Текст книги ""Волшебная невидимая нить..." (СИ)"

Автор книги: inamar

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Перс был покорён. Встреча состоялась.

Через два дня тот же Перс привёз её в Булонский лес и оставил под деревом.

Попросив Кристину не отходить от дерева, чтобы в начинающихся сумерках её нашёл тот, о ком она просила, он скрылся за деревьями с коляской, в которой и привёз её. И единственным способом, которым Кристина могла бы уйти отсюда, были её собственные ноги. По каким приметам Призрак должен был отыскать именно это дерево, Кристина не представляла. Почему её оставили здесь?

На первый взгляд дерево ничем не отличалось от всех остальных, разве что вокруг него не было такой чащи. Ноги скользили в пожухлой траве. Подол платья быстро отсырел. Пытаясь найти место посуше, она обошла дерево, приблизилась и, повинуясь безотчётному желанию, прижалась щекой к необъятному стволу и услышала жизнь, засыпающую внутри огромного дерева. Это был дуб, вероятно один из последних оставшихся от большого леса Рувре, бывшего здесь когда-то. Она глубоко вздохнула, чувствуя тепло, проникающее в её сердце из сердцевины дерева. Могучее, простоявшее здесь невесть сколько лет, выстоявшее в схватке с ветрами и водами, не желающее покориться даже времени, дерево казалось воплощением силы, величия жизни и уверенности. Кристина стояла не шевелясь, опасаясь прервать безмолвную невидимую связь, установившуюся вдруг между нею и деревом. Так и увидел Кристину Эрик, впервые после шести месяцев разлуки…

Призрак пришёл. Даже не пришёл, а словно бы возник – просто в одном месте, в тени ветвей, сумерки стали плотнее и обрисовались контуры человеческой фигуры. Он появился внезапно, и Кристина едва сдержала испуганный вскрик. Эрик оказался в двух шагах от неё так стремительно, что она задохнулась, и не в силах подавить невольную дрожь – стояла молча, прижавшись спиной к спасителю стволу, не зная, что сказать.

И Эрик не спешил ей на помощь.

С первого взгляда в нём не произошло никаких перемен. Он был так же высок и строен. Привычный плащ до земли полностью скрывал фигуру и маскировал движения. В обманчивой глубине капюшона смутно белела маска. Сквозь её прорези сверкали жёлтые, совершенно кошачьи, глаза. Но вот они притушили свой блеск, словно яркий фонарь накрыли темным платком. Взгляд его скользнул по её лицу и направился в небо – серое, утонувшее в пелене облаков.

Наступала осень. Ночами шли дожди, а утром становилось знобко и часто лужи бывали замёрзшими. В последнее время он немного изменил свои привычки и выходил на прогулку не поздно вечером и ночью, а ранним-ранним утром, когда едва брезжил мутный рассвет и туман клоками повисал на крышах домов. Было холодно, но ему не привыкать. Он обнаружил, что и в это время его никто не увидит.Было очень волнительно и приятно наблюдать постепенно наступающее утро.

Дитя ночи давным-давно забывшее, что такое солнечный свет, вдруг полюбило раннее утро. Холодный и мутный, но это был всё-таки свет. Свеча, зажжённая в его душе, тлела и чадила. Он пытался спасти огарок, продлить жизнь слабому едва живому огоньку. Потеряв надежду, он все равно чего-то ждал. Умирая, призывая смерть всем своим усталым и истерзанным сердцем, он боялся уйти раньше, чем случится что-то… Он не знал что, но всё равно ждал, со старческим упрямством заставляя себя каждое утро вставать и идти, чтобы встретить новый день и вновь испытать разочарование. С каждым днём он проходил всё меньше и меньше и однажды, вероятно, совсем не вышел бы, если бы вчера днём его не отыскал Перс.

