Текст книги "Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Но доктор Стоун, в чьей семье лес забирал себе жертву в каждом поколении, не склонен был недооценивать угрозу. Он не разглашал своих подозрений раньше времени – он наблюдал и делал выводы. Теперь я с ним полностью согласен. Теперь я понимаю, почему в бреду мне мерещилось, что раскаленная черная смола капает мне в рот. Дневник Хелен, то, что я сам видел во время болезни, и наблюдения доктора Стоуна – все слилось воедино. Ты знаешь, что опорные балки в моем доме, единственном во всей деревне, сделаны из черной ели? Я не знал… Но теперь понимаю, что могло привлечь сюда Холлиса.

Как же я был слеп! Это он убил Хелен, опасаясь разоблачения. Он опасалась быстродействующего яда, а он дал ей медленный. Ее смерть не останется безнаказанной. Звучит достаточно выспренне, верно; но это то, что я сейчас думаю и чувствую.

Успокойся, Джеймс – я не стану ничего предпринимать, пока не удостоверюсь в истинности моих подозрений. Разве это мое намерение не подтверждает, что я остался в здравом уме и трезвой памяти? Всегда есть крохотный шанс ошибиться, и я не причиню вреда невиновному.

Вместе с доктором Стоуном мы обдумали наши дальнейшие действия. Признаться, я был восхищен его способностью превратить любой, самый запутанный клубок противоречий в ровную и тонкую путеводную нить.

От него я вернулся домой, сделав вид, что мне вновь стало хуже, и сразу улегся в постель. Мне почти не понадобилось ничего изображать – от открытий, обрушившихся на мою голову, я чувствовал жуткую слабость и головную боль. Моя «вернувшаяся» болезнь даст мне возможность проследить за Холлисом. Если подозрения Хелен верны, и он что-то ищет в моем доме, он обязательно чем-то себя выдаст. Я вспоминаю, как он всегда отказывался от моей помощи в оранжерее и старался побыстрей меня выпроводить…

P/S Странно я себя чувствую… Словно я долго плыл по самой поверхности жизни, никого не замечая из-за поднятых мною брызг, не замечая и не желая замечать… а события последней недели потянули меня на глубину, и я увидел, что кроме того жалкого барахтанья, которое я называл истинной жизнью, есть целый подводный мир, живущий по законам, мне неизвестным, но, тем не менее, имеющим надо мной власть, а я никакой власти над ним не имею. Я был слеп, но теперь я прозрел.

P/P/S Думаю, я давно понял, что пишу это письмо только для себя, чтобы избавиться от потрясения. Джеймс, несмотря на воображение писателя, ни за что мне не поверит – он не дышит воздухом Блэквуда, он не поймет. В его возрасте проще оставаться организованным скептиком. А я – вполне ли я верю, несмотря на все доказательства, несмотря на то, что я видел собственными глазами?

Кажется, мне действительно удалось успокоиться, упорядочить разбегающиеся мысли. Нужно сжечь письмо.

Черновик неотправленного письма к Джеймсу Э. Фоллоу

«Дорогой Джеймс!

Кажется, за время моего пребывания в Блэквуде я приобрел еще одну скверную привычку – самокопание.

Скажи, приходилось ли тебе испытывать странное ощущение, когда ты понимаешь, что история окончена, но прочувствовать это ты еще не успел. Мысленно ты еще там, в прошлом, договариваешь недоговоренное тем, кто давно ушел; и кто-то легким прикосновением (уж не ты ли сам?) снова заводит в душе маятник сомнений. Одно утешение – что амплитуда колебаний постепенно уменьшается, и это обещает, что когда-нибудь наступит день, когда ты сможешь насладиться душевным спокойствием в полной мере. Diable, я до сих пор не знаю, точно ли я его убил.

