Текст книги "Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)"
Автор книги: Коллектив авторов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Но я знаю, он лжет.
Он подарил ей розу
Ее корни в моей голове
– Маленькая девочка,
Скажи, где ты была?
Была у старой бабушки
На том конце села.
– Что ты пила у бабушки?
Пила с вареньем чай.
– Что ты сказала бабушке?
– «Спасибо» и «прощай».
Я знаю (зачеркнуто) знаю, что этот дом ненавидит меня.
Надо попробовать отвлечься. «Легенды, сказки и предания» давно меня ждут.
Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»
Первый, неопубликованный вариант «Сказки о двух братьях»
Ох и верно сказано, что зависть – собачье чувство! Раз впустил – уже не уйдет, и добра от такой гостьи не жди. Вот жили у нас в деревне два брата…
Были они погодки, оба высокие, широкоплечие, сильные, и всегда, с детства самого, друг за дружку горой. Когда отец их умер, то наследство они поделили тихо-мирно, без ссор – что редкость большая! – и дома рядом выстроили. У каждого свое дело есть, оба работящие и потому не бедствуют оба… казалось бы, живи да радуйся!
Только в одном отличие было – у старшего брата жена родами умерла, а младший себе все невесту подыскивал, никак решиться не мог. Наконец привел он в дом жену, скромную сироту-бесприданницу. Не выдержал однажды старший, сказал ему: «Выбирал ты долго, брат, но уж выбрал! За двоих теперь тебе работать придется». Младший только отмахнулся «Ну и пусть! Хоть за двоих, хоть за троих!». «Не понимаю я тебя, брат…» – снова начал было старший. «Да, не понимаешь», – отрезал младший.
А жена поначалу глаза от пола поднять боялась и слово лишнее молвить – чувствовала, что не одобряет ее родня. Но когда освоилась, успокоилась, к новой жизни привыкла, а пуще того – в любви и ласке мужа отогрелась, то похорошела несказанно. Глаза, раньше вечно потупленные, у нее оказались блестящие, зеленые, как молодые листики, на щеках румянец заиграл, даже волосы каштановые, казалось, сами завились-закудрявились.
И вот однажды старший брат решил спилить в своем саду грушу, что еще прошлым летом засохла. Он это давно собирался сделать, но каждый раз что-то отвлекало, и откладывать приходилось – а тут срочных дел нет, спешить никуда не нужно, и денек такой славный, летний!
Груша была старым деревом, большим в обхвате, и работы ему предстояло немало. Он ее уже где-то до половины выполнил, когда решил передышку сделать. Положил пилу, разогнулся… и вдруг слышит – из соседнего двора песня доносится, задумчивая, протяжная, и напевает ее голос, что наводит на мысли о капающем в ульях меде – такой же сладкий и тягучий…
Не утерпел старший брат, заглянул осторожно через забор младшему в сад. Видит он – сидит золовка на лавочке под липой, поет и живот свой поглаживает, что уже округлился заметно, а волосы ее, наполовину заплетенные, ветерок игриво шевелит и до конца заплести мешает. И так глаза ее сияли, так она улыбалась, что старший брат от забора отшатнулся, словно ослеп от той улыбки.
Теперь, куда он и шел – везде она ему мерещилась, везде голос ее слышался… Понял наконец, что младшенький в ней нашел! Пришла к нему любовь, злая, запретная, а вместе с ней в сердце змеей зависть заползла. И в одночасье изменился старший брат – стал хмурым, молчаливым, угрюмым, все что-то обдумывал. И видно, мысли ему те не нравились, потому что желваки по щекам катались. А младшенький, заметив такие перемены, встревожился; очень узнать хотел, в чем же дело: в гости зазывал постоянно, расспрашивал, жену просил быть с ним приветливей, принимал-угощал со всем радушием.
И вот однажды показалось ему, что нашел он причину таких перемен. Были они в лесу тогда, выбирали дерево для сруба колодца. Зашли они довольно далеко, так что никто их беседе не мог помешать и подслушать.
