Текст книги "Мелодия тишины (СИ)"

Автор книги: Касаи Кагемуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Они простояли в тишине еще с десяток минут, вдыхая этот удивительный воздух, пропитанный магией и временем, а затем все также молча двинулись прочь, не оглядываясь назад. Им было, о чем подумать.

Высокая женщина в белых одеждах вышла из тени деревьев на мостик, глядя вслед юноше и девушке, удалявшимся из сумрачной обители Смерти в свой мир. Женщина усмехнулась, поднимая руку и касаясь ветвей мертвой бузины. В лунном свете особенно отчетливо сверкнул оторванный полог ее мантии.

Она знала, что она еще встретится с этими детьми. Но не сейчас. Их время еще не пришло.

Полуночные звезды блеснули над ее головой, погружая зачарованный лес в привычную ему тишину.

Комментарий к Полуночные звезды

Трек: The Hanging Tree (https://www.youtube.com/watch?v=zH_RnL0QHHk&list=LL&index=15)

Вдохновитель: Анечка Г. ❤

========== Капли дождя ==========

– Привет.

Он не поворачивается на голос и так и продолжает лежать на спине, глядя куда-то туда, где на потолок ложатся светлые тени деревьев за окном.

– Хочешь молчать – молчи, твое дело, – половица скрипит тихо, словно смущенно. Тени на потолке шевелятся от порыва холодного ветра. – И что же ты делаешь?

– Считаю капли дождя, ударившиеся о подоконник.

– Прости, – виновато. – Наверное, я отвлек тебя…

– Ничего, – он еле заметно улыбается. Будь в комнате кто-то другой, он бы даже и не понял этого. – Когда закончится минута, я начну считать заново.

– И давно ты так считаешь?

– Не очень, – он неопределенно пожимает плечами. – Еще пару недель назад был снег, так что, пожалуй, не дольше, чем идет дождь.

– Звучит справедливо…

Молчат. Часы на стене безучастно отсчитывают секунды и минуты, а капли за окном все бьют и бьют свою дробь, словно и правда хотят расстрелять крошечную пыльную квартирку на втором этаже.

– Здесь чище, чем в прошлый раз.

Он приподнимается на локте, оглядывая спальню, намеренно избегая взглядом того места, откуда исходит чужой голос. Одно из окон действительно выглядит свежевымытым, и сквозь него отчетливо видно, как женщина у дома напротив копается в сумочке, пытаясь что-то найти в ней.

– Да, – наконец-то неуверенно отвечает он. – Кажется, кто-то заходил. Не помню. Может, мама…

– Нет, – звучит резко. – Не мама. И ты знаешь это. Ты знаешь, кто.

– Это была она, – не нужно имени, чтобы понять, о ком идет речь.

– Она приходит каждый день, уже десять месяцев.

– Вот как, – он безучастно откидывается назад, закидывая руки за голову, как никогда не делал раньше. Не до этого момента, а тогда, раньше, когда и он сам был другим.

– Очнись! – отчаянно. Громко. Как удар кулаков о стеклянную стену, за которой лежит бледный человек, на носу которого веснушки кажутся такими яркими. – Пожалуйста, – тихо, обреченно, как плач человека, оседающего на пол под грузом своей боли.

– Я здесь, – отвечает он, снова даже не поворачиваясь на звук. Считает капли дождя.

– Так ли это? – тоскливо, как взгляд голубых глаз, в которых навсегда гаснет огонь, задушенный терпким дымом утраты. В которых гаснет надежда. Гаснет жизнь.

Он ничего не говорит в ответ, только заново начинает вести счет каплям, которые бесстрастно, словно работники морга, продолжают тарабанить о металлический козырек снаружи от окна.

– Она ходит к тебе каждый день, ты понимаешь это? – почти шепотом, как молитвы о том, чтобы человек жил. Чтобы открыл глаза. – Каждый божий день, вот уже десять месяцев… Ты хоть знаешь это?

– Но она хотела бы ходить к тебе, а не ко мне, – бесцветно.