Услышав, что Кристина просит его о встрече, он в первую минуту хотел отказаться. Его сердце сгорело шесть месяцев назад, когда он сам отпустил её, и она ушла с тем, кого выбрала. Он смотрел ей в след, чувствуя, как в страшном негасимом огне корчится его душа, как сердце бьется и стонет в грудной клетке, охваченной пламенем, как оно пытается выскочить, покинуть ставшую ненужной невыносимо тяжёлую оболочку. Он чуть не опоздал скрыться от наводнивших подвалы жандармов, но это было лишь проявление инстинкта, а не желания. Желание жить он потерял, едва пещерный сумрак скрыл от него тонкую девичью фигурку.

Жандармы тогда никого не нашли – он не даром слыл искусником по части изобретений, «мастером люков». Маленькая султанша могла бы подтвердить это, цыгане из бродячего цирка могли бы много чего поведать, но ни с кем из них французские жандармы не были знакомы. Они не испытывали ненависти, только недовольство от того, что приходилось поздним вечером лезть и обыскивать какие-то подвалы в поисках то ли вора, то ли сбежавшего артиста, то ли ещё неведомо кого. Они просто пытались делать свою работу и делали это не очень тщательно. И его убежище осталось нераскрытым.

Он думал, что она далеко, что поезд «северного направления» сделал своё дело и доставил возлюбленных в край мечты, где она, наконец, перестанет бояться и мысли о «монстре» больше не будут беспокоить её.

Кристина любила, Эрик убедился в этом сам, заставив их поцеловаться перед собой. Он хладнокровно препарировал себя, чтобы не оставить в себе никаких иллюзий. Невероятным усилием воли он заставил себя досмотреть представление, в котором сам был автором и режиссёром, чтобы окончательно поставить крест на своих мечтах (или, может быть, вбить осиновый кол в них?). Он думал, что Кристина уже давно обладательница заветного обручального кольца, и старался гнать от себя мысли об этом.

И вот она здесь. Стоит и смотрит пристально, изучающе. Её взгляд огненной плетью проходит по его телу и Эрику хочется сжаться, чтобы стать поменьше, втянуть голову в плечи, чтобы она скорее отвернулась и, наконец, сказала – зачем он был ей нужен. Руки её скрывали перчатки, потому он не знал, красуется ли обручальное кольцо у неё на пальце, и терялся в догадках. Почему она молчит?

– Эрик! – внезапно окликнула она его так, словно он находился на другом краю земли. – Эрик, снимите маску, я хочу видеть Ваше лицо!

Эти слова ошеломили его. Меньше всего он хотел сейчас обнажать перед ней своё уродство. Зачем ей это нужно? Как-будто ей не хватило того, что уже сделано, словно мало того, что он и так уже фактически мёртв. Глухая обида вытянулась колючим кактусом и заставила его едва заметно сгорбиться. На её голос он не оглянулся, словно и не слышал.

– Эрик! – в голосе Кристины появились те пленительные ноты, которым он сам её обучил и сам не мог противостоять так же, как и она, когда таким тоном заговаривал он. Хрустальные переливы вызывали сладкую истому, сопротивление пропадало само собой:

– Эрик, Вы забыли, я уже видела Ваше лицо. Я хочу говорить с живым человеком, а не бездушной маской.

– Вы лучше других знаете, что я – не живой человек, – глухо ответил он. Молчать было попросту невозможно, да он и не хотел молчать.

Однако Кристина умела быть настойчивой, и у неё была власть над ним, всё ещё была. Она шагнула ближе и осторожно дотронулась до его плеча:

– Эрик, пожалуйста!

В глубине её глаз сияли звёзды. Однажды, спустившись с неба, вслед за знаниями, которые он ей дал, следом за музыкой, которую он ей подарил, звёзды поселились в её душе и осветили её взгляд, сделали его глубже и таинственней. И сейчас она смотрела своими глазами-звёздами, и Эрик понимал, что ещё не всё в нём умерло. Что следом за её голосом и глазами он невольно замечает лицо такое же нежное и свежее, как и раньше, словно никакие горести никогда не ложились страдальческими морщинами на него, никогда облака печали или тучи страданий не покрывали его ливнем слёз. Плащ почти не скрывает пленительную грациозную фигурку, лёгкую и воздушную, как летнее облако.

