Текст книги "Яйца"
Автор книги: Ида Гольц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
ГЛАВА 3
Выскочив из зала и едва не сбив с ног дожидавшуюся у дверей своей очереди новую пару молодоженов, Эстер опрометью бросилась на улицу. Люди, толпившиеся в фойе, провожали беглянку удивленными взглядами. Только когда дворец бракосочетаний оказался позади, она на миг замерла, судорожно соображая, в какую сторону бежать дальше.
Мысль о непоправимости только что совершенного шага быстрым вихрем пронеслась в голове и тут же улетучилась. Это было, как прыжок с высокого утеса когда-то в детстве. Ей было лет восемь. Это тогдашний приятель-сосед по дачам Виталька подбил ее прыгнуть в реку. Взял, что называется, «на слабо». Она с разбегу и прыгнула. А потом было долгое, как ей показалось, погружение в темную от ила воду, в которой колыхались длинные зеленые стебли травы. Словно волосы какого-то гигантского существа, опустившего голову в реку, – подумала тогда Эстер. Она провела по стеблям травы рукой, как по струнам арфы. Растения отозвались на ее прикосновение плавным покачиванием. Здесь, под водой было тихо и на удивление спокойно. Она мягко коснулась ногами бархатистого песочного дна, словно опустилась на теплую постель. Казалось, что сейчас чьи-то ласковые руки коснутся ее, и нежно, убаюкивающе погладят по голове. Откуда-то из глубин памяти всплыло слово: мама. Эстер взглянула вверх, надеясь увидеть ее лицо, но там, над поверхностью воды плескалось только солнце, к которому длиной ниткой бус тянулись пузырьки воздуха из ее рта, и вот тогда стало вдруг страшно. Она отчаянно замолотила руками и ногами, отталкиваясь от дна, и с хрипом глотнула свежего воздуха, когда, наконец, сумела выбросить свое тело на поверхность воды. Виталька не понял тогда, что, собственно, произошло. А они потом еще долго бродили по окрестным садам, обрывая терпкие груши-дичок и кислый, еще недозрелый белый налив, выжидая, пока у Эстер высохнут волосы и купальник. Узнай Мириам, что они без спросу одни отправились на реку, взгрела бы ее так, что мало не показалось.
Эстер бежала, жадно хватая пересохшим ртом горячий воздух, не глядя в слепые глаза смиренных кариатид на старинных фасадах и не замечая холодных взглядов, которыми провожали ее маскароны над порталами. Обернувшись, она увидела через плечо, как Марк прямо по-спринтерски догоняет ее, но от того, что бежать надо было еще быстрее, ноги слушались почему-то все меньше, будто взяли в асфальте. Длинное платье путалось между ног, а туфли на высоченный каблуках грозили вывихом лодыжек.
Марк почти уже нагнал ее. Еще немного и он смог бы коснуться рукой ее плеча, крепко сжать и остановить. Неловко подпрыгивая, рискуя споткнуться на бегу, Эстер стянула с себя туфли и, сжав их в руках, побежала босиком, обжигая ноги о раскаленный асфальт.
Вслед за Марком неслась орава родни и знакомых. Оскар заметно отставал, ему приходилось время от времени замедлять шаг, приостанавливаться.
«Да, не спринтер и даже не марафонец», – отметила про себя Мириам, нагоняя не привычного к таким пробежкам незадачливого жениха.
– Давай, Осик, шевели своим тохес11
Тохес (идиш) – зад
[Закрыть]! Цигель-цигель! Невеста-то сбежала!
Мириам сама от себя не ожидала такого бесцеремонного отношения к Оскару, держалась с ним всегда подчеркнуто вежливо, а тут вдруг откуда-то выскочило это ироничное, позаимствованное у Эстер, – «Осик».
– Все, не могу! – замедляя и без того не быстрый бег, взмолился Оскар и остановился, понимая, что Эстер ему не догнать. Наклонился, тяжело дыша, упираясь руками о колени.
