Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 12"

Автор книги: Коллектив авторов

Проза

Галина Гашунина

Она давно уже не живёт в нашем посёлке, но воспоминания о ней помогают пережить мне и одинокую осень, и холодную зиму. «Мой Лизочек так уж мал, так уж мал…» Частенько перед началом репетиции одним пальцем я наигрывал эту мелодию на пианино. Я ждал, когда появится она – Елизавета, душа моя. Елизавета приходила заранее. Ей нужно было время сосредоточиться на роли, и эти минуты, проведённые наедине с ней, наполнялись для меня счастьем и особым смыслом. Тоненькая, как камышинка, молодая женщина несла в себе ту радость жизни, которой многим из нас в трудные послевоенные годы не хватало. С ней в наш Дом культуры приходил тот настрой, без которого тщетно любое дело. Настрой победы, я бы сказал. И, действительно, у нас всё ладилось. Мы ставили пьесы талантливых драматургов – Володина, Розова – о современниках, похожих и непохожих на нас, но то, о чём говорилось в этих пьесах, было очень знакомо, эхом откликалось в наших сердцах, покоряло своей правдивостью. Елизавета пленяла односельчан, наполнявших зрительный зал до предела, манерой своей игры. Она так вживалась в образ, что было непонятно, где проходит грань между героиней пьесы и исполнительницей роли. А ответ был очевиден. Показывая на сцене персонажей, с которых хочется брать пример, ей не нужно было особенно притворяться.

Я любовался ею, но любовался издали, прекрасно понимая, что она ждала и будет ждать своего мужа, пропавшего без вести. Мне бы и в голову не пришло волочиться за ней. Она была для меня недосягаема. Я считал счастьем уже то, что она посещала драматический кружок, которым я руководил, что свой талант общения она проявляла и в отношении меня, что иногда её улыбка адресовалась и мне.

Елизавета работала в сельском почтовом отделении, включавшем в себя и телеграф, и каждый день, соприкасаясь с сельчанами, большей частью малограмотными, надписывала за них посылки, конверты, отправляла от их имени срочные телеграммы, отстукивая специальным ключом точки и тире на заграничном телеграфном аппарате, которым почта очень гордилась. Я знал, что она одна из немногих изучила азбуку Морзе и легко владела ей, не делая ошибок при передаче сигналов. Я регулярно отправлял в районный центр почтовым переводом отчёты о деятельности нашего кружка. И таким образом имел возможность внеочередной раз увидеть дорогого для меня человека. Я садился за обшарпанный стол, брал лист бумаги, обмакивал ручку в чернильницу и, делая вид, что поглощён составлением текста, украдкой наблюдал за Елизаветой. Здесь, в этом глубоко чтимом месте, позволяющем поддерживать связь с далеко живущими родными людьми, народу всегда было много. Как только не обращались посетители к царившей здесь фее: и почтительно – «Елизавета Федоровна» и ласково – «Лизонька» и просто – «Лизавета». Она старалась помочь каждому и, улучив минутку, кому-то прочитывала полученное письмо, кому-то сочиняла важное прошение. И для любого у неё была припасена улыбка или доброе слово, а то и житейская подсказка, куда обратиться со своими проблемами. Я видел, что ей доверяли много личного.

В те дни, когда мне приходилось решать организационные вопросы, курсируя между Домом культуры и администрацией посёлка, я часто видел, как Елизавета, стоя рядом с гружённой почтовой корреспонденцией повозкой, о чём-то тихо беседует с извозчиком и одновременно, ласково поглаживая дряхлую лошадёнку, угощает её припасённым лакомством в виде морковки или кусочка сахара. При этом внимательные глаза Елизаветы замечали всё вокруг: и то, что лошадь сильно исхудала на скудных харчах, и то, что уже еле тащит она телегу с посылками до станции. А Акимыч, кучер, сильно сдал за последний год, и пора уже отправлять его на заслуженный отдых.

Мне нравилось смотреть наши спектакли из зала, как смотрят обычные зрители. Особенно я волновался, когда на сцену выходила Елизавета. Я обратил внимание, что при её появлении сельские жители начинают открыто улыбаться и громко хлопать в ладоши, выражая этим своё отношение к ней. А однажды одновременно с аплодисментами по залу прокатилась волна шума – зрители начали перешёптываться: «Смирновым-то Елизавета Фёдоровна положенную ей большую комнату отдала. Сколько, – говорит, – людям можно мучиться в бараке? Пусть поживут по-человечески». «А Авдотье-то, у которой восемь ртов, – подхватывали другие, – младшеньких помогла в детский дом пристроить на казённое житьё-бытьё». Я слушал и понимал, насколько Елизавета богата душой и сердцем. И тем дороже она становилась мне. Как же я был счастлив от того, что скоро закончится спектакль, и я буду иметь возможность подержать нежную руку Елизаветы в своих руках, вынося благодарность артистке за выразительную игру.

