Текст книги "Бессонница (СИ)"
Автор книги: Касаи Кагемуша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
========== Часть 1 ==========
В последнее время меня часто мучает бессонница. Часами могу лежать на спине, глядя в белый потолок съемной квартиры, а сон все не идет, словно я совсем разучился спать. Раньше такого не было. Никогда, даже после выпуска из школы, когда мне вечно было одиноко и страшно. Такое со мной впервые. В такие ночи я боюсь пошевелиться, потому что вдруг сейчас, именно в этот момент, меня сморит полудрема, а я разрушу все и снова буду вынужден часами лежать, слушая собственное сердцебиение и гул крови в ушах, ожидая, когда же наконец я растворюсь в темной вате небытия. Приходится приказывать своему телу: не шевелись. Лежу и думаю о большом пальце левой ноги, раз за разом мысленно приказываю ему, чтобы он уснул, умер, исчез. Мне кажется, никто столько не думает о левом большом пальце собственной ноги, сколько думаю я. А он отказывается подчиняться.
Я засыпаю обычно под утро, когда восходит Венера, а Луна прячется, чтобы снова вернуться через двенадцать часов. Хотя моя кровать стоит так, что я не могу видеть окна, я все равно чувствую белесый свет, который струится по подоконнику. В семь мне вставать, и, наверное, если бы не многолетняя привычка я бы каждое утро просыпал, так тяжело мне просыпаться. Голова кажется деревянной. Меня шатает, и я врезаюсь и в письменный стол, и в стул, на котором за неимением шкафа лежит вся моя одежда, и в косяк двери. Ледяной душ помогает прийти в себя. Завтракать после таких ночей всегда неохота, но я знаю, что, если не есть, будет только хуже, и я насильно запихиваю в себя яичницу, которая всегда подгорелая, запивая ее горьким кофе. Кофе с сахаром я перестал пить с тех пор, как узнал, что Питер мертв. С молоком – с тех пор, как узнал, что мертва Лили. Я помню, в их доме, в Годриковой Впадине, мы втроем вечно пили кофе, пока Джеймс и Сириус распивали на двоих чай или сливочное пиво. Хвост клал сначала две ложки сахара себе, потом одну мне, а Цветочек наливала белые сливки, которые красивыми узорами ложись поверх темного напитка. Питер всегда пил только черный кофе.
Я ем прямо за письменным столом, просто потому, что у меня нет кухонного, после убираю грязную посуду, мою ее, протираю и ставлю на полку. Одна кружка, одна миска, одна тарелка, одна вилка, одна ложка, два ножа и два стакана. Второй, кажется, притащил кто-то из однокурсников еще в восемьдесят третьем. Не помню, кто. Я вообще мало что помню о том времени.
Дверь в мою квартирку расшатанная и вся в трещинах: ее ничего не стоило бы снять с петель даже без магии, но мне как-то все равно, если честно. Ума не приложу, что грабитель мог бы попробовать украсть отсюда – разве что второй стакан или летнюю куртку, которая сиротливо висит напротив входа. Если ему так надо – пусть берет. Все самое важное я всегда ношу с собой, во внутреннем кармане куртки, который когда-то Чарами Незримого Расширения увеличил Джеймс: кошелек с последними деньгами, удостоверение личности, справку о возможности моего нахождения с учетом моей особенности в городе, среди людей, а еще карманный фотоальбом, подаренный еще на третьем курсе какой-то девочкой с Пуффендуя. Я ей нравился. Она была очень милой. Но сейчас я никак не могу вспомнить ни ее имени, ни лица, только несколько фраз, сказанных ее голосом, когда она вручала мне подарок на мой день рождения и когда мы вдвоем гуляли вдоль Озера. Зато отчетливо помню, как высовывались головы Сириуса и Питера из-за угла. Причудливая вещь, память. Кажется, в тот день Лили в очередной раз со скандалом отвергла ухаживания Сохатого, и он бродил по шестому этажу, не желая своей кислой миной портить мне впечатление от моего первого в жизни свидания. В этом был весь Джим.
