Текст книги "Лесной: исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья"
Автор книги: Коллектив авторов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
В годы войны Мама жила надеждой на чудо, на возвращение Отца. Не из тех она была людей, чтобы забыть и смириться. Увы, утешение к ней не пришло до конца дней. Но какое-то облегчение с окончанием войны наша семья получила. Родственники и знакомые, кто уцелел, стали возвращаться. У многих проснулись угасшие было родственные чувства.
Наш новый дом в Ганорином переулке постепенно обретал признаки старого довоенного дома: небольшой садик под окнами, цветущая сирень, кусты, деревья, зимой – чистые сугробы. Мама стала оживать. Особенно радовали ее встречи с родственниками. Теперь я понимаю, что во время войны Маме остро не хватало сочувствия и поддержки родных. Потеряв за короткий срок мужа, отца и свекровь, она осталась одна. Были, правда, мы с Эдиком и еще Танточка, но мы – из младшего поколения, а Танточка – из старшего. Для настоящего понимания и сочувствия мы не годились. Возможно, Мама предполагала, что кое-кто из родственников и знакомых избегал общения с нами из-за ареста Отца. На самом деле мне кажется, что просто во время войны и блокады у всех были свои острейшие проблемы.
Какие уж тут помощь и сочувствие, если даже добраться из города до Лесного было невероятно трудно. В конце войны и после нее кроме Танточки у нас стали появляться Теодоровичи – Мамина двоюродная сестра Елизавета Петровна и ее муж Владимир Львович. Гости, как правило, приезжали весной и летом, ходили гулять в Сосновку, фотографировались, потом обедали у нас за большим столом. Мама в такие дни бывала оживленной, потчевала гостей. Она прекрасно готовила, пекла пироги. Думаю, эти приемы напоминали Маме довоенную счастливую жизнь и наш бывший гостеприимный дом. Роль фотографа брал на себя милейший Владимир Львович.
Я был тогда молод и занят собой. Вряд ли родственные приемы доставляли мне большое удовольствие. Но теперь, на склоне лет, я вижу, что многое тогда воспринял и многому научился в первую очередь у Танточки, а также у Владимира Львовича. Вспоминаю его негромкий, слегка глуховатый голос, его добрую улыбку, с которой он всегда внимательно слушал собеседников, никогда никого не перебивая, его стремление ненавязчиво помочь, его вежливость ко всем, особенно по отношению к женщинам. Он, например, прощаясь, всегда целовал женщинам руки, Танточке, Маме и другим, в знак приязни и уважения. Мне это казалось тогда старомодным и немного смешным. Теперь я сам часто целую ручки немолодым уже женщинам, давним знакомым и друзьям.
Брат-герой Миша Теодорович в день Победы в возрасте 22 лет. 1945 г.
Владимир Львович и Елизавета Петровна в самом начале войны проводили на фронт двух своих сыновей 20 и 18 лет. Оба они учились и кончали школу в воспитательских классах у Танточки. Старший Игорь погиб буквально в первый месяц войны. Родители были в отчаянии. Подобная участь вполне могла постигнуть и младшего Михаила. Но Бог миловал. Миша прошел войну невредимым и вернулся домой Героем Советского Союза. Надо было видеть, как гордился сыном Владимир Львович. Он весь светился тихой радостью. Да и все остальные родственники, особенно Танточка, от души ликовали. Помню, радовался и я, когда Миша в 1945 году приехал поздравить меня с восемнадцатилетием. Не к каждому на день рождения приезжал брат-герой! В свои 18 лет я был еще очень наивен, а Миша в свои 18 лет уже воевал.
Наши судьбы сложились по-разному. Миша после войны окончил Артиллерийскую академию в Москве и служил в ракетных войсках на Севере и на Нижней Волге. Позже командовал факультетом в ВИКИ им. Можайского в Ленинграде, но дослужиться до генерала не удалось, и он вышел в отставку полковником.
