше рисовать свои странные картинки в тетрадках на задних партах. Потом, когда она стала смотреть на него, в её тетрадках стал появляться он. Его взгляд, голубой и неизменно добрый. Его ехидная усмешка, обращённая не ей. Его расслабленная поза, когда он опирается спиной о стену в лифте и смотрит в телефон. Иногда – голый торс, но тогда она неизменно краснела, и становилось очень-очень жарко.
Один раз Людка с передней парты перед ней обернулась и выхватила удивлённым взглядом эти картинки. Она открыла рот и заверещала, бесцеремонно взяв тетрадку с её парты так, что она даже не успела среагировать:
– Гляньте! Мужики! Наша Анька влюбилась!
И тут началось то, отчего её мутило до безумия.
Сначала она просто встала, открыв рот, и ничего не могла сделать – только смотреть, как начинается переполох. Паника схватила за горло, и сердце заколотилось, как сумасшедшее. Взгляды чужих глаз, скользивших по её тетрадке, словно смотрели на неё голую, вывалявшуюся в грязи; оценивали, кривили рты, морщили лица, удивлённо приподнимали брови (она видела какие-то отдельные фрагменты людей в то мгновение, весь мир сначала уменьшился, обострился в её глазах до малейшего пигмента, до рези в глазах, а потом раскололся на маленькие частички). У неё было чувство, что ей плюнули в душу.
Подбежали парни; начали выхватывать тетрадку из рук Людки и по очереди рассматривать мужиков. И ржать, ржать, как гиены, похабно, злобно, а ведь всё, что там было, – всего лишь плавные изгибы, тени, ничего пошлого. Она видела в этом красоту. То, от чего сбивалось её маленькое сердечко со своего ритма, вызывало у них лишь отвращение.
– Боже, фу, какой страшный.
В ней сначала всё застыло, а потом начало подниматься что-то тяжёлое, страшное, пугающее даже её саму – она с этим в себе никогда прежде не встречалась.
Смех множился, множился, звенел в её ушах, забирался под черепушку, отражался эхом от её стен. Сводя её с ума.
Весь мир сузился до точки. Шум прекратился на один короткий миг, что длился почти вечность. Тонкое тело в бесформенном свитере напряглось и тоже застыло. За секунду её взгляд остекленел.
Она озверела.
Единственный раз в своей жизни. До этого она суетилась, носилась, протягивала тонкие руки к своей тетрадке, но они поднимали всё выше, выше, окружая её; и она не могла дотянуться. Она оглядывала столпившихся вокруг себя людей бешеным, больным взглядом загнанной в ловушку дичи.
И вдруг заревела, заорала утробным голосом из самой глубины её души, так, что все попятились, выпучив глаза; ударив ногой большого Витьку ниже пояса, со всей дури, старенькой кроссовкой, так, что пальцы на ногах заныли:
– Верните! Сейчас же верните! Чтоб вам гореть в аду! Твари, животные, чтоб вы сдохли!
Она до этого ни разу в жизни не повышала голос громче задушенного полухрипа.
С силой выхватила тетрадь, толкнув Витьку в грудь так, что он попятился и ударился о парту сзади; прижала к груди, где бешено колотилось сердце – быстро, легко, как у маленькой птички колибри. Тысяча ударов в секунду. Зрачки вращались по классу, как у безумной, она тяжело дышала.
Они сказали, что он страшный. Их глаза смотрели на него. Их слепые глаза не видели красоты, слепые, слепые… Он… он самый добрый. Он добрее их всех.
Он добрее их всех. Он лучше. Он – рыжий мальчик, некрасивый для всех, но такой живой, с озорной ухмылкой – никогда бы над ней не посмеялся. Никогда бы не скривил лицо так, словно она делала что-то отвратительное.
*
Наблюдение за ним было её любимым занятием. Она следовала за ним незримым путником, защитником (она могла отгонять от него птиц издалека, бросая камешки) на его пути в колледж; подолгу стояла во дворе вечером, когда светит лишь один жалкий фонарь и собаки жалобно воют, высматривала его длинный силуэт на дороге, а потом поднималась с промёрзлой лавочки и делала вид, что только что подошла, и вместе с ним заходила в подъезд. Он по привычке открывал тяжёлую дверь, пропуская её вперёд, отчего она неизменно краснела, мог что-то пробурчать типа: «А ты чего так поздно?», и она, бледнея, могла пытаться что-то сказать, но он уже не смотрел. Его взгляд был расфокусирован: он забыл о своём вопросе, небрежно брошенном соседской девочке.
