Текст книги "Ноктюрн (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me (с) Йовин «Шекспир».
____________________________________________________________________
Ах, Венеция… Как ты загадочна и прекрасна. Своими видами, своей звучащей из окон музыкой, что, словно пение ангелов, увлекает за собой в мир грез и мечтаний. Твоя двоякость напоминает мне о том, что каждый из нас грешен и каждый не был и не станет святым. Однако, я попробую, хотя меня совсем не привлекает подобный путь. Я вынужден ему следовать, чтобы продолжить дело моего отца. Эти строки выходят из-под моего пера с величайшим волнением, поскольку лишь их возможность быть не найденными кем-нибудь, спасет меня от позора на виселице.
Но меня не успеют повесить, разве что…«куклу за неимением».
Держать эту историю в своей памяти выше моих сил, да и после того, как я окунулся в мрачный мир францисканской обители, мне уже нельзя помышлять о ней.
***
Мое имя – Анджело Моничелли. Разумеется, меня так назвали, уже заранее определяя мою судьбу. Сделать меня монахом пожелал мой отец – епископ и настоятель при монастыре Святого Марка, один из самых уважаемых людей в Венеции и Флоренции, несмотря на свою жестокость в наказаниях провинившихся и малотерпимость. Как и было решено, в день своего восемнадцатилетия я отправлюсь в обитель и приму постриг, а пока же, в свои оставшиеся пять дней могу наслаждаться жалкими остатками своей свободы.
И вот теперь, я, отбросив все дела, брожу по городу вдоль каналов и палаццо, разглядывая разодетых в преддверии карнавала в шелка и бархат горожан, но стоит мне отвлечься на свои мрачные раздумья, как мои ноги сами несут меня к району самых старых строений, обклеенных листками о розыске антиклерикалистов [1], где, на одной из улочек с узкими полосками суши по бокам, льется всегда одна и та же мелодия. Прекрасная, завораживающая, местами острая и пронзительная, местами нежная и легкая, как туман. Сейчас девять часов вечера, но довольно светло. Я вновь слышу эти звуки…
На мощеной булыжником мостовой столпился народ, подняв головы вверх. Я по привычке присоединился к слушателям.
– «Он играет, как бог», – прошептал один из мужчин своей жене. Та улыбнулась со слезами на глазах, мечтательно глядя на увитый колючим терновником с белыми розами балкон. Стоявший рядом с парой священник в бурой рясе – возможно, один из моих будущих настоятелей – покосился на них и перекрестился. Сравнение убогого скрипача со Всевышним показалось ему кощунственным.
А тот, ради чьей музыки я приходил сюда едва ли не каждый день, подойдя в плотную к слегка проржавленным от влажной близости воды перилам, самозабвенно играл свой бесконечный ноктюрн. Его я не слышал до того, как встретил этого музыканта ни у известных менестрелей, ни у великих классиков. Наверное, он сочинил его сам.
Пахло солью и водорослями, жарким зноем и розами с ближайших балконов. В груди появилось волнение и краска залила мои щеки. Эта музыка всегда, раз за разом, пробуждала во мне то, о чем я не ведал ранее. Мне вдруг захотелось плакать. Чтобы сохранить невозмутимость, я поджал губы, от чего мое лицо наверняка приобрело ожесточенное или капризное выражение. Казалось бы, чего стесняться – все вокруг утирали слезы, но мне не хотелось уподобляться им. Потому что… потому что я хотел приблизиться к нему гораздо больше остальных.
И, словно бросая вызов, я, не мигая, смотрел на балкон.
Всегда облаченный в простой коричневый камзол без рукавов, рубашку, черные туфли с пряжками и такие же кюлоты [2], он никогда не показывал своего лица, скрывая его за бронзовой узорчатой маской-баутой. Юные сеньорины, бросавшие на балкон цветы из маленьких корзинок, как обычно допытывались об имени до тех пор, пока их не одергивали со всех сторон за шум.
Весенний ветер трепал русые, собранные в хвост волосы и шелк скрепленной на затылке черной ленты, на которой держалась маска.
