Текст книги "Полуночный поезд (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Они говорили и говорили о многом: о простом-бытовом и о чём-то высоком; говорили негромко, даже тихо – их обычные голоса смешивались с десятками похожими вокруг; они говорили и не чувствовали усталости – наоборот, казалось, что пока слова льются, можно отдохнуть и позабыть, что вокруг тебя, а главное – что внутри. За ничем не обзывающим разговором это как никогда забывалось; и этим Чес активно пользовался, пока мог. Вскоре, знал он, ему предстоит целая бессонная ночь, полная ядовитых размышлений и отвратительных догадок. Сейчас… сейчас он ещё имеет право впитать и запомнить ту атмосферу – атмосферу дома, пускай и вокруг был холодный неуютный вокзал. Чес был счастлив как-то по-детски: казалось бы, ничего необычного Константин не сделал, а он уже в таком состоянии, будто у него всё прекрасно и родители живы-здоровы. Конечно, страшная мысль не отходила от него ни на секунду, но Чес, поразмышляв за этот день вдоволь, подумал, что сейчас мало чем поможет им или ускорит встречу – всё, что он мог устроить, он устроил. Вот завтра – целое поле для действий, но сегодня… сегодня ведь ещё можно насладиться «домом», правда?
Иногда он слегка вопросительно поглядывал на Джона, сам того не понимая; немой, ещё неосознанный вопрос звучал в его собственных глазах – это Креймер чувствовал, но разгадать саму суть того, что хотела спросить его душа, не сумел. Увы. Это не смогло облачиться в словесную форму – только в мутную, бесформенную кашу мыслей в голове. Однако вопрос зудел в голове, не давая о нём забыть во время всего разговора и даже после; Чес первое время пытался угадать методом подбора, но всё впустую – в итоге решил, что вопрос должен будет прозвучать сам собой и тогда продолжительное жужжание его в голове обязательно пройдёт. Только вот сможет ли это произойти просто так?..
Между тем людей становилось меньше, голоса постепенно переходили на полушёпот, освещение стало ещё слабее; отзвуки же трубивших поездов с перронов всё отчётливее и отчётливее слышались не только в зале, но и в душе Чеса – он мельком поглядывал на вокзальные неоновые часы с их сухими зелёными цифрами и высчитывал всё вплоть до минуты, зная, что придётся когда-то сказать «Ну всё, Джон, мне пора!..» Нет, то не было равносильно убийству или чему-то там громкому – многому в своей жизни Чес научился давать справедливую цену, – однако эти слова всё же дадутся ему с трудом, думал он, иногда судорожно вздыхая и стараясь скрыть волнующую мысль от собеседника. Только вот казалось, что тот сегодня видел всё: и его треволнения, и его состояние, и его благодарность, и его… страхи, глупые, мальчишеские страхи. Ведь попросту он сам не хотел, чтобы непритязательные беседы закончились скорым прибытием полуночного поезда; что уж и говорить – он уже ненавидел этот поезд, цель которого была забрать его. Чес только-только понял, где его дом… с кем его дом. Но вот часы высветили яркие циферки: 23:41. Он сжал в руках сумку и напряжённо глянул на Константина; тот поспешно глянул на время и встал.
– Ого, время так быстро прошло! Ну что, можно на платформу идти…
– Номер двенадцать, – почти шёпотом, сдавленно произнёс он, сглатывая неприятный комок в горле; собеседник кивнул и вскинул рюкзак на плечо. Чес схватил свои две сумки и направился к выходу на станции, где изредка сновали люди. Если город и засыпал, пускай и условно, то вокзалы были лишь в спящем режиме в промежутке с одиннадцати до семи утра; они бодрствовали, только не так ярко и активно, как днём. Кто-то всё-таки уезжал ночью, хотя таких людей было мало; залы ожидания и платформы практически пустовали – полуночники-бедняги слишком быстро проходили зал и слишком быстро находили свой перрон и вагон. Джон и Чес молча прошли всё расстояние до платформы с горящей в темноте циферкой 12. Там их встретил мерзкий пронизывающий ветер, мелко накрапывающий дождь, тёмное, не имеющее конца и края пространство над головой, пришедший и ожидающий отправления поезд с горящими окошками и несколькими людьми рядом, и там их встретила осень – окончательная, бесповоротная, не та, связанная с жёлтыми листьями и похолоданием, а та, которая имела в своём арсенале два слова и одно ощущение: «До встречи, Джон» и глубокое одиночество.
