Текст книги "Лжецы, иллюзии и бумажные боги (СИ)"

Автор книги: Jillian_X.L.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Тот, кто боялся грозы ==========

So who’s it gonna be,

The one that you only need?

***

Так кто же это будет,

Тот единственный, который нужен тебе? (с)

Анна звонила до полудня трижды.

Она разбудила его своим ранним звонком – гостиничный номер утонул в турмалинах предрассветного, заспанного солнца, – Мэтт, не изменяя привычке, не ответил – ни тогда, ни после.

После полудня звонки продолжались – раз пять или шесть, возможно и больше, Мэттью не мог сказать наверняка, так как выключил непрерывно дребезжащий, не дающий покоя телефон, и для верности закинул его в так и не разобранную походную сумку, прикрыв сверху ворохом свежих рубашек.

Иви глядела на него спокойно и бесстрастно; её лицо, её по-весеннему хрупкое, острое лицо было бледно и безукоризненно-равнодушно, и Мэтт почти не заметил тонкую, едва уловимую, чуть циничную улыбку на её губах, и почти не удивился, когда она тихо, но настойчиво – как делала это всякий раз – сказала ему, что телефон всё же придётся включить.

Она будет звонить. Она не остановится. Позволь ей поговорить с тобой.

Позволь ей найти тебя.

Он расфокусировано глядел на Иви – смотрел, и не видел её, не мог увидеть – пока солнце, на редкость яркое, ясное солнце, проникая сквозь обыденно-светлые жалюзи, свойственные всем подобным гостиничным номерам, разливалось по полу.

В глазах у Мэтта рябило.

Иви казалась ещё неестественней, ещё нереальней, чем прежде – словно иллюзия, вспыхнувшая, восставшая из полузабытого сна, или кошмара, или туманного, болезненного морока. Её тёмные волосы впитали в себя весь дневной свет, выпили его до дна и отливали уже привычной осенне-ржавой, румяной рыжиной. Её глаза выглядели темнее, синее обычного.

Мэтт зажмурился – ярко-сизые молнии пролегли под его веками, отпечатались в его мыслях, сложились в причудливые, изменчиво-непостоянные узоры.

Он сказал:

Всё, что угодно.

Он достал уже ненавистный телефон. Он набрал знакомый номер. Он услышал позабытый, недоверчиво-зияющий, вопрошающий голос.

Ты в порядке, Мэтт? Прошу тебя, не молчи, скажи мне, где ты. Я приеду за тобой. Мне нужно сообщить тебе кое-что.

Он слышал, как в её сталкивающихся друг с другом словах стекло смешивается с металлом, звенит, громыхает, как громыхают грозы; как скручивается, разбивается волнение. Тогда он подумал, что Анна права, что им пора поговорить.

Иви полупрозрачными, мучнисто-белыми руками обнимала себя за плечи – плечи дрожали, точно от промозглого ветра, неунывающего холода. Неестественной белизны её лица было почти не видно за завесой волос.

Мэтт отвернулся.

– Анна, – прохрипел он, – записывай адрес.

***

Её слова звучали словно издалека – приносимые эхом из надменных, величавых гор или всплывающие бурлящей волной из впадин морских – Мэтт не расслышал их, он был невнимателен, он был будто не в этом месте, и не в этом мире, и не с теми, с кем нужно. Он знал, что Анна не придаст этому значения и не обидится, не расстроится, а потому переспросил.

Она повторила в неспешной, элегантной манере.

Я говорила, будет непросто.

Мэтью, как и всегда, сидел чуть боком – его руки лежали на обеденном столе и хаотично складывали из бежевых, под цвет скатерти, салфеток неровные фигурки – снова и снова.

Анна неодобрительно-неотрывно смотрела на него, на неровные, неловкие движения его пальцев, но, в конечном итоге, это не имело никакого значения.

Разумеется, она говорила.

Разумеется, она была права – Мэтт знал о ней многое, но это бесконечное многое сводилось к трём неизменным обстоятельствам: Анна была его личным психологом, Анна была его едва ли не единственным другом, Анна исключительно всегда, не смотря ни на что, была неизменно, неоспоримо права.

Она приподняла тонкие брови, она произнесла – спокойно и ровно.