На работу приходится добираться обычным маггловским транспортом – снять квартиру в магической части города мне не по карману, ровно как и провести каминную сеть. Приходится трястись почти час в автобусе, потом пересаживаться на другой, а потом еще минут пятнадцать идти до магазинчика. Я оказываюсь перед дверью ровно в двадцать пять минут десятого. Моя смена начинается в десять. И так каждый день. Я отпираю старомодным ключом массивную дверь, снимаю защитные чары, киваю вездесущей старушке из газетного киоска напротив, которая всегда высовывается наружу, если кто-то проходит по нашему переулку. Люди редко заходят сюда.
– Ремус, – скрипит она, кривя губы в том, что, вероятно, считает улыбкой. У меня от этой гримасы всегда по спине пробегает холодок. – Вы как всегда пунктуальны до минуты.
– Доброе утро, миссис Дженкинс, – я надеюсь, что мое выражение лица больше походит на улыбку, нежели ее, и поскорее ныряю внутрь аптеки, прочь от жутковатой старухи.
В магазине пахнет затхлостью, плесенью и зельями. Мне кажется, этот запах впору продавать вместо нашатыря в маггловских районах, настолько он мерзок. Я включаю везде свет, открываю шторы, впуская дневной свет в помещение, сдвигаю окаемку календаря на новый день и раскладываю по местам товары. На это уходит двадцать минут. Без четверти десять я слышу наверху грузные шаги и харкающие звуки – это спускается хозяин, мистер Шо. В нем добрых двести сорок фунтов весу, у него отдышка, проблемы с желудком, и, как мне кажется, порок сердца. Он спускается вниз, неприветливо косясь на меня, и тяжело опускается на стул у кассы, пересчитывая деньги. Пусть я и работаю у него уже почти два года, он доверяет мне едва ли больше, чем любому бродяге, которого можно встретить в Лютном переулке. Но я не в обиде. Я тоже не горю желанием особо сближаться с моим работодателем: мне хватает и того, что он готов держать у себя фармацевтом оборотня.
Ровно в десять я снимаю щеколду на двери и переворачиваю табличку, оповещающую всех, что «Всевозможные волшебные снадобья Бенджамина Шо» открыты вплоть до десяти вечера. Не припомню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь приходил точно к открытию. Первые полчаса или около того я сам сижу за кассой: сверяю записи учетных книг с книгами запаса, просматриваю корреспонденцию на имя магазина, протираю одноразовые колбы для зелий, которые мой хозяин, кажется, будет использовать вечно. Иногда заходят бедно одетые волшебники и ведьмы – просят порошок от болей в суставах или Универсальное Антипохмельное Зелье. Я сдержанно улыбаюсь им, принимаю монеты и отдаю товар. Колокольчик над дверью одиноко звякает, возвещая о том, что я снова оказываюсь один, только мистер Шо кашляет где-то наверху, в своих комнатах. Я понятия не имею, чем он там занимается.
Ближе к одиннадцати прибегает Хлоя. Она врывается в магазинчик с грохотом, распахивая дверь так, что я каждый раз припоминаю в уме все заклинания для ремонта, которые рассказывал когда-то мне отец. От Хлои вечно за версту пахнет дешевыми духами. Мой обостренный нюх чувствует это особенно остро. Сложно сказать, сколько ей лет: возможно, двадцать, а может и тридцать пять, за толстым слоем штукатурки и заклинаний для внешнего вида разобрать практически невозможно, тем более, что одевается Хлоя безвкусно и броско, как может в принципе одеваться женщина любого возраста. Вульгарные розовые пышные юбки, блузки с безразмерным декольте, шпильки немыслимой высоты. Каждый раз, когда я вижу ее, я невольно слышу в голове голос Сириуса, насмешливо комментирующий увиденное. Приходится тряхнуть головой, чтобы выгнать его прочь.
– Привет, Ремус, – тарахтит она, встряхивая белесыми выжженными кудрями. – Прости, я снова опоздала! Уф, как хорошо, что шефа еще нет, да? А то бы мне страшно попало бы, думаю. Хорошо, что все хорошо! – я не слушаю, только киваю в качестве приветствия и уступаю ей место за кассой. Надеваю мой рабочий белый фартук. Мне вообще-то и в зале не положено находиться, это обязанность Хлои, вот только все равно каждое утро приходится заменять ее, потому что пунктуальность у этой девушки отсутствует напрочь.