Чес судорожно вздыхал, нервно выдыхал белый пар и не мог унять слишком тоскливое, по-настоящему осеннее чувство на душе; Джон шёл рядом, изредка касаясь его своим плечом. От этих редких прикосновений становилось тепло; однако ледяной билет на поезд в руках портил всё. Нет, его ни разу не посетила мысль о том, чтобы не поехать – не дай Бог такого! Это как-то слишком – такое оправдание сойдёт. К тому же, вложенный в него с детства долг заботиться о родителях не давал ни на секунду забыть о трагедии, пускай, может, и приукрашенной, но… ведь всякое может быть? От этого всякого холодок пробегал по спине; он усиленно мотал головой, не хотел думать так. Впрочем, ему уже не было страшно: он надумался вдоволь за сегодняшний день. Поэтому сейчас его уже ничто не могло удивить…
Они остановились; Чес развернулся к Джону и выдохнул, полностью потеряв за белым паром лицо напарника; Константин, кажется, негромко хмыкнул – хмык этот растворился в зачем-то затарахтевшем поезде на платформе рядом; ещё миг, и гулко заскрежетали рельсы – поезд тронулся. Чес на секунду обернулся в его сторону: это был поезд, отправляющийся как раз без пятнадцати двенадцать. Значит, скоро и его также тронется с места, загудев на прощанье. Хотя какое к чёрту прощанье?..
– Ладно, Чес, удачи… И, прошу тебя, не смей начинать курить! – его глаза грозно блеснули в темноте. – Это всё, о чём я тебя прошу… ну, и береги себя.
– Спасибо, Джон, – слабо, легко, едва заметно дёрнув губой в качестве улыбки, прошептал он в ответ, сильнее сжав в руках сумки. – Не скучай что ли.
– О, мне это не грозит! – усмехнувшись, воскликнул он и ободрительно похлопал его по плечу; Чес знал, что значили эти слова – Джон и вправду не имеет функции «скучать», однако он и знал, что заключало в себе дружеское похлапывание – «Не бери в голову, я как всегда лгу!». Он знал эту противоречивость, поэтому снисходительно улыбнулся; его улыбку Константин, кажется, заметил – тусклые фонари висели через каждые тридцать метров, и, хотя они и встали где-то между ними ровно посередине, Джон смог различить в дождливой мгле полуобкусанные губы, растянувшиеся в улыбке. И он всё понял.
– Ладно, Джон, не будем здесь стоять, глупо смотря друг на друга… дождь всё-таки. И промозгло. Кстати, это должен был ты сказать! – поёжившись и стряхнув капли с волос, заметил он, ухмыльнувшись. – Неужели твой сарказм растаял под натиском… чего-нибудь?
– Чего, например? Глупости ситуации? – Чес простодушно рассмеялся, понимая, что ещё долго не сможет смеяться так искренне; дождь забарабанил ещё сильнее, ветер скашивал капли в сторону, и теперь они хлестали прямо в лицо. Константин всё понял и кивнул в сторону поезда; Чес кое-как разглядел циферку своего вагона и скорым шагом направился по лоснящейся от воды на свету платформе; они вместе направились, ступая то в лужи, то в размокшие, зачем-то выброшенные билеты. Чес бы тоже выбросил, да не мог; он только теперь понял, где его дом, но понимание пришло слишком поздно – теперь его от «дома» отрывал полуночный поезд. Он только сейчас задумался, в чём причина его таких провальных неудач за весь сегодняшний день; пока никаких, кроме осени, на ум не приходило – бывает же такое особенное время года, когда концентрация неудач наиболее высокая? Видимо, это осень в его случае, в его и остальных миллионных; да-да, Чес знал, что не оригинал.