Казалось бы, вся жизнь Елизаветы была на виду, как и жизнь любого сельчанина, но в посёлке никто не знал, как, впрочем, и я, об одном её нерядовом поступке. Она потеснилась и приютила у себя чужую женщину, выгнанную из дома. Елизавета увидела её, прячущуюся под лестницей своего дома. Увидела и ужаснулась: женщина была беременна. «Что с тобой, милая? – спросила она её. – Иди-ка сюда, на свет». Женщина вышла, жалкая, плачущая, пугливо прикрывающая свой выпирающий живот складками широкой юбки.

Елизавета участливо посмотрела в её тоскливые глаза. «А что ты здесь делаешь?» Марфа (так звали бедняжку) рассказала о том, что свекровь, ни от кого не скрывая свою нелюбовь к ней, давно хотела извести её, а узнав, что она ждёт ребёнка, молча показала на дверь.

Жену родного сына своего выгнала на улицу. Его-то нынешней осенью в армию забрали, и заступиться за неё стало некому. «Пойдём ко мне», – только и произнесла Елизавета. Историю эту я узнал от самой Марфы, когда Елизавете по ряду причин пришлось уехать из посёлка. Не скрою, тяжело мне было расставаться с ней, я почему-то был твёрдо уверен, что подобную женщину вряд ли когда-либо ещё встречу. С её отъездом всё стало будничней, прозаичней. Но когда я смотрю в ночное небо, кажется мне, что зажгла Елизавета над нашим посёлком новую звезду, лучи которой наполняют жизнь мою светом и немеркнущей надеждой.

Книга в альманахе

Евгения Славороссова

* * *

 
Недаром ощущает вдруг
Круженье головы
Тот, кто вступил в заветный круг
Магической Москвы.
 
 
Прижав к глазам Кузнецкий мост —
Цветной калейдоскоп,
Он видит пляску лиц и звёзд
В коловращенье толп.
 
 
О, одиночества кольцо
В кипении столиц!
Как отыскать одно лицо
В калейдоскопе лиц?
 
 
В московских беспокойных снах
Клубится странный мир,
Что спрятан в четырёх стенах
Запущенных квартир,
 
 
Где мученик житейских драм
Жжёт до рассвета свет,
Он хмур, как дворник по утрам,
Пьян ночью, как поэт.
 
 
Москва, соперница подруг,
Ревнивей верных жён.
Тот, кто в магический твой круг
С рожденья погружён,
 
 
Несёт великой страсти гнёт
Сквозь шум людской молвы,
Пока навеки не уснёт
В объятиях Москвы.
 

* * *

 
Я сердца и ног не жалела.
Забыть ли о времени том?
А в небе полоска алела,
Алела и гасла потом.
 
 
А вечер спускался чудесен,
И вот уж строки не прочесть.
И плакало сердце от песен,
И туфель сносила не счесть!
 
 
Биенье девичьей мигрени,
Гремящего города пыл,
А запах цветущей сирени
Над чадом бензиновым плыл.
 
 
Моей бесконечной прогулки
Блужданья. Который уж год!
Всё кажется в том переулке
Кого-то я встречу вот-вот.
 
 
А может прошла-проглядела,
Впотьмах не узнала лица?
Надежда моя – без предела,
Дорога моя – без конца.
 

* * *

 
Лес диковинных деревьев
И светящихся плодов,
Труб в султанах дымных перьев
На опушках городов.
 
 
В чаще каменного леса
С детства пела, как могла,
В жёстком шелесте железа
И цветении стекла.
 

* * *

 
Я растворюсь в Москве, как в пенной чаше,
Бесценной, золотой – нет в мире краше,
Наполненной сладчайшею отравой,
Хмельною – изумрудной и кровавой.
 
 
Исчезну, словно голос колокольца,
Пройду сквозь все магические кольца.
В моей Москве, гранитной и бетонной,
Я кану, словно в пропасти бездонной.
 