В моей лаборатории тихо и сумеречно, хотя пахнет не лучше. Через мутное окно открывается вид на грязный узкий переулок и газетный киоск напротив. Летом в жару с улицы вечно несет запахом гниющих помоев. Я расставляю отмытые одноразовые колбы по местам, и, хотя такой инструкции у меня нет, стерилизую все, что только возможно. Кажется, эта маленькая комнатка – единственное место во всем магазине, где идеальный порядок. Мне всегда вспоминается в таких случаях Лили, которая смеялась и говорила, что, если бы не я, парни бы еще на четвертом курсе потерялись бы в нашей спальне в горе грязной одежды и прочего хлама. Хмыкаю. Нужно приниматься за работу.
Моя задача – чтобы ни один клиент не ушел без того, что он хочет. Если чего-то в аптеке нет, то я должен в кратчайшие сроки сварить необходимое зелье или приготовить снадобье. Если это невозможно – найти аналог. Если и это невозможно, то Хлоя звонит в звонок, и вниз спускается мистер Шо: он улыбается посетителю так сладко, будто тот его мать, брат и лучший друг, после чего цепко берет под руку и водит вдоль полок до тех пор, пока несчастный все-таки не решается купить что-то, что, по словам босса, «идеально ему подойдет». Мистер Шо мастер продавать ненужные вещи покупателям. Его не заботит результат лечения, только выручка.
Он сально шутит, хлопая Хлою жирной рукой по заднице, она подобострастно смеется в ответ и хлопает глазами с приклеенными пушистыми ресницами. Хлоя носит зеленые линзы. Меня всегда коробит, когда я смотрю ей в глаза. Мистер Шо подозрительно косится на меня, оглядывает магазин, потом мою лабораторию, склоняется над кипящим котлом, словно что-то действительно смыслит в этом, а потом, снова облапав Хлою, поднимается к себе наверх, и снова кашляет и шаркает своими огромными ногами. Хлоя только хихикает в ответ на такое поведение. Ей нравится внимание. Я спешу поскорее укрыться от этого хихиканья у себя.
Вместе с бессонницей по ночам ко мне пришла сонливость днем. Я клюю носом над книгой с рецептами и чуть не порчу Зелье Острого Зрения, едва успевая в последний момент убрать котел с огня. Слизнорт бы недовольно скривился, глядя на оранжевую бурду, которая у меня получилась. Мистер Шо запрещает вылить его и выставляет на витрину на самом видном месте с подписью «Уникальный рецепт. Только у нас!». Зелье скупает какая-то женщина еще до заката.
Меня клонит в сон везде, где бы я ни был: и за рабочим местом, и в подсобке, когда я достаю швабру, чтобы убрать разлившееся Зелье Красочных Снов, и утром, когда я протираю колбы, и вечером, когда провожу учет проданного за день и испорченного по той или иной причине.
– Прости, что разлила это снадобье, Ремус, – Хлоя крутится вокруг, мешая счищать с пола Зелье Красочных Снов. Мне не хочется пользоваться магией, потому что тогда иллюзии могут возникнуть и на яву. Я знаю, что мне привидится. – Ну прости, пожалуйста! – она заламывает руки, выпячивая нижнюю губу вперед.
– Ничего, – тихо отвечаю ей я, вставая и взмахивая палочкой, окончательно приводя все в порядок. – Все нормально.
– Я так рада, что ты не злишься! – Хлоя виснет у меня на руке, хлопая глазенками. – Может, тогда сходим куда-нибудь после работы? Я угощу тебя пивом, чтобы загладить вину, что скажешь?
Она намеренно прогибается в спине и выпячивает вперед грудь, которой видно, пожалуй, слишком много для приличной девушки. От нее пахнет все теми же приторными духами, запах которых смешивается с терпким запахом пота, и меня невольно начинает мутить.