– Ты, брат, не обижайся, но вот что я тебе скажу – в последнее время изменился ты сильно и говорить не хочешь, в чем дело. Хоть и говоришь, что все в порядке, но я-то вижу! Весь почернел, исхудал… Может, это оттого, что один, как сыч, в доме своем живешь? В одиночестве сердце глохнет… Я вот, пока не женился, не мог понять, что за радость семейному быть, а теперь чувствую, что только так человек и может быть счастлив по-настоящему…. Я вот что подумал… Лидия умерла давно, детей у вас не осталось… может, жениться тебе нужно?
– Может, – глухо отозвался старший, и младший, приободренный продолжил:
– Вот, например, Анни Спенс – веселая, добрая, приветливая, да и на тебя, прямо скажем, заглядывается…
– Нет. Мне не Анни нужна.
– А, так, ты уже выбрал кого-то? Что ж раньше не сказал?
– Да, выбрал. Ты прости меня, брат…
– Ничего младший понять не успел; ни закрыться, ни замахнуться в ответ, когда старший его топором ударил – только упал, землю лесную кровью залив. Старший глядел молча на обиду и недоумение в его глазах… недолго глядел, пока не убедился, что шансов выжить у того нет… развернулся и ушел. А перед тем, как уйти, сказал:
– Обещаю, что ребенка твоего как своего воспитаю. И жену твою постараюсь утешить…
Младший ему вслед не кричал, не упрашивал вернуться, только зубы стиснул до боли и смотрел, как тот уходит. Попытался пальцами рану зажать, чтобы кровь не хлестала, но слишком она была широкая – ничего не вышло.
Так он и лежал под елью, истекая кровью и постепенно проваливаясь в мутное бессилие. Мерещился ему то волчий вой, то шаги, а когда возвращалась к нему ясность ненадолго, он понимал, что умирает. И одного ему перед смертью хотелось – умереть, глядя в синее летнее небо. Пошевелиться он уже не мог, а ветви ели над ним сплелись наглухо и ни единый клочок неба не проглядывал.
Потом утих волчий вой, утихли шаги – он вообще что-либо слышать перестал, кроме шума в ушах и все убыстряющегося стука сердца. И в открытый рот с дерева черная смола капала – кап…кап…кап… горечи невыносимой! Но даже сомкнуть губы у него не было сил.
Разгулялся ветер, он игриво подталкивал ель, и та качалась, то открывая его взгляду голубое небо, то закрывая его вновь… И снова вдруг начало ему мерещится, что уже не ель над ним раскачивается, а склоняется человек, огромный, ростом с ель, и по плечам у него рассыпаны черные волосы, такие же жесткие и упругие, как еловые иглы. Наклоняется над ним, берет его на руки и поднимает вверх так высоко, что он становится намного ближе к облакам, чем к земле; и даже верхушки самых старых елей остались далеко внизу.
Он понес его прямо к своему лицу, такому огромному, что в его черных глазах было не одно отражение Дэвида, а несколько десятков, и спросил:
– Что ты мне дашь за свое исцеление?
– Все… Все, что угодно, – корчась от боли, пообещал Дэвид, вспомнив о последних словах брата.
– Ты согласен дашь мне то, о чем я попрошу, что бы это ни было?
– Да!
– И ты сдержишь свое обещание?
– Мое слово крепкое, как камень… как у всей нашей семьи…
– Хорошо!
И Лесной хозяин снова положил его бережно на землю и осторожно раскрыл ель, его кровью помеченную, раскрыл, словно занавеси отдернул, и поместил его прямо в золотистое, смолистое нутро дерева.
Почувствовал Дэвид, как укрепились в земле его корни, как заструилась по телу смола, как его мысли зашумели на ветру… почувствовал, что засыпает…
И снились ему дивные, спокойные сны о том, как он был деревом весь остаток теплого лета, и осень, и принял на свои ветви груз снега зимой… А весной, в самом ее начале, когда нет еще никаких примет и изменений, только цвет неба меняется и запах ветра, пришел к нему тот, кто поместил его в ель. Пришел и сказал:
– Все, пора. Или забудешь, что ты человек. Просыпайся! – он постучал по стволу, и тот загудел в ответ, словно тетива на луке.
– Просыпайся!
И он вдруг почувствовал себя не единым целым с деревом, а чуждой его частью, и стал задыхаться в ужасе в своем плену. Но от одного прикосновения пальцев того, кто стоял снаружи, ствол разошелся и выпустил человека… словно бы даже с сожалением.