Верочка Апонова, Мишина одноклассница, ждала его всю войну. Дождалась и стала верной Мишиной спутницей в его военной судьбе. Миша мечтал отпраздновать 50-летие Победы и золотую свадьбу. Не получилось. Он умер в 91 году от тяжелого инфаркта. Упал на улице и не поднялся, как в бою. Светлая ему память.
Теперь о квартире, в которой мы жили во время войны и после нее. Как я уже писал, зимой 1942 года мы поселились в ведомственном доме завода № 436, где я в то время работал. Помню, комендант привел нас в квартиру и показал наши две комнаты. Они были совершенно пустые, с выбитыми окнами. На полу лежал снег. С северной стороны окна уцелели, еще одна комната была заперта. Комендант предупредил, что жильцы уехали, но вещи их остались и мы должны комнату стеречь. Мы втроем жили в одной комнате, вторую сдавали авиационному капитану. К концу войны в ней поселились два слушателя Академии связи им. Буденного, спокойные и приятные офицеры, по национальности армяне. Их фамилии мне почему-то запомнились: Каванасян и Акопян.
В 1945 году во второй комнате обосновался я. К этому времени с жильем стало плохо. В Ленинград возвращались беженцы и прибывали переселенцы из деревень и других городов. В ванную комнату нашей квартиры подселили женщину «до подхода очереди», как тогда выражались. Ванная комната служила у нас кладовкой, т. к. ванны там не было. Новая соседка Евдокия Петровна с трудом втиснула туда кровать. Она оказалась очень симпатичным и спокойным человеком. Мама с ней подружилась, и когда через пару лет подошла очередь и Евдокия Петровна съехала, они продолжали навещать друг друга. Я очень благодарен Евдокии Петровне за участие в делах нашей семьи и за помощь, которую она нам впоследствии оказала в трудные дни Маминой смерти и похорон.
История ванной комнаты с отъездом Евдокии Петровны не закончилась. Вскоре туда поместили еще одну соседку, молодую женщину по имени Вера, с опухшим лицом и хриплым голосом. Она работала на заводе электросварщицей, крепко выпивала и не отказывала мужикам. Правда, домой она их не водила. В связи с Верой вспоминаю шутку, которую разыграл Шура Потыльчанский. Как-то раз Мама дежурила на телефонной станции в ночную смену, а Шура остался у меня ночевать, наверное, мы готовились к экзаменам. Услышав про новую соседку, Шурик поздно вечером прокрался в коридор и стал стучать в дверь со словами: «Вера, открой, это я, Валя». Вера, слава богу, не открыла, но на следующий день пожаловалась Маме. Было, конечно, выяснение, Мама таких шуток не понимала.
Примерно в 1948 году в третью (запертую) комнату нашей квартиры вернулись довоенные жильцы, пожилые муж и жена Пискуновы. Петр Никитич партизанил в лесах Псковской области, жил в землянках, заболел туберкулезом в открытой форме и получил инвалидность. У них был сын, который погиб на фронте. Петр Никитич выглядел сморщенным и почерневшим, как печеное яблоко, но до страсти любил выпить. Оба они жили тихо и очень бедно.
Анна Ивановна работала почтальоном, а Петр Никитич состоял в артели инвалидов-надомников. Работу за него, как правило, делала жена – прессовала по вечерам ручным прессом какие-то колпачки. Моей Маме соседи доставляли порядочно забот и огорчений, прежде всего из-за болезни Петра Никитича. Мама беспокоилась за нас с братом – угроза заражения туберкулезом была вполне реальной. Таки заражение произошло, заболел Эдик.
Благодаря бдительности Мамы, болезнь обнаружили в самом начале и Эдика вылечили без последствий. Что касается меня, то Бог миловал. Петр Никитич и его жена относились ко мне хорошо, видимо, в связи с воспоминаниями о погибшем сыне. В свой день рождения 31 декабря вечером Петр Никитич всегда приглашал меня к столу и наливал стопку-другую водки. После этого я навеселе отправлялся к друзьям в общежитие встречать Новый год.