Может, это был навеянный лихорадкой кошмар, хотя я помню тяжесть пистолета в моей руке, помню рывок отдачи и звук выстрела. Но тело, которое на полу рассыпалось ворохом еловых ветвей, отдаленно напоминающим человеческий силуэт – да полно, было ли это? Однако если я и в самом деле вернулся на скользкую дорогу воспоминаний, то лучше пройти по ней с самого начала (извини, Джеймс, но, похоже, ты не получишь это письмо)

Когда я вернулся домой после беседы со Стоуном, то следом вернулась слабость и шум в ушах, я едва смог вскарабкаться по лестнице, а потом к ним присоединились головная боль и жар. Холлис, поставив возле меня чашку отвара, спустился вниз, а я лежал в постели и скучно переживал собственную беспомощность, пока не уснул.

Проснулся уже за полночь, словно от рывка, и, невзирая на свое состояние, решил все-таки попробовать проследить за Холлисом. Почему-то я не ожидал найти его в своей комнатушке, и не удивился, когда его действительно там не оказалось.

Я спустился вниз очень тихо, из-за жара мне казалось, что я беззвучно плыву в сером облаке; осторожно, не для опоры, а скорее желая вернуть реальный мир, я прикасался к чудовищно холодным стенам одной рукой. Во второй у меня был пистолет, но я не помнил, как и когда я успел его взять – все было стерто серым облаком.

За эти два месяца половицы и ступени каким-то чудом перестали скрипеть и потрескивать, что сейчас было мне только на руку.

Чтобы убедиться в том, что Холлиса в доме нет, у меня ушло около часа – не знаю точно, время тогда не имело большого значения, оно то останавливалось, то снова бросалось под ноги. Наконец я пошел в оранжерею. Сквозь щель во входной двери я действительно увидел Холлиса и решил не входить – пока.

Он стоял ко мне спиной, согнувшись над тем самым розовым кустом. Я не знаю, как он не почувствовал мой взгляд – наверное, был слишком увлечен работой. Он осторожно вынимал из огромной, полуразбитой декоративной вазы, где рос куст, горсти земли, постепенно освобождая корни. Это продолжалось довольно долго, потому что Холлис действовал очень осторожно, ласково, напевно что-то приговаривая. Я не мог видеть его лица, но был уверен, что он улыбается.

И когда я уже устал и собирался уходить, Холлис сжал шипастые стебли у основания и выдернул куст из вазы. Он спокойно держал его на вытянутой руке, на весу, словно не замечая, что по его пальцам бегут темные ручейки крови, а за корни розового куста, словно марионетка за свои нити, цепляется уродливое подобие человеческой фигурки. Фигурка дергается, и при каждом движении с нее на пол и на сапоги Холлиса опадают влажные и скользкие на вид пятнистые хлопья.

Свободной рукой Холлис осторожно помогает счищать эти хлопья, продолжая что-то говорить, спокойно и ласково, меняя тембр и интонацию в почти песенной манере. Я на мгновение отворачиваюсь. Когда я возвращаюсь к щели, то вижу, что Холлис огромными садовыми ножницами осторожно обрезает корни, удерживающие фигурку, а затем сажает ее на ладонь и слегка сжимает, испачкав ее (видимо, нарочно) в своей крови.

Я больше не могу на это смотреть, я вхожу. Холлис вздрагивает и делает бесполезную попытку спрятать ладонь за спину.

– Что ты… – начинаю я. – Что ты… Я и сам не знаю, что собираюсь сказать, но тут уродец в руке Холлиса начинает отчаянно извиваться и вопит:

– Хозяин, убей его!

И все наконец-то становится просто и ясно. Я поднимаю пистолет, нажимаю на спуск, и звук выстрела бьет меня по ушам, я едва не падаю. А Холлис – падает, молча, прямо, не отрывая от меня взгляд. Мне кажется, что он падает бесконечно; но вот на пол с мягким шорохом обрушивается ворох черных ветвей, среди них застыла скорченная фигурка. Я подходу ближе и на всякий случай давлю ее каблуком, но она не шевелится. Вот и все.

Остальное – то, как я вернулся в постель, то, как утром приехал доктор Стоун и сказал, что черная ель на площади все же рухнула – уже несущественно. История закончилась.

Сейчас (думаю, об этом надо упомянуть) я живу у доктора Стоуна. Он настоял, и теперь я наслаждаюсь покоем и комфортом, а также его обществом. Я бы хотел познакомить вас, Джеймс, думаю, вы нашли бы общий язык.