А Эстер все бежала, не разбирая дороги. Мимо проносились террасы кафе, ресторанов, откуда дыхнуло на нее запахом жаренного на углях мяса, цветочница с тележкой, нагруженной растрепанными хризантемами и благоухающими букетиками цветного горошка, пестрыми ирисами и скромниками-васильками; уличный саксофонист, протяжно выдувавший Stranger in the night, поток прохожих, который Эстер рассекала, как ледокол толщу льда. От бегущей за ней процессии многие шарахались в сторону, недоуменно провожая взглядом растянувшуюся по улице цепочку людей.
– Черт! Только этого не хватало!
Эстер умудрилась зацепиться за угол террасы и торопясь вытащить застрявший в деревянном настиле подол, отчаянно дергала за платье.
– Эстер!
Грозный окрик нагонявшего ее брата заставил действовать без промедления и решительно. Эстер рванула, что есть силы за подол, оставив лоскут зацепившейся органзы, между досок.
– Стой!
Это уже Мириам кричала Марку, стремительно приближаясь к брату.
– Я убью ее! – он вынул из кобуры, спрятанной под смокингом, свой табельный Глок.
– Стой! – Мириам бросилась ему наперерез, раскинув в стороны руки. – Ты что, больной на всю голову?! Пусть бежит. На кой ей этот шлимазл22
Шлимазл (идиш) – недотепа
[Закрыть] сдался, а? Ты-то из себя фраера не делай!
Дуло пистолета маячило перед ней, но страха не было. Мириам больше беспокоило, что это зрелище привлечет внимание окружающих. Кое-кто из прохожих уже нацеливал на них объективы своих телефонов, намереваясь запечатлеть зрелищную сцену.
– Мария? Ты ли это? Я тебя не узнаю, – сделанным изумлением воскликнул Марк, но опустил пистолет. – Сразу столько слов?! И каких? Мама дорогая! А я-то думал, что ты у нас единственный в семье приличный человек!
– Все, заканчивай этот цирк. А то еще папа увидит.
Мириам заметила, как к ним приближается отец, стараясь не показывать своей явной одышки, а за ним следом бежит Маргарита.
–Ты прям, как школьница, которую приятель тискает в углу: главное, чтобы только папа не увидел! – Марк скривил рот в едкой усмешке, но спрятал свой Глок под смокинг.
– Спокойно! – обратился он к окружающим, замедлившим было свой шаг при виде человека с пистолетом. – Это-кино. И немец вот сзади ковыляет, – обернулся он навстречу Оскару, замыкавшему всю эту свадебную процессию.
Эстер продолжала бежать по инерции, сбивая ноги о грубую брусчатку, не оглядываясь и не зная, продолжается ли за ней погоня. Оказавшись на какой-то узкой улочке, где едва мог пройти один человек, она, наконец, остановилась, чтобы перевести дух. Здесь было тихо, пахло застоявшейся в тепле сыростью, глухие стены домов с редкими маленькими окошками отгораживали этот мощеный коридор от соседних оживленных улиц. Взгляд Эстер скользнул вверх, к голубой полоске неба, прочерченной вдоль черепичных крыш. Из-за печной трубы медленно выплывало клочковатое ватное облако. На какое-то мгновение она прикрыла повлажневшие веки, чувствуя, как от правого виска к щеке пробежала, как слеза, струйка пота. Когда она снова открыла глаза, все вокруг изменилось. Дневной свет померк, словно догорающая лампочка, которая вот-вот потухнет. Или будто гигантская птица накрыла город своим черным крылом. А, может, Эстер простояла вот так не минуту, а часы, не заметив, как время совершило свой стремительный скачок, резко крутанув стрелки циферблата?
–Вы хотите зайти? – раздался где-то рядом мягкий голос.
ГЛАВА 4
Человек в черной сутане священника распахнул перед Эстер неприметную скромную дверь, приглашая войти. Прижимая туфли к груди, она осторожно шагнула вовнутрь и замерла, переступив порог. Где-то за ее спиной щелкнул выключатель и помещение осветилось желтоватым светом матовой лампы под скромным конусом абажура под потолком.