Я, – да и не один я, сгорал от любопытства и испытывал смутное желание развязать ленту и взглянуть на лицо того, кто заставлял людей рыдать от тоски и счастья. Кто заставлял меня бояться, что мое сердце меня покинет.
Тут мне показалось, что он взглянул прямо на меня и через мгновение, выронив смычок, согнулся пополам, кашляя и зажимая рот ладонью, не обращая внимания на возгласы взволнованных зрителей и соскальзывающую с лица маску. Он скрылся в палаццо так быстро, что я так и не успел увидеть, что же было скрыто под баутой. Поспешно подобрав с земли маску, я зашагал прочь от улицы и возбужденных пересудов зрителей в сторону пьяцци [3], не осознавая, чем связал себя.
***
Лишь придя домой и запершись у себя в комнате, я смог позволить себе взглянуть на находку. То, что раньше мне мнилось чистой бронзой, на деле оказалось жесткой кожей с бронзовым узорчатым покрытием.
«Он явно не богач», – подумал я, однако от этого странный музыкант не упал в моих глазах ни на дюйм. Но намерение надеть эту маску умерло в нескольких сантиметрах от моего лица, как только я заметил на расслоившейся в углу коже бурое пятно. Похоже на…
– Кровь! – от неожиданности я вздрогнул и лишь спустя несколько секунд смог заставить себя думать. Сев в открытом окне, покосился на сказочный образ в своих руках.
Откуда на маске могла взяться кровь? А может, это всего лишь краска? Но зачем бурой краске быть на бауте, да еще и на внутренней ее стороне? Я вспомнил, как, зажимая рот ладонью, исчез с балкона скрипач. Все-таки, это кровь.
Я не знал, что за болезнь терзала его.
На улице стемнело и в сапфировое небо устремились залпы салютов, возвещавших о наступлении долгожданного для всех жителей Венеции события – Карнавала. Я хотел пойти на него сегодня, но вид окровавленной маски не выходил у меня из головы. Опустившись на колени, как то обещал отцу, я прочитал перед сном несколько молитв и, сняв свое скромное, без вычурных излишеств (в нашей семье запрещалось пышно одеваться, несмотря на моду), но со вкусом скроенное темно-синее бархатное облачение, состоявшее из камзола с золотой вышивкой по краям, кафтана и темных кюлот, скользнул под одеяло и позволил себе забыться.
***
Мой сон прервался, когда за окном стояла глубокая ночь, но шум карнавального шествия проникал в стены моей комнаты даже в такой глухой час. Сев на кровати, я прислушался. Собственно говоря, очнулся от того, что мне послышались знакомые звуки. Отголоски того самого скрипичного ноктюрна. Неужели тот скрипач сейчас в толпе разодетых до неузнаваемости горожан?
Я сорвался с места, подбежав к окну, выглянул наружу и тут же от досады хлопнул себя по лбу: на что я надеюсь?! Разве же я смогу с такого расстояния разглядеть и уж тем более узнать его?
Вернувшись в кровать, я откинулся на подушки. Возможно, мне это приснилось из-за сильного желания разгадать тайну этого музыканта. Странная убежденность, что лишь мне подвластна эта миссия не оставляла меня с первого взгляда на него.
– О, да, я тщеславен… – с закрытыми глазами довольно протянул я, закидывая руки за голову и путаясь пальцами в рыжевато-каштановых кудрях до плеч, которые, как многие утверждали, были под стать скорее Ренессансу, чем нынешней эпохе.
В открытое окно ворвался порыв ветра, громыхнули рамы на окнах. Вскочив, я никого в комнате не увидел. Показалось.
Но, спустя мгновение, опустив взгляд вниз, я с изумлением обнаружил на вышитом шелком покрывале кровати белую розу.
***
Оцепенение длилось всего несколько секунд, но после на смену ему пришли бесконечные вопросы: «Кто это сделал?», «Когда успели это сделать?», «Зачем?».
Обойдя комнату и обыскав все закоулки, я вновь не нашел никого и вернувшись к кровати, осторожно взял розу: небольшая, едва-едва распустившаяся, скорее, еще бутон.