Кристина всегда была красива и оставалась такой. А он всё ещё дорожил ею, и гораздо сильнее, чем думал.

Эрик помедлил и осторожно снял капюшон, снова помедлил, словно это промедление могло отменить её просьбу или как-то иначе помочь ему избежать пытки, и так же тихо и осторожно снял маску. Восковая личина, выскользнув из внезапно ослабевших рук, приземлилась возле ног.

Кристина смотрела, не отворачиваясь, спокойная и отрешённая, словно богиня. И ему казалось, что под её взглядом на бледной пергаментной коже его лица появляются новые язвы и коросты.

Он был ужасен – память её не подвела. Но теперь ей почему-то не хотелось отвернуться, правда и рассматривать – тоже. Но ужас уже не мутил её разум, как раньше. Яйцевидная безволосая голова, покрытая сухой потрескавшейся слоившейся кожей, слезающей как шкура с гнилого плода. Лицо – обтянутый бледный череп без бровей, с осевшим носом, глаза, закрыть которые не могли веки без ресниц. Вместо глаз не было чёрных провалов, как ей казалось раньше.Просто глаза были такие крошечные, и кожа вокруг них покрыта страшными тенями, словно он специально раскрасил её чёрной краской. Рот не безгубый, просто губы настолько тонкие и короткие, что кое-как натягиваются на челюсть, как слишком маленький чулок на очень толстую ногу. Они всё время сползают, обнажая ровные белые зубы, от чего на лице его то и дело мелькает зловещий смертельный оскал.

Эрик стоял, боясь взглянуть на неё и по мере того, как взгляд её скользил по его лицу, он всё ниже и ниже опускал голову. Сжимался и горбился, словно стоял обнажённым на ледяном ветру и уже не раз пожалел, что поддался на её просьбу, но сделать ничего не мог. Словно вся сила и решительность вдруг утекли куда-то, оставив его слабым и беспомощным младенцем на потеху толпе. Прикосновение Кристины к его щеке, бережное и мягкое, поразило как укол в сердце – он отшатнулся. Эрик боялся посмотреть на неё, страшился увидеть ужас и жалел о том, что пришёл. Это свидание уже отняло слишком много сил. Да и чем оно могло закончиться? Ещё одним разочарованием и только.

Эрик наклонился, чтобы поднять маску, но её рука, рука в перчатке, остановила его на полпути.

– Поцелуйте меня, – попросила Кристина.

– Что? – Эрик так изумился, что забыл все свои прежние страхи и взглянул ей прямо в глаза. Она не отвела взгляда, не отшатнулась, не убрала руку с его плеча и губы её слегка приоткрылись, словно приглашая. Насколько желанна была бы такая просьба полгода назад, и нет слов, чтобы передать весь ужас, который испытал он теперь, едва осознал, чего она хочет. Окаменев, он не мог оторвать взгляда от её лица, чувствуя себя неспособным проникнуть в тайны, таившиеся за этим милым детским обликом.

– Вы говорили, что любите меня, так поцелуйте же. Я сама прошу об этом, – повторила она как-то сердито, словно объясняла малому ребёнку очевидную вещь.

Эрик не знал, что и думать. Но повинуясь нетерпеливому жесту своенравной дамы, наклонился и неловко чмокнул в подставленное лицо. И попал куда-то в нос. Отшатнулся, пытаясь справиться с волнением. Руки тряслись как в лихорадке, привычный холод в крови заменился ледяной стужей, он не знал куда спрятаться.

– Не так! – воскликнула она недовольно. И резко притянув его за воротник плаща, сама припала к его губам.

Вцепившись, как клещ, яростно и остервенело терзая его губы, она доставляла невыносимые мучения ему, терпела боль сама и вместе с тем испытывала какое-то извращённое удовольствие, чувствуя, как он пытается отстраниться, вырваться и теряет силы в бесплодных попытках. Ощущение непомерной власти охватило её, когда она поняла, что Эрик никак не может оттолкнуть её. Он боялся применить силу, причинить ей боль, сопротивление ни к чему не приводило. Она наступала всё стремительнее, словно кто-то вселился в некогда робкую девушку, сделав её уверенной и развратной.