– Прости, не выйдет, – хриплю я, пытаясь отстраниться. Дешевые вульгарные серьги в ушах девушки, подделка под золото, напоминают мне знамена Гриффиндора. Ее глаза с идиотскими зелеными линзами заставляют всплывать перед глазами воспоминания о том, как семнадцать лет назад я патрулировал с Лили коридоры, убеждая ее дать Джеймсу шанс. От Лили никогда не пахло так омерзительно, так сильно, так тошнотворно. Голосок в голове снова обращается Сириусом, и я вырываюсь из цепких наманикюренных пальчиков коллеги куда резче, чем следовало бы.
– Ну в выходные? – она обиженно хмурит бровки, а мне хочется рассмеяться. Условие мистера Шо для оборотня – работа без выходных, семь дней в неделю, с десяти до десяти. В субботу и воскресенье хозяин сам сидит за кассой.
– Прости, – я качаю головой и позорно убегаю. И дело даже не в том, что я монстр и чудовище: куда более чудовищной мне кажется мысль провести с Хлоей хоть на минуту больше времени, чем того требуют обстоятельства. И это я-то считался в школе толерантным ко всем, да? Питер бы посмеялся…
Почему-то теперь новолуние волнует меня куда больше, чем раньше. Помню, еще мальчишкой я любил его: луны совсем не было, и я мог спать спокойно, забыв на пару дней, что я чем-то отличаюсь от других. В школе в новолуние мы всегда сбегали в Запретный Лес, и Джеймс иногда позволял мне прокатиться на нем по темному лесу, освещаемому только моей палочкой. Сейчас я могу думать о новолунии только как о моменте, когда полнолуние перестает отдаляться и начинает приближаться. Мне кажется, я живу от превращения к превращению. Сейчас их переносить гораздо тяжелее, чем раньше. Препараты не особо помогают.
В половину одиннадцатого я закрываю магазин, прощаюсь со старухой из газетной лавочки и поспешно иду прочь, пересекаю границу магического и маггловского Лондона, сажусь в автобус. Приходится тесниться на задней площадке: людей слишком много. Мне становится дурно от какофонии запахов. Я спешу домой в надежде, что хоть сегодня смогу уснуть пораньше, проспать не пару часов, а всю ночь, и фотоальбом во внутреннем кармане греет мне грудь, словно живой человек. Я постоянно таскаю его с собой, хотя уже лет пять не открывал. Не хватает сил.
В автобусе после пересадки удается сесть, и я гляжу в окно, прижатый к самой стенке безразмерного объема женщиной с пакетом, из которого тянет запахом свежеиспеченного хлеба. Она говорит по сотовому телефону – еще одно доказательство гениальности техники магглов – и раз за разом повторяет какому-то Вернону, что обязательно приедет через неделю, что очень соскучилась по Петти и по «ее дорогому мальчику». Мне на секунду даже становится жалко этого неизвестного ребенка. Когда она выходит прочь становится чуть легче дышать. Рядом садится печального вида мужчина, потом его место занимает девушка с огромной папкой, пахнущей масляными красками, потом какой-то подросток в толстовке с капюшоном. К концу маршрута людей становится все меньше и меньше. Я смотрю вперед, на затылок темнокожего водителя, наверняка мигранта, на его соседа справа, перевожу взгляд на двери. Подъезжаем к остановке. Подросток спрыгивает с сидения и выходит на улицу: там его уже ждет моложавая женщина в красном пальто. Она обнимает мальчишку и пытается поцеловать в щеку, однако он уворачивается, и губы женщины едва касаются виска. Она смеется. Автобус трогается, и что происходит дальше я уже не вижу.
Я снова вспоминаю мальчика, которого нянчил почти тринадцать лет назад: мы оба тогда смеялись, а Джеймс обиженно ворчал, что его сын предпочитает наше с Сириусом «блохастое общество» собственному отцу. Я усилием воли выталкиваю Сириуса из своих мыслей, оставляя там только смеющегося Гарри, который висит на моей ноге и не хочет отпускать. В ту ночь мне пришлось заночевать на раскладушке в детской, потому что упрямый сорванец так и не изволил отпустить мой палец. Больше всего на свете мне хочется увидеть этого мальчика, хотя бы на минуту. Интересно, как он?..