P/S Мне жаль только, что я не успел сделать копию с портрета Хелен, мне все difficile вспомнить ее лицо.

Энтони Блессингем перечитал письмо несколько раз, сосредоточенно хмурясь. Затем он встал из-за массивного стола красного дерева, подошел к камину и опустил лист на тлеющие красноватые угли. Несдержанно позевывая, он следил за тем, как догорает бумага; следил до полного превращения письма в пепел, а затем отправился в спальню.

Балдахин его кровати поддерживали четыре искусно вырезанных дриады. Улегшись, Энтони равнодушно смотрел на улыбающееся лицо одной из красавиц, пока ее черты не расплылись в густой, убаюкивающей мгле. Энтони Блессингем безмятежно уснул.

Ему снилась картинная галерея на окраине леса, где как раз проходила выставка его работ. Он ходил по выставке, чрезвычайно довольный собой, с прекрасной дамой под руку. Он смотрел на прекрасные картины своей работы: марины, акварели, рисунки углем, тщательно выписанные натюрморты, портреты…

– Ты здесь мне очень польстил, – раздался голос его спутницы из-под вуали. Голос был прекрасен, но Энтони хотел увидеть ее лицо; однако вместо этого послушно уставился на портрет перед ним. Он изображал тоненькую сероглазую девушку во всей прелести расцветающей женственности, а ее улыбка говорила о том, что она знает о своей красоте. Энтони повернулся к своей спутнице с облегчением – конечно же, это она, это Хелен, это ее рука, затянутая в тонкую кружевную перчатку, прикасается к его руке…

Она кивнула и сняла вуаль – Энтони ухмылялся скелет с прилипшими к черепу прядями волос. Цепко схватив его за руку, скелет потащил его к следующей картине –

– Смотри, – сухим, шелестящим голосом велела она. Но в золоченой раме не было изображения, одна непроглядная чернота. Энтони послушно вглядывался в эту тьму, пока не ощутил, что падает прямо внутрь картины.

И вдруг в окружившей его тьме вспыхнул красно-синий огонек. Высокий язычок пламени, похожий на огонек свечи, то вытягивался, то застывал в неподвижной, давящей тьме. Почему-то Энтони следил за его колебаниями со страхом, близким к иррациональному, неконтролируемому ужасу.

Вдруг огонек взвился вверх, подсветив чье-то лицо. Теперь было видно, что пламя горит прямо на ладони Холлиса.

– Ты умер! – закричал Энтони.

– Я знаю, – пожал тот плечами и улыбнулся торжествующей, восторженной улыбкой. Стерев улыбку с лица с лица, Холлис подул на огонек на ладони; тот заколебался, меняя очертания. Вскоре он превратился в точное подобие человеческой фигуры и замер неподвижно. Энтони не отрывал от нее глаз – это была не просто человекоподобная фигурка, а точная копия… точная его копия? Холлис снова ласково улыбнулся и осторожно подул на ладонь. Огонек слегка вздрогнул.

– Аааа! – обезумев от боли, завопил Энтони. По лицу его текли слезы – никогда еще ему не было так больно. Словно кто-то ломал ему позвоночник, словно раскаленными щипцами вытягивали внутренности. Он рухнул навзничь и забился в судорогах, отсветы пламени метались по корчащемуся от боли телу. Побелевшими губами Энтони пытался произнести «хватит», но изо рта выходило только придушенное, почти беззвучное сипение. В крошечном промежутке между приступами боли Энтони заметил, что Холлис уже не улыбается, и смутно удивился этому.