Я невольно покраснел. Какая дерзость. Кем бы ни был тот человек, что оставил мне этот подарок, он нарушал все приличия. Подаренный бутон белой розы означал тайное признание в любви, знак восхищения девственностью, чистотой и совершенством, а также говорил о неискушенности в науке любви. Подобным приёмом пользовались мои товарищи, стремясь соблазнить очередную симпатичную синьорину на базарной площади.
Именно из-за этого дерзкого намека я и покраснел. Но тут же краска схлынула. А что если это угроза? Приближение моей скорой смерти?[4]
Оглядевшись, я сунул бутон под подушку. Если отец найдёт, беды не миновать.
***
На следующий день скрипач на балконе так и не появился.
Весь день я провел в городе, окунаясь с головой в сумасбродные сладость и веселье карнавала, а под вечер, донельзя усталый, чуть пьяный, вернулся домой и, успев пробормотать короткую молитву, упал на кровать и тут же заснул.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем нежные переливы струн мандолины вторглись в мой вязкий и беспокойный сон. Открыв глаза, я обвел глазами помещение. Ночной пряный воздух доносил с канала соленый запах, а яркий свет драгоценных звезд разгонял мрак. Лишь звучавшая в комнате музыка помешала мне закричать от испуга: в открытом окне сидел человек, облаченный в карнавальный костюм Бауты: длинный черный плащ и треуголка с золотой окантовкой по краям. На месте лица в полутьме белела маска. Руки с длинными тонкими пальцами неспешно перебирали струны. Можно было подумать, что он своей спокойной, и сумрачно-безмятежной, как сама ночь мелодией хотел меня убаюкать. Ночной Кошмар [5] из пугающих сказаний пришел ко мне… за своей белой розой? Пришел убить меня?
– Кто вы такой и что делаете в моем доме? – спросил я как можно громче и угрожающе, на случай, если он забрался поживиться чужим добром. Кинжал, как назло, остался с уличной одеждой на стуле. Грабитель… Но если это вор, то с какой стати он праздно сидит на подоконнике и при мне наигрывает мелодии? И как он вообще смог попать сюда?! Мое окно расположено на втором этаже, над каналом!
Тот не ответил на мой вопрос, лишь повернув голову и продолжая наигрывать незнакомые мне колыбельные. Черные провалы глаз смотрели на меня через прорези в маске. У меня встал ком в горле от внезапно пришедшей в голову абсурдной мысли: что если это не человек и там, за маской, вовсе не живое лицо, а сплошная клубящаяся тьма?
– Не пытайтесь запугать меня и отвечайте! – процедил я, беря себя в руки. На удивление, кроме безотчетного страха, меня распирало любопытство.
Вдруг послышался короткий смешок, вслед за которым раздался низкий, мелодичный голос:
– Вы уже испуганы, раз так говорите.
– Так прекратите меня пугать.
– Как? – струнные переливы гулко отдаются от стекла и оконных рам.
– Исчезните.
Незнакомец озадаченно хмыкнул, и мне представилась его улыбка – тонкая и лукавая.
– Я могу исчезнуть. Но ведь после вы станете сожалеть о не заданных вопросах.
– Не заданных… что? – я осекся. Ведь у меня действительно накопилось их предостаточно. – Что ж, хорошо. Вы человек или призрак?
– Смотря во что вы верите.
– Я верю в себя, – не задумываясь, выпалил я.
– Вот как, – незнакомец усмехнулся, – У вас острый язычок, сеньор Моничелли, и боевой нрав. Не верится, что вы собираетесь стать священником.
– О-откуда вы знаете?.. – вот теперь меня по-настоящему начинал одолевать страх.
– Многим в этом городе известно, что сын знаменитого епископа Джованни собирается продолжить дело отца. Не пугайтесь так. Это не стоит того.
– Эта роза…– окончательно растерявшись, пробормотал я, вытаскивая засохший бутон из-под подушки, – Она от вас?
– Именно. Ах, вы ее засушили… Что ж, юное должно навсегда остаться юным.
Этого я и боялся.
– Н-но… зачем вам убивать меня?!
– С чего вы взяли, молодой сеньор? – Баута перестал играть и отложил инструмент в сторону, глядя на меня с другого конца комнаты.
– Это единственная трактовка, коль она от вас.