 
Как шарик кровяной, скользну по венам —
По переулкам необыкновенным.
Подобно числам бесконечно малым,
Сольюсь с толпой, снующей по вокзалам,
 
 
По площадям, по улицам, бульварам,
По магазинам, паркам и базарам,
Театрам, галереям, стадионам —
Со всем народом многомиллионным.
 
 
В стране Москве, безмерной и бескрайней,
Легко я сгину, повстречавшись с тайной.
На карусели жизни быстротечной
Кружит, хранит меня мой Город вечный…
 
 
Москва моя, души моей столица,
Твоих богатств ничтожная частица —
Я золотник твой маленький. Но всё же
Со мною ты прекрасней и дороже.
 

 
С тобой мы ищем жизни смысл,
А рядом с нами жизни радость
Сияет в семицветье радуг,
В изгибе пёстрых коромысл.
 
 
Весь мир затянут пеленой,
Но, сделав в облаках оконце,
Порой проглядывает солнце,
Сиренью пахнет и весной.
 
 
Ты солнце размешай с дождём —
Я не пила напитка лучше.
Мы, отражаясь в синей луже,
Как будто по небу идём.
 
 
Моя рука в твоей руке,
И слышат наши разговоры
Лишь дождь да Воробьёвы горы,
Да лодка на Москве-реке.
 
 
Мы многого от жизни ждём,
Судьбу с надеждою встречаем…
А счастья и не замечаем,
Вдвоём гуляя под дождём.
 

 
Среди студенческой оравы,
Где каждый в споре смел и зол,
Сидит задумчивый и правый,
С трудом затиснутый в камзол.
 
 
Толпа гудит в чаду и дыме,
Царит студенческий невроз.
Он возвышается над ними,
Как будто в землю эту врос.
 
 
Верней не врос, а вырос, вышел
Из недр, как древо из земли.
Он всех устойчивей и выше
И видит скрытое вдали.
 
 
… Он всё на облако косится,
Что мчит, как льдина по реке.
И весит ровно пуд косица
В его чугунном парике.
 
 
Толпа выходит из читален,
Звенит пронзительный звонок.
… А он, как мамонт, колоссален
И, как вершина, одинок.
 

 
А я бы хотела остаться навеки
В разреженном воздухе библиотеки,
Тома поглощая от корки до корки,
Где правит директор – божественный Хорхе[2]2
  Хорхе Луис Борхес, знаменитый аргентинский писатель, был директором Национальной библиотеки в Буэнос-Айресе.


[Закрыть],
Где мы затевали бы странные игры,
Где бродят меж полок бумажные тигры,
Рождённые миру из недр ротапринта,
Где царствует вечность внутри лабиринта,
Где кожею пахнет старинной и клеем,
Где к книге нечитанной мы вожделеем,
Где пылью веков с наслаждением дышим
И сами слова бесконечные пишем.
Худое и бледное книжное племя
Оставит в тетрадях чернильное семя,
А там разрастутся кустарники строчек,
Листками распустится бред одиночек,
И сгинут в таинственных дебрях бумаги
Творений своих чёрно-белые маги.
 

* * *

 
Нить проводов тянули Парки,
И, словно споря с темнотой,
Возник цветок электросварки
Блестящей розой золотой.
 
 
А стаи звёзд, как шпроты в масле,
Свои убрали плавники.
И только падали гасли
На чёрном небе лепестки.
 
 
Они дрожали и пугали,
Кружась сверкающей пургой,
И в небе дырки прожигали,
Как в тёмной ткани дорогой.
 
 
И мне хотелось бы сверканьем
Глаза ожечь, когда темно.
И пусть коротким замыканьем
Мне жизнь закончить суждено,
 
 
Но всё равно над тусклой прозой,
Над всякой пошлой суетой
Сгореть блистающею розой,
Дрожащей розой золотой.
 

К.С.

 
Шкатулка Москвы – сколько камушков разных
Хранится под крышкой резной!
О, сколько прогулок, прекрасных и праздных,
И в дождик, и в холод, и в зной!
 
 
Шкатулка Москвы – этот грохот скаженный,
Чугунного грома литьё.
Но вот на ладони Василий Блаженный
Сияет – блаженство моё!
 
 
О, сколько колёсиков, шариков, втулок —
Бесценных сокровищ ребят.
Ах, твой полирован любой переулок
Моими ногами, Арбат!
 
 
Назначим свиданье с грядущим туманным,
Где нас осеняет Поэт.
Мне памятник Пушкина стал талисманом,
Его драгоценнее нет.
 