Наконец показался вагон пятый; водитель и повелитель тьмы остановились около входа – попутчиков не пропускали внутрь, поэтому расставаться нужно было уже здесь. Чес помнил те светлые времена своего детства, когда они с семьёй уезжали или вместе, или по отдельности и их провожающие могли свободно входить в вагон и оставаться там сколько угодно вплоть до отбытия. Ему маленькому нравились те моменты перед порой долгим расставанием с родственниками, которых теперь он даже и не помнил, хотя в детстве, видимо, обожал: тогда ему казалось, что они должны поехать вместе с ними – ведь в вагон-то сели. Но, уже глядя из окна на их уплывающие вдали фигурки, он понимал, что ошибался – тогда становилось грустно-грустно. Но как-то грустно светло, а не так, как сейчас – черным-черно. Тогда была надежда, чистый детский разум и вера в хорошее; от этого в его теперешние двадцать лет осталось совсем немногое. Теперь он знал, что провожающие отнюдь не могут быть попутчиками – таково правило. Новое правило, открывшееся только сегодня.
– Ну, вот теперь точно пока… – проговорил Чес, смотря вниз и не решаясь поднять взгляд на напарника – что-то невыносимое было в этом. Тот на секунду положил свою тёплую ладонь на его плечо, пару раз похлопал и сказал:
– Держись там. Не унывай. Ты никогда не унывал.
– Постараюсь… – он всё же поднял голову и украдкой глянул на Константина: улыбался. Нет, не так: усмехался, но усмехался с претензией на улыбку. Искреннюю и чистую, которую сам всегда презирал. Чес был удивлён, но сам лишь неловко дёрнул губами и кивнул, взял сумки и сделал шаг в сторону входа в тамбур; там стояла проводница, принявшая его билет и сделавшая на нём какую-то пометку. Он вошёл полностью и после проверки обернулся к Джону, который был не столь ясен сквозь изморось; но, кажется, он улыбался. Чес встряхнулся – капли разлетелись от него в разные стороны блёстками – и пригладил мокрые волосы; отчего уходить вглубь вагона не хотелось. Хотелось сказать что-то Константину, между тем мокнувшему под дождём.
– Отправление через пять минут! – возвестила проводница, чьи смутные очертания он кое-как мог углядеть в темноте. Именно она мешала чему-то немыслимому, зародившемуся в его голове, хотя и не была видна в тусклом свете лампочек; впрочем, также не видна была сама суть того, что он хотел якобы сказать или сделать. В итоге он забил и решил хотя бы скрасить затянувшееся молчание.
– Ладно, Джон, пожелай мне удачи. Иди, не мокни здесь! – Константин заметно кивнул и протянул руку; тот осторожно обхватил пальцами тёплую сухую ладонь и сжал её. Несмотря на дождь, на то, что руки вмиг стали мокрыми, и сразу же стало холодно, он ощутил, как вновь потеплело на душе: частичка «дома» ещё была сильна. Рукопожатие затянулось, Чес пристально смотрел на него, видя сквозь сумрак его глаза и искренно не понимая, что за странные эмоции плясали там; он проклинал свои тупость, недалёкость и ненаблюдательность, но ничего поделать не мог – пальцы разжались, прозвучало финальное:
– Удачи, Чес… – слишком мягко и приторно; Чес поморщился – не в стиле повелителя тьмы. Хотя такое было, безусловно, приятно. Уже собираясь проходить в вагон, он бросил:
– И тебе… всё же не скучай, Джон.
– Не буду, – Чес добро усмехнулся и вновь не принял на веру: потому что знал, что такая же добродушная улыбка прошлась по губам Константина сейчас; оно и понятно – в темноте всегда лучше что-нибудь скрывать. Он тогда ощутил, как запершили в горле несказанные слова, как начало душить какое-то смутное чувство – его дыхание даже слегка сбилось; он сам не понял и не помнил, что же всё-таки произошло с ним в тот момент и что же, в конце концов, ему нужно было сказать. Чес решил это подавить в себе вновь, подумав, что так лучше; лучше уйти от ответа, чем говорить то самое, имеющее номенклатуру «бред». Он глянул на фигуру последний раз, в мыслях прокрутил запоздалое «Впрочем, он будет немного скучать. Это я точно знаю» и стал забираться в вагон.