Она ходила под окнами и задирала голову на третий этаж, щурясь на его окно. Занавески у него были, но он их никогда не задёргивал, наивно полагая, что никто не смотрит.
Но была она – с подрёберным чувством, что она делала что-то запретное, сладкое; с трепыхавшимся пульсом под кожей; подолгу не могла оторвать зрачков от стекла, где виден его смутный силуэт, до тех пор, пока в глазах и на улице не темнело.
Она всегда незаметно выскальзывала из квартиры, когда приходил отец со своей шахты, почерневший, злой, с зелёным лицом и зловонным дыханием. Иногда он ловил её на пороге за рукав и дышал парами спирта на неё, пристально глядя чёрными глазами на её испуганное лицо, и ухал, грубо, злобно, хрипло, как из фильмов ужаса: «Убью». Она тогда терялась.
Но в остальные дни, особенно когда на улице стало пахнуть весной, она обязательно выбегала во двор и привычно вставала под окнами с чувством, что ворует что-то у судьбы. Ей вообще всегда нравилось брать то, что ей не принадлежит, тайком. Его фигуру, часто без футболки, его метания по комнате, сидения у компьютера она тоже воровала.
Она практически наизусть знала его распорядок дня. Знала, что, когда он приходит домой, обязательно моется и заходит в свою комнату с мокрыми рыжими волосами и полотенцем на бёдрах; знала, что он часто рисовал в альбоме на кровати в больших наушниках, чиркая что-то карандашом, а потом вдруг психуя, всегда одинаково: резким движением перечёркивая весь рисунок, вырывая и швыряя листок в комнату. А потом хмуро глядя в одну точку. Он мог улыбаться, читая сообщения, и тогда она улыбалась тоже, сама не зная, чему радуясь. Его улыбка была заразительна. Она радовалась, что он может радоваться, и в её душе загорался маленький огонёк, который превращался в большой пожар, когда он снимал футболку изящным, небрежным движением и ложился спать.
Но это всё о нём могли знать и другие люди. Она шла дальше – она ловила малейшее его движение, каждый мили-штрих, запечатлевая его в памяти, чтобы потом отдать это движение бумаге, спрятать его там вместе с её учащённым дыханием. Она знала, что он всегда улыбается левым уголком рта; дёргает плечами в такт музыке из наушников; знала, как быстро на его лице сменяют друг друга эмоции; знала, что его правый шаг всегда был больше левого; знала, что при смехе он закусывает нижнюю губу и приподнимает левую бровь. И ей хотелось знать больше.
Он был её соседом – жил буквально через стенку. Когда отца в квартире не было, когда было так тихо, что слышалось дребезжание холодильника из маленькой кухни, она выходила в гостиную, вставала на скрипучий диван, покрытый каким-то бабушкиным бархатным покрывалом, и прислоняла ухо к стене со стёртыми наполовину обоями в оранжевый цветочек (отвратительные обои, в детстве она назло отрывала от них маленькие кусочки, а потом вставала за это в угол и долго не могла ходить и сидеть). Она не дышала: ей казалось, что слышна музыка из его наушников, еле-еле, какие-то задавленные и копошащиеся звуки. Тогда сердце её подскакивало от радости, она выходила на середину тёмной комнаты (потому что лампочка перегорела) и начинала кружиться по комнате, шаркая тапочками по скрипучему деревянному полу. Это шарканье тоже было музыкой. И сразу становилось светлее, солнечнее – её улыбки и смешки (несмелые, неуклюжие, полувопросительные – а можно ли? А мне ничего за это не будет?) кидали на тёмную лаковую тумбу и на стену маленьких солнечных зайчиков.
Они танцевали вместе с ней.
Иногда он приводил девушек. Он по привычке не задёргивал шторы (тогда она силилась отвернуться, кусала губы и в конечном итоге заставляла себя уйти, чувствуя жар в груди), а потом курил в форточку, без футболки даже в мороз.
Одним весенним утром она по обыкновению вышла из квартиры и тут же застыла, увидев его, целующего какую-то девушку у лифта. Они быстро отлепились друг от друга, растрёпанные, покрасневшие, сияющие. Девушка была красивой для всех – светловолосой, нежной, тонкой, с изящными чертами лица, но для неё она не представляла никакого интереса. За такими она не наблюдала.