– Я знал, что вы так скажете, потому и подарил бутон, а не взрослый цветок. – мне показалось, в тоне мелькнула улыбка.
– На что это вы намекаете?! – покраснев от ярости, воскликнул я. Он что – принимает меня за несмышленыша?!
– Я хочу сказать, что вы еще слишком юны и прекрасны, чтобы отдавать себя на заклание Католической Церкви. – ответил тот, перекидывая ноги через подоконник наружу, явно собираясь уходить. Но у меня оставался еще один вопрос.
– Подождите! – крикнул я, вскакивая и хватая со стола запятнанную кровью маску. – Вы знаете, как зовут хозяина этой маски – скрипача с улицы N? – я подошел к нему и показал бауту с бурым пятном на изнанке.
– Да, знаю. – заметно помрачнев, после минутного молчания ответил незнакомец. Вблизи я наконец разглядел, что в прорезях не черные дыры, а смутно блестевшие в тени человеческие глаза. – Вот только не ходите больше туда, Анджело. Никогда.
– Почему?
– Потому что кроме разочарования и печали вы там ничего не найдете. Я много раз видел вас, с плещущимся в карих глазах восхищением, и не раз был совсем близко – вы стояли вместе с другими слушателями. Однако, этих концертов скоро не станет. Человек по имени Франческо Феличе неизлечимо болен.
– К-как… – меня захлестнуло потрясение, медленно переходящее в отчаяние. Мой загадочный музыкант, исполнявший свой божественный ноктюрн, скоро отдаст небу душу? Это просто невозможно.
– О… Да я вижу вы влюблены, сеньор. – плутовато протянул Баута.
– Что?! Да как вы такое…– в следующую секунду меня оборвали.
Он внезапно обвил мои плечи рукой и слегка приподняв маску, впился в губы быстрым, почти жалящим поцелуем.
Не успел я сообразить, что к чему, как он исчез. Внизу послышался плеск волн, но выглянув, я обнаружил, что в водах канала нет никого, кроме людей в немыслимых костюмах, которые куда-то плыли в гондоле. Как такое может быть?! Куда исчез этот призрак?!
Я принялся усердно отплевываться и тереть губы рукавом. Да что этот актеришка о себе возомнил?!
Наконец, оставив в покое горящий рот, подошёл к столику и, положив маску Феличе обратно, задумчиво провёл кончиками пальцев по шершавой поверхности бауты:
– “Этот человек солгал. Ведь он вор. А воры все лжецы”, – подумал я, унимая смутную горечь в душе.
– Анджело. Анджело, что ты там делаешь? – раздался за дверью на лестнице голос отца. Из дверных щелей пробился слабый свет. Я едва успел отбросить маску в тень.
В проеме стоял отец со свечой, строго глядя на меня – застывшего посреди комнаты, в темноте.
– Почему ты не спишь?
– Я…мне приснился кошмар, – ответил я, – Не могу уснуть. Извините, что разбудил вас.
– На все воля Господа. Прочитай молитву, сын мой, и ангелы оградят тебя от ночных демонов.
– Да, отец, – дверь наконец закрылась и вновь все стихло. Я лег в постель, стараясь не обращать внимания на растревоженные поцелуем губы.
Что сказал бы отец, узнав, что его невинный и чистый, как ангел, сын уже отдал свои уста греху на растерзание?
«Он убил бы меня на месте», – подумал я, закрывая глаза.
***
На следующий день я не мог успокоиться. То, на что я довольно спокойно отреагировал из-за усталости ночью, вернулось вновь и теперь мягко щекотало все мои чувства. Я не знал, как себя повести, если ночной гость вновь заявится. Также, до роковой даты пострига оставалось совсем немного – всего каких-то три дня, и я внутренне пребывал в полнейшей панике и угрюмой печали, словно приговорённый к казни. Я знал, что Баута был прав – я не подхожу для монастыря, и жизнь в миру для меня была необходима, как воздух. Но как объяснить все это тем, кто жаждет сделать из меня ангела и святого мученика-аскета?
В надежде немного успокоить свою мечущуюся душу, я побрел туда, куда стремилось все мое существо – на затерянную среди величественных палаццо узкую улочку.