Внутри было много приятнее, чем снаружи: тепло, хоть и мрачно, зато сухо, к тому же малолюдно. Полуночным поездом ехало всегда немного – этот рейс не любили по причине неудобности: поздно ложишься, рано встаёшь, в итоге жутко не высыпаешься. Чес и сам не знал, почему выбрал именно это время, хотя предполагал, что, когда смотрел на расписание, чем-то всё-таки руководствовался. Может, хотел оттянуть момент приезда или боялся, что не успеет собраться, хоть и был готов с семи?.. Таща за собой сумки по полуосвещённому узкому коридору, Чес усмехнулся и подумал, что нет – об этом он точно не думал. Что уж врать и приукрашивать свои слабости? По-настоящему он просто-напросто хотел встретиться с Джоном и чуть подольше побыть с ним, чтобы понять одну простую вещь: этот человек и вправду его понимает. Понимает и…
Чес ещё не успел зайти в своё пустое купе, как поезд нервно дёрнулся, но ещё не поехал; его отнесло в сторону, и он едва успел ухватиться за ручку. Потом зашёл в купе, бросил сумки под стол, оглядел тёмную свою будущую каморку для спанья и устало опустился на скамью, перед этим не до конца задвинув дверь. По коридору, было слышно, кто-то изредка ходил и шёпотом переговаривался; иногда хлопали задвигающиеся двери, и скорым шагом пробегала проводница, что-то кому-то говоря. Чес оставил минимум света в купе, вытащил билет и положил его на стол – чтобы его во всяком случае не беспокоили (хотя навряд ли) – и брякнулся головой о стол; прохладный пластик немного успокоил его разгорячённый, обветренный за день лоб. Ему даже уже стало казаться, что он простыл – с такой если не ужасной, то непонятной погодой это было более чем легко. Он замер в таком положении, прислушиваясь к внешним звукам и сильнее кутаясь в куртку: голоса раздавались как будто в другом мире, отдалённо; нынче же, в его мире, было только пустое купе, попавшееся по чистой случайности, и он сам со своим грузом дерьма на душе и некоторой одежды – в сумках. Ему хотелось выспаться, пусть даже так, в такой неудобной позе – и пофиг, что завтра затекут абсолютно все части тела. Чес понимал, что своё потерял; почему? Чёрт его знает! Просто примерно такие слова непонятными обрывками витали у него в голове; стоило невероятных усилий собрать их воедино хотя бы в эту бессмыслицу.
Он чувствовал себя ещё более разбитым, нежели с утра… с утра прошлого дня. Уже. Наверное. Этот поезд часто опаздывал. Чес точно не помнил, спустя сколько минут после его прихода вагоны грузно двинулись, не помнил, когда пришла проводница с проверкой и как сильно она хлопнула дверью; он помнил лишь чей-то смутный силуэт перед глазами. Кажется, это было уже во сне… в полубредовом болезненном сне. В его спутанном воспалённом сознании всё жутко перемешалось; Чес ощущал свою часто вздымающуюся грудь, хриплое дыхание и жар внутри; но он с усмешкой (смог усмехнуться даже во сне!) понял, что заболевал вовсе не от осени и глобального понижения иммунитета, а заболел от чего-то необычного, яркого, возможно, приятного, засевшего внутри, но из-за того, что это что-то вовремя не вышло, не приняло хоть какие-нибудь формы, оно стало разъедать душу, разъедать организм, течь по венам, проникать сквозь сосуды в мозг и травить тело – словно болезнь, но уже на психологическом уровне. Осень тому явно не причина. Тому причина…
«Джон…» – сорвалось хриплое, негромкое, но явное с его губ – это Чес понял даже во сне. Ему самому стало удивительно; однако как быстро стало удивительно, также быстро и пофигистично – он вновь провалился в безумный сон, перерабатывая некоторые кадры из сегодняшнего дня в сюрреалистические картины, как это часто бывает. Чес только лишь много позже осознал, что ещё пару раз проговаривал имя своего друга, напарника… и каждый раз с какой-то особенной интонацией. Ему хотелось прямо во сне сорваться с места и срочно, сейчас отыскать Джона, и вообще плевать на то, что сейчас он уже в паре десятках километрах от Лос-Анджелеса – просто хотелось. И каким-то фантастическим образом это удалось сделать… во сне. Он сам был, помнится, так рад, что смог уговорить машиниста на секунду вернуться… рад, как ребёнок. Правда, после резкого пробуждения настроение вновь улетело в тартары; никакого сходства с реальностью не было и быть, в принципе, не должно.