И когда у него не осталось больше выбора, он ответил.

Эрик и не подозревал, что достаточно малой искры и затухающая свеча вдруг взметнётся яростным и неудержимым пламенем. Огненная пелена застила его глаза, и он ринулся в неё, желая, наконец, сгореть и прекратить мучения, призывая смерть всем своим мутившимся рассудком. Встретившись с таким напором, Кристина не удержала свой порыв и обмякла, маленькая война закончилась, не успев начаться, и тогда поцелуй, став желанным и взаимным, погрузил их в какое-то странное, тёмное и тягучее удовольствие.

Комментарий к The Phantom. Драма

* Пабло Неруда – поэма 16

** Аделина Патти – итальянская певица второй половины 19 века. Одна из наиболее значительных и популярных оперных певиц своего времени. В её честь назван кратер Патти на Венере. (материал из Википедии)

========== The Phantom. Поэма ==========

…Я украду тебя. Твой вечерний взгляд прозрачен,

ты попала в сети моей музыки. Любовь моя!

А сети моей музыки безбрежны, как небо.

Моя душа рождается на краю твоих печальных глаз,

в твоих грустных глазах начинается царство сна.*

Погружаясь в поцелуй, как в озеро, они теряли связь с окружающим миром. Мутный и блеклый он медленно переставал быть. Установилась фантастическая тишина, в которой не было земных звуков, кроме тех, которыми отзывались их тела на прикосновения друг друга. Он сильно до боли сжимал её плечи, как-будто боялся, что она выскользнет и растворится в воздухе, она упиралась ладонями в его грудь, словно всеми силами пыталась противостоять их сближению. Их соединяли только губы – обнажённые участки, объединившие в себе все чувства, все эмоции и ощущения, какие только можно придумать. Словно два сосуда они были переполнены этой гремучей смесью, готовой взорваться при малой искре. Испуг или бегство, или ещё большая страсть, или ненависть – хотя бы на унцию больше чего-нибудь и сила, которая одновременно и притягивала и отталкивала их сейчас, разорвала бы их так, что и следа не осталось. Как оголённый провод, живой нерв, они принимали электричество из окружающего мира и делились им друг с другом, едва слабость сменяла невыносимое напряжение, сцеплявшее двоих в едином порыве.

Вдруг что-то неуловимо изменилось – Эрик словно проснулся, и ужас прошил его от макушки до пяток, когда в единый миг он осознал случившееся. Он шарахнулся в сторону, и лицо Кристины ожгла слабая, но довольно чувствительная пощёчина. Она вскрикнула не столько от боли, сколько от неожиданности, схватилась за щёку и, отшатнувшись, села на землю.

– Какая муха вас укусила? – грубо крикнула она.

Но кричать было не на кого. Молниеносно подхватив с земли маску, Эрик прыгнул за дерево, как заяц в кусты. Прижался затылком и спиной к стволу, пытаясь успокоить выскакивающее из груди сердце, затаился, как охотник, поджидающий пугливую дичь. Кристина поднялась с земли, постояла немного, да и пошла вокруг дерева на поиски…

Маска была на месте, капюшон накинут на голову, он снова завернулся в свою личину, как земля в ночь. Что творилось в его душе – смятение или ужас переполняли его, или он чувствовал неизмеримое счастье – понять было совершенно невозможно. Совсем недавно этот человек добивался её с яростью и невиданным упорством, готовый на многие безумства, а теперь – стоял молчаливый, прямой и неподвижный, как каменное изваяние.

Кристина, наверно, отвернулась бы и пошла, заплакав, куда глаза глядят, придавленная осознанием своего недавнего сумасбродства, если бы, приглядевшись, совершенно случайно не увидела, как едва заметно дрожат его плечи. Даже не увидела, а угадала. Тогда она подошла и встала рядом. Так они и стояли. А время всё капало минутами, становилось всё темнее. В небесных полях зажигались звёзды, но земле не суждено было их увидеть – сегодня небо было скрыто серым пуховым покрывалом.