К моей великой радости, музыкант вновь играл на своем балконе, восхищая собравшуюся внизу толпу. Удивительно, но каждый раз, как я слушаю его игру, возникает чувство, что мелодия всегда меняется. Уже второй раз я замечаю это. Я слышал уже две вариации одной и той же композиции и не уставал поражаться их благозвучию и изяществу. Сколько же их всего?!
Я вновь смотрел, он вновь играл. На нем была другая маска – черная баута с золотым узором, наверняка, все из той же жесткой кожи. Аплодисменты зрителей, взлетающие в воздух цветы и шляпы… Что ж, он все это по праву заслужил. Он Бог в своем хрустальном, недолговечно-хрупком мире. Отчасти, я немного завидовал ему. Мне придется гнить в темной келье куда дольше, чем ему страдать от болезни.
Завершающая ноктюрн нота прорезала знойный морской воздух…
***
Страха уже не было, когда этой ночью я услышал скрип оконной рамы. С вечера я хотел ее закрыть, но в комнате образовалась такая чудовищная духота, что я оставил эту затею.
Баута спрыгнул с подоконника на пол и направился ко мне, но я даже не пошевелился в своей постели.
– Сеньор, зачем вы вновь сегодня приходили, хотя я запретил вам приближаться к Франческо?
– Вы не в праве мне что-либо запрещать, – отрезал я, все еще чувствуя расслабленность после сна. – Да и какое вам дело, сеньор, до моих похождений? Или вы также являетесь и к тем другим, кто тоже приходит послушать Феличе? – Баута вздохнул и сел рядом со мной на кровать.
– Я хочу, чтобы вы жили, Анджело. Болезнь может перейти от Франческо к вам.
– А вас не волнует – хочу ли я жить? – прошептал я, садясь. – Может быть, больше всего на свете, я хочу умереть.
– Не говорите таких ужасных вещей! – он встряхнул меня за плечи, – Вы молоды, у вас есть семья и любящие друзья, море возможностей впереди…
– Неужели вам не понятно – я не хочу в монастырь! – процедил я, сбрасывая его руки со своих плеч. – Я силой поставлен на этот путь и мне остается только смириться, или умереть. О побеге я даже помышлять не могу. Я не хочу опорочить на века свое имя и доброе имя моей семьи. Я люблю их. Но даже если поступиться честью, Церковь все равно найдет меня и доставит обратно. Поэтому я обязан продолжить дело отца.
– Меня поражает ваше благородное честолюбие. Но вы хотите ужасной вещи. – покачал головой Баута. Однако, вопреки произнесенным словам, в его осанке появилось нечто задумчивое. Должно быть, он осознавал, что мое положение и впрямь безвыходное.
– Вы мне поможете?.. – сорвалось у меня с языка прежде, чем я успел подумать: а стоит ли спрашивать.
– Исключено. Я не хочу убивать, – решительно отрезал он. – Только не вас.
– Тогда я пойду к Франческо.
– Ни в коем случае.
– Тогда убейте меня вы.
– Нет! – воскликнул Баута.
Я не опасался, что нас услышат: дом был пуст. Отец и матушка отправились на карнавал.
Мой ночной гость все еще сопротивлялся, но я намерен был идти до конца в своей цели. Больше мне было не к кому обратиться с подобной безумной просьбой.
– Я прошу вас, сеньор, пожалуйста…– собрав волю в кулак, я приподнял маску с его лица и неспешно, едва ощутимо, поцеловал в губы.
– Анджело, глупый зеленый бутон…– вздохнул тот, – Ты хоть понимаешь, о чём просишь меня? О смерти! Ты не представляешь, каково это – убить человека. И не знаешь, что значит смерть, не чуешь её ледяного, гнилостного запаха. Я вижу, что не знаешь – иначе бы так не рвался умереть. Неужели тебе настолько невыносима мысль о жизни священника?