– Это уже не ей выбирать… – жестоко.

– Я бы хотел, чтобы могла выбрать она, – и у него по щекам все-таки бегут слезы. Он зажмуривается, перекатываясь на бок, подтягивая к себе ноги и сжимаясь в комок, до боли хватаясь за собственные волосы. Воет, словно зверь. Словно и не было этих месяцев.

– Она бы не выбрала этого, – голос сливается со стуком дождя.

– Джордж! – поднос с едой с грохотом падает на пол, и Гермиона бросается через всю комнату к юноше, скорчившемуся на кровати, падает на колени, хватая ладонями его лицо, пытаясь заглянуть в глаза.

– Ты любила его, ты же любила его! – хрипит он, плача, и она тоже плачет, плачет надрывно, горько, как плакала, когда бледное тело мертвого юноши за стеклом унесли бесстрастные работники морга. – Ты же любила его! Почему тогда он? Почему?!

– Джордж!.. – она силой заставляет его отпустить собственные волосы, прижимает его голову к своей груди, укачивая, как ребенка.

Волосы Джорджа Уизли белые от седины.

А дождь стучит, стучит, и тени деревьев смотрят на них.

Может, еще кто-то?

– Она бы не выбрала твоей смерти вместо моей, – только никто уже не слышит этого.

А дождь все плачет.

Комментарий к Капли дождя

Трек: SHERloked (https://www.youtube.com/watch?v=L47jTtsnA_g)

Вдохновитель: Tidsverge

========== Когда тебе двадцать три ==========

Расскажите мне кто-нибудь, куда так быстро улетает время? Клянусь, если кто-то сможет мне раскрыть эту тайну, я отдам за нее что угодно. Вот только вчера, кажется, я был совсем мальчишкой, который едва дотягивался рукой до ручки двери, а сегодня уже – бах – и я бьюсь о верх дверного проема головой. Когда же я успел так вымахать?

Мне двадцать три. Не так много, пожалуй, но, если подумать, это уже точно больше четверти моей жизни. Мне двадцать три, и я работаю шесть дней в неделю, оплачиваю счета за газ и воду, исправно отправляю налоговую отчетность туда, куда следует, и трижды в неделю поливаю зеленый куст на окне на кухне. Ее окна выходят на восток. Наша квартирка на этаж выше, чем крыши домов вокруг, и утром я вижу черепицу, окрашенную в розовый лучами солнца, а вечером, когда я не могу видеть уже его самого, черепица все равно извещает меня о том, что звезда садится за горизонт, скрываясь от глаз Лондона. Мне двадцать три, и без малого четыре года каждое утро я варю кофе, глядя на восход, а потом спускаюсь вниз, туда, где мне предстоит потратить весь наступивший день на что-то непременно важное, но такое по-взрослому серьезное…

Иногда мне кажется, что я разучился делать глупости.

Где тот мальчишка, который наливал чай в ботинки отца, думая, что раз он так радуется кружке с ним утром, он будет счастлив и от этого? Мама всегда причитала, что от нас с братом нет никакого спасу. Папа посмеивался под нос, магией высушивая обувь и напоследок подмигивая нам. Что поделать… Мы с Джорджем всегда были непоседами.

Где тот подросток, который бунтовал против правил? Сейчас никто не требует от меня соблюдать их, но вот незадача – я сам следую им.

По утрам я натягиваю идеально отглаженную рубашку, мантию, завязываю на шее галстук. Прошло то время, когда я принципиально приходил на занятия в школе в джинсах и футболке любимой спортивной команды, когда профессор Снейп удивленно поднимал брови, глядя на мои красные кеды, выглядывающие из-под мантии, когда я выбрасывал вновь и вновь галстук прочь. Сейчас я сам каждое утро завязываю его на шее. Тогда он был алым с золотом, теперь на нем фирменный логотип магазина, где я работаю. Сестра смеется, когда видит нас с Джорджем, стоящих у кассы.