И вдруг боль ушла. На ее место пришли новые непередаваемые ощущения. Перед его глазами проплывали картины – испуганно озирающиеся в лесу люди в оборванной, но яркой одежде. «Фигляры», подумал Энтони, и вдруг, словно эта мысль открыла шлюз, к нему хлынул поток мыслей и образов. К нему пришло понимание. Он знал, кто они – первые поселенцы Блэквуда. Он видел, как они обживались и строились, он помнил, как они приходили к нему, в лес, в минуты величайшей радости или скорби… Он ощущал желание леса помочь им…

– Я хочу, чтобы ты понял, – вторгся в его видения голос Холлиса, в вновь поплыли картины. Сейчас Энтони не смог бы ответить на вопрос, кто он такой – человек или дерево. Он дышал миллионами листьев, он оставался неподвижным, но в его теле бурлили жизненные соки, не замирая ни на минуту… Он чувствовал родительскую любовь леса к этим неразумным существам. Он чувствовал, что приближается чума, но знал, что малые мира его защищены от этой беды. Целебные флюиды, что выделяли черные ели, защитным покровом распростерлись над деревней, и люди, вдыхая яд, вдыхали одновременно и лекарство. В тот раз никто не заболел. Жители Блэквуда тогда самую малость напоминали своих покровителей – крепкие, стройные, высокие, здоровые… Так продолжалось долго. Сменилось бессчетное множество поколений людей и три поколения елей. Они поддерживали равновесие. Энтони был там, он жадно тянул воду корнями из сухой, каменистой земли, и вместе с водой впитывал вековечные знания леса. Это было… счастье?

А потом – боль, ужас, недоумение. Боль всего леса, когда падает еще одна черная ель. И защитный покров все тоньше. Равновесие нарушено, как ни пытайся его удержать. Болезни, которые ждали на границе этого круга, скаля зубы и взрыкивая, наконец то смогли наброситься на свою добычу, выбирая пока самых слабых, тех, чье тело привыкло полагаться на целебную силу леса. А лес умирал, все еще пытаясь помочь неразумным детям…

Но эти неразумные существа были все же не так уж глупы. Настойка на иглах черных елей – только раньше ее делали на опавших иглах! – все, кто ее пил, остались живы и здоровы. Значит, настойка целебна. Но для нее нужна только одна ель. Одна, последняя, скованная и регулярно обдираемая, с льющимся под корни ядом. И вдруг сквозь болезненное забытье она ощутила Зов –

Зов крошечного семечка, которое было готово превратиться в ель, но рядом не было ни почвы, ни воды… Энтони – человеку этот зов тоже показался знакомым – как отзвук другого сна.

И ель выпустила свою душу, чтобы помочь…

Снова лицо Холлиса в темноте.

Энтони задыхался, словно выброшенная на берег рыба. Н хотел бы обвинить Холлиса во лжи, и весь этот сон во лжи, но какая-то часть его души уже понимала, что это не ложь и это не сон. Не совсем сон.

– Я не верю, я не понимаю, – бормотал он, сам понимая, как слабо и глупо это звучит.

– Лес не убивал. Мы не мстим. Это доступно только людям, – бесстрастно сообщил Холлис. – Одержимые жадностью, вы сами срубили сук, на котором сидели.

Затертое выражение настолько подходило к ситуации, что Энтони невольно улыбнулся (Этот сон длится слишком долго, – подводным течением пронеслась в голове мысль).

– Значит, все эти эпидемии…

– Ваша вина.

– Я не верю, – повторил Энтони. Холлис не стал возражать или доказывать. Он молча ждал. Наконец Энтони спросил:

– Почему Стоун ничего мне об этом не сказал?

– Он одержим местью. Он одержим своей идеей.

– А то, что вы убиваете одного в каждом поколении – это не месть? Это справедливо?

– Мы не убиваем. Мы поддерживаем равновесие. Мы соблюдаем договор, которые его предок заключил с лесом, и каждая душа обретает новое тело.

– Это несправедливо!

– Равновесие и есть справедливость.

– Но ты хотел меня убить!

– Нет.

И снова краткая вспышка образов – он сам в двери оранжереи глазами Холлиса – искаженное лицо, безумная решимость, медленно поднимается пистолет. И альраун, которого он вырастил с таким трудом, вырастил для того, чтобы тот нашел семечко, кричит – хозяин, он тебя убьет!»

Видение прошло. Энтони отчаянно пытался хоть что-то понять.

– Скажи, это сон?

– Не больше, чем жизнь – это сон.

Вдруг Энтони с ясностью, которая все же бывает только во сне, понял, что его собеседник не солжет ни на один вопрос.