Чес приподнял голову и оглядел купе ещё раз, хорошенько, чтобы убедиться, чтобы понять, что в его жизни точно нет места чудесам: синие занавески плотно задёрнуты, за ними периодично мигают фонари, станции, дороги, островки городов; под ногами мерно стучат колёса, и слегка пошатывает пакет с едой; свет лениво разливается по помещению, не освещая ничего в частности и давая лишь смутное представление в общем – даже сидение напротив было не видно. Но он и не всматривался, а, только посмотрев на билет и заметив, что тот переместился, понял, что проводница к нему заходила, и вновь опустил голову на руки, вздохнув и скоро провалившись в сон.
Но сон вышел пятиминутным и ещё более беспокойным; Чес повернул голову в сторону двери, силясь понять, что случилось: оказывается, одна лампочка перегорела. Или выключилась, но сейчас стало ещё темнее – двадцативатное освещение в половину своей силы было слишком скудно на всё купе. Он хмыкнул, подумал, какой же победитель по жизни, но после решил, что читать сейчас явно не будет, так что это навряд ли должно слишком огорчить его. Чес пару минут подумал, проверил, не прошло ли жжение в груди – оказывается, не прошло, а лишь заунывно усилилось – и вновь решил принять обезболивающие в виде сна – оно помогало хорошо, но временно, и было подобно наркотику. Единственное возможно верное лечение – это позволить себе сказать мысли вслух; но только сказать – ещё полбеды. Надо сказать тому, кому нужно, то есть Джону. А Джона нет. Как и желания их говорить; Чес даже старался произнести слова шёпотом или про себя, но на полпути останавливался; запинался как раз на самом главном слове, на самом важном слове. Спотыкался и, усмехаясь, ругал себя. Ибо это было сколько глупо, столько и смешно.
Но сейчас это уже не имело значения. «Правда ведь, Джон?» – мысленно обращался к сохранившемуся образу напарника Креймер, изредка покачивая головой и сейчас вкушая все плоды от древа сожаления с названием «я не сделал». Это теперь казалось ему страшнее всего – из-за этого словосочетания как-то глупо закупоривалось течение всей его жизни. И дальше – никак. И Чес уже не хотел доказывать обратное.
Он как-то слишком банально остановился на такой печальной ноте в своих рассуждениях и прикрыл глаза; наверное, думал Чес, он выглядел смешно, когда пытался что-то безумно шептать. Он прикрыл глаза, и перед ним в воображении сразу стал моросить дождь, неярко гореть фонари, обдувать сильные ветра и смотреть на него стали сразу родные тёмные глаза; рукопожатие теплилось на ладони будто бы сейчас, а поезд уходил из-под ног; из горла не его голосом вырывались смутные обрывки бессвязных слов; Джон тогда запрыгнул, и Чес помнил, как был счастлив, только вот в тамбуре совсем не видно было его лица, а, помнится, так хотелось на него взглянуть!
Он не сразу понял, что начал бредить.
И ещё он не сразу понял, что его горячего лба коснулась тёплая, но для него сейчас прохладная ладонь. Чес помнил эту ладонь из теперь уже не казавшегося лишь помутнением рассудка сна. Он её держал точно и точно касался! Чес не испугался, когда понял, что всё происходит в действительности; нет, сладостный, слишком радостный исход событий так и остался лишь плодом его фантазии, но в реальности происходило что-то куда более желанное…
Чес ощутил, что ладонь и вправду на его голове, и не дернулся, не сразу открыл глаза, а стал перебирать в памяти, чьё прикосновение было похоже на это. Через мгновение он улыбнулся: нет, эти пальцы и эту ладонь нельзя было ни с чем спутать. И он это решил, не исходя из эфемерно-розовых мыслей, а из того, что когда-то давно заболел и лежал с температурой, и именно эта рука осторожно опустилась ему на лоб. Опустилась нежно, ласково, слишком контрастно с целым образом этого человека, который складывался, в общем-то, только из первого глупого впечатления. Чес не спутал. Но и не верил.