Будь добр, объясни мне, что происходит.

Мэтью устало откинулся на спинку стула – стул в который раз показался ему чересчур неудобным – и, отложив измятые салфетки, потёр отяжелевшей рукой затёкшую шею.

Что происходит.

Правило трёх действий, которые Анна требует от него с их самой первой встречи на самом первом сеансе. Вспоминай, думай, анализируй.

Сначала – прошлое.

Вспоминай.

Что происходит – хотел бы он сам понять это.

Заголовки жёлтой прессы ещё сильнее и ярче желтеют от имён новых жертв, и, кажется, даже немного краснеют, от злости или отчаяния – не понять. Искалеченные, разрезанные болью лица родственников, выплеснутые, испещрённые отчаянием глаза жён и мужей, сожжённые дома – тот, кто убивает, всегда сжигает за собой дома, – дорожки, протоптанные слугами ФБР, впитавшие запахи резины и гари, звуки голосов, растерянных и собранных, громогласных, бездумных сирен.

Вспоминай.

Улик недостаточно для того, чтобы продолжать расследование, но достаточно для того, чтобы обвинить его друга, Майкла Мортимера. Мэтт старается обеспечить ему защиту. Мэтт его адвокат. Белоснежные, испепелённые люминесцентными лампами стены конторы выжигают ему глаза и снятся по ночам – он просыпается дрожащий, в поту. Защита слепа и беспомощна, защита рушится у Мэтта на глазах – не возвести заново, не собрать.

Майкл, просящий о помощи, Майкл, говорящий о своей дочери.

Она совсем одна. Позаботься о ней.

Вспоминай.

Его друг – обвиняемый, пока сам не становится жертвой, пока его не находят в камере, обездвиженного, остекленевшего, пока его обрушенный, выгоревший дом не проседает в земле тоской и пеплом и выжженной, сухой травой.

Мэтт закрывает другу глаза – а поздним вечером, когда звёзды обращаются в пыль, и пыль та осыпается ему на плечи, и давит, и прижимает к полу, топит отчаяние, и горе, и отчаянное горе в ближайшем, пропахнувшем спиртом и дешёвыми деньгами баре.

Вспоминай.

Он вспоминает о дочери Майкла.

Дочери Майкла девятнадцать лет, у неё нет родителей, нет дома.

Дочь Майкла зовут Ивейн.

Анна разбудила его на следующее утро – это было утро, небо оставалось всё ещё синим и далёким, а не выцветшим, вылинявшем, уставшим, – голова Мэтта была прошита раскалённым шипом боли от недосыпа и чего-то страшного, растёкшегося тяжестью по его венам; он не мог сказать, как вёл машину, как добрался до дома – его дом находился за чертой города.

Всё, что он тогда мог сказать, это то, что он хочет оформить опекунство над Ивейн.

Анна прикладывала холодный компресс к его лбу и смотрела серьёзно, внимательно и словно немного, самую малость, настороженно.

– Ты не сумеешь заменить ей отца, – пробормотала она. Тонкие ниточки ранних, молодых морщинок собрались в уголках её глаз, делая её чуть старше и чуть опытнее.

– Я и не собираюсь, – ответил он; небо скрежетало, щетинилось у него где-то над головой – Мэттью не слышал, не замечал его. – Но я не защитил Майкла. А теперь я должен – обязан – защитить её.

Анна не хотела понимать его, не чувствовала его упущенной ответственности, его вины.

– Будет много бумажной волокиты, – сказала она, поджав губы – то ли недовольно, то ли взволнованно.

Мэтт кивнул.

Мэтт знал – они отпустят её. Им некуда девать её, а ей некуда идти. Она нуждается в нём.

Думай.

Тот, кто убил Майкла, не был найден. Тот, кто убил Майкла, мог вернуться и за Ивейн, если посчитает, что она может навредить ему, что она опасна или просто потому что ему так-взбредёт-в-голову. Мэтт мечтал прострелить ему эту самую голову, или размозжить её, или сделать что-нибудь, о чём прежде и подумать не мог.

Анализируй.

Он не мог. Не может. Не способен?

А теперь Анна сидела за его кухонным столом и говорила, что она предупреждала, что это, должно быть, будет совсем непросто.

