Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 12"

Автор книги: Коллектив авторов

 
За резным наличником
Мутное стекло.
Любовался личиком,
Что белым-бело.
 
 
Невзначай замечено,
Сходу сгоряча.
Зажигалась вечером
Бледная свеча.
 
 
Нежное и смутное
За окном цвело.
Но окошко мутное
Тайну берегло.
 
 
Ни кивка, ни имени,
Нежного словца,
Не шептал ей: «Жди меня», —
В полночь у крыльца.
 
 
Ночью с крыши капнуло,
Утром потекло.
Всё куда-то кануло,
Ветром унесло.
 
 
Всюду строят здания,
Дом идёт на слом.
Было что когда-нибудь
Скрыто за стеклом?
 
 
Ни следа, ни имени,
Ни лица в окне.
И не скажешь: «Жди меня»
Иль: «Приди ко мне».
 

* * *

 
Воздух мартовский стеклянный,
Пряник каменный московский,
Синий день, от солнца пьяный,
Колесит, где Маяковский,
 
 
Где редакция журнала,
Где огромный зал концертный.
А душе воскресшей мало
Ощущать себя бессмертной.
 
 
И она желает страстно
Ощутить себя счастливой,
Наполняясь мукой властной
До восторга, до разрыва.
 
 
В этом вареве кипящем,
Городском водовороте
Трёт глаза царевной спящей
В ледяном прозрачном гроте.
 
 
Белый сон на явь меняет
И встаёт, глотая слёзы.
А беспутный день роняет
Золотую ветвь мимозы.
 
 
Ах, душа, кто ты такая?
Ты лишь гостья в вечном доме.
Луч колеблется, сверкая,
У эпохи на изломе.
 
 
И дрожит душа живая,
Ёжась в оболочке нежной,
Жизни двери открывая,
Неизвестной, неизбежной.
 

 
Стихотворная горячка
И компьютерная скачка,
Перевёрнут мир вверх дном,
Нервы ходят ходуном.
 
 
Ссоры, слёзы и сомненья,
И ночные объясненья.
Глушит вопль кошачьих банд
Сумасшедший музыкант.
 
 
Как весенний воздух мучит!
Каждый слёз сполна получит.
Сердце ранит птичья трель —
Так бесчинствует апрель.
 
 
Что ж нам делать в это время?
Капля ударяет в темя,
Из-под ног земля летит,
И потерян аппетит.
 
 
Так тираном в город шумный
Вторгся вдруг апрель безумный,
Жить и слаще, и больней
В круговерти ярких дней.
 
 
Пусть любовь всегда дурачит,
Но живёт лишь тот, кто плачет.
И смешал нам явь и сны
Беспокойный бег весны.
 

 
А сердце влюблено
Без всяческих причин.
Поедем в Люблино
И в Люберцы помчим.
 
 
Нельзя прожить и дня,
Не веря, не любя.
И веришь ты в меня,
И я люблю тебя.
 
 
Как мир обнять легко,
Как трудно долго ждать!
Но я недалеко,
И ты рукой подать.
 
 
И сдвинуты мосты,
И сомкнуты края.
Всегда со мною ты,
Всегда с тобою я.
 
 
Ты мой без всяких «но»,
Твоя – от лба до пят.
И любят в Люблино,
И в Люберцах не спят.
 

 
О, грома громада и струи, как струны,
В оранжевых перьях пируют Перуны.
И в роще кошмары, и в море буруны —
То в древние игры играют Перуны.
Пронзят, пригвоздят ослепительным взором —
И мир наш привычный разрушен и взорван,
Расплавлен, раздавлен стихией природной —
Вокруг нынче хаос царит первородный.
Как вырваться нам из такой заварухи?
Не место гармонии в царстве разрухи.
Но смеха раскаты, но грома повторы!
Потуплены очи, опущены шторы,
И мы не разделим свирепой уморы.
О, гибель Содома! О, гибель Гоморры!
И окна закрыты, и заткнуты уши…
Но грома раскаты всё дальше, всё глуше.
Всё снова, как раньше, всё снова, как прежде.
И только прохожие в мокрой одежде
Напомнят о том, как прекрасны и юны
Над нами сегодня промчались Перуны.
 

* * *

 
Как всё изменяется в мире под вечер…
О, солнцем оплавленный облачный глетчер,
Сползающий тихо по склону небес!
Над пыльной землёй золотое горенье.
О, как удивительно мне повторенье
Всех ежевечерних бесплатных чудес.
 