– Жалко, что вы не можете так предстать перед самими собой пять лет назад! – и откидывает волосы назад, хохоча.

У Джинни отросли волосы. Они и раньше были длинными, но в последний год она совсем-совсем не стригла их, и челка падает ей на глаза, щекоча нос и скулы. Она загорела за лето, и веснушки у нее смешные-смешные, совсем как в детстве, когда она была совсем крохой, и мы с братом по очереди катали ее на спине по саду за домом, а она вопила, представляя себя ковбоем. И мы ускорялись, стараясь бежать быстрее, быстрее, быстрее… Сейчас мы бы не догнали ее. Сейчас она, конечно, не летает, но еще каких-то десять месяцев назад она проводила по пять часов в день на метле, делая удивительные петли и кульбиты, заставляя своего мужа хвататься за сердце. Когда она успела повзрослеть настолько, что вышла замуж?

Сейчас Джинни смеется над нами, осторожно придерживая рукой немаленький живот, а пять лет назад она вопила и кричала нам, когда мы поднимали на воздух Большой Зал, когда наши салюты гремели над школой, когда Амбридж визгливо приказывала схватить и арестовать нас. Я и сам смеялся тогда. Ох, как же прекрасно выглядел тогда Хогвартс, когда мы улетали от него! Огненные цветы распускались над башнями, гремели взрывы фейерверков, и я мог бы поклясться, что те, тоненькие и синие, которые взметнулись сначала над башней нашего родного факультета, затем над Астрономической Башней, потом откуда-то из-за Совятни, а потом больше и больше, из почти каждого окна, каждого зала – я готов был поклясться, что это была не наша с братцем работа. И мы летели, смеясь, прочь и прочь, свободные и вольные, как птицы, и вслед нам гремели взрывы.

А перед глазами у меня стояли мои друзья и бывшие однокурсники. Ли потрясал кулаками в воздухе, победно крича, Анджелина свистела, Рон и Гарри скакали, выплясывая какой-то удивительный танец. Мы сделали тогда три или четыре круга над толпой, прощаясь, и нам махали, нам что-то орали, нам хлопали. Я собственными глазами видел, как невзначай толкнул профессор Снейп Малфоя, который хотел было сбить нас чарами с метел вниз, как отдал нам честь Пивз, как улыбался Флитвик. Как сама декан захлопала, и ее губы сложились в еле заметную фразу, которую я едва успел прочитать:

– Десять очков Гриффиндору за необычайную храбрость, – и я поклонился ей, словно вельможа прошлого столетия.

А внизу бушевала толпа. Призраки взлетали наверх, к нам, и тоже кружились, наперебой поздравляя нас. Кровавый Барон выхватил из ножен шпагу, и с душераздирающим воем спикировал вниз, прямо к Амбридж, размахивая оружием и восклицая что-то на французском.

Но тогда я уже не смотрел на него.

Я смотрел на нее.

Гермиона была, не считая Ли и Анджелины, единственным человеком, который знал заранее о наших планах. Я и сам не знаю, почему решил рассказать ей – по сути мы были друг другу никем, только цапались вечно, однако вечером накануне я выловил ее после занятий. Она была хмурая, уставшая, и мне почудилось, что едва сдерживалась, чтобы не послать меня куда подальше.

– Ну чего тебе? – нетерпеливо буркнула она.

И я, спеша и едва не сбиваясь, рассказал ей. Гермиона меня не перебивала. Я ожидал, что она начнет ругаться, шипеть, словно дикая кошка, об опасности и глупости, но она только смотрела своими глазищами на меня снизу-вверх, накручивая на палец прядь своих и без того вьющихся волос. Когда я закончил, мы оба молчали минуту или две.

– Понятно, – наконец-то кивнула она, хотя я так и не понял, что именно ей стало понятно.