Что она снова окажется права.

***

Он предвкушал её приезд.

Он предвкушал то, как заедет за ней в «Центр помощи пострадавшим», как заберёт её, как пожмёт ей руку в приветствии. Он будет шутить всю дорогу назад – она, может быть, улыбнётся ему в ответ; он проведёт её в дом, познакомит с Хэнком, одноглазым, старым псом, ласковым и преданным – тот будет ластиться к её ногам, задорно, совсем не по возрасту виляя хвостом; покажет ей приготовленную для неё комнату. Не осталось достаточно времени, чтобы сделать её довольно уютной, она была обставлена просто, скорее по-спартански, но Мэтт мог бы предложить Ивейн свою помощь.

Он провёл утро, убираясь, протирая окна – слишком тусклый свет, выбивая ковры – слишком пыльно, раздвигая мебель – слишком мало места. Приезжала Анна и глядела на него, взмыленного, чуть уставшего, почти что сочувственно и почти что не взглядом зачем-тебе-всё-это.

В магазин она согласилась пойти вместе с ним.

Мэтт не любил магазины – не любил общественные места, в которых не продохнуть, не сделать лишнего шагу – и привык заказывать всё, включая еду, по интернету; но он не знал, что Ивейн любила, и понятия не имел, что предпочитают девушки её возраста. Он провёл у витрины добрые полчаса, пока Анна, не вздохнув – получилось тяжело, обескураженно – не помогла ему.

Возвращались они с полными пакетами. Потом Анна, сжав ему запястье напоследок – что-то вроде поддержки – ушла.

Ивейн приехала сама.

Она приехала на целых два часа раньше того, как он должен был забрать её, и не было ни машины, ни дороги, ни шуток, ни улыбок, и Мэттью не оставалось ничего, кроме как полускомканно, полурастерянно поздороваться с ней, и глядеть на то, как она переступает порог, стягивает с плеч рюкзак со всеми её вещами, проходит, не останавливаясь, мимо старого Хэнка, добродушно обнюхивавшего её ноги, и чувствовать себя на редкость нелепо в старой, испачканной футболке и с взлохмаченными волосами.

Она прошла в дом, чуть заметно хмурясь, отчего веснушки на её лице проступили немного ярче. Она казалась собранной и в то же время невнимательной, словно детали проскальзывали совсем рядом, но не задевали её. Она куталась в тёмно-зелёный пиджак, что явно был ей не по размеру.

Мэттью что-то сказал ей.

Ивейн взглянула на него недоумённо, настороженно, в её синих глазах не было ничего, кроме глубины и осторожности. Она боялась его? Остерегалась? Горло Мэтта сжалось от этой мысли.

Я покажу тебе твою комнату.

Ивейн медленно, медленнее, чем это было нужно, кивнула ему, заправив кудрявую прядь за ухо, и последовала за ним, немного отводя плечо – чтобы не соприкасаться, не задеть ненароком.

Она заперлась в своей комнате, так ничего и не сказав ему.

***

Дни, монотонные, бесцветные дни тянулись неспешно, неторопливо, как в старой киноплёнке, осторожно наступая на секунды, тревожа их, пробуждая их.

Мэтт неохотно ездил в город и неохотно брал новые дела. Ивейн неизменно редко выходила из своей комнаты, готовилась к колледжу, читала книги, делала тайные звонки малочисленным подругам. Её комната по-прежнему оставалась неизменной, обставленной всё так же просто, и словно бы даже нетронутой, забытой, ненужной и непринятой, точно никто и не жил там, не дышал её воздухом и не нуждался в ней.

Они практически не разговаривали.

Пара слов за завтраком – обеды они пропускали по очереди – ещё три за ужином, хрустальное, зеркальное молчание перед сном. Анна приезжала по выходным, подкармливала Хэнка, гладила его серую, будто бы седую, мягкую шерсть и иногда общалась с Ивейн – выходило явно лучше, чем у Мэтта. Мэтт надеялся, что это пойдёт ей на пользу – она почти никуда не выходила; Анна называла это стрессом.

Постарайся подружиться с ней. Найти к ней подход.