– То, что у меня нет лица, не означает того, что у меня нет всего остального, – внезапно резко сказал Эрик и снова замолчал.

Кристина кивнула сама себе, пробормотав что-то невразумительное, словно эти слова что-то ей объясняли. Хотя именно они и объясняли тому, кто знал, что значат такие объяснения.

Иногда во время особенно нежных и чувственных поцелуев у Рауля пересыхало горло, и ему срочно нужно было выпить. Кристину это удивляло, поскольку с ней такого не случалось. Несмотря на то, что она, как и большинство оперных хористок, была в центре интересов молодых людей, её сердце оставалась невинным. Нет, она, конечно, знала что-то … в общих чертах. Но ей не приходило в голову, что желание может вызывать и она, и не только поцелуем. Эта наивность и охраняла её до поры до времени. Ведь никто не станет заигрывать с девушкой, которая заигрываний не понимает, а если понимает, то стремится скорее убежать.

Сейчас недавнее приподнятое настроение сменилось смущением и подавленностью. Она гнала от себя мысль о своём порыве, теперь в полной мере осознавая, как выглядел её поступок и что можно было подумать о ней. Она оробела и замёрзла. Зябко кутаясь в плащ, боялась подойти, нарушить установившееся гнетущее молчание, даже просто поднять глаза от земли.

Но Эрик и не думал обвинять её в чем-то, его молчание объяснялось просто – он пытался справиться с собой, как и его соперник в схожих обстоятельствах. Только здесь не было вина, которое, возможно, помогло бы.

Погружённая в тоскливые мысли, Кристина вздрогнула, почувствовав вдруг, как плащ укутывает её с ног до головы – Эрику хотелось вновь прикоснуться к ней, и он нашёл способ. Хотя бы к плечам. Остановившись за спиной, он с робким восхищением рассматривал её профиль. И каким бы ужасным не казался её недавний порыв, Эрик хотел его повторения. Но немного в другой форме.

И она услышала густой тёмный глубокий мужской голос, который говорил с ней. Он снова покорял её своей мягкостью – всё было совсем как раньше. Глаза закрылись сами – так легче было чувствовать. Голос не только ласкал слух, он словно теплый бриз касался лица, ерошил волосы. Минуя разум, голос играл на струнах сердца так же легко и свободно, как играет искусный музыкант на знакомом инструменте, вызывая дрожь и необоримое желание. И такая сила обольщения крылась в этом голосе, что достаточно было малого прикосновения, даже только намёка и непоправимое произошло бы, и не вызвало сожалений после. Но сила эта была неосознанная и ненамеренная. Эрик снова протягивал на ладони своё сердце и не задумывался о том, как он это делает.

– Я люблю вас, Кристина. Я хочу обнимать вас, целовать ваши губы, ваши глаза, волосы, руки. Я бы многое отдал за возможность почувствовать, какая гладкая и нежная у вас кожа. Когда-то я мечтал проводить с вами всё своё время, смотреть на вас, следить за движением ваших рук, видеть, как вы склоняете голову над нотами или какой-нибудь работой, слушать вас, ваш голос, чтобы вы пели для меня, говорили со мной о чём угодно, хоть о самом ничтожном. Даже если бы вы просто сидели рядом, это всё равно было бы для меня величайшим счастьем. Я хочу ласкать ваше тело и не могу себе этого позволить. О, Кристина, вы единственная женщина, которая так затянула пружину моих чувств и эмоций, что соскочив с запора, она практически убила меня. Я ощущаю себя деревом, в которое попала молния… Вы думаете это не достаточное оправдание моей грубости?

Она оглянулась и сникла, опалённая жаром признания, произнесённого ровно и спокойно. Невозможно было не угадать за хрипловатым и тихим голосом бурю, убивающую ежеминутно, ежесекундно, отнимающую жизнь по крупице, как несбыточные надежды, но приносящую болезненное, тяжёлое удовольствие от мечтаний, что посещают на последнем рубеже перед кончиной. Она отшатнулась в испуге, словно увидела разверзнувшуюся пропасть под ногами, как и тогда шесть месяцев назад. Пропасть так же манила её, она готова была шагнуть, чтобы погибнуть или выжить – уж как повезёт, – но другие руки удерживали её на краю, не давая кинуться в головокружительную глубь. Эти руки были руками Рауля. Она угадала правильно: находясь здесь, она в то же время была и там, говоря с одним, она ни на минуту не забывала о другом.