Все время учебы в институте я жил в комнате, которая одновременно служила нам столовой. Посередине стоял дедовский обеденный стол, над ним висела старинная люстра, вокруг стола стояли резные стулья, точно так же, как в нашем довоенном доме. Не хватало только картин и прочей мебели, пропавшей во время войны. Помню, как в моей комнате проходили иногда студенческие вечеринки. В этой комнате мы с Осей и другими друзьями готовились к сессиям. В этой комнате на большом столе порой готовилась и оформлялась стенгазета «Физик» при участии таких выдающихся наших коллег, как художник Юра Михайлов, редактор Эдик Гельвич и представитель партбюро Гриша Пикус. Прекрасное было время, особенно потому, что в своей комнате я стал относительно самостоятельным и, как мне казалось, независимым.
Наша квартира находилась на первом этаже слева. Квартира начиналась прихожей, где размещались: шкафчик с большим зеркалом, большая деревянная вешалка и под ней старинный объемистый сундук с горбатой крышкой. В сундуке Мама держала верхнюю одежду и зимние вещи, а в шкафчике – обувь.
На кухне размещалась штатная плита с духовкой и четырьмя конфорками. Мама ею пользовалась по праздникам, а каждодневно готовила на керосинках. Для топки плит и печки мы раздобывали дрова. В отличие от города в Лесном с дровами не возникало больших проблем. Дрова мы хранили в сарае, построенном мной с западной стороны. Были у нас и козлы, и двуручная пила, и топоры.
Квартира во многих отношениях представлялась очень удобной, светлой и теплой. Со временем у нее выявились два недостатка: крысы и клопы. Клопов разводили в доме жильцы пролетарского происхождения, а существованию крыс способствовала система канализации. Крысы пробирались в квартиры из выгребных ям по фановым трубам, прогрызали пол на кухне и в коридоре. В дыры я сыпал битое стекло и забивал железом. На какое-то время это помогало. Но забить фановую трубу было невозможно. Словом, борьба с клопами и крысами велась с переменным успехом все время, пока мы там жили.
В борьбе с крысами многие годы участвовал кот Барсик, Мамин любимец. Пушистый и красивый, по делам он выходил на улицу и возвращался через форточку в Маминой комнате, а если форточка была закрыта, то терпеливо ждал у дверей. Умер Барсик от старости, но для нас – трагически. Когда он совсем ослаб, я из гуманных соображений (а на деле по глупости) посадил его в корзинку и на велосипеде вывез километров за 5 в поле за Муринский ручей, к совхозу Бугры. Дня через три-четыре Барсик вернулся. Мы нашли его мертвым под Маминым окном.
Кроме соседей по квартире мы общались и с соседями по нашему дому и из ближайших домов. Быт в Ганорином переулке во многом походил на сельский или слободской: все знали все обо всех. Дома были двухэтажные, населенные преимущественно семьями рабочих, приехавших до войны из деревень. Вспоминаю с благодарностью Якова Васильевича Гаврилова и Александру Ивановну Комарову, живших в маленькой пристройке к общественной прачечной позади нашего дома.
С Яковом Васильевичем, электросварщиком и разнорабочим, мне приходилось в блокаду работать на заводе в одной бригаде, однажды на заготовке дров в Невском лесопарке. Хороший был мужик, он меня опекал и учил.
У Якова Васильевича до войны была семья, но потом распалась. Он оказался бездомным и сошелся с такой же бездомной работницей-прессовщицей Александрой Ивановной Комаровой, приехавшей из Калязина. Малограмотная и не слишком красивая женщина, она оказалась крепким человеком и верной подругой. Собственными руками они возвели пристройку к прачечной с крыльцом и палисадником, и жили там долгое время. Пристройка была признана официально и числилась как кв. № 9 нашего дома.