Он соглашался с ней, он старался. Он покупал Ивейн новые книги, которые неизменно находил через несколько дней прочитанными у двери её комнаты – уголки некоторых страниц были загнуты, на полях оставались карандашные, неразборчивые пометки.

***

Стало немного легче, теплее через месяц.

Через месяц, во второй половине июня, когда воздух наконец прогрелся настолько, что можно было дышать, не чувствуя привкуса ледяной крошки и сухого, холодного пара, Мэтт впервые обнаружил на кухонном столе оставленный для себя завтрак. Мэтью всегда готовил чуть меньше, чем ужасно, но ему нравилось, как делала это Ивейн.

Ивейн вместе с книгами незаметно перебралась в гостиную. Она садилась на диван, подгибая под себя босые ноги и читая, пока он работал за ноутбуком, или пролистывал новостную ленту, или просматривал только что пришедшие письма, изредка бросая взгляд на Ивейн.

Она останавливалась на одной строчке по несколько минут. Она в нетерпении закусывала губу, что-то обдумывая. Ей было скучно, она хотела поговорить.

– Я помню вас, – сказала она однажды, откинув голову на спинку дивана, отчего её пушистые волосы казались ещё в большем беспорядке, ещё спутаннее, чем обычно. – Вы приезжали к нам перед Рождеством. И на день рождения отца.

Мэтт помнил – Майклу исполнялось тридцать пять, ему самому тогда было не больше двадцати восьми. Это была одна из немногих встреч, когда он приезжал после смерти жены Майкла. Они жили в Балтиморе, по соседству был густой лес, а вслед за ним – пустынная дорога, по которой редко ездили заплутавшие путешественники; блеклое солнце тогда почти не выглядывало из-за кучных, нависших плотным куполом туч, и ветер казался злее, обиженнее обычного.

Ивейн было около пятнадцати, она казалась тонкой, как ивовая веточка, и замкнутой. Её волосы были коротко обстрижены, словно наспех, затупившимися ножницами, и сама она чудилась Мэтту колючей, словно ель, царапающейся – словами, жестами, взглядами. Он приезжал и после несколько раз, они с Майклом ловили рыбу или смотрели бейсбольный матч. Он слышал, как Майкл называл Ивейн – Иви.

– Я тоже помню это, Ивейн.

Он разбирал бумаги, отправлял ненужные в мусорное ведро; он ощущал на себе пристальный, замешкавшийся взгляд, и чувствовал, как проседает ткань дивана подле него. Мэтт выпрямился – Ивейн была ближе, чем обычно, и он наконец мог разглядеть черты её лица – мягкие, аккуратные, казавшиеся ему теперь совсем не острыми, не безжизненными. У её глаз был неестественно чистый синий цвет – такого, наверное, не бывает.

– Они хотели отправить меня на обследование. Хотели оказать что-то вроде социальной поддержки, но на самом деле мечтали вытянуть подробности. О том, что случилось. Как будто бы я что-то знала, – она умолкла, вспоминая – бежевые, облупившиеся стены больницы, выстиранные халаты, запах белизны. – Спасибо. Что решили забрать меня.

Мэтт подумал том, что вместо её дома – выжженное место, но она сможет продать землю, выручить деньги, уехать отсюда. Сможет, если захочет.

– Ты можешь доверять мне, – сказал он, по-прежнему не решаясь взять её за руку – как-нибудь потом, после, когда она позволит ему это.

Он не мог быть её отцом, но мог стать её другом, всем, кого она пожелает видеть рядом, всем, что она пожелает.

Она улыбнулась ему – впервые за всё время.

Она сказала, что постарается.

***

Нет телевизора, журналов. Из развлечений – собака.

Ивейн выглядела недовольной, произнося это, а её голос звучал серьёзно и подозрительно-утомлённо, как послеполуденный свет, пробивающийся сквозь ажурные занавески.

Мэтт сложил руки на груди, отчего Ивейн состроила недовольную гримасу, но уголки её губ дёрнулись в едва заметной полуулыбке, выдавая.

Ты выглядишь старомодным.

Сколько тебе лет?

Она болтала ногами, сидя за столом и ожидая, когда закипит чайник – чайник кипеть не собирался и странно похрипывал, будто старик; делая оговорку на время его службы, так оно на самом деле и было. Настенные часы, круглые, потёртые, звучали громко и размеренно – Ивейн не замечала их.