Небольшая комната с дощатым, выкрашенным светло-серой краской, полом, скамья со спинкой из темного дерева, такого же цвета невысокая этажерка с книгами, на обложке одной была фотография Папы Римского Франциска, канделябр на высокой ножке с тремя свечами. Эстер обернулась и узнала в священнике настоятеля церкви Святой Марии Магдалины.
–Здравствуйте, отец Эдуард, – вспомнила она его имя.
–Мы где-то виделись с вами…– настоятель вглядывался в лицо Эстер.
–Да, зимой. Мы у вас здесь снимали репортаж о фресках Кастальди33
Филиппо Кастальди (1710 – 1785) – итальянский художник-портретист периода позднего барокко, работавший в основном в Южной Италии и Польше.
[Закрыть].
– А! Правда! – Он хлопнул себя по лбу. – Я не сразу вас узнал. Затмение! – он как-то по-мальчишески легко рассмеялся своему каламбуру.
Сорока с небольшим лет, рыжий, с веснушками, рассыпанному по лицу, серыми глазами в лучиках мелких морщинок, выдававших в нем человека улыбчивого, он совсем не походил на строгого священнослужителя, каковыми кажутся духовники. Отец Эдуард любил посмеяться, ценил хорошую шутку и не напускал на себя менторский тон в общении с мирянами. Таким он запомнился Эстер после той встречи в храме. Дело было под Рождество. В церкви пахло еловой хвоей. Отец Эдуард показывал им Священный Вертеп с младенцем Иисусом в окружении принесших дары волхвов и пел рождественские гимны. У него оказался неплохой баритон. А потом они вместе с оператором карабкались на леса, где настоятель храма показывал фрагменты старой росписи, которая сантиметр за сантиметром открывалась под руками художников-реставраторов, осторожно расчищавших поверхность церковной стены от столетних слоев краски, скрывавших их первозданный вид.
–Хотите чаю? – неожиданно предложил отец Эдуард, ведя ее за собой во внутренние служебные помещения храма. – У меня есть отличный тимьяновый чай. В жару очень помогает.
Эстер согласно кивнула. В горле и вправду пересохло от этой беготни по улицам.
Она присела на кресло без спинки с иксообразными ножками и, смахнув с грязных до черноты пяток прилипшие крошки мелких камешков, надела туфли. Подошвы ног, стертые от бега босиком, горели, будто она прошлась по углям.
Отец Эдуард не мог, конечно, не заметить ни ее растрепанных волос, из которых осыпалась половина заколок-маргариток, ни разорванного подола свадебного платья, ни туфель, зажатых в руках, но ни словом, ни взглядом не выдал своего удивления ее видом. Видимо, считал, что Эстер, если захочет, сама расскажет, как и почему она оказалась у дверей его церкви.
–Вас зовут… простите, запамятовал, – священник поставил перед ней фарфоровую цвета кобальта чашку, из которой струился ароматный парок тимьяна.
–Эстер.
Сел отец Эдуард не за свой массивный письменный стол, на котором громоздились книги и бумаги, а напротив Эстер на стул с высокой спинкой.
Она помнила еще по прошлой встрече рабочий кабинет настоятеля церкви со старым книжным шкафом со стеклянными дверцами, вешалкой с изогнутыми рожками и так по-будничному булькающему закипающему электрочайнику. Похоже, что вся меблировка комнаты пережила уже не одного хозяина и переживет еще, наверное, с десяток. Если бы не эбонитовое распятие за массивным кожаным креслом у стола, сразу и не догадаться, что это обитель священнослужителя.
– Значит Эсфирь… – отец Эдуард задумчиво покрутил чашку. – Красивое имя: Эстер. Не часто встречается.