У нас установились отношения взаимного уважения и взаимопомощи. Позже, когда я женился и пошли дети, Александра Ивановна помогала нам по хозяйству, готовила обеды. Мы все звали ее тетя Шура. Яков Васильевич, конечно, выпивал и временами довольно крепко. Он умер в возрасте около 60 лет. Тетя Шура очень горевала и долго вспоминала своего Яшу, завещала, чтобы ее положили рядом с ним. Я навещал ее иногда. Постепенно, год от года, разум и память у нее слабели, она плакала и жаловалась, что нет ей покоя и смерти. У меня о тете Шуре осталась благодарная память как о человеке, помогшем мне в молодости после смерти Мамы в ведении домашнего хозяйства. Достаточно вспомнить, что она научила меня солить грибы. А какие вкусные получаются у меня грибы – знают все мои родственники и друзья.
Выше я упомянул о прачечной. В старых довоенных домах стирка белья была привычным ритуалом для каждой семьи. Подобно тому как раз в неделю каждая семья ходила в баню, так раз в две-три недели в каждой семье затевалась стирка белья. В доме моего детства на Институтском проспекте белье стирали и кипятили в кухне, а сушили – на чердаке. В доме моей юности в Ганорином переулке нас ожидал некоторый прогресс. Стирали и кипятили белье в прачечной. Общественная прачечная размещалась в небольшом кирпичном здании за домом, напротив окон нашей квартиры. Женщины-хозяйки договаривались об очередности стирок, кто с кем и когда стирает (мы обычно стирали с тетей Шурой, у нее хранился и ключ от прачечной). В прачечной размещались большая печь с вмазанными в нее котлами для подогрева воды и кипячения белья, деревянные лохани для стирки и полоскания белья, а также мелкий инвентарь: черпаки, деревянные лопатки, ведра, стиральные доски. Холодная вода подводилась ко всем котлам и лоханям, пол был наклонный, цементный, застланный деревянными решетками. Вода из лоханей сливалась прямо на пол и стекала под решетками в общий люк.
Стирала вся семья. Начиналось с того, что мужчины приносили дрова и растапливали печь (в нашей семье это делал я). Дров требовалось порядочно, особенно зимой. Когда вода в котлах и все помещение достаточно нагревались, прибывала с бельем команда – Мама, тетя Шура и Эдик. Женщины стирали, я полоскал и выжимал, Эдик помогал. Прачечная окутывалась паром, пар колыхался над лоханями, голоса и другие звуки раздавались гулко. Эта обстановка почему-то ярко запечатлелась в моей памяти.
В послевоенные годы, живя в пригороде и на первом этаже, я, конечно, мечтал о велосипеде. Отцовский велосипед мне пришлось сдать в военкомат во время войны. Оставался еще Мамин велосипед, дамский. Не помню как, но мне удалось обменять его на старый мужской, который я сам привел в порядок. Велосипед был мне очень дорог, я пользовался им часто – по делам и для прогулок. С тех пор и по сей день я считаю велосипед своим другом и не понимаю, как можно относиться равнодушно к этому удивительному механизму.
Моим вторым увлечением стали лыжи. Зимой можно было становиться на лыжи прямо у порога нашего дома. Путь лежал через Сосновку в Озерки и дальше в Шуваловский парк на гору Парнас или в Юкки и на Карабсельские холмы. За многие годы я с друзьями исходил и изъездил там все горки, лесочки и поля. Велосипед и лыжи – неотъемлемые элементы моего счастья и здоровья в молодые годы.
Политехнический институт (1946–1951 гг.)Ленинградский политехнический институт (ЛПИ) – целая эпоха в моей жизни. Он дал мне специальность, определил друзей. Оглядываясь назад, вижу, что вся дальнейшая жизнь прошла у меня под знаком ЛПИ. Только сейчас я в полной мере оценил смысл понятия альма-матер (Alma-mater), в буквальном переводе означающее достопочтенная мать. Если не считать деятельности парткома и первого отдела, все остальное было безупречно и благородно. Я получил там багаж, или первоначальный капитал, которым пользовался всю жизнь и по мере сил передавал другим.