Я просил Дамблдора дать мне возможность стать опекуном. Черт, я умолял его! У меня были кое-какие сбережения, кое-что мне пришло по наследству от Джеймса и Лили, я мог бы обеспечить мальчику счастливое безоблачное детство, однако директор даже не взглянул в мою сторону. Гарри был передан тете. Все пытаюсь вспомнить ее имя, и все никак не могу: что-то цветочное, кажется. Роза? Нет, не то. Белладонна? Мелисса? Нет, бред полный, все не то. Не помню. Помню только ее длинную белую шею и презрение в глазах в тот единственный раз, когда она пришла в гости к Поттерам и видела их малыша. Разве сможет она любить этого удивительного мальчика, как любил бы его любой из числа друзей его родителей, нянчивших его с младенчества?
Я снова смотрю на коренастую шею водителя и вдруг меня пронзает страшная в своей наготе мысль. Что, если бы если бы человек с переднего сиденья перерезал ему горло? И с ужасом понимаю, что практически мечтаю об этом. Несколько минут я пытаюсь понять, отчего так: почему мне хочется, чтобы тело этого неизвестного мне эмигранта безвольно упало, чтобы рука на ручнике ослабла и соскользнула вниз, а потом я понимаю. Буквально вижу, как автобус врезается в угол табачного магазина, разлетаясь на тысячи огненных брызг. Я действительно хочу этого. Потому что я трус, и я слишком боюсь смерти, чтобы сам покончить с собой. Такой вот парадокс моей жизни: хочу, но боюсь.
Поспешно выскакиваю на ближайшей остановке, и еще шесть кварталов иду пешком, подставляя лицо прохладному весеннему воздуху и стараясь выгнать из головы мысли о смерти. Мысли в моей голове говорят голосами моих мертвых друзей, и, как бы я ни гнал от себя мои потаенные желания, я знаю, я мечтаю оказаться сейчас рядом с ними. Я и так отстал от них на двенадцать лет. Дверь моей квартиры встречает меня молчаливым вопросом, что дальше, и я поспешно открываю ее, проходя внутрь. Дома как всегда пусто и тихо.
После того, как Дамблдор отказал мне в праве опекунства, я долгое время просто учился заново дышать. Не скрою, восемьдесят первый год не был сказкой, но смерть моих друзей вышибла из меня то, что, наверное, называют душой. Джеймс, кажется, подозревал меня. Я не виню его в этом: даже идиоту было ясно, что в рядах Ордена есть предатель, что это кто-то из наших, из нашего выпуска, и кто, как не я, был идеальной кандидатурой? Первым на меня стал косо смотреть Сириус. Мне хочется считать, что это именно он в конце концов настроил Сохатого против меня, в конце концов, эти двое всегда были куда ближе, чем мы с ними. Так что я не в обиде. Мне горько, что я не смог защитить их. Всех их.
Первым умер Сириус. Номинально он был еще жив, он смеялся, играл с малышом-Гарри, уплетал за обе щеки фирменный пирог Лили, но это был уже не тот Сириус Блэк, которого мы звали Бродягой. Это был кто-то другой. Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто именно, но мои прошения о встрече с ним в тюрьме остались без ответа.
Первым умер Сириус. А затем в одну ночь ушли Джеймс, Питер и Лили. Я узнал об этом только утром, когда все праздновали падение Темного Лорда, и я не знаю, почему не скончался в ту же самую секунду. Во всяком случае, мое сердце истекало кровью. Через несколько недель после этого сошли с ума Лиса и Фрэнк: насколько мне известно, постаралась Беллатриса, которая сбрендила окончательно, когда узнала, что ее обожаемый хозяин мертв. Честно сказать, когда мне сообщили о Долгопупсах, я даже не шелохнулся. Ни одной эмоции, ничего. На пепелище больше было гореть нечему. И все-таки Фрэнк и Лиса были моими последними друзьями, и их я тоже потерял в ту страшную осень восемьдесят первого, когда я разучился дышать. Я знал, что приспешники Лорда добрались и до Мери – хохотушки с нашего курса, которая вечно строила глазки Сириусу, впрочем, не сильно расстраиваясь тому, что Бродяга был в ней не заинтересован. Я знал, что она оказалась навсегда прикована к инвалидному креслу, и в середине ноября я не задумываясь перевел почти все средства, какие у меня только были, на ее счет, с условием, чтобы она прошла курс лечения. Не знаю, признаться, что из этого вышло. Я ее никогда больше не видел.