– Вставай! – приказали ему, и он встал.
– Ты помнишь, кто ты такой?
– Да, помню… Меня зовут … Дэвид… – и вместе со своим именем он вспомнил все остальное, своего брата и свою жену. Вспомнил и взглянул невольно на бок, куда пришелся удар. Тонкая розовая нить шрама почти исчезла на непривычно белой коже. Как Дэвид не был ошарашен, но понял, что следует поблагодарить того, кто перед ним стоит, с виду похожего на человека.
Запинаясь, Дэвид принялся его благодарить, многословно и довольно-таки бессвязно, пока тот его не прервал.
– Нет. Не благодари. За то, что ты сейчас пойдешь невредимый к жене и сыну, ты обещал мне дать то, о чем я попрошу.
– И чего же ты хочешь? – осторожно спросил Дэвид, смутно догадываясь, что речь пойдет не о деньгах.
– У чуда высокая цена, – словно прочитав его мысли, ответил Лесной хозяин. – Когда твоему сыну исполнится пять лет, ты приведешь его в лес и оставишь здесь.
– Что? Что ты с ним сделаешь?
– То же, что и с тобой, только он не будет спать.
– Ты… ты засунешь его в дерево?
– Нет. Он сам… станет деревом. Духом дерева, его душой. И счет его жизни пойдет не на десятки, а на сотни лет. Он будет счастлив.
– А… если я не отдам его? Своего сына?
– Тогда… – Лесной хозяин вздохнул – словно ветер в кронах прошелестел.
– Тогда я буду забирать одну жизнь в каждом поколении твоего рода. Лучше тебе сдержать свое обещание, человек.
Когда Дэвид вернулся домой, он был так счастлив, что смог забыть о своем обещании.
Брат окружил его жену терпеливой заботой, и она охотно ее принимала, совершенно растерявшись после необъяснимого исчезновения мужа. Она терзалась вопросами: «Может быть, я стала ему нехороша, а он не сказал? Может, он бросил нас и ушел туда, где его лучше принимают? Что же я делала не так?»
Но когда его брат в первый раз завел речь о браке, Дженни отказала ему. Просто не смогла сказать «Да», что-то поперек горла стало. Он, не смирившись, те не менее скрыл свою обиду и продолжал помогать ей, дожидаясь, пока она привыкнет к нему настолько, что не сможет обходиться без него.
Когда Дэвид подошел к своему дому, дверь ему открыл его брат. И хотя, Дэвид изменился, он сразу узнал его, всей силой своей нечистой совести. Узнал – и за грудь схватился, и рухнул бездыханный на пороге, а Дэвид, чтобы жену обнять, спокойно через порог переступил.
Конечно, он ей не все рассказал. Как бы у него язык повернулся сказать, что он должен отдать их сына как плату за свою жизнь. Хотя иногда, глядя на ее сияющее радостью лицо, он думал, что она могла бы согласиться с такой ценой – но не испытывал ее любовь и молчал. Спустя год жена родила ему дочку, бойкую, круглощекую и кудрявую, как мама, а еще через год – второго сына, малыша Ника. Дейзи, их дочь, унаследовала голос своей матери и уже в три года уверенно распевала с ней хором, заливаясь смехом, когда отец пытался им подпеть голосом медвежьим что по силе, что по слуху музыкальному…
Дэвид после своего возвращения стал с женой еще нежней, еще ласковей, просто наглядеться не мог, и в деревне про влюбленную парочку зачастую говорили: «Воркуют, как Дэвид с Дженни». Только иногда Дженни огорчалась, замечая, что муж ее с Питером ведет себя намного суше и строже, чем с другими своими детьми; но тут же говорила себе, что на своего первенца Дэвид возлагает больше всего ожиданий, потому и строг с ним… но это вовсе не значит, что он его не любит.
Так, в мире и согласии, которое иногда тревожили призраки воспоминаний, прошло четыре года и семь месяцев. Когда закончился седьмой, январь, Дэвид решился.