Мэттью сказал, что ему тридцать три. Он предложил съездить в город вместе с ним. Он никогда не думал о том, что ему нужен телевизор, или что-то, что бы отвлекало его от работы – когда он хотел отдохнуть, он гулял с Хэнком, или читал, или рыбачил, но Ивейн этого было очевидно недостаточно.

– Почему он сжигает дома?

Мэтт замер на мгновение и обернулся – Ивейн выглядела спокойной и сосредоточенной, уверенной, будто и не спрашивала ни о чём, будто ни о чём не раздумывала. Мэтью стряхнул с рук крошки от хлеба; смутная, неясная взволнованность, как лишняя, предчувствующая тревогу мысль, промелькнула в его сознании, но он, не придав ей значения, отмахнулся.

– Возможно, тем самым он заметает следы.

Он помолчал, прислушиваясь к тиканью часов – оно больше не казалось ему стройным, ровным, а скорее сбивчивым, несмелым, как чужое дыхание незваного незнакомца. Он добавил:

– Есть мнение, что некоторые так проявляют свою власть.

– Власть?

– Он сжёг дом. Он отобрал у людей то, чем они владели, что они любили, и до сих пор остался безнаказанным. Что это, если не проявление власти?

Ивейн как-то неловко отодвинула от себя тарелку с яичницей, так и не притронувшись к ней. Она не двигалась, пока он наливал чай; на её лбу пролегла задумчивая складка. Она сказала, что хочет съездить в город.

Мэтт покачал головой – Мэтт был уверен, что она хотела сказать что-то другое.

========== Тот, кто не хотел верить ==========

Sometimes I hear you calling

From some lost and distant shore.

I hear you crying softly for the way it was before.

***

Иногда я слышу, как ты зовешь

С затерянного и далекого берега.

Я слышу, как ты тихо плачешь о том, что было раньше. (с)

Она по-прежнему порой замыкалась в себе.

Недовольно и раздражённо скидывала со своего плеча руку Мэтта, когда он хотел успокоить её или поддержать, когда он просто хотел быть рядом.

Запиралась в своей комнате, беспрерывно слушая музыку в новеньком плеере, который они купили во время последней вылазки в город. Игнорировала Анну. Проходила мимо Хэнка, словно не замечая, хотя всегда была ласкова и любила с ним играть.

Не отвечая на вопросы Мэтта. Не обращая внимания на него.

Он всегда чувствовал себя особенно одиноко в такие дни, как когда-то давно, до приезда Ивейн, точно ничего и не менялось, точно всё было таким же посредственным, постоянным, неизменным, как прежде. Он стучался к ней в комнату – она не отвечала. Она могла дремать в этот момент, читать или просто не желать видеть его – а Мэттью не желал быть в её жизни чем-то, что Ивейн выносила бы с трудом. Он не желал быть в её жизни самозванцем.

Иногда он находил её забытые книги у себя на диване – он убирал их на свой стол, чтобы потом отдать. Иногда он находил пустые банки из под колы в холодильнике – он со вздохом выкидывал их.

Это могло продолжаться несколько дней – после Ивейн сама приходила в гостиную, садилась рядом с ним – она подолгу могла сидеть рядом с ним не произнося ни слова. Иногда она приносила плед – она часто зябла, и это было что-то вроде их общего, неоговоренного немого знака – Мэтт разжигал огонь в камине, смотрел, как он доверчиво ластится к серым, закопчённым камням. Возвращался к Ивейн, обнимал её поверх пледа.

Иногда она засыпала у него на плече.

***

Я хочу найти того, кто сделал это с ним. С нами.

Дождь шумел особенно сильно; пахло мокрой травой, землёй, ветхой сыростью и отчуждённой прохладой; небо не было выгравировано тучами, небо было серым, однотонным, продрогшим, затянутым туманной поволокой – такое не давит, а слепит.

Они вернулись с прогулки – дождь застал их врасплох; у Ивейн были мокрые волосы и испачканные джинсы. Мэтт наливал Хэнку воду, пока не услышал размеренный голос Ивейн.

Мэтт попросил её повторить то, что она сказала.