– Просто ты староста, и я подумал, что тебе следует знать это, – брякнул в ответ я. Конечно, дело было не в этом, но мне было восемнадцать, и что поделать, если это было первое, что пришло мне на ум…

– Ты прав, – Гермиона кивнула. А затем, затем вдруг улыбнулась широко-широко, словно я сказал ей что-то очень приятное. – Я скажу на собрании сегодня, что хочу патрулировать подвалы, и Амбридж непременно отправит меня в верхние коридоры, а сама со своей сворой кинется прочесывать нижние. Сегодня вы можете быть абсолютно спокойны. Вам не помешают.

– Спасибо, – только и смог выдавить из себя я. И мы снова замолчали.

– Ты только это, – она замялась, – пиши, если что… Ладно?

Когда она смотрела на меня со двора школы, запрокинув голову, мне вдруг показалось, что я и сам почтовая сова, которая спешит к ней, чтобы бросить вниз письмо.

Я так и не придумал, что написать ей. И уж, конечно, не послал никакого письма.

Мы увиделись только через несколько месяцев, после того, как ее выписали из Мунго.

Мы лихорадочно работали в то лето над магазином, едва ли отдыхая хотя бы по пять часов в сутки. Куда делись те мы, которые пили огневиски из горла, сидя на балке под недостроенной крышей? Которые мечтали, говорили наперебой о жизни, которая ждет нас, которые кружили на метлах под небом, крича в ночь? Куда ушло то время?

Теперь Джордж может говорить лишь о своей свадьбе, которая пройдет в августе. Он уже вывез из нашей квартирки половину своих вещей, а вместе с ней, кажется, и часть моих – мы уже давно разучились отличать, что принадлежало кому из нас. Мой близнец собирался жениться, и я был шафером. Кто еще мог стать им? Чарли грозился подарить ему драконье яйцо, и это пугало матушку настолько же, насколько приводило в восторг Хагрида, который частенько теперь заходил в наш магазин, с тех самых пор, как по совету Флер мы открыли отдел «Все для дома и сада».

Ежедневно перед открытием я проверял пузырьки с зельями, смахивал пыль с полок, поправлял ценники, любовно гладил толстые деревянные балки. Магазинчик рос, и теперь он был чуть ли не втрое больше, чем тогда, пять лет назад. Больше я не спешил из одного его конца в другой, как бывало раньше, теперь я мог плавно продвигаться между рядами, будучи одновременно нигде и везде, и ту работу, что когда-то делали мы вдвоем, выполнял целый штат расторопных молодых людей и девушек в форменных мантиях.

Кажется, и я сам начал с каких-то пор выставлять правила.

Джордж теперь может говорить только о собственной свадьбе, до которой осталось не сильно больше трех недель. Он женится на нашей с ним лучшей школьной подруге, и от этого мне почему-то не по себе. Все кажется, что это призраки прошлого, которые меняют формы и очертания, никак не желая отпускать, что это туманные осадки на окне, оставшиеся после дождя, и мне постоянно хочется протереть рукавом стекло, чтобы прогнать их.

Куда ушли те времена, когда мы, все трое, до изнеможения тренировались на стадионе нашей старой доброй школы, готовясь к отборочным в команду факультета? Это был сентябрь, нам было по двенадцать, и мы до темных кругов перед глазами бегали по стадиону, выжимая из себя последнее, обливаясь потом, а затем, переведя дух, бежали снова, снова и снова, а затем седлали метлы и летели вверх, туда, к серым осенним облакам, покрывалом накрывшим Шотландию. Мы лупили по мячам до тех пор, пока руки не покрывались кровавыми мозолями, а ноги переставали слушаться, и только к самому отбою, еле живые, приползали в гостиную, где без сил падали на диван. От нас несло потом, мы были все в грязи, а порой, когда шел дождь, еще и мокрые насквозь, и Джордан с Перси ворчали, в четыре руки колдуя над нами, приводя в хоть сколько-то приличное состояние.