– Но это ты убил Хелен?

– Да, – так же спокойно прозвучало в ответ. – Но я ее предупреждал.

Энтони ожидал, что Холлис пустится в дальнейшие оправдания, но тот замолчал.

– Предупреждал… о чем?

– Моя кровь могла обновить жизненные соки только в теле, которое еще пригодно к жизни. Ее уже было испорчено. Все равно, что хлестать кнутом полумертвую лошадь – краткий рывок, а затем становится только хуже. Ее тело не выдержало.

Энтони невольно вспомнил строки из дневника Хелен о «слишком хрупком стебле».

– Но почему тогда все заболели? И я тоже, ведь я пил настойку… хотя всего один раз.

– Когда я вышел из ели, она умерла. Просто это не сразу стало заметно, – лицо Холлиса выразило неподдельное горе. – И настойка утратила все свои целебные свойства.

– Но почему Стоун не рассказал мне? Он доктор… он должен был понять…

Холлис снова промолчал.

– Зачем ты мне все это… – Энтони запнулся, выбирая между «показал» и «рассказал».

– Ты тоже слышал Зов. Ты можешь найти его, последнюю надежду. Оно где-то в доме. Найди его и вырасти, и я прощу тебе свою смерть…

И снова Энтони оказался в лесу. Лес был прекрасен, и его черные стражи вовсе не выглядели угрожающими – они были… совершенными и абсолютно необходимыми. Любуясь ими, Энтони чувствовал себя счастливым, как никогда, сливаясь с лесом воедино… Это было почти так же больно, как пытка огнем – душа человека не предназначена для таких сильных чувств. На мгновение Энтони самому захотелось стать черным деревом, стражем на границе неба и земли…

Когда он проснулся, то продолжал плакать.

Вечером того же дня Энтони Блессингем, не объясняя причин, вернулся к себе и заперся отшельником в собственном доме, никого не принимая. Доктор Стоун на удивление легко оставил его в покое видимо, полагая, что дело уже сделано, а со своими душевными терзаниями Энтони разберется и сам. Но Блессингему некогда было терзаться – он искал.

Первая запись в дневнике Энтони Блессингема

«тридцатое марта 18.. года

Я нашел его! Наконец то нашел! Смог бы сделать это и раньше, если бы подумал. Крохотный черный гладкий камешек в щели потолочной балки в моей комнате, весь укутанный в вязкую смолу…

Я мог бы догадаться и раньше, ведь Холлис обшарил весь дом – кроме моей комнаты, ведь я почти не входил отсюда во время болезни! Вот почему я слышал Зов – ведь оно было ко мне так близко! Только бы оно взошло, ведь я ничего не понимаю ни в садоводстве, ни в выращивании елей! Но почему-то я чувствую, что, едва я опушу его в почву, оно сразу же начнет расти»

«Восьмое апреля

Сегодня из земли показался росток»

Спустя три месяца

Молодой человек, изрядно небритый, со всклокоченными волосами, осторожно поливал из кувшина ту самую полуразбитую вазу, в которой вырос альраун. Энтони когда-то счел, что именно она лучше всего подходит для его цели; но теперь, когда едва проклюнувшийся росток чахнул, ни дюйма не прибавив в росте за прошедшие три месяца, он во всех своих поступках готов был усмотреть непоправимые ошибки.

– Скажи, что я делаю не так? – наконец в отчаянии обратился он к вазе. – Я поливаю тебя, ухаживаю, ездил за пять миль, чтобы набрать самой жирной земли… почему ты не растешь? Ни разу не оставлял тебя на целый день… А в глазах местных я уже их деревенский сумасшедший, свихнувшийся лордик, которые позорит себя, пиликая на скрипке в трактире… И каждый вечер охотно идут в трактир полюбоваться. И Стоун тоже… А что поделаешь, деньги нужны, а сидеть вечно на шее у Джеймса я не могу…. Стыдно вспоминать, как я их выклянчивал намеками! Это все Холлис виноват, после того сна во мне что-то переломилось…или выпрямилось? Вот бы еще гордость свою переломить, потому что знал бы ты, как я ненавижу эти выступления!