– Да, – проронил я, поражаясь своему спокойствию и бессердечию одновременно, – Я буду счастлив, если вы освободите меня. Мне терять уже нечего. Мой отец – епископ, но помимо меня есть ещё двое старших сыновей, рвущихся на его место. Раньше было трое: одного – Марка, убили. Я уверен, – уверен! – что это были они… – сжав ладони в кулаки, я глубоко вздохнул, успокаиваясь, – Поэтому мне и за всю свою жизнь не пробиться к власти. Если же попытаюсь сделать это – то отправлюсь к брату на небеса. А значит, мой удел – быть замурованным в монашеской келье до конца своих дней. Отец – фанатик, он и помыслить не может, что есть иной путь, кроме веры. Поэтому, вместо мучительной смерти длинною в жизнь я предпочту умереть от ваших рук или же от болезни Франческо, но с его музыкой в сердце.
Баута молчал, видимо, потрясённый услышанным.
– Что ж, ладно. Я исполню твое желание… несостоявшийся францисканец, – наконец, ожесточённо процедил он, – хотя соглашаюсь на это с тяжелым сердцем, – Баута накрыл мои руки своими и чуть склонился к моему уху, – Но в обмен на услугу и ты исполни мое.
– Чего вы хотите?
Блеск в прорезях бауты на мгновение померк – гость прикрыл глаза, будто одурманенный зноем.
– Подари мне себя: свою свежесть и чистоту, как тот цветок, что отдал свои соки хлопку на твоей подушке… – сняв перчатку, он коснулся моей щеки, проведя по ней сверху вниз и очертил контур нижней губы пальцем, – Позволь любить тебя, наслаждаться тобой и принести наслаждение тебе. – ощутив невольный трепет от его осторожных прикосновений, я в замешательстве молчал.
Ожидая моего решения, Баута неспешно наклонился и коснулся языком моей шеи. Провел влажную дорожку до уха, и, обласкав его кончик, скользнул рукой под смятую после сна рубашку, пробуждая во мне болезненное волнение и жаркое томление – сладостное и пугающее одновременно.
Я должен сказать “нет”. Потому что всё ещё принадлежу Церкви…
Но вместо ответа я лишь заключил его в объятия, раскрывая губы навстречу поцелую.
В конце-концов, он тот, кто станет моим ангелом смерти. В конце-концов, он тот, при виде кого мое сердце билось также часто, как от двух вариаций ноктюрна Феличе.
***
Проснулся я поздно: солнце уже стояло высоко. Отбросив каштановые пряди с лица, я обвел сонным взглядом комнату. Она была пуста. Мой ночной гость и любовник ушел еще до рассвета, напоследок одарив нежнейшими поцелуями и словами. Его лица я так и не увидел: сначала из-за маски, а после из-за темноты и закрытых глаз. Но то, что довелось мне испытать, когда он ласкал меня, разжигая тысячи огней в моем изнывающем от желания теле, я не смогу забыть никогда. Восторг от теплых объятий и влажных, разметавшихся по подушке спутанных волос был самым сильным из всех испытываемых мною когда-либо.
Всё: я больше не хрупкое растение своего отца. Не непорочный херувим с каштановым золотом кудрей. Моим возлюбленным стал ночной демон, от встречи с которым меня не оградили даже ангелы, на которых имел обыкновение уповать мой падре.
***
А ближе к вечеру, в четыре часа пополудни, умер мой скрипач.
Это ужасное зрелище я застал, когда в очередной раз пришел побаловать свой слух сладостными нотами.
В этот раз он играл великолепно, и как никогда вдохновенно и виртуозно, наполняя вечерний воздух игривыми, упоительно прекрасными звуками. Третья вариация, которой я еще не слышал. Девушки, подбрасывая цветы, рассыпавшие пряную пыльцу в воздухе, кружились по мостовой, развевая разноцветные юбки. Мужчины аплодировали покрасневшими от хлопков ладонями и кидали вверх шляпы, а их жены мурлыкали себе под нос и отбивали каблучками в такт исполняемой мелодии.
Внезапно струны оглушительно звякнули и скрипач, хрипя и кашляя, схватился за горло и зажал ладонью то место на маске, где располагался рот.
Наступившую тишину среди застывших испуганных зрителей нарушали лишь страшные хрипы и уродливые судороги, что ломали тело гения.
За считанные минуты на увитом розами балконе осталось лишь бездыханное тело в черной маске. Соскользнув по краю, за ним отправилась и скрипка, расколовшись с душераздирающим треском о камни мостовой.