– Маму так звали…
– В Риме в Палаццо Паллавичини есть рисунок, который долгое время приписывали Боттичелли, – отец Эдуард посмотрел в глаза Эстер. – Позже выяснилось, что он принадлежал другому, не менее талантливому художнику Филиппо Липпи. Так вот у этого Липпи есть невероятно красивый портрет этой главной героини Ветхого Завета – Эсфири. Ее изображения украшали когда-то сундуки с приданым. Она должна была служить невестам образцом женского смирения.
– Это не про меня, – Эстер горько усмехнулась, вспоминая, как она не более, чем час назад удрала со свадебной церемонии. – Я сбежала от жениха. А сейчас уже не уверена, что поступила правильно. Может, я сделала ошибку? – она вопросительно посмотрела на священника. – вы осуждаете меня?
– Вас никто не вправе осуждать. И кто я такой, чтобы делать это?
– Но сейчас мне кажется, что я поступила глупо. Даже подумать боюсь, что там сейчас творится…
Эстер явственно представила расстроенного отца, Маргариту Львовну, Мириам… Осик, наверное, ее проклял. Единственный, кто ее побегу уж точно рад, так это Марк, – была уверена она.
– Совершить ошибку – еще не самое страшное, – прервал ее размышления отец Эдуард, – куда страшнее пребывать в заблуждении, что поступаешь правильно. Благими намерениями, сами знаете…
Эстер кивнула.
–Время все расставит по своим местам, как бы это банально не звучало. Поверьте мне, – отец Эдуард пододвинул к ней вазочку с бисквитным печеньем.
– Вот это меня и пугает…
Эстер, повертев в пальцах печенье, надкусила его чисто машинально, не чувствуя даже вкуса.
– Что именно? – священник пытливо смотрел на нее.
– Время… Неизвестность… Будущее…
Эстер уткнулась взглядом в пол, боясь поднять глаза на отца Эдуарда.
– Может, я покажусь вам фаталистом, – усмехнулся он, – но в жизни происходит именно то, что и должно произойти.
– То есть, мой побег со свадьбы был, по-вашему, неизбежным? – Эстер, наконец, решилась посмотреть настоятелю церкви в глаза.
– Скажем так, он, вероятно, был закономерным. Как говорится, лучше поздно, чем никогда и лучше раньше, чем позже. И корить себя за это не надо.
– А как же чувство вины? – удивилась Эстер.
– Корить и раскаиваться – это все-таки разные вещи, – заметил священник.
Он категорически не принял ее отказа и вызвал такси прямо к дверям церкви.
– Мне не удобно как-то… – Эстер и вправду почувствовала смущение, что с ней случалось редко, когда свалившись, как снег на голову, практически незнакомому человеку, вынудила его заниматься ее проблемами.
– Куда неудобнее будет вам идти по улице… – отец Эдуард поспешил спрятать свою улыбку, чтобы еще больше не смутить ею свою гостью.
Эстер инстинктивно оправила подол платья с выдранным куском ткани. Только когда она уже садилась в машину, священник перекрестил ее в спину.
ГЛАВА 5
Я чувствовала себя отвратительно. Блин, не то слово. Мне было хреново. Потратить тучу времени, чтобы просмотреть эту бесконечную программу на TLC «Оденься к свадьбе», или как она там называлась, выбрать, наконец, то самое платье, которое хотела, а оно просто больных денег стоило, и теперь вон оно, висит на перекладине вешалки с выдранным куском подола. Я –то думала по началу взять что-нибудь на прокат. Ну не паль, конечно, какую-нибудь, а что-то приличное, но отец настоял, чтобы платье было исключительно мое.
«Оставишь на память», – заверила меня Маргарита. Да уж, прямо черная метка в моем мозгу: не ходи, девка, замуж.
После всей этой беготни по городу, я часа два еще отмачивала в ванне свои изгвазданные ноги. Я так не бегала, кажется, с универа. Да что там с универа! Я и в школе так не бегала. Наматывать круги по стадиону как-то не канало.