Весь секрет в том, что мы учились у талантливых людей. Сами того не осознавая, мы получали от них не только специальные знания, но также перенимали их мировоззрения и жизненные принципы. Кроме того, мы активно усваивали опыт жизни в общении друг с другом. Среди нас было много талантливых людей, наших общих друзей. У нас создалось настоящее студенческое братство.
Мне бесспорно повезло! Во-первых, наши профессора и преподаватели (в большинстве пожилые) были людьми довоенной закваски, соратниками или наследниками дореволюционного поколения ученых. Во-вторых, мы попали в первый полноценный послевоенный набор. Предыдущие наборы были малочисленными, поскольку все молодые люди до 1927 года рождения либо погибли, либо еще воевали. В 1944–1945 годах открылись школы, в 1945–1946 – появились выпускники, началась демобилизация из армии. Наш набор в количестве около 250 человек составили наиболее деятельные и целеустремленные молодые люди, те, кто после войны очень хотел учиться.
В-третьих, мы оказались на физико-механическом факультете, который традиционно, с момента создания в 1919 году, был тесно связан с наукой и притягивал к себе лучших преподавателей и способных студентов. Факультет был задуман академиком А. Ф. Иоффе для того, чтобы растить научные кадры. На примере нашего набора видно, что это эффективно осуществлялось.
Кто же пришел на физмех в 1946 году? По возрасту мы различались в пределах 10 лет. Старшие из нас (около 30 %) пришли из армии после демобилизации в возрасте от 21 до 28 лет (1919–1925 годы рождения). Младшие (составлявшие 70 %) пришли после окончания средних школ в возрасте от 17 до 20 лет (1926–1929 годы рождения). Женский пол был представлен на нашем курсе очень скромно (около 10 %). Девушек не привлекала перспектива научной работы, особенно в области ядерной физики.
Воспоминания об учебе в ЛПИ теснейшим образом связаны с преподавателями. Я уже упоминал о блестящем составе профессоров. Математический анализ читал Родион Осиевич Кузьмин (1891–1949), член-корреспондент АН СССР, завкафедрой высшей математики. Читал очень хорошо, иногда шутил, чтобы устроить нам разрядку. Экзамены принимал благожелательно и уважительно, что было характерно для большинства преподавателей. «Когда студент не может ответить на мои вопросы, – говорил Родион Осиевич, – я задаю ему один последний вопрос, чему равен интеграл от dx? Если он отвечает правильно, то получает тройку».
Общую физику блестяще читал Леонтий Николаевич Добрецов (1904–1968), в ту пору доцент, позже профессор. Его лекции проходили в большой физической аудитории (№ 324, имени Шателена) неизменно при полном сборе слушателей. В кульминационные моменты лекции, когда мы все сидели, как завороженные, Леонтий Николаевич, бывало, восклицал: «Интереснейшая штука – физика, не правда ли?» В ответ раздавались аплодисменты.
Математическую физику читал Георгий Абрамович Гринберг (1900–1991), член-корреспондент АН СССР, завкафедрой математической физики и одновременно завотделом математической физики в Физтехе. Исключительно интеллигентный человек, он всегда появлялся на лекциях в строгом костюме и накрахмаленной рубашке с галстуком. Георгий Абрамович рассказывал нам, что он был первым (и единственным) студентом, окончившим физико-механический факультет в 1923 году.
Аналитическую механику читал Георгий Иустинович Джанелидзе, профессор, позже завкафедрой теоретической механики, интересный человек с яркой индивидуальностью. В своей среде мы уважительно звали его Джан. Теорию переменных токов читал Павел Лазаревич Калантаров, профессор, завкафедрой общей электротехники, гроза студентов. На экзаменах был строг, двоек ставил порядочно, но справедливо. О его саркастических замечаниях и шутках ходили легенды. Многие из нас пересдавали ему экзамены по два-три раза.