Я перебивался с работы на работу и в конце концов осел у мистера Шо, которому было, в сущности, плевать, кто я, и интересовало только то, чтобы платить поменьше. Мне тоже было все равно, на кого работать. Я не знаю, для чего я жил и продолжаю жить.
Еще одну ночь я лежу, беспомощно глядя в потолок. Он немного неровный, и его шероховатости в свете низкой луны кажутся гораздо больше, длиннее. Мне кажется, что я смотрю на черные волны. Волны Черного Озера, и мне снова шестнадцать. Мне снова вспоминаются лица и голоса, и я невольно думаю, какого там Сириусу, который уже больше десяти лет гниет в Азкабане, оставаясь там наедине с дементорами и собственными страхами. Кому, как не мне знать, как Сириус Орион Блэк боится одиночества. Теперь это его кредо. Как и мое. Перед моими глазами стоит веселый гибкий юноша с темными кудрями и вечной провокацией в глазах, еще совсем мальчишка, который тем не менее курит маггловские сигареты, пьет со мной из горла виски и прячет в лесу мотоцикл, купленный летом на какой-то свалке к югу от Лондона. Вот этот парень – это Бродяга. Тот, кто ненавидел чистоту крови настолько, что принципиально спал с девчонками, род которых насчитывал больше трех поколений волшебников. Тот, кто плевался от одного упоминания своей семьи. Тот, кто дрался со слизеринцами настолько отчаянно и яростно, что даже декану стоило больших трудов оттащить его от противника. Почему он примкнул к тому, кого презирал всей душой? Чего я не знаю? Эти вопросы мучают меня уже много лет, и в длинные пустые ночи снова возвращаются, смотрят глазами моего друга из темных углов комнаты.
Утром мне как всегда плохо, и я снова врезаюсь в стены, давлюсь яичницей с кофе, плотнее запахиваю прохудившуюся куртку и трясусь в городском автобусе. Я стою спиной вперед, чтобы не видеть водителя. Сегодня это старик с длинной морщинистой шеей, и я ухожу как можно дальше в конец салона, чтобы не видеть ее. Мне страшно от меня самого. На пересадочной станции какая-то женщина не может вытащить коляску на тротуар, и я помогаю ей, однако поспешно скрываюсь, как только она пробует начать разговор. Я вижу футляр от волшебной палочки у нее у пояса. Я пять лет избегаю новостей магического мира, я не хочу разговора с ней.
Честно говоря, я и сам не помню, когда именно стал стараться не получать никаких известий. Думаю, это случилось после того, как я столкнулся с Дороти Митч, которая училась на несколько лет младше нас в Хогвартсе. Я тогда работал в одной сомнительной фирме, которая специализировалась на нейтрализации темных артефактов, а Дороти принесла проклятое кем-то зеркало, которое буквально поглощало магию. С ним пришлось порядком повозиться. И, пока я чертил меловые круги, рисовал огненные руны и произносил заклятия, моя знакомая без умолку говорила, расспрашивая меня о моей жизни, и, не дожидаясь ответа, рассказывая о своей. Она рассказала о том, что Артур Уизли женился на Молли Пруэтт, что, впрочем, я знал и так, и что у них семь детей, причем, вроде бы, все мальчики. Что Андромеда, кузина Сириуса, переехала куда-то вместе с мужем и дочкой. Что сын Лисы и Фрэнка, кажется, сквибб. Что Снейпа приняли на работу в Хогвартс. Дальше она начала перечислять имена, которые я не знал, а если и знал, то давно забыл, а потом начала перечислять могилы. Я понимал, сколько погибших было в ту ужасную войну, однако Дороти говорила и говорила, и я внезапно осознал, что почти все, кого я только знал, так или иначе мертвы. Я всю ночь после этой встречи проплакал, и больше не хотел слушать об убитых горем знакомых и белых цветах на песчаных холмиках у надгробий.