Теперь я смотрю квиддич лишь с трибун. В позапрошлом ноябре, помнится, на поле сошлись две юниорские женские команды, в одной из которых ловцом была моя сестра, а в другой охотником – лучшая подруга. Мы с Роном тогда сорвали голос, а бедный Джордж вообще не знал, за кого ему болеть. Он вскрикивал от досады при каждом забитом мяче, и к концу состязания был настолько несчастным, что после мы все вместе отправились в какой-то магловский паб выпить по кружке пива. Мы с Грейнджер сидели рядом, на скамье, которая, пожалуй, была рассчитана на двоих, но мы уместились на ней вчетвером с Алисией и ее парнем, и поэтому я и Гермиона вечно сталкивались руками. Разумеется, я винил во всем матч и алкоголь, но мои уши и щеки пылали.

– Ты пиши мне, если что, – сказала она в январе, через два с половиной месяца после того дня, садясь на поезд, который должен был унести ее в далекую Францию, а затем еще дальше, в крошечный немецкий городок со сложным названием, где ей предстояло стать лучшей в своем роде, первой среди тех, кто хочет знать о фантастических магических существах, скрытых от нас колдовством.

Она стремительно клюнула меня на прощание в щеку, двумя руками подхватила тяжелый чемодан, который я помогал ей дотащить до вагона, а затем выпалила:

– Ты пиши мне, если что, – и серьезно кивнула, словно подтверждая свои слова. Снег падал ей на шапку и на выбившиеся из-под нее пряди волос, таял на ресницах, и я невольно загляделся.

Протяжно просвистел гудок поезда, состав тронулся, и я остался стоять на пустой заснеженной платформе. Темная дорожка следов вела от того места, где я застыл, куда-то к рельсам, обрываясь так стремительно, будто человек попросту растворился в воздухе. Я простоял так, должно быть, с четверть часа, глядя вдаль, туда, где давным-давно скрылся на горизонте поезд, а потом согнулся и засунул руки в карманы, разворачиваясь и уходя прочь. Где тот долговязый мальчишка, который бежал вслед за вагоном, уносящим его сестру на новогодние каникулы домой? Почему я не побежал за вагоном Гермионы? Почему снова ни строчки не написал ей?

Мне всегда казалось, что я должен написать ей что-то важное. Что-то особенное. Что-то такое, что сразу бы расставило все точки над всеми i, которые забором выстроились между нами. Что-то по-юношески безумное, по-мальчишески простое, по гриффиндорски честное. Что-то настоящее.

Что-то важное, да вот, почему-то, нужные слова никак не шли мне в голову.

С каждым днем Джорджи все больше и больше сходил с ума от надвигающейся свадьбы. Мы ходили по магазинам, выбирая посуду, слушали музыку, ища ту самую, для первого танца, и, совсем немыслимое дело, несколько часов проторчали в салоне, пока суетливая барышня шила на нас праздничные костюмы. Впервые разные. Когда мы выросли настолько, что это стало заботить нас?

Как смеялись мы над свадьбой Билла! Это было сколько? Три года назад? А как мы потешались над ней… Мама выгоняла нас, балбесов, в сад, и мы наслаждались летом, как наслаждаются люди, которые знают, что скоро все это закончится раз и навсегда. Мы жили так, как живут в последний раз, дышали полной грудью, отгоняя от себя смрад надвигающейся войны, и хохоча до слез над нашим старшим братом, который все не мог решить, какой цветок ему вставить в петлицу в день торжества.

Теперь он имел полное право смеяться в ответ.

Джордж методично перепроверял списки гостей, сверял рассадки, договаривался с гостиницами о приеме тех приглашенных, кто должен был приехать из-за границы. Он три раза переспросил у Джинни, успеет ли она к тому времени родить, и все равно, кажется, продолжал подозревать малыша-Джеймса в том, что тот предательски решит остаться у матери в животе на десятый месяц, и тем самым сорвет все планы. Анджелина посмеивалась над нами, и присылала ежедневные длинные письма из Хорватии, где проходила свои последние тренировочные сборы в качестве мисс Джонсон. Через два с половиной месяца она должна была выйти на поле как миссис Уизли.