Статистическую физику и квантовую механику читал Яков Ильич Френкель (1894–1952), член-корреспондент АН СССР, завкафедрой теоретической физики и завотделом теоретической физики Физтеха. О масштабах его личности и таланта мы в ту пору только догадывались. После его смерти стало очевидным, что Яков Ильич стал классиком теоретической физики. Об этом говорили и писали многие выдающиеся ученые: Иоффе, Капица, Тамм, Семенов, Александров, Зельдович и даже Макс Борн.
Где-то я слышал или читал, что сам Эйнштейн будто бы сказал: «Лучше всех мою теорию относительности понимает русский ученый Френкель». К сожалению, у нас Яков Ильич часто подвергался гонениям, особенно в последние годы жизни, чему мы были свидетели. На публичных диспутах в большой физической аудитории лжеученые и продажные журналисты обвиняли Якова Ильича в идеализме и космополитизме.
Теперь мы знаем, что в 1948–1949 годах готовилась акция «борьбы за материализм в физике», подобная трагической истории «борьбы за материализм в биологии». Преследования и оскорбления испытывали на себе не только Френкель, но также Иоффе, Капица, Ландау и др. Задуманная акция не состоялась, но жизнь Якова Ильича была сокращена. Он умер в возрасте 58 лет, так и не дожив до звания академика. В отличие от своих коллег по Физтеху – Курчатова, Александрова, Семенова, ставших академиками, Яков Ильич не был привлечен к атомному проекту, хотя, казалось бы, именно он мог сделать многое. Причина, бесспорно, в государственном антисемитизме (впрочем, Эйнштейн в США тоже не привлекался к атомному проекту).
Кроме общих курсов мы слушали лекции по специальностям. Радиофизикам читали Михаил Иосифович Конторович (1906–1987), профессор, завкафедрой радиофизики, и Зиновий Иосифович Модель (1900–1993), профессор, завкафедрой радиотехники. Электронщики имели возможность общаться с Петром Ивановичем Лукирским (1894–1954), академиком, завкафедрой технической электроники. Металлофизиками руководил Николай Николаевич Давиденков (1879–1962), профессор, завкафедрой физики металлов.
Кафедрой гидро– и аэродинамики заведовал профессор Лев Герасимович Лойцянский (1900–1991), кафедрой динамики и прочности машин и сооружений – профессор, позже членкор Анатолий Исаакович Лурье (1901–1980), кафедрой теплофизики – профессор Илья Исаакович Палеев (1901–1970), кафедрой ядерной физики – академик Борис Павлович Константинов (1910–1969), кафедрой физики диэлектриков – членкор Павел Павлович Кобеко (1897–1954).
Такой в наше время собрался букет выдающихся имен. Родившиеся на рубеже веков, наши учителя, несмотря на невзгоды, донесли до нас традиции российской науки. Увы, мы вряд ли сумели продолжить эстафету. Советская действительность искалечила мораль и нравственность нашего поколения. Теперь мифы рухнули, но огромная прореха остается и будет существовать еще много лет после нас.
Наша студенческая жизнь не ограничивалась лекциями и занятиями по группам. Были часы и дни, проводимые в читальных залах и дома при подготовке к экзаменам, были встречи и разговоры в столовых и в общежитиях, были праздники, вечера и танцы, были занятия спортом, лыжные походы, загородные прогулки. Золотые времена! Взять хотя бы перерывы. Их мы проводили в коридорах главного здания, химического корпуса, позже 2-го учебного корпуса. Здесь происходили особенно интересные беседы о жизни, рождались шутки и розыгрыши. Убежден, что время, проведенное нами в коридорах вуза, было столь же важным, как и время учебных часов, с той только разницей, что в первом случае мы изучали жизнь, а во втором постигали науки.
Именно в коридорах главного здания я нашел своих друзей: Осю Дядькина, Женю Каймакова, Шуру Потыльчанского. Позже, в коридорах 2-го учебного корпуса, круг моих друзей расширился. Любопытно, что перерывы между лекциями и другими учебными занятиями в старину называли рекреациями (от латинского «recreare» – подкреплять). Теперь рекреациями иногда ошибочно называют сами коридоры, чем обедняют смысл этого слова. Наши рекреации именно подкрепляли постижение наук путем приобретения жизненного опыта.