Помню, в классе седьмом, кажется, у нас придумали какую-то шнягу с ориентированием по лесу. Я сразу поняла тогда, что из этого леса точняк не выберусь. Это с моим-то прогрессирующим с возрастом топографическим идиотизмом! Мне бесполезно давать в руки карту. Сколько бы я в нее, как овца, не пялилась, толку никакого. Я и в трех соснах заблудиться могу. Реально. GPS тоже можно сразу в топку отправлять. Я, хоть убейте меня, ничего не понимаю, что он там бухтит. «На дороге с круговым движением съезжайте с четвертого съезда». Я и съезжаю на четвёртый, а это оказывается ни хрена никакой не четвертый, а третий. А бабца в этом навигаторе все лопочет: «Вы отклонились от маршрута». И мне нравится, но это в больших кавычках «нравится», как Марк при этом орет, что я, блин, даже считать в школе не научилась. Орет, а сам при этом предлагает научить меня водить машину.
Да, ладно. Реально, лес был не для меня. А тот кросс мы бежали вместе с подругой моей Волковой. Наташка-это та еще чудила. Ну, в общем, побежали мы. Карты в руках, типа, мы в них что-то соображаем. А мы тупо пялимся с Наташкой во все эти кружочки, пунктиры, линии там всякие, короче, смотрим мы на всю эту хренотень и понимаем, что мы на самом деле ни хрена ничего не понимаем. Что мы, блин, никуда не добежим. То есть, никогда! А Наташка говорит, такая, давай, включай внутренний локатор. В смысле, будем действовать по интуиции. Ага! Щас!
Мы забрели в какую-то глухомань, продирались через черт знает какой бурелом. У меня все руки потом от каких-то кустов деручих были покоцаны. Забрели мы на опушку, а там, глянь, диво-дивное– старая тахта валяется. Пружины из нее повыскакивали. Мы, две дуры, еще успели на тахте этой попрыгать. Я душу отвела. С детства уже так не резвилась. Когда мелкая дома прыгала на диване, Машка все время вопила: слезь, прекрати, только пыль столбом поднимаешь. Пыль там была, не спорю, но не так, чтобы ее было много. Машка каждую неделю по этому дивану елозила пылесосом.
А прыгать на диване-кайф. Когда отталкиваешься от его пружинистой поверхности и подскакиваешь вверх, вот в этот момент, всего лишь полсекунды какие-то, когда ты оказываешься в воздухе, тебя охватывает ощущение абсолютно беззаботного счастья. Такое бывает только в детстве. В последний раз я такое испытала, наверное, на той самой чертовой тахте в лесу.
Думаю, гринписовцы тем, кто эту рухлядь туда притаранил и бросил, – на кой ее вообще надо было тащить в лес? – руки бы пообрывали. Лично я бы так и сделала. Берегите природу, мать вашу!
Физрук нас с Наташкой по лесу разве что с собаками не искал. К финишу мы с Волковой добежали, есессно, последними. Метров за пять Наташка еще умудрилась ногу подвернуть и распласталась поперек дорожки. А я, блин, на бегу споткнулась о нее и рухнула поперек Наташки. Это был финиш. Впереди маячили голубые флажки. Физрук, у которого уже не хватало нормальных слов, свиристел в свой свисток, как подорванный. Кросс мы с подругой Волковой завалили.
Славное было время. Иногда мне хочется вернуться назад.
А сейчас я вот лежу в ванной, отмокаю от кросса по городу, чувствую, как от воды покалывает стертые подошвы моих ног и нахожусь в полной фрустрации.
В память врезались все до единого лица в тот момент, когда я шла через весь зал, там, в ЗАГСе. Осик, помню, смотрел как-то удивленно. Может, решил, что мне, может, в сортир приспичило? Да-да. Прямо в ту самую минуту, когда еще чуть-чуть и на моем безымянном пальце оказалось бы кольцо. Осик настоял, чтобы на внутренней поверхности колец сделать гравировку с датой свадьбы.