Прекрасный сон божества, наполненный кристально-чистыми звуками созданного им же рая закончился навсегда.
***
Лишь после того, как безжизненное тело скрипача унес с балкона какой-то человек в черном камзоле и белой бауте, я смог двинуться и, резко развернувшись, очертя голову бросился бежать, пробиваясь сквозь толпу на рыночной площади. Люди вокруг были взволнованы и встревожены, но я не замечал этого из-за застилающих глаза слез. Лишь добравшись до Сан-Марко пьяцци, я осознал, что что-то не так. От столпившегося вокруг главного монастыря огромного количества народа веяло тревогой и грозой.
– «Это сделали те, кто покушался на епископа?..», «Какой ужас…», «…еретики…», – слышал я со всех сторон.
Протолкавшись вперед, я смог узреть, на что было направлено всеобщее внимание: горело левое крыло монастыря при главном соборе. Пламя вот-вот грозило перекинуться на соседнее здание. У дворца Дожей суетились горожане и монахи, таскавшие воду. Многие из толпы, в которой я стоял, кинулись им на подмогу, а некоторые, утягивая друг друга за рукава, пустились бежать, уклоняясь от непонятно откуда прилетающих факелов, которые, присоединяясь к пламени пожара, лишь раззадоривали огонь, сея панику в толпах зевак и тех, кто пытался спасти святыню.
– Скорее! – крикнула мне пробегавшая мимо женщина в чепце, но я развернулся и направился к тем, кто таскал воду. Наверняка, и мой отец там же сейчас.
Но не успел я пройти и трех метров, как меня кто-то схватил за плечо и дернув, утянул за сваленную на бок повозку с сеном.
Через мгновение, там, где я только что находился, упал зажженный факел.
– Что вы делаете?! Отпустите! – я начал вырываться, но человек в плаще с капюшоном приложил палец к губам.
– Тихо. Иначе нас найдут, – голос у него был хриплым и севшим, слегка напоминая рычание, словно он длительное время кричал. Он отпустил меня и я отошел от него на шаг.
– Кто вы? Вы из тех, кто поджег монастырь?
– О да, – доступная мне для видения нижняя часть лица исказилась в усмешке. – И если ты сейчас выйдешь на площадь, то рискуешь попасть под огонь. Мятеж уже неизбежен.
– Но зачем?! – растерянность и испуг мешали мне связно говорить, – Зачем вы это творите?! Ведь это же собор… там много икон и других…
– И всего того другого, что нажито Католической Церковью за счет народа, – отрезал мужчина.
– За что вы так не любите Церковь? – нахмурился я. – Она же поддерживает веру и государство.
– Я ничего не имею против веры, но вот только сомневаюсь, что она имеет что-то общее с Церковью. Эти клирики лишь играют нашими правителями как марионетками, заставляя их плясать под дудку, – сказал тот.
– С чего вы это взяли.
– По-твоему, призывы к поклонению Католической церкви и Папе, хотя он всего лишь человек – это не самое настоящее внушение? – промолвил бунтовщик. – Из-за этих интриг люди прожигают свою жизнь попусту, в самопроизвольных лишениях и воздержаниях, будто бы так и надо. Не разрешают себе даже четверти той радости и удовольствия, что могли бы испытать за свою единственную, короткую жизнь, вынуждая себя и своих детей гнить в сырых кельях в надежде на призрачный рай после смерти, в то время, как хваленые епископы и иже с ними пускаются во все тяжкие, для народа оставаясь с умытыми руками, – я понятия не имел, что ответить на это, но знал, что имею дело с противником влияния Церкви на народ, но не противником веры. По сути, я сам оказался заложником Церкви, что через моего отца сластолюбиво обещала мне полную печали и священных ограничений жизнь. Раз так, то мы, получается, союзники.
– Как ваше имя?
– Сальваторе Дельмонте, к вашим услугам, сеньор, – человек снял с головы капюшон: треугольный овал лица, собранные в тонкий хвост русые волосы, светлая кожа и миндалевидные зеленые глаза с поблескивающей в них хитрецой в тонкой кайме черных ресниц. Весьма приятное лицо двадцати пяти-тридцати лет. Вот только голос совсем ему не соответствовал. Похоже, Сальваторе действительно охрип по какой-то причине. Еще он все время прижимал руку к груди. Ранен?