Все же хорошо, что мама когда-то мечтала выучить меня играть на скрипке, и я узнал основы, прежде чем изломать скрипку в щепки! Наверное, не стоит при тебе про щепки, верно? Хотя, если подумать… Это и есть ваша, деревьев, жизнь после смерти – превратиться в тысячу красивых и полезных вещей. Разумеется, если в руки мастера попадешь. Или нет, черной ели недостойно быть скрипкой, разве что скрипкой Страдивари…

Наверное, я и вправду деревенский сумасшедший, и нечего отнекиваться от этого титула. Сижу тут и разговариваю с деревом, которое даже не желает расти… А вот если бы ты вырос так, чтобы выдержать переезд, я написал бы наконец Джеймсу, что хочу стать арендатором одной из его ферм в Уэльсе… Он бы обрадовался, что я наконец-то за ум взялся. Тогда я пересадил бы тебя в тамошнюю землю, она очень похожа на эту. Здесь тебе расти нельзя, никто не позволит мне воссоздать Черный лес… Признаюсь тебе, что у меня и корыстная цель есть, хотя не для меня, скорее для моих внуков. Когда вырастет хотя бы рощица елей, устроить вместо фермы пансионат, пусть бы всякие болезные приезжали подышать целебным воздухом… Что скажешь?

Увлекшись своим монологом, Энтони посмотрел на росток, как посмотрел бы на своего собеседника. Взглянул и оторопел – куда исчез чахлое, скрюченное растение желто-зеленого цвета? На его глазах буйно-зеленый росток наливался силой, кажется, даже немного подрос, слегка склонившись в сторону Энтони, как молчаливый, но внимательный собеседник.

– А… – глубоко вдохнул Энтони. – А… ты что хочешь мне сказать – чтобы ты рос, с тобой разговаривать надо?

И, хотя в оранжерее июльским вечером не было не ветерка, росток слегка кивнул верхушкой.

Крепкий сон

Из сопроводительного письма лорду Галифаксу

«…Зная Ваш интерес к подобного рода историям, осмелюсь предложить Вашему вниманию рассказ, который Вы можете включить в знаменитую «Книгу привидений лорда Галифакса.» Некоторые имена и названия мне по понятным причинам пришлось изменить, но в остальном это самое точное и подробное изложение событий, на которое только способны мои ум и память. И хотя в нем нет привидений в буквальном смысле этого слова, я полагаю, что он удовлетворит Ваш вкус к сверхъестественному.

…Признаюсь, что написал я его, надеясь таким образом избавиться от тягостных воспоминаний о пережитом»

Итак, в 18… году наша семья получила приглашение от леди Эшби провести летние вакации в ее поместье. Леди Эшби приходилась мне родной теткой, и, соответственно, родной сестрой моей матери, но отношения между ними никогда не были сердечными. Причиной тому был ранний брак моей матери со священником небогатого прихода. Ее выбора не одобрили ни отец, ни старшая сестра, и это самым существенным образом отразилось на сумме полученного ею наследства. Впрочем, мать была счастлива с моим отцом и никогда не жалела о утраченных деньгах, потерянной возможности выезжать и отсутствии штата прислуги.

Но когда она рассказывала о Тодд-холле, месте, где безоблачно прошло ее детство, матушке никогда не удавалось в полной мере скрыть свою печаль. И я рос на рассказах ее о белоснежном доме с изящными, словно пальмы, колоннами, о мозаичном полу в холле, о гнездившихся под его крутыми крышами ласточках – и о голубой ленте речушки с перекинутыми через нее мостиками, которые из окна детской казались просто игрушечными.