– Тебе и самому не мешало бы обзавестись девушкой, Дред, – все чащи и чаще сообщал мне мой брат, и мне все труднее и труднее становилось отшучиваться от него.

– Не беспокойся, я уже все придумал, – неизменно отвечал я ему, посмеиваясь. – Я просто пересплю со свидетельницей, разве не для этого становятся шаферами?

– Кэт замужем, ты и сам это знаешь, – свадьба, по моим скромным наблюдениям, лишает людей остатков чувства юмора.

– Значит, сама судьба против меня, – притворно печально вздыхал я, а затем спешил перевести тему. – Эй, бро, а эта ткань не того ли самого оттенка, который Анджи искала для платьев подружек невесты?

Я научился отличать бледно-персиковый цвет от светло-абрикосового, я мог с закрытыми глазами найти лишь по одному запаху необходимые для банкета пирожные, я был в состоянии из сотен имен выбрать тех, кто должен был сидеть за вторым слева столиком во время торжественного обеда. Сомневаюсь, что сам Люциус Малфой знал столько о свойствах тканей для платьев, сколько узнал я, выбирая нужные для платьев невесты и ее подруг. Я был настоящим гуру в вопросах рассадки гостей, составлении букетов, выборе залов и расстановке столиков. Если бы прямо сейчас Волан-де-Морт восстал из мертвых, полагаю, я мог бы сразить его одними только салфетками, столько я теперь знал о них и умел делать с ними.

Но я так и не мог набраться храбрости и написать хотя бы строчку в маленький городок где-то на западе Германии.

Что я мог написать ей? Что у нас все хорошо, что магазин процветает, и что теперь у нас работают на хорошем жаловании два домовика-уборщика? Что Джинни и Гарри уже второй месяц спорят о том, какое должно быть имя ребенка, Джеймс Сириус или Джеймс Ремус? Что Рон заслужил очередной орден за храбрость? Что матушка все-таки доконала отца и отстроила еще один этаж в Норе? Думаю, Гермиона была в курсе всего этого еще раньше, чем я. По-моему, с ней поддерживали переписку все, даже Джордж.

Все, кроме меня. Я даже не знал, с чего начать.

Где тот легкомысленный парень, который через весь зал кричал приглашение на бал? Куда он делся, куда он пропал? Почему он растворился в воздухе, как туман поутру?

Моя жизнь – круг планов, дел, и единственные оставшиеся неожиданности и спонтанности в этом кругу, это поломки водопровода в Норе, которые мне с Джорджем приходится время от времени чинить. Моя жизнь – расписание встреч на стене, горы бумаг и счетов, договоров о поставке и оптовой закупке, продление аренды здания в Манчестере и письма в желтых конвертах для партнеров из Италии, Китая, Штатов. У меня четыре совы, лучшие из тех, которых только можно найти в Лондоне, и каждая из них может перелететь всю страну в рекордные сроки. Каждая из них знает, куда и когда ей лететь. Бурая завтра вернется из Леона, полярная должна сегодня отправиться в Девоншир, рыжая, должно быть, сейчас летит над Шотландией к Хогсмиду, огромный филин отдыхает, прежде чем отправиться на другой конец планеты.

Моя жизнь – часы. Слишком точные и размеренные, чтобы быть сломанными.

«Дорогая Гермиона».

Как мне начать письмо? Как обращаться к этой ведьме, что я могу сказать ей? Формально-приятельский тон – совсем не то, что я хотел бы передать ей с чернилами. Такое послание годится для рутинного письма сестре или старой школьной знакомой. Но ей…

«Милая Гермиона».

Не то, не то! Боже, это совсем не то. Это так и отдает какой-то пошлостью, неуместным заигрыванием, словно я один из сотен ее фанатов, мечтающих, чтобы кумир обратила свое внимание на них. Так можно было бы написать Анджелине, зная, что она посмеется, зная, как это расшевелит Джорджа, который будет притворно гоняться за мной с палочкой наголо. Но ей…

Почему все стало так сложно? Когда все стало так сложно?