К этому его подтолкнуло известие о смерти его дядюшки из Скарборо. Своих детей у него не было, и он завещал все свое имущество любимому племяннику. Имущество, надо сказать, немалое: добротный дом, рыбачий баркас, половина доходов от местного паба и определенная сумма звонкой монетой. Дэвид решил переехать туда, в Скарборо, подальше от Черного леса и от своего обещания. А еще – от воспоминаний о том, как он был деревом, слишком часто ему снился покой и родство с небом и землей…
Но Дэвиду еще нужно было уговорить жену так круто изменить их жизнь. Она возражала:
– С чего бы это нам переезжать туда, где мы никого не знаем? Ни родичей, ни друзей… Разве мы так плохо здесь живем? И Питеру будет тяжело с друзьями расстаться… а Ник еще слишком мал для переезда…
– Подумай, дорогая, – терпеливо уговаривал ее муж, – сколько мы потеряем, если решим все продать. Нам придется согласиться на ту цену, которую нам скажут, потому что вряд ли на дядюшкино наследство будет много покупателей. Да нам же просто руки выкрутят!
– И поэтому нам нужно срываться с места, где мы всю жизнь прожили, и ехать неизвестно куда?
Таких бесед было много, они забрали два месяца и две недели из трех оставшихся. Наконец его жена в слезах потребовала:
– Ну объясни мне, почему ты так хочешь отсюда уехать?! Ведь не в наследстве дело, я чувствую!
И Дэвид не выдержал, сломался, рассказал любимой жене все, без остатка. Рассказал, что не лесной отшельник подобрал его и выходил, а Лесной хозяин. Рассказал о заключенной сделке, о плате за свою жизнь. Рассказал – и замолчал, с тревогой глядя в глаза жены. А та не расплакалась, как он ожидал, наоборот, слезы высохли.
– Ты мне веришь? – наконец спросил он.
– Ты меня простишь?
– Может быть. Потом. Когда вспомню, что твоего сына еще не было на белом свете, когда ты это пообещал, что ты его не знал, не видел… не чувствовал…
Казалось, она опять готова была разрыдаться, но удержалась. И наутро стала собирать вещи, выдраивать дом, побежала по соседкам, чтоб те присмотрели за скотиной в их отсутствие… Как они не старались, а сразу уехать не получилось.
В ночь, когда Дэвид должен был отвести своего сына в лес, он собрал всю семью вместе и до утра рассказывал детям байки, пока они не стали клевать носом. Тогда, уже на рассвете, он уложил их спать и вместе с женой сидел над их кроватями, пока не пропели третьи петухи. Роковой день прошел, и ничего не произошло. Абсолютно ничего. Дэвид успокоился, его желание уехать из деревни как можно скорей немного утихло.
Дом их опустел, вещи перекочевали со своих привычных мест в сундуки и свертки, а большинство, за умеренную плату – в дома соседей. Даже на сам дом нашелся покупатель, который не стал им руки выкручивать и заплатил по совести – управляющий какого-то лорда, что их дом собирался снести и построить новый, каменный. Дэвид с женой благословляли чудаковатого лорда, который ради летнего отдыха пожелал забраться в такую глушь, и продолжали избавляться от остатков своей прежней жизни. Дженни не пожелала оставить себе ни единой памятной мелочи – даже картины, что она так старательно и с такой любовью вышивала по вечерам, она без сожалений раздала подругам.
Они грузили вещи в дилижанс, когда Дэвид спохватился:
– Дженни, а где же Питер?
– Побежал с друзьями прощаться, – отозвалась она, яростно нажимая на крышку сундука.
– Пора ему уже вернуться!
Но Питер не вернулся ни в оговоренное время, за час до отъезда, ни когда собрались все остальные пассажиры, ни когда отец заплатил кучеру, чтобы тот задержался еще на час, ни когда терпение кучера иссякло, и дилижанс в клубах поднятой им пыли уехал прочь. Сидящее на сундуках семейство беспомощно смотрело ему вслед.
– Ну, я его найду, паршивца! – пригрозил Дэвид, но вскоре его гнев сменила тревога, тревога, в которой он не хотел признаваться, и оттого еще более мучительная. А когда выяснилось, что Питера нет ни в их доме, ни у его друзей, ни в одном из его любимых местечек, то он увидел ту же мысль, ту же тревогу в глазах своей жены.