 
Сверкая Садовым кольцом изумрудным,
Надетом на пальце моём,
С тобою бульваром пройдём Чистопрудным
Мы, за руки взявшись, вдвоём.
 
 
В шкатулке старинных диковин останки,
Осколки, обломки потерь…
Рассыпаны где-то Солянки, Полянки,
Ордынки – найди их теперь!
 
 
В ней место огней разноцветным стекляшкам
И луковкам всем золотым.
Пройдёмся с тобою мы Сивцевым Вражком,
Как будто музей посетим.
 
 
Шкатулкой Москвы, знаю, будешь доволен
И к новым восторгам готов.
Поди сосчитай, сколько в ней колоколен,
И вычисли, сколько мостов!
 
 
Шкатулку Москвы для тебя распахну я,
Тебе насовсем отдаю
Такую цветную, такую земную,
Родную столицу мою!
 

 
Ранний снег – до чего целомудренный! —
Куполов осеняет чело.
Это утро, как праздничный утренник,
Так старательно, чисто, светло.
 
 
Снег карнизы и крыши покрыл уже,
Чтобы мы любоваться могли.
Бел, как перья из ангельских крылышек, —
Даже страшно коснуться земли!
 
 
Мир фильтрует (как будто Чистилищем),
В нас безжалостно всё перерыв,
И порхает балетным училищем,
Расшалившимся вдруг в перерыв.
 
 
Молит нас, чтоб его не запачкали!
И в круженье стремительных па
Чуть колышет воздушными пачками
Мимолётных снежинок толпа.
 
 
Станет вечер блистательным Воландом
Нас пугать и стирать в порошок…
Но покуда ментоловым холодом
Студит губы бесплотный снежок.
 
 
Что за чудо! Чуть-чуть подморозило.
Поцелуи касаются век.
И блестит Лебединое озеро.
Первый раз. Первый шаг. Первый снег.
 

 
О, мир, как на слайдах, цветной, слюдяной,
Глядит из окна сквозь наплыв ледяной.
О, зимняя сказка воздушной души!
 
 
В замёрзшем окошке глазок продыши,
Глазок продыши
И уйти не спеши.
 
 
В глазах он дрожит стрекозиным крылом,
И ломит хрусталик стеклянный излом,
И, радужной плёнкой сверкая в глазах,
Вдруг мир расплывается в тёплых слезах.
Слезы не утри
И в глаза посмотри.
 
 
Волшебный фонарь или чудный мираж,
В окошке моём разноцветный витраж.
По плоскости гладкой укатанных зим
С тобой без оглядки куда-то скользим.
На санках с горы
В ледяные миры.
 
 
Подышишь, и тает стекло изо льда…
Изольда – любви ледяная звезда
В причудливых линиях видится мне,
И плачут цветы ледяные в окне.
Две капли в окне,
Две искры в огне,
Два вздоха во сне
О тебе, обо мне.
 

 
Апельсины и лимоны
Все спешат купить к столу.
Продаются анемоны
За аптекой на углу.
 
 
Вместо мяса, вместо сыра
Подержите их в руках.
До чего свежо и сыро
В этих нежных лепестках!
 
 
Но бежит народ московский,
Нескончаемый поток.
А цветочница в киоске —
Зимний зябнущий цветок.
 
 
Та же хрупкость и недужность,
Та же бледность с синевой
И такая же ненужность
Для людей на мостовой.
 
 
И идёт торговля вяло…
Неужель судьба ждала,
Чтоб вот так она увяла,
Словно в клетке из стекла?
 
 
Все спешат к универмагу…
Кто сумел бы по пути
Завернуть её в бумагу
И с собою унести?
 

 
Кустарник инеем порос,
Дымится голубой мороз,
Идём мы рядом в поздний час —
Твой пёс гулять выводит нас.
О, поцелуя холодок!
Ты отпускаешь поводок.
Я брошу палку, чтобы пёс
Зачем-то нам её принёс.
Слились дыханья на ветру…
Пёс хочет продолжать игру
И ждёт нас царственно красив,
Как изваяние, застыв
На фоне ночи ледяной,
Облитый ртутною луной.
Дырявит снег алмазный ток,
Когда струю пускает дог.
И бесподобный карий глаз
Косит презрительно на нас.
 

 
В дешёвом уюте, в московском кафе,
Где странные люди сидят подшофе,
Где официантам не выскажут «фе»,
Но всё же ни дня без скандала,
 
 
Шофёры в шарфах всевозможных цветов,
Красавцы южане усатей котов
И с ними девицы известных сортов
Сидят, развалившись устало.
 