Прикосновение было реально, но он не верил этому, как и не верил последствиям, исходящим из «этого». Он просто открыл глаза и увидел перед собой Джона Константина – настоящего, точно не из своих теперь уже постыдных для него самого снов. Чес приподнял голову – Джон, точно, держал руку на его лбе; лица не было видно из-за света, падающего в спину, зато его собственное оказывалось хорошо видным и освещённым.
– Господи, Креймер!.. Ты что, простудился? – раздалось как всегда капельку раздражённое, но в данном случае, по какой-то причине, смягчившееся, и Чес в ту же секунду расплылся в широкой улыбке, понимая, что вокруг него… нет, не обманчивые сны, а реальность. Та, которую он любит со всеми её минусами. Может быть, местами до черта сложная, но в общем обожаемая, потому что в ней есть место таким чудесам. Чес смотрел безумно, радостно, как ребёнок, и вдруг выпрямился, схватил руку и прижал её к себе, ближе к сердцу; оно отчего-то забилось ещё сильнее. «Значит, не ошибся…» – думал он, улыбаясь, не отпуская тёплую ладонь и при этом даже не задумываясь, что подумает о нём Джон. А знаете, почему его это не интересовало? Потому что само присутствие повелителя тьмы здесь уже о многом говорило. В частности, о том, что тот понимает… понимает практически всё. Понимает и слышит те беззвучные слова в его гулко стучащем сердце. «Всё…» – думал Чес с не угасающей, слабо подрагивающей улыбкой на губах, поднимая голову и заглядывая в глаза, эмоции которых он впервые смог предугадать…
– Джон!.. – получилось слишком сдавленно, даже как-то жалко, поэтому он примолк, силясь в сумраке разглядеть его; тот руки не отнимал, а даже наоборот, прижал к нему и частью сплёл свои пальцы с его. Чес смотрел в его лицо и уже что-то, кажется, видел…
– Не удивлён, да? Я знал, Чес… Говори. Можешь говорить, – Константин, оказывается, смотрел мягко, даже как-то по-доброму, с искринкой нежности в выражении глаз. Когда Чес упорно промолчал, будучи под волной не то чтобы удивления (это Джон верно заметил), сколько ярких эмоций и чувств, тот снисходительно наклонился к нему и прошептал: – Впрочем, можешь молчать, дурачок. Я просто хотел поддержать тебя. Ты слишком подавлен. И я хочу быть причиной, по которой ты сможешь вновь улыбнуться не нервно и слабо, а по-настоящему… как делал давным-давно, но позабыл. Вспоминаешь? Вспоминаешь того Чеса два года назад? – и Чес кивал, кивал и снова не верил и верил. Он не мог понять, почему так близко, почему так желанно, почему… правда?.. Разве правда может быть такой приятной? Разве она узнаётся так безболезненно? Обыкновенно жизнь давала на эти вопросы свои, особенные ответы… и уж он их запомнил! А сегодняшний день выбивался из всех предыдущих, хотя, в принципе, поначалу ничем не отличался от других.
Чес видел Джона рядом, видел его лицо – реальное, во всех подробностях – и не мог не сорваться: душа требовала, душа рвалась на кусочки из-за этих слов, душа сгнивала из-за передерживания их в ней, душа стремилась высказать наболевшее! А это и правда было нелёгким чувством… как переболевшая болячка. И здесь нет ничего романтичного и воздушного. Он, ощущая шум в голове напополам с сумасшествием, лихорадочно глянул на Джона и шёпотом, едва слышным сквозь стучание колёс, произнёс:
– Мне глупо говорить… раз ты пришёл… лю…
– Я знаю. Не нужно, – Константин распрямился и аккуратно провёл ладонью по его щеке. – Просто знай, что повелитель тьмы болеет тем же. И нам точно плевать на лечение… здесь, сейчас и всегда и навечно, правда?