 
Без сил и без слов в золотой паутине
Мы сами детали в великой картине.
У всех знатоков вызывая слезу,
Несутся в простор, вырываясь из рамы,
Воздушные замки, небесные храмы
И две золотые фигурки внизу.
 
 
Но всех занимают земные заботы,
И люди бегут торопливо с работы.
О, если бы знали сейчас москвичи,
Что кто-то богатый капризно и щедро
Раскрыл нам сокровищниц тайные недра,
Вручил нам с тобой золотые ключи.
 
 
Пусть каждый своею заботою занят,
Но пальцем коснёшься – и золотом станет
И камень дорог, и деревьев листва.
Из боли, из пыли, из грязи, из брани…
А в окнах играют алмазные грани,
А в сердце моём золотые слова.
 
 
Как жалко, что праздник чудесный не вечен,
И в ночь отступает увенчанный вечер,
С улыбкой, короне, ликуя, лучась…
И, в сердце храня дорогие секреты,
Мы нынче алхимики, маги, поэты
И в блеске заката калифы на час.
 

* * *

 
Что за птица поёт по утрам за окном,
О каком неизвестном мне счастье земном,
Отчего голосок серебрится?
Видно вскормлена сказки жемчужным зерном
Незнакомая странная птица.
 
 
И как будто кругом не бензиновый чад,
И как будто в окно мне глядит райский сад
В окруженье московского лета,
А нездешние песни звучат и звучат…
Или, может быть, снится мне это?
 
 
Что за дивная гостья в обычном дворе?
Что ты мучишь мечтою меня на заре,
Невидимка, вещунья, зарница?
Нету слов в обедневшем моём словаре,
Пусть мне песня и птица приснится.
 
 
Гамаюн или Сирин, а вдруг Алконост?
Меж каких ты летала полуночных звёзд
И зачем ты сюда залетела?
А с небес опускается радуги мост,
И напев твой извечный прозрачен и прост,
Как душа, что так рвётся из тела.
 

 
Сокольники, Сокольники,
Мелодия простая,
Как будто с колоколенки
Вспорхнула птичья стая.
 
 
Как будто сердце сызнова
Звенит колоколами,
Внезапно в небо брызнули
И вспыхнули крылами.
 
 
И слышно рифм лепечущих
Глухое бормотанье…
И стая крыл трепещущих,
Как сердца трепетанье.
 

* * *

 
Две девушки, словно с картины Гогена,
Раскосость их глаз и жемчужная пена
Зубов, что в улыбке не прячут они,
Богини среди городской толкотни.
 
 
Из красок, из зарослей юго-восточных
Их лица и сладость имён их цветочных.
В московском метро два шедевра живых,
Дикарки в шуршанье плащей дождевых.
 
 
Как блюда из риса без острой приправы,
Как редкие камни без должной оправы,
Как статуй обломки в высокой траве,
Две смуглых фигурки в дождливой Москве.
 
 
Известно мне: счастье и радость мгновенны.
О, боль и восторг, как из вспоротой вены!
Но гений хотел удержать неспроста
Движение жизни в пределах холста.
 
 
Идут по Москве, на витрины глазея,
И им неизвестно, что зале музея
Поймал их, забрал их в пленительный плен
Беспутный художник, бессмертный Гоген.
 

 
А день сегодня музыкальный:
С утра шумит листва и кровь.
Дождь на поверхности зеркальной
Пруда с налёта выбил дробь.
 
 
Звенят на дереве пичуги,
Звенит трамвай, звенит в ушах…
И ливень выплеснул в испуге
Воды серебряной ушат.
 
 
Плетётся звуков паутинка
Весь день из горлышка птенца,
А за стеной поёт пластинка
Одно и то же без конца.
 
 
Над крышей голубь крутит сальто,
Аккомпанируют часы
Скольженью солнечного альта
Сквозь туч органные басы.
 
 
И голос человека странно
Плывет, вплетаясь в лес и плёс
Под лепет лип, дождя сопрано —
До дна, до облака, до слёз
 

* * *

 
Так приходит ко мне это чувство,
Я назвать не сумею его,
И сжимаются пальцы до хруста,
И не вижу вокруг ничего…
 
 
Так грозою смывается проза
С городской утомлённой листвы,
Так срывается музыки роза
Со смычков «Виртуозов Москвы».
 
 
Это, может быть, вовсе не сладко,
Это гибелью, может, грозит…
Но таинственной жизни разгадка
В душном мраке озоном сквозит.
 
 
За предчувствие этого мига
Даже счастье не жалко отдать.
Небо настежь раскрыто, как книга,
В звёздных знаках вольготно блуждать.
 