 
Где воздух тоскою и кухней пропах,
И где подливают в отчаянье страх
Старухи с помадой на дряхлых губах,
На гуще кофейной колдуя,
 
 
Где смутные мысли, бессвязная речь,
Где юные пары с кудрями до плеч,
Где ждут роковых и рискованных встреч,
Волнующих кровь молодую.
 
 
О, где я – на дне иль в горячечном сне?
Но истина тонет в креплёном вине.
И что ещё может привидеться мне
На этой сверкающей свалке?
 
 
Здесь улей пчелиный иль птичий базар,
Где празднуют что-то корсар и гусар,
Где старый полковник в отставке – швейцар
Сурово стоит в раздевалке.
 
 
А я за тобою в огонь и беду
Всему вопреки обречённо иду.
Ты мой проводник, как Вергилий в аду,
Устало присевший за столик.
 
 
Здесь чувства застыли на крайней черте,
Здесь теплится жизнь в мировой пустоте,
И здесь забывает о мёртвом холсте
Художник один – алкоголик.
 
 
Понять бы зачем мы приходим сюда?
А в небе звезда, в океане вода,
И мы затерялись с тобой навсегда
В бездонной Вселенной огромной…
 
 
С подносами бледные тени снуют,
А им чаевые небрежно суют.
Кафе городское, казённый уют,
Приют вечной страсти бездомной.
 

 
Я помню, как давным-давно
Мы шли с тобою из кино
И затевали бурный спор
(Не поумнели мы с тех пор),
Хоть было жаль смеяться нам
Сквозь слёзы старых мелодрам.
А нам вослед глядел сквозь сон
Кинотеатр «Иллюзион».
И замедляло время бег,
И под ногами таял снег,
И трогал нас озябший вид
Заплаканных кариатид.
Два бедных пасынка зимы,
Зачем так горячились мы,
Зачем, дурачась и остря,
Мы столько слов бросали зря?
Зачем, не склонные к слезам,
Не дали говорить глазам
Неповторимою зимой,
Как в мелодраме той немой?
 

* * *

 
Мой милый, без вести пропавший
В декабрьском сне (О главном помните!),
В Москве, морозами пропахшей,
В душе моей – бездонном омуте.
 
 
Мой друг, кудрявый и картавящий,
Не притворялась – притворяла
Глаза. Какого я товарища
Нашла! А твёрдость потеряла.
 
 
Мой нежный, мой пропавший без вести
(О, не сдержать сердцам испуг свой!),
Был Пушкинский музей убежищем
Двух душ – погреться у искусства.
 
 
Всё поровну – с тобою квиты мы.
Не притворялась – претворяла
В стихи. Со свитками, со свитами,
Со свистом билась и шныряла
 
 
Метель. За ледяными иглами
Ко мне ты тянешь кроткий рот свой.
Заигрывалась – не заигрывала.
Декабрь, безвременье, банкротство.
 
 
Москва загадочна, заснежена,
Слезам не верит, пустословью.
О, как измучена, изнежена
Я лучшею твоей любовью.
 
 
Мой вечный юноша, мой умница,
Утешить незачем и нечем.
О, лёд и месяц, ночь и улица,
Метель и темень, чёт и нечет!
 
 
Как по подстилке белой войлочной,
Вчера и завтра, и сегодня
Идём Москвою вечно-ёлочной
В огнях, Москвой предновогодней.
 
 
Метель, мелькание, метание…
Но разве скажешь: «Что такого?»,
Когда в душе сплошное таянье.
Прощай, период ледниковый!
 

 
Какая погода – не видно ни зги!
И всё ж эта ночь хороша.
Но в вихре вальпургиевой пурги
Не сгинет ли часом душа?
 
 
Как жалко погибнуть в кружении злом
От силы безжалостных лап,
Что скрутят мне руки морозным узлом,
Из ветра состряпают кляп.
 
 
Не проще ли лечь в ледяную постель?
(О, милый, приди и согрей!)
Я вижу, как в бешеной злобе метель
Обмотана вкруг фонарей.
 
 
Врасплох меня страх этой ночью застиг.
«Прости!» – прорыдаю сквозь тьму.
Пытает мороз миллионами игл
(Тебя я не выдам ему).
 
 
Нестройный оркестр – то гудят провода,
То жалобно воют в дуду.
Автобус сюда не придёт никогда,
Напрасно надеюсь и жду.
 