Магический Лондон гудит. Я стараюсь быстрее протолкаться прочь с оживленных улиц, однако сегодня это сложнее, чем обычно, потому что в меня то и дело врезаются возбужденные люди, шепотом рассказывающие что-то друг другу. Наконец-то я вырываюсь из цветастого хоровода. В переулке тихо. Перед аптекой смрадно пахнет, кажется, ночью кого-то вырвало. Пьяные драки тут не редкость. Я достаю из кармана ключ, и подскакиваю на полметра, когда слышу за спиной хриплое:
– Ремус! – старуха улыбается мне своим жутким оскалом, и я сглатываю.
– Миссис Дженкинс, – киваю я и уже хочу отпереть защитные заклинания, как торговка вдруг проворно выскакивает из своей лавки, хватая узловатыми пальцами меня за рукав.
– Как думаешь, Ремус, а зубы Василиска можно будет купить на черном рынке? – ее глаза блестят от жажды наживы. Я пытаюсь высвободиться, а потому задаю вопрос абсолютно машинально.
– Какого василиска? Того, что убили в двадцать третьем в Корнуолле уже давно разобрали по косточкам, – мне удается выдернуть руку из ее ладоней.
– Ты ничего не знаешь, – она хихикает, и в этом смехе есть что-то утробно мерзкое. – Так ты, оказывается, совсем ничего не знаешь!
– Что я не знаю? – чувствую себя идиотом.
– Весь Лондон только об этом и говорит! – она поспешно ковыляет к своему прилавку и ловко выдергивает какую-то газету на дешевой бумаге из самого низа стопки. – Пророк, разумеется, еще ничего не писал, им нужно все обдумать, но не сегодня так завтра они выдадут огромную статью, будь уверен! Вот, прочти, – она снова скалится. – За счет заведения, как старому другу.
– Спасибо, – киваю я ей, и не могу не сделать ответный жест. – Если потребуются какие-то лекарства, обращайтесь сразу ко мне.
– Спасибо, милый! – ее гримаса кажется жуткой маской на Хеллоуин, и, шаркая, миссис Дженкинс скрывается в темных недрах своих владений. Меня не оставляет чувство, что все это было сделано как раз ради обещания помочь в случае чего с медикаментами. Впрочем, я сам предложил.
Глупо выкидывать газету, и я переворачиваю ее, раскрывая на главном развороте. От бумаги пахнет химикатами. Посреди страницы красуется фотография Хогвартса, а большой заголовок, написанный вульгарным готическим шрифтом, гласит: «ЧУДОВИЩЕ ПОД ЗАМКОМ. ЗАГАДОЧНЫЕ НАПАДЕНИЯ НАКОНЕЦ-ТО РАСКРЫТЫ. ГАРРИ ПОТТЕР УБИВАЕТ ВАСИЛИСКА».
Я сижу на пороге лавки, читаю дешевую газету с заметкой, где наверняка половина вымысел, а то, что не вымысел – преувеличение, и сам не замечаю, что плачу. Слезы падают на дешевую желтоватую бумагу, и она размокает под ними, превращаясь в мякиш. Я перечитываю заметку снова и снова, и не могу понять, как вышло так, что Гарри – мой Гарри, тот, кого я катал на спине на ярмарке на Рождество в восьмидесятом – мечом Гриффиндора отрубил голову чудовищу. Впрочем, кто знает, правда ли это, возможно, все было по-другому.