– Правда… – едва перебирая сухими губами, отвечал Чес. Это «Правда» глухо отозвалось в сердце, забило набатом в мозгу, стало отдаваться эхом в ушах. Эта правда пропитала его всего, и он ощутил себя счастливым. Чес смутно помнил, как ещё целых минут пять или восемь держал в своих пальцах его руку и не отпускал, как ещё долго смотрел на него восторженно, почти влюблённо, как Джон изредка поглаживал его по голове и силился отобрать руку, но он не пускал.
– Боже, как ребёнок! – недовольно бормотал Константин, вскоре вытащив свою руку и присев рядом; Чес просто пожирал его глазами, не смея дышать слишком громко и говорить что-либо. Спустя минуту такого молчания, подействовавшего успокоительно, он выдал:
– Джон… мы дураки! – спокойно выдохнул, улыбнулся; Джон лишь хмыкнул и откинулся на спинку скамьи. Чес отчасти последовал его примеру, только положил голову к нему на плечо; несмотря на жёсткость под головой, ему было приятно лежать вот так, не ожидая, когда же его нагло сбросят. Ему нравилось, нравилось всё, абсолютно: мерное постукивание рельсов, со свистом проезжающие поезда мимо, лёгкое потрясывание, какое-то тепло, мигом воцарившееся в купе, и… атмосфера того «дома», в конце концов! Он прикрыл глаза и сладостно вдыхал ещё ощутимый запах табака от пальто Джона; он был почти на грани сумасшедшего срыва, но переносил это состояние на удивление спокойно, с лёгкой улыбкой и надеждой на то, что он сейчас такой не один. Рядом – ещё то взбунтовавшееся сердце и малость скрытые чувства! Чес знал, Чес чувствовал…
Его душу терзали ещё многие сомнения, многие вопросы, да и те пару банальных словечек, так нужных ему сейчас, ещё назойливо роились в голове, освободив распухшее сердце лишь наполовину. «Заурядность Джону не нужна, – думал он, устраиваясь удобнее. – Это не его конёк. Но можно ли было скрыть то, что накапливалось долгие два года?»
Чес, и так смутно доверявший этой реальности и ещё боявшийся, что всё вмиг может обрушиться, как карточный домик, всё же решил сказать. Сказать и ощутить, как из души будто что-то выпорхнет – но что-то лёгкое и приятное, уже давно кричавшее о своей свободе. Чес приподнял голову и прошептал на самое ухо Константину… прошептал и тут же виновато потупился, словно застыдясь несколько секунд назад казавшихся ему необычными слов – теперь стало ясно, что это и вправду было лишне. Джон лишь насмешливо на него глянул и легко потрепал по волосам; Чес вздохнул свободно и с улыбкой – теперь уже с той улыбкой, о которой ему недавно напомнил Константин.
Он был счастлив в свой самый ужасный день, точнее, в ночь после него. Однако теперь стало как-то всё равно, что ожидает его утром в (не)родном городе; теперь он готов решительно на всё. С такой-то поддержкой!..