 
Помпезнее оперы эта пурга,
Фальшивя, срывается вой.
О, сгинет душа или вмёрзнет в снега,
Иль вырвется, чудом, живой?
 
 
Кромешная тьма, помраченье ума
(Мой милый, я сплю или нет?),
Дорога была, и темнели дома,
Сиял электрический свет.
 
 
Не поле, не шабаш над Лысой горой —
Но ветер в моей голове.
Иначе бы, как я декабрьской порой
Могла потеряться в Москве?
 

 
Ночь крадётся вдоль Арбата,
Скинув башмаки.
Снег блестит голубовато,
Как мои белки.
 
 
Темноглаза, смуглокожа,
Хохот бубенцом,
Удивительно похожа
На меня лицом.
 
 
Снег полночный или голубь
Вьётся у стекла?
Юной девушкою голой
Ночь к тебе пришла.
 
 
Слышишь, волю дав смятенью,
Как слова растут?
Каждым шорохом и тенью
Повторю: «Я тут».
 
 
Вновь январь уступит скромно
Место февралю.
Вырастает ночь, огромна,
Как моё: «Люблю».
 
 
Ночь всегда играет с нами,
Сколько не лукавь.
Я шепчусь с твоими снами,
Я врываюсь в явь.
 
 
Утром всё в лучах потонет,
Всё исчезнет прочь.
Ах, мой свет-святой Антоний,
На дворе-то – ночь.
 
 
А когда лицо осветит
Солнца луч косой,
Ты увидишь на паркете
След ноги босой.
 

 
А вот и март идёт звеня,
Прощайте, лыжи и коньки!
Зима измучила меня…
И телефонные звонки.
 
 
И в грубой трубке тишина
(Как на премьере замер зал),
Тревога свыше внушена —
Твой голос в трубке замерзал.
 
 
И это было сотни раз…
Молчанье вяжет по рукам,
Я раздарила столько фраз
И воробьям, и облакам!
 
 
А снежный ком обиды рос,
И в горле рос рыданий ком,
И заморочил нас мороз,
И замораживал тайком.
 
 
Не зря терзали провода,
Как скрипка об одной струне.
И так нужна была вода
Душе во гневе и в огне.
 
 
И так нужна была она,
Чтоб потеплела, потекла,
Чтобы разбилась тишина
На счастье – вазой из стекла,
 
 
Чтобы умытая Москва
Ловила в лужах облик мой,
Чтобы оттаяли слова
Твои, замёрзшие зимой.
 

* * *

 
Во мне всё нежно так и слабо,
Ведь я ж не «каменная баба»,
Не тот невозмутимый идол,
Что людям тайн своих не выдал.
 
 
Порой, закрыв лицо руками,
Я разбиваюсь в кровь о камень,
И, в душу ближних не пуская,
Я камень на сердце таскаю.
 
 
Из камня – вечная столица.
Я вижу каменные лица
Великих (или знаменитых?),
Слова и мысли из гранита.
 
 
И каменею, с жизнью споря,
Порой от гордости и горя…
Но, чувство миру отдавая,
Болит душа моя живая.
 

 
А ты, как обычно, с утра озабочен.
А в городе март – он мечтатель и мот!
Рабочие трудятся возле обочин,
Дороги решили отправить в ремонт.
 
 
А ты не заметил в превратностях службы
И тягот домашних – ты дрязгах погряз,
Что нынче шедевры копировать с луж бы,
Что кто-то встревоженный город потряс,
 
 
Что ввинчивал в небо блестящую лопасть
Вверху самолёт по дороге в Каир,
И лопалась почка, и школьники глобус
Крутили – прекрасный и синий, как мир.
 
 
И не было выше желанья на свете
Горячечным лбом окунуться в окно,
С уроков сбежать, чтобы вестерна ветер
Воздушной волною тянул из кино.
 
 
Но всё это были пока полумеры…
Сахарою сахарной стыла зима
В лесу под Москвой. Но уже в полимеры
Был лёд превращён, заливая дома.
 
 
И жизнь улыбалась, смывая помарки,
Бросаясь обрывками черновиков…
Ах, как мы с тобою мечтали о марте
В ту зиму – подобие Средних веков.
 
 
А в школах упорно снижались отметки,
Писались стихи, разбивались сердца…
И ветки деревьев, как будто креветки,
Слегка шевелились в ладонях ловца.
 
 
Ещё я не ведаю, как говорить мне
Про март (в эту жизнь он явился нагим),
Но смею смеяться – и в праздничном ритме,
И в радостном гимне мир станет другим.