– Как ваше имя, юный сеньор?
– Анджело Моничелли.
– Вот как. Значит, ваш отец – один из епископов? – спросил Сальваторе и внезапно сорвался с места. Я тоже метнулся в сторону. Сено в повозке, за которой мы прятались, вспыхнуло – в него попал горящий факел.
– Пошли отсюда! – схватив меня за руку, не давая отстать, Дельмонте пробежал по краю площади и нырнул под парусину начинавшихся неподалеку торговых рядов, сейчас, в виду царящего сумбура, уже пустых. Свернув в арку, проследовал в узкий проход между двумя домами. Горящая Сан-Марко с ее испуганными криками и треском пламени осталась позади.
Теперь в тишине пустых улочек слышались лишь наши быстрые гулкие шаги и хриплое, какое-то судорожное и тяжелое дыхание Сальваторе.
– Куда мы идем?
– Подальше. Там слишком опасно, – прохрипел он, лавируя между домами.
– Но разве вы не должны находиться с вашими…
– Я уже сделал все, что от меня требовалось. Моя роль сыграна. Жаль только, епископу тогда удалось выкрутиться, но времени уже не осталось…
– Так это вы совершили покушение на епископа?! – ошарашено выдохнул, я, едва поспевая за ним, – Да вы безумец! Вас повесят, если найдут!
– Меня не успеют повесить, даже если найдут, – странно и горько улыбнулся он. – Разве что куклу за неимением. – мы вышли к протягивающемуся вдоль береговой линии высокому парапету из грубого камня. Сальваторе остановился, слегка дрожа. – Сейчас, мой милый Анджело, я не желаю думать ни о чем, но хочу провести с тобой оставшееся мне время. – он обнял меня за талию, но после моих попыток вырваться и убежать, схватил за запястья, – Ты меня не узнаешь?
– За кого вы меня принимаете?! Отпустите меня! – я выворачивал руки как мог, он едва успевал меня останавливать.
– Анджело, глупый бутон, посмотри на меня! Ну же!
Я замер, прекратив вырываться, сквозь разведенные в стороны руки, сжатые в пальцах Сальваторе, глядя на него. Его лицо, окрашенное закатным солнцем, мне ни о чем не говорило, но вот голос… Только сейчас я смог узнать за его рычащей хрипотой знакомые мелодичные интонации.
– Баута?! – изумленно выдохнул я.
– Да, это я. Успокойся, – он обнял меня и я наконец расслабился.
– Что стало с твоим голосом? Я мог бы легко узнать тебя по нему, но не смог! – отстраняясь, воскликнул я.
Так значит, мой Ночной Кошмар носит имя Сальваторе Дельмонте и является тем, кого вот уже полгода преследуют папские ищейки.
Он не ответил, положив руки на парапет и глядя на беспокойную воду внизу.
– Сальваторе…
– Это не мое имя.
– Как? – я растерялся окончательно, – Почему?
– Я назвался им там – на площади, для безопасности моей семьи на случай, если кто-то нас услышит. Никто не должен знать настоящее имя того, кто пошел против Католической Церкви.
– Понимаю.
Он содрогнулся, пытаясь подавить новые приступы кашля. Рука, лежащая на камне, сжалась в кулак.
– Что с тобой? – он наконец совладал с позывами и выпрямился, – Ты заразился от Франческо? – я пытался унять свою тревогу, – Сальваторе…
– Франческо…– он внезапно рассмеялся, – Музыкант, игравший один и тот же ноктюрн…
– Да, – мне совсем не нравился вид Бауты. Сейчас я замечал, что под глазами у него пролегли темные тени и он заметно побледнел, – Тебе плохо? Посмотри на меня! – я схватил его за голову и зажав ее в ладонях, развернул лицом к себе. Он блаженно и болезненно улыбался мне, а после, зарывшись пальцами в мои волосы на затылке, поцеловал. Упиваясь его дыханием и теплотой губ, я чувствовал вкус металла. Вкус крови.