Я видела лица отца и Маргариты. Отец слегка сдвинул брови, как это он делает, когда происходит что-то неподвластное его пониманию. Маргарита Львовна, наоборот, показалась мне даже восторженной, с какой-то чертовщинкой в глазах. Невероятная женщина! На седьмом десятке сохранить такую девичью непосредственность!
У Машки на лице застыл немой вопрос: что происходит? Марк же взирал на все поверх своих очков Ray Ban настороженно. В этих выпендрежных окулярах он мне напоминал Киану Ривза из Матрицы. Ему только черного плаща не хватало! Пижон.
Лучше бы я всего этого не видела. В близорукости тоже есть свои преимущества. Особенно, если ты такой трушный крот, как я. И у тебя на каждый глаз приходится по минус пять.
В школе, помню… Опять, блин, эта школа…
Ну это ж понятно даже любому диванному мозгоеду, что все у нас прется из детства. Это, как по старику Фрейду.
Короче, в школе еще заметила, что со своей третьей парты ни хрена не вижу, что написано на доске. Перепендюрилась тогда на первую. Прям, как отличница. Сидела у исторички под самым носом. А дама она, надо сказать, была истеричной. Звали ее Ирина Ивановна. Для меня же она была всю дорогу Истерией Ивановной. Походу, страдала она мигренями, и я каждый раз угадывала, когда на нее накатывал очередной приступ. В классе стоял одуряющий духман от китайской «звездочки». В такие моменты я задницей начинала чувствовать, что запас эндорфинов у исторички на нуле, и она сейчас начнет кошмарить класс. По ее лицу с застывшей маской боли я читала, как по книге, что перед ней скопище дебилоидов, которым до балды, что творится в этом грешном мире на протяжении веков. И тут она вдруг вскидывается и мечет в класс, как фашист гранату, вопрос: кто написал поэму «О природе вещей»? И смотрит на всех нас этаким коршуном. Всех паралич разбил под этим хищным взглядом, застыли, как суслики. Даже отличники наши молчат, пребывая в полной амнезии. А я не лезу. У нас же, блин, иерархия была, мать ее за ногу. Не высовывайся раньше других. Тех, кто с первого класса тянул руку прямо училкам в лицо, еще не зная даже, что спросят. Ну, я сижу и помалкиваю. Истерия поводит больными глазами, затеяла, видать, что-то недоброе. И тут я такая:
–Тит Лукреций Кар.
– Кто сказал? – взревела Истерия.
– Отлично! – рявкнула она, отыскав меня взглядом.
Не, не то, чтобы я была шибко умная, просто книга Лукреция, которую я уже давным-давно приметила в отцовской библиотеке, с детства не давала мне покоя. Это была старая в коричневатой потертой обложке книга с пожелтевшими страницами, переложенными пергаментом. Еще какое-то довоенное издание. Не знаю, почему, она меня всегда завораживала.
– Кар-р-р! – передразнил меня из-за спины Димка Лукницкий.
Да, блин, я к тому же тогда еще картавила. Поэтому произнести имя, в котором целых две буквы «р» – это, может, и не подвиг. Но что-то героическое в этом определенно было.
–Ты не картавишь, ты грассируешь, – успокаивала меня Маргарита.
А я, как только научилась говорить, даже имя ее толком не могла произнести. Называла «Манганита». Про свое «Эстер» я вообще молчу.
Но однажды моя близорукость сыграла со мной коварную шутку. Корч, шли мы как-то с моей одноклассницей Наташкой со школы. А я мало того, что слепая, так еще сердобольная. Иду и вижу: возле подъезда девчонка какая-то вроде как кота терзает, носом его в землю тычет. Я крылья расправила, ноздри раздула, чувствую, как мои надпочечники бешено качают в кровь эпинефрин, мчусь к девчонке коршуном, думаю, я тя мразь, сейчас точно убью. Переспрашиваю подружку свою Наташку: «Точно это шелупонь котенка душит?» – «Да, точно», – отвечает Наташка. Ну думаю, ах ты ж самка собаки… Подлетаю. «Девочка, – тихо так вежливо говорю, – девочка, ты что же кота мучаешь?! И тут она поворачивается ко мне, и я вижу, мать моя женщина: бабушка, прости господи, божий одуванчик с лопаткой что-то там на клумбе цветочной копается. А Наташка стоит рядом и ржет. Но, как только увидала, что я двинулась с грозной физиономией в ее сторону, побежала, сгибаясь пополам от смеха. А мне перед бабулей этой стыдно так стало.