Она повторила. Она выглядела решительно, словно действительно верила в собственные слова.

Мэттью отодвинул миску ногой, чуть не расплескав воду, сдёрнул с вешалки полосатое полотенце и подал его Ивейн. Пока она вытирала волосы, он задумчиво разглядывал её, облокотившись на деревянную столешницу, сложив руки на груди. Он часто делал так – защитный, недоверчивый жест.

Всё, что захочешь.

Всё, что угодно.

Всё, кроме этого.

Его грудь сдавливало чем-то тяжёлым, неотступным, когда он думал о том, что она полезет в это дело, – дело расследовали медленно и лениво, пока не появлялись новые жертвы, но Майкл пока был последним. Мэтт боялся, что она захочет разобраться, не остановится ни перед чем. Он чувствовал себя виноватым, когда Ивейн смотрела на него так – призывно, смело, осуждающе. Когда в её взгляде, в её жестах, даже в положении её тела это навязчивое, неотступное, обвиняющее – я сделаю это, с тобой или без тебя, и не имеет значения, будешь ли ты рядом.

Он хотел бы рассказать ей об опасности. Он хотел бы, чтобы она поверила ему.

Ивейн вернула ему полотенце, молчаливо и надменно – полотенце было влажным и пахло чем-то цветочным, родным; она соскользнула со стула – Хэнк метнулся к ней, признавая в Ивейн своего друга, и последовал за ней, не оборачиваясь.

Мэттью в растерянности глядел им вслед.

***

Она была не по годам умной. Она была расчётливой. Она была практичной.

Он не мог не признавать этого, когда она ловко управлялась с домашними делами, или отвечала на его звонки, или делала ещё что-то, чего он не мог ожидать от неё и что он сам обычно – всегда – оставлял на долгосрочное неопределённое потом. Иногда она говорила с ним так, словно была старше его и знала намного больше. Тогда он подшучивал над ней, наблюдая за тем, как вспыхивают её глаза синевой – она дразнила Мэтта в ответ, и он, стараясь не вестись, упрямо сохранял равнодушие и бесстрастность. Получалось не всегда, а чаще – откровенно плохо, но это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме неё.

Они брали Хэнка, гуляли до реки и обратно; Мэтт мог бесцельно держать её за руку, или же они могли идти в метре друг от друга. Ивейн шутливо толкала его в бок, пока пёс кружил вокруг них, попутно заливисто лая. Когда она шутила, или смеялась, или просто – всего лишь – улыбалась ему, то Мэтту всегда казалось, что она знает его – вечность или немного дольше.

Они купили телевизор, но Ивейн не казалась впечатлённой, а вскоре, посмотрев пару телепередач и так и не найдя на пульте, где регулировать громкость, и вовсе забыла о нём.

Ещё через несколько дней она выпросила у него гитару.

Ты умеешь играть?

Он действительно был удивлён и не мог скрыть полусаркастической, полулукавой улыбки. Ивейн лишь поджала губы и чуть приподняла брови – это было высшим знаком недоумения. Она сказала, что на самом деле нет, не умеет, но хотела бы научиться. Она училась быстро и прилежно, и Мэтту нравилось слушать, как она поёт.

Она помогала ему готовить обед, когда должна была прийти Анна, и выглядела отчего-то недовольной. Не разговаривала с ним после визитов психолога и долго, на удивление невыносимо долго оттаивала. Мэтт ни о чём никогда не спрашивал её – это было их основным правилом: не задавать лишних личных вопросов. Захочет – расскажет.

Она была красивой.

У неё была своя, особенная красота, тонкая, элегантная, по-спокойному взрослая, как тихое море, но не холодная, не безучастная, и от этого становилось лишь хуже. Он смотрел на то, как она готовит, как убирает за столом, как перебирает журналы, он смотрел на неё слишком долго, даже тогда, когда он считал это непозволительным. Он ничего не мог поделать с собой.

В конце июля начали облетать первые сухие листья, сорванные потерявшимся ветром – ветер обломал ветви деревьев. Утром пришлось убирать их с крыльца.

В конце июля Мэтт один ездил в город, чтобы купить шарф взамен давно потерянного – Ивейн смеялась, говоря о том, что у него их целая коллекция и все похожи друг на друга как один.