– Что же я наделала, – потерянно пробормотала она.

– Нет, это не вы, Кристина, это я, я сам. Всё – сам, – всё так же тихо, пытаясь успокоить её, ответил Эрик. – Нельзя заставить звезду не сверкать, она для этого рождена. Невозможно запретить голосу пленять, а красоте ослеплять и кружить голову – это то, что они не могут не делать. Мы можем быть только благодарны за те чувства, которые они в нас пробуждают. – Он вздохнул. – Так зачем вы хотели меня видеть?

– Я надеялась, что вы напишете для меня музыку. Я хочу исполнить что-нибудь ваше и для вас, – сказала она тихо и смущённо.

После звуков, которые она слышала несколько минут назад, её собственный голос показался ей сиплым вороньим карканьем, и она сжалась, невольно ожидая порицания, как нерадивая ученица, не выучившая урок. И просьба, представлявшаяся ей раньше простой и естественной, теперь казалась большой наглостью.

Её просьба взволновала Эрика. О какой музыке она говорит? О каком исполнении? Где она собирается петь? Разве виконтесса, может позволить себе исполнять музыку на публике? Благородная дама поёт только в салоне рядом с пианино и в приличном платье. Аристократка не может выступать на сцене, потешая толпу. Ох! Если бы он осмелился, он бы давно стянул перчатки с её рук, чтобы, наконец, разрешить свои сомнения и понять, чем же был этот невероятный, невозможный, фантастический поцелуй. Эрик всё ещё чувствовал вкус его на своих губах и временами он даже задерживал дыхание, чтобы этот вкус остался с ним как можно дольше. Глупости? Да. Но у того, кто всё потерял, нет особого выбора.

Носит ли она обручальное кольцо? Если носит, почему она здесь? Если нет, то почему?

Эрик молчал. Долго. Кристина уже потеряла надежду услышать хоть какой-нибудь ответ, но он ответил:

– Я больше не пишу музыку.

И Кристина вдруг осознала, что означали слова, сказанные Персом, «пока жив». Она поняла, что это значило для Эрика.

Музыка была его верой, его надеждой, его силой и слабостью, временами она заменяла ему еду и питье и даже сон. Утешительница и советчица, подруга и любовница, она пронизывала его, наполняя кровеносные сосуды живительной силой, она была его сердцем и лёгкими. Потеряв музыку, он потерял жизнь. Бедное сердце, лишённое животворящей силы, ещё тянулось, ещё откликалось и хотело, но уже не могло. Осознав это, душа её переполнилась. Утопая в большом плаще, она кое-как добрела до дерева, уткнулась лбом в ствол и молча заплакала, изливая недавнему другу всю жалость и горечь, которые переполняли её.

Услышав её рыдания, Эрик заметался, как перепуганная птица над гнездом, пытающаяся защитить свой дом от хищного зверя. Кристина была его домом, началом и концом всех его мыслей и единственным, чем он ещё дорожил. После окончания «Торжествующего Дон Жуана» ноты покинули его, ни одна мелодия больше не звучала в нём, ничто не вызывало в нём трепета, ничто не пробуждало его. Он увидел жестокого хищника в переполнявшем её отчаянии. И, как верный пёс, был готов отдать все оставшиеся силы для борьбы с этим хищником.

– Вы плачете?

Он с тревогой вглядывался в её лицо. Сумерки скоро совсем скроют его, и Эрик пытался наглядеться, пока ещё было можно, пока её тонкие милые черты белели сквозь наступающий вечер.

– Почему? Что так расстроило вас? Я? О, мой ангел, не надо, я сделаю все, что захотите, – его голос ещё никогда не был таким нежным и певучим, ещё никогда уговоры не ласкали слух так, чтобы хотелось слушать их бесконечно. – Вы хотите, чтобы я написал для вас музыку, – я напишу. Что хотите – серенаду, арию? Напишу. Оперу? Могу и это, только это не очень быстро.