Да, я никогда не была лучшей ученицей в классе. Мою перспективу на будущее четко обрисовала наша классная. Еще в классе десятом она собрала нас как-то раз всех и давай рассаживать по рядам. На первом, значит, у нас отличники. На втором– хорошисты. На третьем, ясное дело, те, кто звезд с неба не хватает. Троечники. И только нам с Наташкой Волковой нигде места не нашлось. Я говорю, а нам-то, куда садиться? Наивно так спрашиваю. Сама-то понимаю, что среди отличников мне делать нечего. Хотя у нас там ряд почти пустой. Их всего четверо было. Хорошистов уже побольше. Но сфига мне там сидеть? У меня твердые увесистые тройки по математике, физике и химии. Да, но на третьем ряду, правда, забитом под завязку, мы уж с Волковой как-нибудь поместились бы. И тут классная подходит ко мне и тычет мне пальцем в грудь:
– А тебя ждут газетные киоски.
Ну прям, как в воду глядела. Я еще в универе пристроилась внештатником в газету. Но классная, понятное дело, имела в виду другое…
Вот я и компенсировала свои комплексы вызывающим поведением. На школьную дискотеку могла прийти с ярко-красной помадой на губах. Обрезала волосы и сделала что-то вроде стрижки «каре». Машка меня ругала тогда! А я свои кудри сбрызгивала лаком для волос и высушивала феном. Получались такие пружинки. Обхохочешься. В школе говорили «взрыв на макаронной фабрике».
– Научи меня драться, – заявила я однажды Марку. Он заканчивал юрфак и занимался тэквандо.
М-да… полетала я тогда по комнате. Он раскидал меня по стенкам, как пушинку, пока я его, наконец, не одолела, перевалив через плечо. Это я-то со своим цыплячьим весом в сорок пять кг.
–Ну ты бычара!
У меня потом все тело болело.
–Есть еще способ, если не можешь справиться, – учил он меня. – Бей в пах.
–А что потом?
– Что? Бежать. Потому как нет более разъяренного мужика, чем мужик, которому врезали по яйцам.
– Пап, – отец ответил на мой звонок не сразу. Кажется, только на шестой или седьмой гудок он поднял, наконец, трубку.
Я с облегчением и в то же время волнением услышала его отрывистое «да».
– Я очки купила, – я сглотнула тошнотворную слюну, подкатившую к горлу.
– И как теперь? Лучше стало?
Вот, что значит мой отец: мог ведь с тревогой сейчас расспрашивать, куда, мол, подевалась, что случилось, или вообще устроить допрос с пристрастием. Но это, скорее, по части Марка. Этот бы точно припер к стенке и давай давить мозг, как пресс для цитрусовых: где, когда, что, с кем?
Нет, отец такого никогда не делал. Даже в самый мой зашкварный пубертатный период, когда тебе кажется, что ты уже офигительно взрослый и самостоятельный и незачем отчитываться перед родаками.
– Да, пап, теперь я вижу отлично. По крайней мере очки – не линзы – можно снимать и надевать, когда захочешь.
– Ну ты же знаешь, дочь, выбор-непростая штука, – усмехнулся отец.
–Еще страшнее, пап, когда ты его не видишь, выбор-то этот.
Я взглянула в зеркало. На меня смотрела девушка с собранными в пучок волосами и грустными глазами в больших очках в черной оправе. Я попыталась растянуть рот в улыбке, но по лицу в отражении зеркала текли слезы.