Белая сова смотрит на меня, едва приоткрывая янтарные глаза, и, мне чудится, смеется надо мной. Впрочем, это ее право. За свою жизнь она видела столько писем, столько записок, столько свитков, что какое-то глупое послание двадцатитрехлетнего мальчишки точно не может быть для нее чем-то особенным. В сущности, это послание и не может претендовать на особенность. Оно – одно из тысяч, однако именно для меня, конкретно для меня оно критически, безумно важно, важно настолько, как будто именно оно решает мою судьбу. Впрочем, как знать? Быть может, отчасти так оно и есть.

Я вздыхаю, прикрывая глаза, и вижу ее перед собой: такую умную, такую тонкую, такую насмешливую. Такую красивую. Что бы я сказал ей, если бы увидел прямо здесь и прямо сейчас? Сдается мне, я бы не смог вымолвить ни слова. Я бы потерял дар речи и так бы и стоял, как истукан, рассматривая ее, пока она бы не засмущалась окончательно, прогоняя меня прочь.

Черт, как я соскучился по ней…

Сова удивленно подняла на меня свои круглые глаза, когда я произнес ей адрес, привязывая к лапке письмо. Она взмахнула широкими крыльями, взвиваясь над подоконником, и я тяжело прислонился лбом к стеклу, путаясь в собственных мыслях.

Когда я начал бояться того, что скажет, что даже подумает обо мне какая-то девчонка?

На этот вопрос я знал ответ. Я не боялся, откажет ли мне тогда, на шестом курсе, Анджи, потому что она была всего лишь моим другом, и ее отказ или согласие были лишь ветром, лишь облаком. Я стал бояться, что ответит мне Гермиона Грейнджер, когда окончательно и бесповоротно увяз в ней, когда влюбился так, как влюбляются подростки, когда полюбил так, что мое сердце так и осталось при ней, когда она села в тот злополучный поезд на заснеженной платформе.

Белая сова понимающе ткнулась мне головой в подбородок, подталкивая ближе ответное письмо.

А мне двадцать три.

Моя жизнь – расписание на стене, часы, отмеряющие часы, и мне необходимо заварить кофе, надеть фирменный галстук и мантию и спуститься вниз, проверить товар, дать наставления работникам лавки. Мне следует поправить рубашку и брюки, причесаться, нацепить улыбку и выйти в магазин, следя, все ли на месте. Мне необходимо ответить на срочную корреспонденцию из Шотландии, из Девоншира и из Сан-Франциско, назначить встречу с зельеваром из Ливерпуля, поговорить с компанией, обслуживающей здание, чтобы они исправили ошибку в накладных. Вот только не сегодня.

– Верити! – я свесился с перил, на весь магазин крича, заставляя продавцов, консультантов и даже домовика-уборщика подскочить от неожиданности. – Верити! – нетерпеливо повторил я.

Голова девушки появилась из-за стеллажей, и на ее лице невыразимое удивление. Я могу понять ее.

– Мистер Уизли? – осторожно переспросила она.

– Сегодня меня не будет. Ты назначаешься главной! – я сбежал по лестнице вниз, на ходу давая последние указания. – Кассу закроешь сама. Все встречи отмени!

– Но мистер Уизли! Мистер Уизли! – она бросилась за мной, в волнении размахивая руками. – Что, если придет мистер Филлис? А если…

– Соври что-нибудь! – и я выскочил на дверь.

У меня была целая куча дел, невыполненных обязательств, а я бежал по Косому Переулку, только просыпающемуся этим утром. Я был в футболке и кедах, в рваных джинсах, как будто мне cнова только семнадцать, и я спешил прочь от магазина, от своей обычной жизни, от галстука и форменной мантии.

Мне двадцать три. Я молод. Я влюблен.

И я больше всего на свете хочу совершить что-то безумное.

***

«Грейнджер,

Ты пойдешь со мной на свадьбу моего брата?

Ф. Уизли»

«Пойду. Встретишь меня завтра в половину двенадцатого на вокзале?

Гермиона»