Но тогда она даже показалась ей некрасивой – в сердцах она назвала её страшной у себя в голове, о чём позже очень сильно раскаялась, ведь девушка была такой доброй и так красиво смеялась…
Она сразу почувствовала себя паршиво, неудобно. Её серые глаза посерели ещё больше, и на свету люминесцентной лампы выцвели последние краски. Она сжалась в комочек.
– Ой, извини, мы тебе помешали? – весело спросила девушка, стирая помаду со щёк. Ярко-красную – такую любили блондинки. Парочка отошла от дверей лифта. Он нажал на кнопку вызова. Она помотала головой, неуверенно, несчастно. Вязаная шапка лезла на глаза, огромный пуховик превращал её в толстого, неуклюжего монстра. Такой она и чувствовала себя – чудовищем, рядом со стройной блондинкой в чёрном изящном пальто и красной помадой. Её бледные и толстые губы, похожие на каких-то два… вареника, сомкнулись и побелели ещё больше. – Эй, с тобой всё в порядке? – спросила ещё раз девушка, когда они заходили в лифт, и пощёлкала пальцами перед её глазами.
Парень тихо поздоровался. Она печально кивнула и не кинула на него ни одного взгляда. Ни единого. Уставилась на свои посиневшие руки. Девушка болтала о чём-то – весёлом, искристом, заставляя его смеяться, а она мечтала никогда не существовать. Ей казалось – с её существованием нарушен какой-то баланс. Её существование лишь утяжеляет ещё больше и без того тяжёлую, горбатую Вселенную, а ведь оно (существование) абсолютно бесполезное. Лишнее. Тем более, когда есть такие весёлые и красивые люди, как та девушка.
Она подумала вдруг – в неё бы, пожалуй, и вправду можно было влюбиться. Он сделал совершенно правильно; он не мог выбрать неправильного человека.
«Раз она ему нравится», – с нежностью и церковным благоговением подумала она, – «мне она тоже будет нравиться».
И она посмотрела на неё совершенно другими глазами – полными восхищения. В груди у неё что-то задрожало и заплакало от какого-то нового ощущения, умиления. Она, оказывается, красиво улыбалась – так, что бесчувственное, красиво-мраморное лицо становилось действительно красивым. Именно в улыбке оно жило. На щеках у неё были ямочки. А ещё она ей подмигнула.
Её пальцы тут же задвигались в мнимом танце, ритуале изображения людей на бумагу. На душе запорхали бабочки, зашевелили шёлковыми крылышками, лаская нежно и мимолётно рёбра.
Когда они вышли во двор, девушка и парень остановились возле двери. Было ещё темно, но где-то далеко, за серыми коробками-домами, виднелась оранжевая полоска – вставало солнце. Небо расплескало кровавые, солнечные краски, лившиеся из этой полоски – словно его кто-то ранил, и из открытой раны текла багряная кровь.
Она нарочно замедлила шаг и прислушалась.
– …не уставай сильно, люблю тебя… – слышался озабоченный тонкий голосок блондинки. Она обернулась и наткнулась на её голубой взгляд, обращённый к парню, – она его нагло перехватила. Украла, спрятав в карман. И – застыла. Мир вдруг накренился – в который раз – и разбился, как хрустальные вазы с сервиза. Дыхание отнялось, и перед глазами встала пелена.
«Я люблю тебя, люблю тебя», – говорил тёмными вечерами отец. За окном что-то грохотало, она вздрагивала. Он говорил те же слова: «Люблю тебя, люблю, люблю, ну я же ведь тебя люблю, что ты так вздрагиваешь?», но только глаза его угрожающе сверкали. Голос хрипло скрипел. Он приближался, сжимал её запястья сильно-сильно, оставляя на коже синяки. Оставляя на рёбрах трещины и фантомные боли в костях – даже после. После его «люблю» она ложилась в комочек в углу ванной и прижимала пальцы к разбитой губе. Раны щипало от её слёз.
Это ли – любовь?
Тогда почему она так… мягко на него смотрела? Почему она не хотела причинить ему боль?
Что есть – любовь? Любовь – это когда тебе страшно?
Она не знала.
*
Однажды случилось так, что она чуть не умерла. Это было в один из тех серых понедельников, которые все так ненавидели. Отец в очередной раз не пришёл домой на ночь (позже будут пьяные эсемески, что она противная дочь, ничего не делает, отца не встречает с объятиями – а она всего лишь в школе была в этот момент), она в очередной раз оставила ему тарелку с супом возле микроволновки. Вышла из дома с радостным чувством – ведь его дома не было. Она знала, что полная дрянь, ведь нельзя этому радоваться, но ничего поделать с собой не могла.