Как вы уже догадались, переписка между двумя ветвями семьи была крайне прохладной. Старшая сестра сообщила о своем замужестве, через полтора года пришло известие о рождении ребенка, а в начале этой весны – о гибели ее сына в возрасте тринадцати лет. За ним и последовало письмо с вышеупомянутым приглашением. Леди Эшби не писала прямо об охватившей ее скорби, но моя мать, зная сдержанность Хелен, была крайне встревожена, великодушно забыв о холодности и высокомерии, с которым ее сестра некогда отдалилась от нее. Она непременно поехала бы, если бы неопасная, но тяжелая болезнь моего отца, приковавшая его на время к постели. Мать не могла, да и не хотела нанять сиделку ухаживать за ним, что и постаралась объяснить в письме, полном извинений. В ответном письме леди Эшби настаивала, чтобы к ней приехал хотя бы один член ее семейства, и повторила свое приглашение уже исключительно для меня.

Моя мать вначале колебалась, стоит ли отпускать меня одного в дом, перенесший так недавно столь тяжелую утрату. Способен ли юноша почти того же возраста, что и погибший, стать некоторым утешением – или же он будет постоянным напоминанием о постигшем их горе? Но я горел желанием увидеть Тодд-холл, и моя мягкосердечная мать, вопреки своим предчувствиям, все же сдалась…

…Единственным изображением моей тетки был карандашный набросок двух девочек: та, что постарше, прямая и неулыбчивая, держала на коленях свою пухленькую, круглолицую сестру. По нему затруднительно было судить о теперешней внешности леди Эшби; но я, признаться, ожидал некоторого семейного сходства с моей матерью и был разочарован. Ни ровным греческим профилем без намека на переносицу, ни глубоко посаженными темными глазами и подковообразным ртом она ничем не напоминала свою сероглазую хохотушку сестру. Разочарование это определенно было взаимным, потому что первым, что произнесла леди Эшби вместо после приветствия, было:

– Ты совсем не похож на своего деда, – и поворотом головы указала на висевший в холле портрет. – Его писал сам Лоренс.

Тогда я еще не знал, что Томас Лоренс удостоен чести быть придворным живописцем, и отнесся к заявлению тетушки равнодушно. Портрет же, на мой полудетский вкус, грешил отсутствием ярких красок и некоторой помпезной монументальностью; однако сходство покойного лорда и его старшей дочери было очевидным: тот же профиль топора, тот же рот с брезгливо опущенными уголками губ.

Леди Эшби подвергла меня подробному допросу: кажется, ей пришлось по вкусу мое заявление о том, что я не стремлюсь к карьере священнослужителя, но в целом ее взгляд человека, изучающего нечто крайне малопривлекательное, почти не изменился.

Ее муж, полковник Эшби, в разговоре участия не принимал. Он сидел в кресле, заботливо укрытый пледом, и хотя его жесткие серо-желтые, выдающие заядлого курильщика усы непрерывно шевелились, а губы двигались, с них не сорвалось ни звука, кроме полувнятного приветствия. Леди Эшби, перехватив один из моих опасливо-любопытных взглядов на ее супруга, вспыхнула гневом. Ее вопросы стали еще более бесцеремонными, а голос -пронзительным и дрожащим. Она объявила, что из-за желудочной болезни полковника они принимают пищу строго по часам, и обед я уже пропустил.

Я промолчал, протестовал лишь мой желудок. Наконец аудиенция была окончена, и я торопливо удалился из гостиной. Я сомневался в том, что стеклянистые глаза моего дяди хоть сколько-нибудь повернулись в глазницах вслед за мной; но я был уверен в том, что мою спину сверлит пристальный взгляд леди Эшби. Тогда у меня еще не было привычки анализировать свои ощущения, иногда полезной, а иногда весьма обременительной, но я не мог не заметить, что полковник выглядит полностью парализованным своим горем, тогда как на внешности и манерах леди Эшби оно заметно не отразилось.

Любопытство заставило меня замедлить шаг во время поисков кухни. Снаружи Тодд-холл во многом походил на мечтательное описание моей матери, но внутри он меня скорее разочаровал, чем очаровал. (Забыл добавить, что в конце разговора тетя отдала мне приказ: ходить только по краю ковра, а не по его середине, чтобы уменьшить износ, и я послушно жался к стенам). Тодд-холл оказался намного меньше, чем я представлял себе по рассказам матери: его красота зкалючалась скорее в гармоничности линий и красок, нежели в массивной величественности настоящего замка. Сейчас особняк полностью вернул себе былую красу, но в те дни в нем было слишком много пыли и слишком мало света; слишком много зачехленной мебели и слишком мало живых обитателей.