Он вернулся раньше, чем думал, и Ивейн не было дома.

Он – почти – не волновался, умывая руки, насыпая растворимого кофе в кружку, которую она ему подарила, открывая ноутбук и проверяя почту, он – почти – не беспокоился, когда минуты водой просачивались сквозь пальцы, когда Хэнк тревожно утыкался мордой ему в ладони, и это «почти» сжимало ему горло и не давало продохнуть.

Ивейн не взяла с собой телефон и пришлось звонить Анне – у Анны её не было, её не было и у подруг, и для Мэтта она будто исчезла, будто не существовала никогда.

Он надевал куртку и брал фонарь, когда она вернулась, снимая капюшон, стягивая прорезиненные сапоги и кидая сумку куда-то на пол. Она не смотрела на него.

Мэтт догадывался, знал, чувствовал, что она ходила до своего старого сожжённого дома, и эта мысль казалась ему инородной, неправильной и опасной. Ему захотелось хорошенько встряхнуть Ивейн.

Она понимала его настроение. Она пробормотала:

– Живёшь, словно медведь в своей берлоге. Я могу ходить куда угодно и когда угодно.

Он усмехнулся ей в ответ, он был слишком вымотанным, слишком уставшим, чтобы возразить ей или чтобы увидеть смутную, практически незаметную тень вины на её лице.

Они разошлись по комнатам, впервые не поужинав вместе, разочарованные, недовольные друг другом.

***

Он проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс его за руку и звал по имени.

Его футболка была липкой от пота и прилипла к спине, его ноги запутались в пододеяльнике, его дыхание было сбивчивым и хриплым, словно после бега. Вокруг него стояла темнота, и долго пришлось вглядываться в неё, чтобы увидеть Ивейн, склонившуюся над ним, чтобы почувствовать её тёплые руки на своих плечах.

Ты кричал.

Мэтт приподнялся на кровати, стараясь восстановить дыхание и зрение, пока Ивейн не обрела законченные, совершенные черты, и воздух, душный, тяжёлый воздух не перестал дрожать над ними. Он видел окоченевшее тело Майкла. Видел выжженную степь, что когда-то была чьим-то домом. Видел Ивейн, испуганную, одинокую, с кровью на лице, на одежде, в волосах, отчего те казались совсем красными, почти бордовыми, точно зарево неутихающего пожара.

Сны бывали дурными и прежде, но страшными – никогда.

Я могу остаться. Если захочешь.

Ивейн неуверенно убрала руки, будто сомневалась в своих словах и в том, что произнесла их. Мэтт поймал её запястье – оно показалось ему слишком тонким и хрупким. Она села рядом с ним – он положил голову к ней на колени и долго вглядывался в иссиня-чёрный потолок, засыпая, пока она гладила его тёмные спутанные волосы, пропуская жёсткие пряди сквозь тонкие пальцы.

Утром всё было как обычно.

Утром Ивейн, взлохмаченная и полусонная, лениво и сонно взобралась на стул за кухонным столом, явно выжидающе глядя на Мэтта и очевидно замерзая под холодным, влажным воздухом остывшего за ночь дома.

Мэтью принёс одеяло из гостиной и бережно укутал им Ивейн – та смотрела на него пристально, изучающе, и что-то теплилось в её взгляде, и загоралось, что-то, что он никак не мог разобрать.

Одеяло пахнет тобой.

Она сказала это так тихо и просто, что Мэтт замешкался – нечто странное промелькнуло: в её словах или в его голове – он уже не мог понять, разграничить.

Весь дом пахнет тобой.

Он прикрыл глаза – на мгновение. Ивейн протянула ладонь, чтобы прикоснуться к его лицу. Большим пальцем она случайно задела его губу.

Иви.

Она шумно, будто неверяще, выдохнула – в её глазах было понимание и узнавание; так много, что можно было задохнуться. В своих мыслях он всегда называл её так, но вслух – никогда.

Иви.

Она обняла его за шею и заплакала – впервые со дня её приезда, и Мэтт бы не удивился, если бы узнал, что впервые – за всю её жизнь. Одеяло соскользнуло с её плеч и скомкалось где-то у их ног. У двери громко, и заливисто, и так некстати залаял Хэнк.