Его рука в кожаной перчатке осторожно гладила склонившуюся голову, неведомо откуда взявшийся носовой платок утирал её слёзы. И голос такой знакомый продолжал утешать, и слёзы теперь уже стали не горькими, они не теснили сердце, но вдруг как горный родник освежили и осветили и прогнали невыносимую печаль, что не давала вздохнуть свободно уже много дней. И отвернувшись от дерева, она уткнулась ему в грудь. А руки его вместо того, чтобы обнять в ответ, вдруг повисли плетьми от странной слабости.

Вот опять она близко, Эрик чувствует, как бьётся её сердце. Она снова пришла, теперь уже в образе несчастной и кроткой, нуждающейся в защите, а не той фурией, которой была, некоторое время назад, но и в этом облике её прикосновения были столь же волнительны. Но каждый раз, когда в нём поднималось чувство, тут же проявлялся суровый разум – он не мог забыть о своём уродстве, он слишком хорошо помнил, как она уплывала…

Мой голос – моё мучение, мои способности – эта моя кара, и я не знаю за что. Зачем Бог даёт смертному такую власть над людьми и тут же лишает его возможности воспользоваться ею? Чтобы ещё сильнее уязвить его и сделать мучения совсем нестерпимыми? Чтобы он в полной мере ощутил свою ничтожность, осознал прах и тлен и не смел поднять голову, пресмыкаясь вечно в жутких лабиринтах между своими желаниями, надеждами и велениям совести? Чтобы он не посмел поднять лицо своё и увидеть Красоту и пожелать её всеми силами души своей? Не для этого? Зачем мне нужно всё, что у меня есть, если я не могу иметь простого счастья – без страха смотреть людям в глаза, не боясь услышать в ответ глумливый хохот и издевательства. Если я не могу … сказать о том, как я люблю, чтобы тут же не вспомнить о своём уродстве. Моё уродство – это вся моя жизнь, она делала меня игрушкой в чужих руках, чужой собственностью. Что бы я ни свершил, как ни стремился выбраться из окружавших меня ловушек, я всегда падал вниз. Кристина, подумайте, в Ваших руках я такая же игрушка. Вы могли делать со мной всё, что Вам вздумается, а я только крушить и ломать в ответ.

– Я сделаю всё, что вы захотите, – повторил Эрик, – даже… если угодно, достану цветок с того берега океана.

– Вы – волшебник? – сквозь слёзы улыбнулась Кристина.

– Я стану им… для вас, – едва слышно прошептал он, обняв ладонями её лицо.

Несмотря на все усилия, она не могла остановиться, слёзы всё текли и текли по лицу, и конца им не было. Вдруг чуткий музыкальный слух Кристины уловил едва слышимый свист.

– Это певчий дрозд? Осенью? – удивилась она.

Однако это не единственный удивительный звук, который послышался. Вскоре в ветвях дуба, ещё не потерявшего листву, прятался щегол, пара синиц и даже скворец. Свист и чивиркание лугового чекана разбавлялось щебетом пеночки-веснички. Крона дерева наполнилась свистом, ворчанием, пиликанием, словно здесь гнездился целый птичий оркестр. Слёзы моментально высохли.

– Жаль, здесь нет соловья, – мечтательно со счастливой улыбкой промолвила Кристина.

– Соловей? – озадаченно спросил Эрик. – В октябре? Ну, что вы, этого просто не может быть…

Через несколько минут к стройному птичьему хору присоединилась соловьиная трель.

***

– Эрик, это просто чудо! – восторженно проговорила Кристина. – Спасибо.

Она выпростала из-под обширного плаща свои дивные руки и, потянувшись, обвила ими его шею, наклонила ближе к себе его голову и прижалась щекой к жёсткой поверхности маски.

– Я тут, как бы, ни при чём, – смутившись, ответил он.