 
Только длится не дольше мгновенья
Беззаконно-свободный полёт,
И земное ярмо вдохновенья
Борозду в скудной почве ведёт.
 
 
И расплата придёт за паренье,
Растворенье в пространстве хмельном…
Но останется сердца прозренье
В почве каменной звёздным зерном.
 

 
Цветной бульвар,
Где свой товар
Предложит вам центральный рынок,
Глаза и ноздри дразнит снедь,
Но вовсе ни к чему краснеть
Цветам из-за соседства крынок.
 
 
Цветной бульвар,
Блестящий шар.
И пляшет девочка на шаре,
Чтоб вниз сорваться с высоты.
Рукоплесканья и цветы
Циркачке публика подарит.
 
 
Цветной бульвар,
Столь дивный дар,
И хлеба нам, и зрелищ хватит.
Так обаятельно нелеп —
Циркачка добывает хлеб
Торговка в цирке деньги тратит.
 
 
Цветной бульвар,
И млад, и стар,
Забыв об оболочке бренной,
Следит, дыханье затаив,
Как девочка, цветок схватив,
Летит, пугая, над ареной.
 
 
Но кончен бал,
Пустеет зал.
Домой циркачка с сумкой едет
С любой хозяйкой наравне.
И в нереально-чудном сне
Цветочница полётом бредит.
 

 
Вокзал, потонувший в чужих голосах,
Вокзал – средоточие чуда и дряни.
Вокзал, где встречают южан северяне,
Где дух путешествий шумит за дверями,
И знак Зодиака повис на часах.
 
 
Вокзал, где король – бородач с рюкзаком
Среди чемоданно-вагонно-багажных
Отчаянных слёз и решений отважных,
Объятий прощальных, сигналов протяжных,
И светится шпиль с золотым петушком.
 
 
Вокзал… Так призывно гудят поезда,
Что выбрать свой путь я должна непременно.
Одна из дорог – для души перемена,
И ждёт на другой меня злая измена,
А третья ведёт неизвестно куда.
 
 
Вокзал – это выход из всех тупиков —
От страхов и крахов, любовных агоний,
Мелькнуть в пролетающем мимо вагоне,
Хотя бы на время уйти от погони,
Хотя б на минуту лишиться оков.
 

 
Московская старая сказка,
Татарская странная пляска —
Смешалось всё в доме Облонских
На стогнах почти вавилонских,
Где властвовал деспот восточный,
Не спавший порой полуночной,
Великие планы лелея:
Темницы, дворца, мавзолея
И башни громадной до неба
Из слёз да мякинного хлеба.
Московская древняя маска,
Дремучая страшная сказка,
Но будучи прахом и пылью,
Ту сказку мы делали былью,
Где в замках трёхглавые Змеи,
Во тьме кабинетов Кощеи,
А мы остаёмся веками
В той сказке всегда дураками.
Любимая бабкина сказка,
Развязка и тайны огласка,
Идя нескончаемым краем:
Куда и зачем – мы не знаем,
И нам остаются в итоге
В погибель три разных дороги,
Мечтанья, блужданья без толка
По царствию серого волка.
Пасхальная яркая краска,
Московская вечная сказка,
Где друг снова ищет подругу,
Где чувства кочуют по кругу,
Где сердце стучит одичало…
А сказка плетётся сначала.
 

 
Непрестижный проезд,
Сколько крика окрест,
Воровского вороньего грая,
Словно горький протест
Тех продымленных мест
Над землею возник, замирая.
 
 
И летит наугад
В Александровский сад,
Где другой ему крик отзовётся,
И разбудит Арбат
Этот грозный набат,
И от страха душа встрепенётся.
 
 
Тёмный старый подъезд,
Безнадёжности жест
И погибшие втуне порывы,
Неизбежный арест
И потерянный крест…
Но и страсть, и страдание живы.
 

* * *

 
Ты говоришь: «Весна в Тоскане».
Но как Тоскана далеко!
И шепчет русская тоска мне:
«Мечтать не вредно», – на ушко.
 
 
А я пишу: «Сентябрь в Париже»,
Хоть дух его непостижим.
И, может, в странном сне увижу,
Как по Парижу мы бежим,
 
 
Бежим, не оставляя следа,
Как будто понизу вода…
Вдруг нам открылся «Вид Толедо»,
Но путь наш снова не туда.
 
 
Не в Лиссабон, подвластный югу,
Не в Глазго, светлоглазый порт.
Нет, мы с тобой спешим по кругу
Опять к метро «Аэропорт».
 