Константин закурил, наперёд зная, что его водитель не будет против; а тот был даже и рад, тайком, но с наслаждением вдыхая сигаретный запах и соглашаясь быть вечным пассивным курильщиком самого повелителя тьмы. Потому что его дом был только таким и не иначе – пускай с горьковатым запахом и не совсем разговорчивым собеседником, зато настоящим, динамичным и… любимым. Как и все его составляющие…
– Джон, и как же ты смог взять билет на полуночный поезд, когда…
– …когда все билеты давно закончились и ты купил последний? Ну-ну, не задавай глупых вопросов! Я посредник между Раем и Адом; думаешь, какой-то жалкий билетик для воссоединения меня и тебя мне неподвластен? – Чес звонко рассмеялся, а после почувствовал на своём горячем лбу сдержанное прикосновение губ: это что-то явно выбивающееся из характера Джона Константина. Точно. Да и сегодня он весь – одно большое исключение из своего прошлого характера, никуда не девавшегося, но сейчас лишь отошедшего на дальний план. Чес лежал на плече и ощущал, что спокоен, спокоен, несмотря ни на что. Облака дыма медленно взвивались и тянулись к потолку, где-то там расходясь в стороны; в вагонах курить нельзя, но Джону было всегда более чем фиолетово на все эти правила. Он знал, что тот хотел чувствовать эту сигарету, этот запах, эту атмосферу и этот дом. А Чес постепенно прикрывал глаза, понимая, что недалёк от сна – теперь он засыпал с блаженной улыбкой на губах, не ощущая усталости и тяжести невысказанного на сердце и необдуманного – в голове. Джон не будил его, не говорил о том, что нужно бы постелить постель и нормально лечь, а лишь всю ночь просидел вот так, поначалу затягиваясь сигареткой. Потому что знал – эта ночь должна быть такой: капельку безрассудной, неправильной, странной. Да они оба сегодня более чем странны и слишком далеки от прошлых собственных характеров; они отказались от предназначенных ролей, решив идти своим путём.
– Знал ли я, что, после наиужаснейшего дня, за который я успел сто раз пожелать себе сдохнуть, я найду в поездке на полуночном рейсе – самом неудобном и отвратительном – своё счастье?.. – говорил Чес с зарытыми глазами, уже пребывая в полусонном бреду.
– О, просто помолчи, парень! – усмехнувшись, прервал его Константин, выдыхая дым. – Тебе не идёт роль обличителя. К тому же, ты выражаешься слишком скупо… – прошептал, вновь наклонясь к нему; Чес только улыбнулся и пожал плечами. Пусть так. Главное сегодня – это быть рядом. Быть рядом в этом прохладном, тёмном, но именно сейчас таком уютном купе; уютном, потому что вокруг дом, а рядом – тот, кто понимает.
И он убедился в этом как нельзя лучше и чувствовал, что сильнее убедиться завтра. Но завтра – это ещё так далеко, хотя по часам оно настало. Но для них сейчас не было ни часов, ни времени, ни суток; было лишь эфемерное состояние под названием ночь, которая ещё числилась за сегодняшний день. А завтра начнётся только с семи утра. И уж завтра…
Нет, Чес не хотел думать. Он хотел растянуть эти мгновения в полусне до бесконечности, хотел вечно лежать на его плече, чувствовать, как он курит, и слышать, как равномерно стучат колёса полуночного поезда. Было желание уехать на нём в какую-нибудь страну без течения времени, где одно мгновение будет длиться всю жизнь… он и вправду бы не пожалел. Он, кажется, ещё хотел сказать Константину спасибо за помощь – моральную и не очень – но не смог: сильно поклонило в сон. Только уже засыпая, Чес едва разборчиво пробубнил: «Джон, ты понял меня… спасибо». За что в ответ получил насмешливое «Дурак!..» И остался доволен.
А полуночный поезд уносил их дальше и дальше. И что будет в этом самом «дальше» – уже не так важно. Потому что актуальное сейчас решило если не всё, то многое. И они оба были почему-то благодарны судьбе и друг другу; раньше не верилось, теперь – мечта в самом ярком своём жизненном воплощении. И только полуночный поезд был свидетелем такого крохотного счастья… и нёсся, нёсся вперёд по рельсам, куда-то в новую жизнь, полную невзгод. Казалось бы, чего здесь радостного? А вот это самое хорошее, тёплое и радостное поезд сохранял внутри себя, внутри сердец Джона и Чеса, не давая приятному чувству развеяться на ветру. Впрочем, оно и не развеется. То, что укреплялось не одним годом, рушится явно не с одного дуновения.
Никогда бы Чес не подумал, что его домом окажется тёмное купе и витающий сигаретный дым около потолка, как никогда бы не подумал, что его счастье и вера заключены в одном человеке – в посланнике Ада. И никогда бы он не подумал, что всё приятное достаётся тогда, когда его не ожидаешь… хотя это глупые истины!