Отдельно надо сказать о периодах подготовки к экзаменам. Почти у всех это были периоды жестких штурмов. Каждый раз не хватало одного дня или даже нескольких часов для изучения (или повторения) всех экзаменационных тем. И все же было интересно. Напряженная умственная работа приносила удовлетворение, не говоря уже о кульминационных моментах самих экзаменов, когда профессор Кузьмин (или Добрецов, или Френкель…) говорил: «Давайте вашу зачетную книжку». В этот момент бывали и огорчения: «удовлетворительно» означало семестр без стипендии. Хуже приходилось тем неудачникам, у кого не спрашивали зачетную книжку и приглашали приходить в другой раз. Со мной такого, слава Богу, не было.
Н. Гернгросс, С. Успенская, И. Буровина, В. Кобак
Еще одна тема для воспоминаний – общежитие (Танточку, знатока русского языка, это новое советское слово смешило, и она произносила его не иначе как «житие обще»). Я общежитие посещал часто. Меня привлекали дружеские беседы, жажда общения, дух коллективизма, а позже – сердечная привязанность. Жил я недалеко от института и общежитий, в десяти минутах ходьбы. На первом курсе общежитие располагалось в 1-м корпусе, потом во 2-м, т. е. непосредственно на территории института.
Места для меня знакомые. В 1-м корпусе во время войны и блокады я учился в 8-м классе вечерней школы. В парке института гулял с друзьями в компании ГаВаЛюКе и Володи Кобзаря. Позже ходил на вечера в студенческий клуб и читал там стихи Маяковского. Клуб располагался в бывшей церкви, примыкающей к 1-му корпусу института. Потом общежитие перевели на Прибытковскую улицу, а на последних курсах оно переехало в студенческий городок во Флюговом переулке (между Лесным и Полюстровским проспектами).
В 1948–1951 годах моими друзьями и задушевными собеседниками были Ося Дядькин, Женя Каймаков, Андрей Петров, Никита Гернгросс, Лева Журавлев, Ира Буровина, Светлана Успенская. В числе добрых знакомых, а впоследствии друзей, не могу не вспомнить Витю Пересаду, Мулю Готсбана, Стасика Баженова, Толю Арша, Юлия Уханова, Галю Гридасову (Баженову). Некоторых из них, увы, уже нет в живых. Каждый из них сыграл какую-то роль в моей судьбе. Я вспоминаю о них неизменно с благодарностью. Бесспорно, «в младые годы узы дружбы составляют все». Очень важно помнить это в старости и не обижаться на детей.
Последние год-полтора моей студенческой жизни были согреты общением с Никитой Гернгроссом, Ирой Буровиной и Светланой Успенской. Обычная, в общем-то, коллизия – два парня и две девушки-подруги. Необычность заключалась в дружеском характере наших встреч. Мы много разговаривали и спорили, частенько пели песни под незатейливый аккомпанемент Никитиной мандолины, гуляли вечерами и белыми ночами, но не стремились уединиться по два. Теперь я думаю, что мы с Никитой еще не созрели для любви.
Отдельно хочется рассказать о наших комсомольских стройках. Активисты электромеха предложили план строительства малых гидроэлектростанций в Ленинградской области. План был поддержан физмехом и другими факультетами. Материальное снабжение обеспечивало государство, бесплатной рабочей силой были студенты. Проектирование и руководство стройками осуществляли студенты-дипломники (электрики и гидротехники). Работы велись летом во время каникул и частично захватывали сентябрь.
Большинство из нас, особенно ленинградцев, участвовали в стройках Алакусской ГЭС в 1948, Ложголовской ГЭС в 1949 и 1950 годах, Непповской ГЭС в 1949 году. Впоследствии выяснилось, что станции быстро разрушались и оказались невыгодными. Но тогда, во время строек, нас охватывал удивительный трудовой энтузиазм. Мы были молоды, здоровы и веселы. Тяжелый физический труд, неустроенность быта нас совершенно не огорчали.