И вечером, когда уже стемнело, Дэвид решился – он отправился в лес с фонарем и топором. Долго плутал, прежде чем нашел то место, где пять лет назад валялся, обессиленный, и сел на землю, прислонившись спиной к стволу, потому что дрожащие ноги его не держали. Сидел, глядя на огонек свечи, пока тот не вспыхнул в последний раз за стеклом особенно ярко… и погас. И в обступившей его темноте Дэвид услышал голос, медленный и печальный.
– Зачем ты пришел?
– Это ты забрал моего сына? – собрав всю свою смелость, выпалил Дэвид.
– Нет, – ответил ему Лесной хозяин.
И не успел Дэвид обрадоваться, как он добавил:
– Твой сын сам пришел ко мне.
– Питер… сам? Не может быть! Ты лжешь!
– Я не лгу, – спокойно, без злобы ответил Хозяин. – Сын оказался честнее отца. Он узнал о нашей сделке и пришел сам, хотя очень боялся. У тебя хороший сын… Но было уже поздно, день выплаты прошел…
– Так верни его! Умоляю тебя, верни его! Он человек, его место среди людей! Можешь забрать меня вместо него, только отдай сына матери!
– Я не могу, – ответил ему Лесной хозяин, и на озере вдруг плеснула волна, вздохнул ветер…
– Почему?! Почему не можешь?
– Вы, люди, все время пытаетесь обойти законы равновесия… не понимая, что это все равно невозможно. Они для всех одинаковы. Чем дольше избегаешь расплаты, тем больнее она будет, и тут уже ничего не поделаешь. Твоему сыну будет здесь хорошо, а ты… возвращайся домой.
– Нет! Отдай мне моего сына, или я весь твой лес в щепки изрублю! – Дэвид выхватил топор и замахнулся на ту самую ель, что пять лет назад приняла его к себе. Ель застонала, из раны потекла черная смола… а Дэвида швырнуло на землю так, что едва не переломало кости.
– Уходи, безумный человек! Я уже забрал одного в поколении, и не стану тебя убивать! Убирайся!
– Тебя… и весь твой лес… в щепки… – шептал Дэвид Стоун распухшими губами, выбираясь из леса. – В щепки, слово даю, а мое слово крепче камня…
А на поляне, рядом с огромным пнем старой ели, покачивалась совсем тоненькая черная елочка; вряд ли ее ствол насчитывал более пяти колец»
Отрывок из дневника мисс Хелен Чемберс
… Получилось! У меня получилось! Напрасно я сомневалась, меня просто переполняет энергия, бодрость, уверенность в своих силах и необыкновенная легкость! Мне кажется, что если я глубоко вдохну, то могу взлететь!
Как же прекрасно чувствовать, а не изображать радость жизни! Я и не подозревала, как тяжело мне было притворяться, ведь притворялась почти всю жизнь! А теперь боль в груди и во всех костях и суставах – исчезла! Свинцовая тяжесть в голове и груди – исчезла! Клокотание и сипение – тоже! Вечно подавляемый кашель – ушел! Больше никаких платков с кровью, которые нужно прятать от мамы! Наступил вечер, и а лихорадки все нет! Я даже буду скучать по тебе, дорогая, ведь ты делала мои глаза огромными и блестящими, но все же – уходи! Теперь я могу искренне предвкушать Лондон и свой первый сезон; и не разочарую свою матушку внезапной кончиной, ха-ха! Подумать только, что все, что я узнала от Э.Б., могло бы мне никогда не пригодиться, если бы не моя сообразительность.
Как легко мне все удалось! Первый мой осторожный намек на то, что его могут вышвырнуть из этого дома по любому поводу, который я не поленюсь придумать – и он все признал! Видимо, я правильно поняла – он слишком уязвим для подозрений. Мне кажется, что-то ищет в этом доме и пока не нашел. Что-то жизненно для себя важное, иначе, я чувствую, он бы не сдался так легко, несмотря на всю шаткость своего положения. Кажется, я знаю, что именно!
А отговорки о том, что я «слишком хрупкий стебель и могу не выдержать», я считаю неуклюжей ложью. (Может, чтобы не тревожиться всерьез? Нет, для этого я слишком хорошо себя чувствую!)
Вот единственная трудность – мне было ч-вски неловко. Абсолютная неестественность ситуации вынудила меня прятаться за щитом вежливости, и у нас, пока он заваривал «чай», состоялась довольно странная беседа. Закончилась она неожиданно и быстро.