Они по своему обыкновению зашли вместе в лифт. Он нажал на расшатанную кнопку со стёртой практически цифрой один. Лифт сначала дёрнулся. Даже поехал вниз. Но потом снова дёрнулся и застыл. Она ничего не осознала. Его рыжие брови поехали вверх:
– Что за чёрт? Э-эй? – он снова начал нажимать на кнопку первого этажа. Потом на кнопку пятого этажа. Она лишь мялась рядом растерянно. Он удивлённо посмотрел на неё. – Застряли.
– А-ага, – сказала она что-то очень тихо, просто чтобы не молчать. Нелепо. Она не знала, что делать и говорить. Просто пялилась на него. Он всё решит. А если не решит – она будет смотреть на него столько, сколько Вселенная ей разрешит.
– Так, надо ведь кого-то вызвать? – пробормотал он, нажимая на какие-то кнопки, скорее, размышляя для себя. Её слова ему не требовались. И она молчала, тонко чувствуя это. Так было даже лучше.
Он с кем-то поговорил. Мужской голос обещал вызволить максимально скоро.
«Скоро – это когда?», – подумала она. Раньше, чем у неё остановится сердце?
– Ну вот, не успели даже запаниковать, – мягко улыбнулся он ей. И посмотрел. Посмотрел так, как она желала и одновременно не желала. Как на что-то одушевлённое.
Он рассматривал её недолго, но внимательно. Светлые голубые глаза скользили по шапке, по пуховику. По тонким ногам в чёрных колготках. А из-под куртки вываливался серый подол длинного платья. Она не заботилась об одежде, потому что отец никогда не заботился. Была тётя Люба, которая раз в год жертвовала какой-нибудь своей растянутой кофточкой. Так было почти всю жизнь. Тучная тётка, сестра отца, цокала языком, качала головой: «Жалко, жалко девочку», и с барской руки отдавала ей какую-нибудь одёжку своих дочек, которые давно уже выросли и сейчас имеют своих детей – её племянников, у которых она воровала краску. Будучи маленькой, она сначала радовалась новым вещам – как же, что-то новенькое! – но после первых насмешек одноклассников стало неудобно. После первых презрительных взглядов (а она не понимала, в чём причина, но потом сравнила себя с другими и вдруг поняла) кофточки и длинные юбки хотелось сжечь. Но у неё не было другого выбора. Один раз она сохранила немного денег с тех, которые отец выделял на продукты, и купила себе новое платье. Она была так счастлива. Больше не будет этих косых взглядов. Больше не будет… всего вот этого.
Отец, увидев новое красное платье, побагровел. Сначала он, схватив её за запястье, долго орал, допытываясь, какой «ёбырь» купил ей это платье, а потом стянул его с неё, рыдающей, и порезал прямо у неё на глазах тонкую ткань. У неё сохранились кусочки ткани. Она сшила их снова красными нитками по памяти, неумело. Иногда она надевала его перед зеркалом, смотрела, как нелепо оно выглядит (неправильное платье для неправильных принцесс, для чудовищ – вторая кожа, сшитая по кускам крупными стежками), и плакала, зажимая рот себе ладонью.
Она больше не заботилась об одежде. Научилась втягивать голову в плечи, представляя, что её не существует. Убеждая людей: «Не смотрите на меня! Этого существа не существует». И люди верили.
Но когда он посмотрел на неё вот так, как будто она была кем-то настоящим (возможно, даже человеком), под кожей у неё вдруг родились насекомые и зажужжали, зажужжали, заставляя её нервничать, ёрзать, бояться его взгляда. Бояться смотреть на него (ведь когда он смотрел так в упор – она не могла смотреть на него).
Зачем ты на неё смотришь, человек? Она ведь недостойна твоего взгляда. Посмотри лучше на стены, так всяко лучше.
– Меня зовут Артур, – сказал он, дружелюбно улыбаясь. «Знаю», – хотелось сказать ей. Она на него не смотрела, но точно знала: рыжие волосы растрёпаны, джинсовая куртка распахнута, чёрная футболка торчала, фенечки радужные на запястьях, ухмыляющийся уголок рта, ленивый взгляд. Она ведь знала это наизусть. – А тебя как нарекли?
Она отвернулась к стене и стала водить по какой-то наклейке пальцем. Сердце бешено застучало. Движения были нервны. Он что-то сказал ещё, но она притворилась, что не слышит; и в ушах и правда словно стояла вата.
У чудовища нет имени, нельзя такое спрашивать.