На строительстве линии электропередач в Ложголове. 1950 г.
Совместная работа сопровождалась шутками, нехитрую еду готовили дежурные, спали мы в палатках или дырявых сараях мертвым сном. Как это ни странно, но у подавляющего большинства стройки остались в памяти как одни из самых приятных впечатлений о пребывании в ЛПИ. Что-то здесь, несомненно, есть – то ли в идее безвозмездного коммунистического труда, то ли в захватывающей массовости этого труда, то ли просто в молодости участников.
За участие в стройках многие из нас были награждены почетными грамотами ЦК ВЛКСМ. В те годы было принято вручать грамоты по разным поводам: за профсоюзную работу, за успехи в спорте, за шефскую деятельность и т. д. У меня сохранились грамоты ЦК ВЛКСМ, Ленинградского облсовета и спортклуба «Политехник». На каждой из них помимо прочего запечатлены слова «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!». Этот лозунг я вижу и на своем старом билете спортсмена-разрядника. Он присутствовал на всех партийных, комсомольских и профсоюзных билетах СССР. Без него не могла появиться ни одна газета, начиная от стенной газеты класса, школы или вуза, до центральных московских газет, включая «Литературную», «Учительскую», «Экономическую», а также «Советский Спорт», «Советские шахматы» и т. д.
На стройке Непповской ГЭС. 1949 г.
Наверное, этот лозунг побил все рекорды мира по тиражу. Странно, я не помню, чтобы нас он раздражал. Шутить иногда шутили, но вяло.
Следующая тема – военное обучение. Однажды в жизни я уже проходил его во время войны, на так называемом всеобуче. Если не считать блокады, на войне мне бывать не пришлось. Родившихся в 1927 году начали брать в самом конце войны. До меня очередь не дошла, а может быть, была отсрочка, поскольку я работал на номерном заводе. В вузе мне пришлось пройти военную подготовку еще раз. К ней привлекли студентов всех специальностей, кроме ядерщиков. На военной кафедре нас учили офицеры в чинах от капитана до полковника. В конце курса обучения, после месячных (или чуть более?) военных сборов и учебных стрельб, нам были присвоены звания офицеров запаса, командиров взводов дивизионной артиллерии.
Самым запоминающимся событием явились сборы. Нас одели в солдатскую форму, поселили в армейских палатках на деревянных нарах, заставляли делать зарядку и пробежку, муштровали на плацу, водили строем в столовую и обратно, давали провинившимся наряды вне очереди и т. д. Словом, приучали к солдатскому быту. Поначалу было трудновато, но к концу сборов мы освоились и наш взвод, грохоча сапогами, пылил по дорогам с залихватской песней «Ласточка-касаточка». Песню сопровождал молодецкий посвист. Жители местного поселка таращили на нас глаза.
Самым ответственным и напряженным явился для нас последний 1951/52 учебный год. В декабре 1951 состоялось распределение на работу, потом преддипломная практика, потом дипломная работа и под занавес прощальные застолья. Распределение происходило в кабинете ректора ЛПИ. Оно оказалось тайным, для многих – несправедливым, а для некоторых – даже трагическим. Кроме номеров почтовых ящиков зачастую не было никакой другой информации о предприятиях, на которых выпускникам предстояло работать. Евреям почтовые ящики вообще не предлагали, в лучшем случае заводы или другие заведения без перспектив научной работы. Многие остались без распределения – устраивайся сам. Среди последних оказались мои друзья Ося Дядькин, Изя Дворкин и Муля Готсбан.
В те годы решающую роль в судьбах людей играли их анкеты. У меня сохранился черновик одной из первых анкет, заполненных при поступлении на работу после вуза в 1952 году. Документ красноречивый: анкета на шести страницах, не считая автобиографии, содержала 34 вопроса. Даже простое ознакомление с ними вызывало трепет.