Записываю, пока впечатления еще не стерлись из памяти. Пожалуй, я пожертвую ритуалом, не буду сжигать этот дневник на Рождество – пусть остается на память о моей победе.
Я легко ускользнула от маман и так же легко попала в дом. На кухне и состоялся наш разговор, помню его дословно. Сперва он предложил мне «чай», и я отказалась.
– Благодарю… но сначала вы. Выпейте первым.
– Я не могу.
– Почему?
– Для меня это будет… довольно мучительно. Я могу умереть.
– Сочувствую. Но вы только можете умереть, а я знаю, что умру, и довольно скоро, и не хочу рисковать ни единым оставшимся мне днем. Я не знаю, что здесь – лекарство или яд, и не буду пить его первой.
– Я думал, что мы уже обо всем договорились.
– А я меняю условия. Я знаю, как сильно вы нас ненавидите, и не путаю милосердие с глупостью. Пейте, у вас нет выбора.
– Я знаю.
– Вот и отлично…
– Спасибо. Ох, до чего горько! Хотите, пока побуду с вами – если вам действительно станет плохо? Пока что вы выглядите вполне нормально.
– Благодарю вас, не стоит.
– А вы и в самом деле побледнели… Вообще-то, я не верю, что мой туберкулез исчезнет от нескольких глотков.
– Вы сумели поверить в меня… настолько, что стали шантажировать… это труднее.
– Знаете, это был первый раз, когда мое непомерно развитое воображение и любовь к чтению сослужили мне добрую службу. Конечно, о вашей способности исцелять напрямую там не говорится, но… я умею читать между строк.
– Весьма полезное свойство.
– Согласна… так вот, силой своего воображения я могу поверить в чудо, но в чудо абстрактное и далекое, никак ко мне не относящееся. В чудо, которое должно произойти непосредственно со мной, мне поверить намного труднее. Пока же я в своем состоянии особых изменений не чувствую… но что с вами? Вставайте!
Он не зря меня предупреждал. Он упал на пол в обморок прямо к моим ногам, едва не зацепив юбку, а потом забился в судорогах, изо рта поползла белая пена… В самом деле, это было ужасно – убедившись, что я ничем не могу ему помочь, а мне нужно торопиться, чтобы успеть к тому моменту, когда матушка зайдет пожелать мне спокойной ночи, я ушла.
Во всяком случае, он не умер, иначе доктор Стоун знал бы об этом. А мне пора, я слышу шаги матушки, она ни за что не оставит мне свечу. До завтра, мой любимый дневник! Приходилось ли тебе раньше слышать что-нибудь более интересное?
«Дорогой Джеймс!
Прошу простить меня за столь долгое молчание – я был нездоров. Только вчера впервые за три недели смог самостоятельно выйти из дома. Странно, как мало я обращал внимания на собственное тело, пока болезнь не вывела его из повиновения. Теперь самые простые вещи для меня словно чудо – чудо, что я снова могу свободно дышать, ясно мыслить и спокойно ходить, хотя еще слегка пошатываясь.
Мне очень повезло, хотя сейчас я не могу в полной мере порадоваться своему везению. В Блэквуде была настоящая эпидемия болезни, которая началась, как обычная весенняя простуда, а потом полдеревни свалилось в лихорадке. Она унесла семь жизней. Странная болезнь – она практически пренебрегла самой легкой и самой первой добычей любой болезни – детьми и стариками. Умирали крепкие, здоровые мужчины, которых я не раз видел за соседними столами в «Черной смоле»; но последней ее жертвой стала Хелен.
Мисс Хелен Чемберс умерла в это воскресенье, а я не смог даже прийти на ее похороны, я был тогда слишком слаб, даже чтобы подойти к окну.
Может, это и к лучшему – я запомню не черный прямоугольник, окруженный черной процессией, а живую милую Хелен. Как много воспоминаний для нашего недолгого знакомства, слишком много, чтобы оставаться спокойным. Я чувствую себя опустошенным этой смертью, выпотрошенным и выскобленным изнутри грубым ножом, как рыба на разделочной доске. Почему, Джеймс? Почему все должно было закончиться так беспощадно и внезапно? Действительно, после такого проще верить в Природу, которую обожествляет доктор Стоун, чем в Бога, подобного человеку и так поступающему с людьми.