Он недоумённо пожал плечами, вздохнул, пробормотал что-то типа: «Не хочешь, как хочешь», сел на свой рюкзак и залип в телефоне. Она снова могла украдкой на него смотреть. И в ней снова поднималось благоговение.
Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Двадцать пять. Их не вызволяли, а тишина казалась звенящей, навязчивой. Он поднялся, снова позвонил диспетчерам, недовольно спросил, когда их собираются вызволить. Ответили – как раз. И в этот же миг лифт снова поехал.
Он взял свой рюкзак, надел на плечо и встал перед дверьми. Она – за его спиной. И вдруг она заметила кое-что – на рюкзаке висел почти отколотый красный значок с каким-то героем. На одной иголке, не закреплённый в булавке. На расстоянии локтя – протяни руку, возьми и положи в карман.
Кровь бросилась в голову, и она, ни о чём не задумываясь, быстро вытянула руку и проворно отколола пальцем значок от рюкзака – бесшумно, он ничего не заметил, смотря в свой телефон. Она положила его в карман.
Двери лифта раскрылись. На её губах играла счастливая улыбка.
*
Однажды она задержалась после школы, чтобы положить в почтовый ящик рыжего мальчика свой рисунок (она рисовала его ужасно долго, улыбаясь нежно, пытаясь сделать именно тот медный оттенок его волос). Она воровато оглядывалась. На конверте было написан его адрес печатными, но слегка пляшущими буквами. Пульс зашкаливал. Едва она бросила конверт – сразу же выбросилась на улицу и начала ходить по двору, прижимая ладони к пылающим щекам и стараясь успокоить дыхание.
Едва она зашла в квартиру, сразу почувствовала запах спирта от одежды отца. В груди что-то беспомощно похолодело. Она бесшумно сняла пуховик, повесила его, хотела уже идти в комнату, как он появился в прихожей. С бешеным, перекошенным лицом.
Она застыла и затаила дыхание, сжав руки в кулаки; ногти больно впились в ладони. Лицо сразу превратилось в тень.
Он подбежал к ней в мгновение ока. Она не успела даже моргнуть, как он схватил её за шею; она лишь огромными блестящими глазами успела заметить, как быстро билась зеленоватая жилка на его красном лбу.
– Ты где шлялась? Отвечай, тварь! – орал он, брызжа ей слюной в лицо. Она жмурилась и цеплялась пальцами за его руку; дышать становилось тяжелее. От страха мутилось в голове и дрожало тело. – Ах ты, сука! Я её жду, бля, а она не приходит! Ты что, меня не любишь? Хочешь в могилу меня свести? Не любишь меня?
Его руки сильнее сжимались на её горле.
– Лю-блю, – выдавила она. Он отпустил её. Она глубоко вдохнула воздух, закашлялась им. Обхватила ладонями шею, которая пульсировала болью, кадык, казалось, впился в трахею. И посмотрела огромными честными глазами в его яростное лицо. – Люблю, конечно, папа.
Да и как иначе?
Потом, после всего, она снова решила подойти к зеркалу. Зачем – не знала.
Она несмело взглянула туда. И ужаснулась – нет, это не она, это ведь не может быть она. Чудовище выглядело не так.
Там был какой-то человек – синяки на шее, испуганный взгляд, длинная коса из волос мышиного цвета. Худое лицо. Она трогала его, пытаясь нащупать те же черты – впалые щёки и острые скулы, чуть длинный нос. Она с ужасом поглядела на не себя и зажмурилась, стараясь стереть эту картинку из головы. Ей хотелось содрать с себя кожу. Внизу живота всё ещё резало, ходить было больно.
Больше она точно туда никогда не взглянет. Зеркала врут.
*
Ей очень нравилось рисовать закат, который был виден сквозь ее окно в комнате (она на своих рисунках даже старалась передать лёгкую совковскую тканую белой нитью занавеску); ей нравилось отбивать ритм ударов по клаксонам машин (да, у них был свой ритм), пение птиц весенним утром; ей до ужаса хотелось изобразить все эти звуки в своих рисунках. И успеть до тех пор, пока не придёт отец с работы.
Он всегда приходит шумно. Открывал дверь, громко ею хлопал, спотыкался о ботинки в прихожей, даже если они были ровно уложены, пьяно орал:
– Анька! Анька, черт тебя возьми, ботинки, блять, убрать не можешь!
Она в такие моменты втягивала голову в плечи и не дышала – нужно быть, как мышка. Тогда, может, пронесёт.