Я впервые опаздываю на работу. В пять минут одиннадцатого мистер Шо, взбешенный тем, что меня еще нет, распахивает дверь и выглядывает наружу, а я сижу спиной к нему на ступенях, весь съежившийся, в слезах, и мой шеф, кажется, почти пугается моего состояния, поскольку отправляет меня домой «за счет магазина». Меня шатает, когда я иду по узким улочкам, и я сам не понимаю, как происходит, что я прохожу мимо автобусной остановки и углубляюсь в хитросплетение проулков магического Лондона. Сам не знаю, как я оказываюсь в Косом Переулке. Я на углу покупаю другую газету, уже куда более фешенебельную, на качественной белой бумаге, и тут уже гораздо больше подробностей, нежели на страницах бульварной желтой прессы. Я читаю, что все дело в школьнице, которая была под гипнозом, которую бросились спасать Гарри Поттер, Рональд Уизли (вероятно, сын Артура), а также преподаватель Защиты от Темных Искусств, Злотопуст Локонс. Длинным списком идут его регалии и победы. В газете пишут, что профессор потерял память от темного заклинания в мрачных подземельях, и что сейчас его пытаются спасти в Мунго, куда утром он был доставлен.
Локонс… Я слышал о нем. Когда-то, еще когда я работал с темными артефактами, я повстречался с одним румыном-чернокнижником, который продавал распятье из Салема. Этот тщедушный волшебник постоянно оглядывался назад, словно боялся чего-то, а потом по секрету рассказал мне, что смог победить Неупокоенный Дух, довольно противное и пугающее существо, часто возникающее после сожжения могущественных ведьм. В Салеме их было сразу три или четыре, однако одна действительно поражала своей мощью. Этот румын рассказал мне также, что один «респектабельный джентльмен» очень заинтересовался его историей и завтра они должны встретиться, чтобы этот джентльмен еще раз выслушал рассказ путешественника. Не знаю, в чем тут дело, но через два дня чернокнижник не пришел за деньгами, которые ему были положены за распятье. Я больше его никогда и не видел. Зато через год я узнал, что некий Златопуст Локонс одолел Салемского Духа, и почему-то в этот момент меня никак не отпускали воспоминания о дерганном маленьком человечке, который горячо шептал мне свою историю в грязном магазинчике, заваленном артефактами. Значит, тот самый Локонс, да?
В Косом переулке снуют туда-сюда волшебники, и я сам не знаю, почему заворачиваю в магазинчик Олливандера. Вероятно, потому что больше мне идти здесь некуда. Когда я вхожу, у меня звенит в ушах, так в лавке тихо. Только часы на стене тикают: тик-так, тик-так. Откуда-то из глубины магазина слышится шум, и я внезапно ощущаю себя совсем мальчишкой, который пришел за палочкой в самый удивительный магазин и с замиранием сердца ждет, когда же добрый волшебник вручит ее ему. За двадцать лет это место совсем не поменялось, даже запах тут все тот же: дерева, полироли и книжной пыли. После моей аптеки эти запахи кажутся мне лучшими в мире. Мне вспоминается, что последний раз я тут был на Пасху шестого курса: Питер тогда взорвал свой котел и его палочка треснула. Пришлось ремонтировать.
Оливандер появляется как всегда неожиданно, внезапно, словно из-под земли, и всматривается своими светлыми глазами прямо в душу.
– Ищите палочку, сэр? – вкрадчиво спрашивает он, а глазами цепко разглядывает меня, словно ищет что-то.
– Н-нет, – голос не слушается меня. – У меня уже есть. Просто я…
– Дайте взглянуть, – требует он, и я послушно достаю палочку из кармана.
– Вряд ли вы вспомните меня, – смущенно говорю я, передавая мою верную спутницу своему создателю. – Это было очень давно, больше двадцати лет назад.
– Я помню все палочки, которые продал, юноша, – высокомерно заявляет старик, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Мне тридцать три. Давно меня никто не звал юношей. Оливандер же внимательно осматривает свое творение, крутя его в длинных пальцах. – Кипарис и волос единорога, десять с четвертью дюймов. Гибкая… – он поднимает на меня взгляд. – Вы были так обрадованы, что едете в школу, все спрашивали у отца, не шутка ли это и в курсе ли Дамблдор. А потом разнесли мне половину магазина, ища свою палочку. Верно? Зато потом, когда нашли, вы самолично при помощи магии починили мне мой комод, и, клянусь Мерлином, это было действительно здорово сделано!
– Да, все так и было! – я не могу сдержать вскрик удивления. И правда. Я до самого отъезда в школу докучал родителям, не веря, что все, что происходит со мной, реальность. Это было удивительно. – Право, мистер Оливандер…