Вчера меня навестила ее мать. Из эффектной дамы неопределенного возраста она превратилась в ссутулившуюся старуху – я не сразу ее узнал, впрочем, как и она меня – после болезни я выгляжу не лучшим образом. Она пришла поблагодарить меня за все те незначительные услуги, которые я оказывал ее дочери, но на самом деле просто для того, чтобы поговорить о Хелен.
Я не смог отказать ей в этом. Миссис Чемберс рассказывала мне, что отец Хелен умер от чахотки, и Хелен с детства страдала слабыми легкими. Все детство Хелен прошло для миссис Чемберс в непрестанной тревоге за дочь.
– Она у меня была стойким оловянным солдатиком, – вспоминала миссис Чемберс. – Я всегда подозревала, что она и вполовину не показывает, как ей плохо. Бывало так, что я сижу у ее постели, плачу, а она улыбается и меня успокаивает, хотя у самой жар и руки горячие… Но здесь ей стало намного легче, и я уже начала надеяться…
Она остановилась, чтобы справиться со слезами; и у меня самого сдавило горло, так, что я не смог произнести ни слова утешения. Справившись с собой, миссис Чемберс рассказала мне, как нравились Хелен наши уроки, как она всегда их ждала.
– Вышивание, музыка – это не слишком ее увлекало, а вот о лошади она мечтала давно, но наш доход не позволял… Когда-то мы гостили у моего троюродного брата в его поместье, у нее было пони. Как она плакала, когда нам пришлось оттуда ехать! Когда она успокоилась, то пообещала мне, что когда-нибудь покатает меня по Гайд-парку. В синей карете с серебряными звездами, представьте себе! У нас были очень доверительные отношения, мистер Блессингем… Поэтому я не могу понять…
Миссис Чемберс оказала мне большую честь: она принесла дневник своей дочери и дала прочитать некоторые отрывки – записи, смысл которых был ей неясен.
Вопреки моим ожиданиям, даже с ее дневником на руках я не смог разобраться, как относилась ко мне Хелен. Не знаю, почему она так мало писала обо мне – то ли потому, что я стол же мало занимал ее мысли, то ли потому, что (как подсказывает мне мое тщеславие) занимал их слишком сильно.
Но много другое …(зачеркнуто) Теперь я уверен, что это не было бредовым видением, которое мне навеяла лихорадка, пока я мирно лежал в постели. (зачеркнуто).
Миссис Чемберс уехала сразу после похорон к дальним родственниками.
– Буду там компаньонкой – приживалкой. Впрочем, теперь мне все равно, лишь бы уехать, – сказала она почти равнодушно.
Ты бы понял, насколько глубоко ее горе, если бы знал, как тщательно миссис Чемберс лелеяла свою гордость и независимость. На прощанье я отдал ей портрет Хелен. Просидел всю ночь, чтобы успеть закончить. Но я думаю, что это не все, что я могу для нее сделать. Думаю, я должен (зачеркнуто)
Думаю, я должен окончательно выздороветь в ближайшие два-три дня.
Тогда и попробую написать тебе более бодрое письмо.
Э. Б.
Черновик неотправленного письма к Джеймсу Э. Фоллоу
«Дорогой Джеймс!
Наконец я все понял! Нет, нужно начинать не так. Как говорил Белый Король, нужно начать с самого начала, дойти до конца и там остановиться. Хотя где здесь можно найти начало, если мой приезд сюда был предопределен двумя вещами задолго до моего рождения: проигранным наследством моего отца и его дружбой с тобой. Вынуть карту – и домик рассыплется… Голова кружится, когда пытаешься следовать по запутанным цепочкам совпадений и случайностей.
Как я и обещал тебе, через два-три дня после отправки письма мне стало намного лучше. Доктор Стоун, убрав слуховую трубку от моей груди, торжественно объявил, что из нее исчезли всяческие хрипы, и теперь он слышит только ровное дыхание здорового человека. А потом заявил, что нам нужно поговорить, причем обязательно не здесь, не в моем доме. Мне было и любопытно, и досадно – лечащему врачу ведь не соврешь, что слишком плохо себя чувствуешь для поездки, верно? Пришлось согласиться, и мы отправились к нему домой в его карете. Когда мы приехали, и я получил бокал глинтвейна в целях укрепления здоровья, он заговорил о своей теории; и я подумал было, что сбылись мои самые худшие подозрения… но вышло так, что я был вынужден потом извиняться за свое недоверие.