Кухарку, например, я обнаружил не с первого раза: старая морщинистая ведьма вынырнула откуда-то из-под стола, поспешно утирая рот. Мы рассматривали друг друга во взаимном молчании: я тщился найти хоть одну привлекательную черту в этом сморщенном, как печеное яблоко, лице. Наконец я, не выдержав, сбивчиво изложил свою просьбу о еде. Лицо кухарки дрогнуло и расплылось в улыбке, углубившей все ее морщины так, что глаза-изюмины почти утонули в них, а уши зашевелились. Я невольно улыбнулся в ответ, избавившись таким образом от мучительной неловкости.

Покачивая головой, Грейс продемонстрировала мне адское варево из булькающей овсянки и сомнительный ломтик ветчины. Если желудок полковника и мог с этим смириться, то мой яростно взбунтовался, и Грейс, в отличии от леди Эшби, вняла его мольбам. Скрывшись ненадолго, она разожгла с моей помощью огонь и поджарила на нем необыкновенно аппетитную яичницу с сыром и ветчиной. Более вкусной я не ел ни до, ни после, и Грейс только улыбалась, глядя на то, как быстро исчезает еда со сковородки. Думаю, что именно мой неуемный аппетит растущего мальчишки сдружил меня с Грейс: ведь ее талант повара оскорбляли протертые и переваренные блюда, которые она вынуждена была готовить для полковника.

К сожалению, беседы давались Грейс с трудом: она страдала некой обратной формой заикания – мучительно растягивала слова до полной их неузнаваемости.

Кроме нее, прислуга на тот момент состояла из личной горничной и компаньонки леди Эшби Сары – старой девы с кислым лицом, неряшливого дворецкого Парфита, кучера и конюха Берка и садовника Джима Уэсли с сыном. Еще два раза в неделю из деревни приходило убираться трое женщин, но их усилий было явно недостаточно. Личный камердинер полковника умер два года назад, и никто его до сих пор не заменил. Даже моему неискушенному взгляду было ясно, что штат слуг слишком мал для поддержания дома и сада в нормальном состоянии; конюшня разваливалась, конюх скорбел о проданных лошадях и красноречиво вспоминал охоты прежних лет, когда дамы в амазонках и джентльмены гнались веселою толпою за лисой или выезжали стрелять фазанов, а по возвращению их ждал пышный пир со специально выписанными музыкантами.

Причина же нынешнего унылого упадка заключалась отнюдь не в недостатке средств, а в политике неразумной бережливости леди Эшби, которая три года назад уволила экономку и взяла власть в свои руки. Среди прислуги ходили слухи, что даже желудочная болезнь полковника Эшби – не более чем предлог, ведь не существует ничего более экономного, чем овсянка. Хотя… после смерти сына полковник едва ли обращал внимание на то, что именно лежит у него в тарелке. Горе лишило его всякой способности к сопротивлению, и власть окончательно перешла в руки леди Эшби.

Таким образом, одна скупая женщина довела дом до такого состояния, которое обычно объясняется семейным проклятием: мрачный, запущенный, с колышущейся в углах паутиной, погруженный в полумрак и переполненный странными звуками. Ничего удивительного, что такая обстановка постоянно наводила меня на мысли о привидениях. Слушая, как в дождливую погоду хлопают плохо закрепленные ставни, я воображал, что их гневно распахивает призрак моей пра… прабабушки. Эта решительная женщина жила во времена лорда Кромвеля, и когда солдаты короля пришли разрушить часовню, она бросала в них из окна камни с немалой силой и меткостью.

Еще моя мать уверяла, что однажды, возвращаясь с бала, она лично видела, как в окне комнаты над галереей двигался огонек. Во времена ее деда – рассказывала она – это была комната дворецкого Джеймса Мэттьюза. Всю ночь перед самоубийством он метался по комнате со свечой в руке. Шаги были слышны до трех часов ночи, а в три раздался выстрел. Причина, по которой несчастный покончил с собой, так и осталась неизвестной.