Она не чувствовала себя собой; это не она, это кто-то другой накладывает отцу ужин замерзшими руками (потому что отопление уже отключили, а за окнами всё еще были морозы, несмотря на солнце, бьющее в глаза), это не её он размашисто бьёт своей красной большой ладонью по заднице. Она вздрагивает, едва не проливает скисшее молоко, на сером лице промелькивает тень дикого испуга.
Тише. Тише.
Она старается быть мышкой, даже когда отец бормочет:
– Мне за тебя стыдно. Стыдно, бля, понимаешь? У Тольки, вон, какая красотка дочка, замуж выходит, у Коляна – отличница и пироги готовить умеет. А ты… И задница у тебя тощая. – И снова вздрагивает, когда вдруг кулак ударяет по столу: – Повернись, пока с тобой отец разговаривает!
Тяжесть его громового голоса ударяет по тонким плечам. Она силится повернуться, но не может, боится, ведь тогда маска слетит. «Это не я, это не я, это не я».
Она не умеет дышать. Пальцы замерзают всё больше, больше, застывают. На грязной поверхности тумбы пробегает таракан. Она сглатывает пересохшим голосом и сбегает в гостиную, где телек тарабанит о чём-то безопасном.
«Пять человек зверски убито в Московской области…».
Успокаивается, разминая холодные кулаки. Перебирает в пальцах украденный с рюкзака пластмассовый значок, думает: «Пять человек убили, пять человек убили, пять человек убили»… А сама дышать не может – вдохи, поверхностные, частые, нарушают трескот плоских голосов из телевизора. Тяжёлые старые часы отстукивают столько-то часов; она не слушает, но они звучат как приговор – всё в ней ухает.
Закрывает глаза. Думает: «У него три шрама, я видела, я видела», вспоминает рыжие волосы на солнце, изогнутые улыбающиеся губы, лукаво, хитро (разочек – хоть полразочка ей, хоть одна мимолётная улыбка в её копилку лучших сокровищ, которые можно доставать в памяти и перекатывать, перекатывать, наслаждаться, дурея от счастья: «Он мне улыбнулся»), вспоминает, как оказалась настолько смелой, что украдкой протянула свои трясущиеся пальцы, не дыша, и по-быстрому отколола значок, чтобы засунуть его в свои карманы и застыть с нервным выражением на красном лице, застыть с почти нервным срывом, сердечным приступом, мини-инфарктом в груди.
К тому моменту, как отец приходит и хватает её за волосы, тяня назад, она уже в другом мире – представляет, как касалась бы пальцами, проводила по щеке, вжималась в теплое тело, изгибы которого она жадно высматривала в одежде.
Пальцы отца больно тянут за серые мышиные волосы, но скальп не чувствует боли. Он что-то кричит, до её ушей не доносится ни звука. Что-то вроде: «Ах ты тварь! Макароны пережаренные, сука!». Она словно смотрит с дивана, как в экране телевизора с неё стягивают брюки, снимают майку; думает: «Ну надо же».
Она улыбается.
*
(Она знала, что отец хранил пистолет в чёрной лаковой тумбочке. Иногда она вставала среди ночи, тихо шла к этой тумбочке. Машины шумели очень сильно; из окна падал свет – в городе никогда было не темно. Она никогда не видела настоящей тьмы – только в его глазах.
Брала тяжёлый пистолет в руки. Сталь не согревалась в её холодных ладонях. Подходила к кровати. Смотрела на мирно спящего отца, храпящего. Не думая, она наводила на него пистолет. Её руки даже не дрожали. В это время становилось всегда светлее, и свет от фар какой-нибудь проезжающей мимо машины делал его лицо для неё мишенью.
Но потом она пугалась, смотрела на свою руку, как на чужую, относила пистолет в тумбочку и снова ложилась на диван – к отцу.)
*
Она продолжала за ним следить. Только в последнее время всё чаще ей приходилось наблюдать и за его девушкой – её звали Настей.
И – по правде говоря – ей это нравилось. Ей нравилось ходить за ними, видя, как он её приобнимает за плечо по дороге, а она смеётся; нравилось видеть, как они вместе едят мороженое, слушают на двоих музыку. Ей нравилось смотреть за их тихой нежностью. Сначала она дивилась: «Как так можно?», смотрела, не отрываясь, как он заправляет локон ей за ухо, а она краснеет, и взгляд у него неимоверно ласковый; считывала малейшие эмоции, промелькивающие на их покрасневших лицах.