Его ещё никогда так не обнимали. Ничьи руки не делились своим теплом. Эти объятия были нежными и дружелюбными уже потому, что никаких других раньше не случалось. Эрик невольно наклонился ниже, вдохнул слабый аромат, чистый и свежий, как горный ветер. Сердце забилось чаще. И мечта снова окрылила его. Но вот Кристина отстранилась, и он на миг почувствовал себя осиротевшим. Но разве она должна висеть на его шее ожерельем?..

– Где вы собираетесь петь?

– В вашей опере. Ведь она ещё ваша? – просто ответила Кристина.

– А виконт? – осторожно спросил он.

Эрик увидел, как она подобралась, словно ожидала удара. Одним из редких приятных моментов, которые доставляло ему уродство, было ночное зрение. Продолжая отчётливо видеть, когда для всех других окружающий мир погружался во тьму, он чувствовал себя гораздо свободнее и увереннее. Темнота была его другом.

– Я… мы решили разойтись, – неуверенно пробормотала Кристина и, подумав, добавила, сама не зная зачем, – на время. Я вернулась на сцену.

Вот оно! То, чего он всегда хотел, о чём мечтал, что притягивал к себе могучим и невероятным усилием. Неужели судьба сжалилась над ним и предоставила ему возможность стать «как все», когда он потерял уже всякую надежду на это. Они не вместе. Эрик может позвать её, попытаться снова. Ведь она сама пришла, это она поцеловала его. И руки до сих пор помнят, как дрожали её плечи. Он не из тех, кто отказывается от щедрого дара, если дар сам идёт к нему в руки. Он никогда не отказывался от удовольствия, когда оно само пришло к нему. Особенно, когда оно такое жаркое, трепещущее, медленно стекающее по позвоночнику и согревающее его. И сердце сладко заныло от предвкушения такого близкого счастья. Только вот… Почему не уходит холод? И в воображении картины счастья быстро заменяются видами запустения и разрухи. Как иссушенное временем дерево, Эрик стоит на каменистой безводной пустоши, и ветер откалывает от него кусочки, которые рассыпаются даже не успев долететь до земли. Да и нужно ли это ей самой? Если бы только была возможность проникнуть в её мысли, прочитать их, понять, наконец, что же кроется в этой красивой головке.

– Не знаю, что и сказать, – послышался, приглушённый маской, голос.

Кристина удивилась, уловив в его ответе какое-то сомнение. Ночь, затопившая всё вокруг, и маска не давали возможность разглядеть собеседника, уловить настроение. Она была певицей и умела ловить малейшие изменения интонации, но видеть иногда тоже очень важно.

– Эрик, может быть, вы уже оставите свою маску в прошлом, хотя бы со мной? – высказала она робкую просьбу.

– Нет! – резко ответил он и, устыдившись этой резкости, уже мягче добавил, – я не могу, прости, Кристина.

В этот самый миг Призрак осознал, что все его мечты лишь обгорелые угольки. Он не мог позвать её с собой. Ему нечего было ей предложить. Любовь осталась вечной памятью. Она больше не была живой. Последний привет, на который его ещё могло хватить, – музыка – он собирался выполнить просьбу. И на это тоже нужны были силы.

Установилось молчание. Собственно свидание было исчерпано. Оба почему-то испытывали странную усталость.

– Пойдёмте, дорогая, я отвезу вас домой, – тихо и печально промолвил Призрак. И в её сердце толкнулась грусть. И поцелуй, и объятия и такое восхитительное признание, и птичьи трели резко отодвинулись назад, словно все они были в другой жизни. Она подала свою руку и покорно последовала за ним.

Возле экипажа он бережно прикоснулся к её плечам и снял свой плащ:

– Это я возьму, если позволите.

Усаживая в коляску, он долго и заботливо укрывал её ноги меховым пологом.

– Вы опять плачете? – укорил он, – Не грустите обо мне, Дива, если бы не вы, я не увидел бы солнца…

– А если бы не вы, меня не было бы вообще.

– Значит, мы – квиты, – и глаза его солнечно сверкнули, а рука осторожно коснулась её щеки, – я хочу, чтобы ты улыбалась. Это много?