 
В раю рекламного плаката
Лоснится Ниццы смуглый пляж,
А Канны золотом заката
Наносят звёздный макияж…
 
 
Но то, что вынешь ты из сумки,
Важней блестящей шелухи.
И я войду в твои рисунки,
Как ты вошёл в мои стихи.
 

* * *

 
Не красота, но прелесть жизни
Меня удерживает здесь —
В моей трагической Отчизне,
Как из другого мира весть.
 
 
Прельщает ясное мгновенье
Московской осени, когда
Над головою, как виденье,
Встают другие города.
 
 
Они парят в глубокой сини
Так грандиозны и белы.
Но цвета дольки в апельсине
Или стекающей смолы,
 
 
Или весёлой лисьей шапки,
Или морского янтаря
Листвы шуршащие охапки
Посередине сентября.
 
 
Их не метёт усталый дворник,
Они, как мусор золотой.
Они прельстили в грустный вторник
Меня надеждою пустой,
 
 
Что это наше неустройство
И кавардак, и дребедень,
И неприметное геройство
Встречаться с жизнью каждый день,
 
 
И наши горести, и беды,
И ворох страхов и забот,
И пораженья, и победы,
Как листья, ветер вдруг сметёт.
 
 
Они взметнутся, улетая…
А жизнь, что мучила и жгла,
Мелькнёт, как птица золотая, —
И жалко станет, что прошла.
 

Брату Аркадию

 
Вдруг пёс полуночный, что лют и поджар,
Во тьме первобытной залает дрожа.
Ловя драгоценные блёстки Стожар,
В ночи неизменно не спят сторожа.
 
 
И делает снова ошибку в статье
Писака, что в юности славы алкал,
И кто-то в глазах у ночного портье,
Скользя, отразится, как в глуби зеркал.
 
 
И я – соглядатай – неведомо чей,
И сторож ночной – неизвестно кому,
Могу лишь на тёмной обложке ночей
При помощи звёзд обрисовывать тьму.
 
 
Об этом не ведает мир ваш дневной,
Окутанный крепкими путами сна.
В открытом окошке царит надо мной
Начальницей ночи нагая луна.
 
 
И дышит Москва, словно Левиафан,
И странное что-то ей снится во сне.
И ночи бескрайний слепой океан
Надёжно меня укрывает на дне.
 

 
Октябрьский дождик летит в пустоту,
И ветер суставы ломает зонту.
Сутулятся люди на улице,
Сердиты, как мокрые курицы.
Но даже у горя бывает предел,
И город сегодня, как лес, поредел.
Ну, сколько же плакать и злиться?
Но серы осенние лица.
И радость моя, как всегда, невпопад.
В отчаянье мечет и рвёт листопад,
Умчались за листьями птицы,
И хочется ближним напиться.
Известно: не писан закон дуракам.
Октябрьский дождик бежит по щекам,
На улице холод и смута…
А мне хорошо почему-то.
 

* * *

 
Москва, Москва, в своём тревожном сне
Всех примешь ты и всё ты переваришь.
Я здесь одна. И что же делать мне?
Лишь волк тамбовский мне теперь товарищ.
 
 
Ах, брат мой волк, неужто я жива?
Лишь ты да я – мы здесь изгои оба.
О, как меня опутала Москва,
Родная материнская утроба!
 
 
Но пуповины я не оборву
С непостижимой волей эмбриона.
О, только бы узнать, куда плыву,
Как плыл во чреве у кита Иона.
 
 
Ты – лабиринт, где желтоглазый волк,
Товарищ мой, что родом из Тамбова,
Устал кружить, и вой его умолк.
Москва, Москва, ты сокрушишь любого.
 
 
Но ты растёшь и дышишь, ты добра,
Сильна, тепла, как хлебная опара.
Ах, волк, мой волк, одуматься пора,
Ведь мы с тобой немыслимая пара.
 
 
О, если б знать – куда и для чего?
Иль ничего не ведать абсолютно.
Ты видишь, волк, ведь право большинство,
Лишь нам с тобой повсюду бесприютно.
 
 
Уйти на дно, вернуться в твой Тамбов,
Выть от тоски иль умирать от скуки?
Глядят на нас из-под высоких лбов
Ревнители искусства и науки.
 
 
В извилинах больших библиотек,
В водоворотах выставок и залов
Мы все, а волк ведь тоже человек.
Москва, Москва, ты по рукам связала.
 
 
Ну, что ж, мой волк, мой беззаконный брат,
Беги в свой лес звериною походкой,
Ведь по тебе уж плачет зоосад,
Оскалившись железною решёткой.
 
 
Беги, мой волк, легко, как серый дым,
Лес жив ещё, на снег роняя хвою.