Мэтт чувствовал слёзы Ивейн почти так же ярко и ясно, как и её прикосновение к губе, что потом ещё долго покалывало и жгло.

***

Он долго ворочался ночью – духота ослепляла его, темнота оглушала. Он лежал с закрытыми глазами, не надеясь уснуть, гоняя спутанные нити-мысли в своей голове, чувствуя, как тяжелеет его тело, как заполняется густой, вязкой, огрубевшей темнотой.

На часах прошло полчаса, в его сознании – вечность.

Мэтт почти не отговаривал себя, когда спустил ноги на холодный пол, вышел из комнаты, когда подходил к двери Иви. Он хотел убедиться, что с ней всё в порядке, он стучал в её дверь, звал её, но она не отвечала.

Иви не отвечала, потому что её не было в своей комнате.

Её не было и на кухне, и в гостиной – Мэтт зажёг свет по всему дому, и лампы ножом саданули по его глазам; Хэнк мирно спал под столом.

Секунда сплеталась с секундой; Мэттью звонил ей – она ответила лишь на третий звонок. Он с облегчением, потрясшим его, накрывшим его, услышал её извиняющейся-виноватый, тихий голос.

Мэтт, я скоро буду.

За окном светало – забрезжил рассвет; рассвет покрывал озябшую землю медью и ржавчиной. Ветви деревьев, скрюченных, провисших к дому, стучались в окна на поклон, царапая стёкла.

Иви вернулась, когда солнце уже налилось румянцем, и захмелело, и стало немного теплее. Мэтт, не позволяя ей снять куртку, схватил её за руку, заглядывая ей в глаза. Её рот округлился идеально-симметричной буквой «о».

Я думала, ты спишь.

Ты хоть знаешь, что могло случиться с тобой ночью?

Иви пахла травой, хвоей и выжженной опустошённостью. Она ходила туда, где было её место, место, по которому, не отдавая себе в этом отчёта, она скучала.

Я была дома.

Мэтт знал – и опасался за неё; Иви раздражала эта излишняя, непомерная забота, но для него она была необходима. Всё умолкло за последние дни, заголовки газет смиренно молчали, возвращая себе прежнюю, привычную желтизну, но он боялся, что это окажется всего лишь затишьем.

Долгие, изнурительные затишья бывают перед самыми страшными бурями.

Иви поражённо, согласно выдохнула.

Обещаю, что больше не буду ходить туда. Я не нарушу обещания.

Мэтт облокотился о дверной косяк, спрятав руки в карманы джинс, прикрыв уставшие от недосыпа глаза. Он верил ей.

Я знаю. Я знаю.

***

Ты ходишь во сне.

Мэтт не осознавал – спрашивала она или утверждала. Он обнаружил себя в футболке и шортах для сна, продрогшего, стоящего за дверью своей комнаты, беспомощно щурившегося. Ночь была тёмной и густой, и ему пришлось вглядываться в эту безлунную ночь, чтобы увидеть Иви – Иви испуганно-обеспокоенно стояла перед ним, переминаясь с ноги на ногу – её ноги были босы; её пижама смялась, её волосы спутались.

Она шептала, что всё в порядке.

Всё хорошо. Всё хорошо.

Она шептала, пока отводила его в комнату, пока закрывала окно, которое отчего-то было распахнуто. Она заставила его сменить одежду; пока Мэтт ополаскивал горящее лицо, пытаясь привести себя в порядок, Иви принесла из своей комнаты, в которой до сих пор не было воздуха, которая всё ещё была покинутой, подушку и плед.

Она легла рядом с ним.

Она прикоснулась к его лицу – его щетина кололась. Дыхание Иви было ровным и мерным; Мэтт чувствовал его своей кожей, как Иви чувствовала его. Темнота, оглохшая, оловянная темнота отступала от них и больше не казалась непроглядной, бездонной, а прирученной, усмирённой. Мэтт засыпал – часы на стене не умолкали, делясь чем-то громким и сокровенным.

Мэтт тихо, почти неслышно сказал:

– Ты – конец моего пути.

И Иви, кажется, верила ему, – в её глазах была глубина, синева, которой Мэттью прежде никогда не замечал, и умиротворённость, и цельность.