Доктор Стоун показал мне две вещи – деловой журнал своей семьи за три поколения и реестр Блэквуда, где были записаны все смерти и рождения за то же время – и предложил мне поискать сходство в этих толстых томах. Я взялся за эту работу с явной неохотой, не рассчитывая ничего найти. Если бы не некстати вернувшаяся слабость, тепло от камина и покой кресла, в котором я сидел, я бы развернулся и ушел. Я думал, что совпадения, которые выискал там доктор Стоун, менее пристрастные глаза не найдут даже с лупой. Но он не подталкивал меня, не навязывал своих выводов, не пытался ни в чем убеждать – молча сел в кресло напротив, а я открыл первый том. Джеймс, через час (проведенный в полном молчании!) я не поверил таким явным, грубым, бесспорным и необъяснимым совпадениям. В голове даже мелькнула мысль о подделке, но, когда я по-новому оценил толщину этих книг, их истрепанность, обилие имен и цифр, разные почерка и разные чернила, которыми делались записи, мои сомнения исчезли. Вот что я узнал.
Оказывается, черный лес Блэквуда вовсе не состоял из одних только черных елей, напротив, эти гиганты всегда были довольно редки среди обычных елей и сосен, и каждый случай, когда рубили черную ель, записывался отдельно.
И, сравнив записи, я увидел, что в те годы, когда рубили черные ели, смерть собирала в Блэквуде урожай, вдвое-втрое превышающий обычный; но люди умирали не от оспы или холеры, а от малейших царапин, после которых начинался антонов огонь, от кровохарканья после простуды, от кори и других детских болезней. Умирали мужчины в самом работоспособном возрасте от двадцати до сорока, которым, казалось, такие хвори должны были быть нипочем.
А ты знаешь – хотя откуда, ведь я не писал тебе – что у той, последней черной ели на площади треснул ствол, иглы пожелтели и осыпаются? Трещину заметили в день моего приезда… а через месяц умерло шесть человек… и Хелен.
Неужели это похоже на совпадение, на случайность? По-моему, это больше похоже на месть, и теория доктора Стоуна об одухотворенной Природе обретает иной смысл. А если допустить на мгновение существование духов Природы, в которых тысячелетия верили наши предки – то можно допустить, что они могут испытывать чувства, сходные с нашими. Что они, по-твоему, должны чувствовать к людям, уничтожающим их дом и убивающим их собратьев, после того, как они веками навязывали нам свою волю, веками внушали страх?
Может, ты еще не веришь, подыскиваешь правдоподобное объяснение, чтобы остаться в спокойном и привычном мире логики. Но я уже не могу так поступить, я чувствую, что самое невероятное с точки зрения здравого смысла и есть истина, какой бы неправдоподобной она не казалась.
Кажется, что все произошедшее со мной с дня приезда подготавливало почву к этому объяснению – даже твоя книга! Ты никогда не пробовал взглянуть на свои записи серьезней, чем на побасенки многовековой давности? Ты никогда не думал, что за ними стоит история во всей ее обнаженной неприглядности, что многое из того, что ты записал и обработал, следует понимать буквально? Не спеши считать доктора Стоуна безумцем, чья мания заразительна – ведь тогда его безумие разделяет вся деревня. Помнишь, ты мне рассказывал, что на Сочельник в церкви освящают елочные гирлянды? А сторож, который всю ночь перед Рождеством обходит ель дозором? Ты ни от кого не мог добиться объяснения этих традиций и счел их, для собственного спокойствия, причудами сельской глубинки. Действительно, в последнее время этот ритуал несколько утратил серьезность, с которой совершался раньше. Именно потому, что обряд был нарушен и вдрызг пьяный сторож отправился домой, долго сдерживаемый дух смог освободиться. Не все поняли серьезность происходящего, лес был укрощен и уничтожен слишком давно для короткой человеческой памяти.
