Текст книги "По нам не плачут"

Автор книги: Хайне Гельберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Хайне Гельберг
По нам не плачут

1. (09.2013)

Однажды жизнь отмечала один из своих многочисленных дней рождения. Она собрала вокруг себя хоровод, и я держал двоих за руки. Мы пели по традиции «каравай, каравай, кого хочешь – выбирай». Жизнь игриво улыбнулась, после чего, прищурившись, сказала: «Я люблю вас всех, только Саню меньше всех», и ткнула в меня пальцем. Вот так я и оказался в подземке.

Липкий прохладный ветер, гул от вагонов и чёрные окна – это практически всё, чем я жил изо дня в день. В бесконечной тряске я набирал воздуха в грудь и выкрикивал в толпу:

– Уважаемые дамы и господа! Вашему вниманию представлена карта города! Всего за сто рублей вы сможете приобрести все популярные туристические маршруты, включая направления общественного транспорта и карту метро! И самое главное…

Я ходил вдоль сидений, держа в руках карты и протягивая их заинтересовавшимся туристам. Они смотрели на мои руки и видели вспухшие вены и вросшую под ногти грязь. Они смотрели на меня с обыкновенным любопытством и, наверное, видели во мне то же самое, что всегда видел я, когда отражался в черных стёклах. Они видели невысокого, темноволосого и смуглого человека в старой и местами рваной одежде, в свои шестнадцать явно выглядевшего года на двадцать два. Они постоянно смотрели на меня, кто с жалостью, кто с опасением или презрением, поэтому я старался не задерживаться со своими речами. И, когда поезд останавливался, я без колебаний выходил на платформу, чтобы пересесть в другой вагон или перейти на другую ветку. Есть станции, на которых я выходил специально, чтобы встретиться со своими «поставщиками». Итак, я сделал шаг на платформу, и голос за моей спиной предупредил: «Осторожно, двери закрываются».

Эту фразу я слышал, наверное, чаще всех остальных, вместе взятых. Она проскальзывала в мои уши сотни раз за день и стала настолько привычной, что мой мозг перестал улавливать в ней какой-либо смысл. Я вдохнул подземный воздух и пошёл к центру станции. Уже издалека я услышал возмущённое:

– Санька, Санька! Костян опять отобрал у меня мешок!

– Он всё равно тебе не нужен, так что не гони на меня…

Мне навстречу бежал маленький человечек по имени Ваня. Восьмилетний и светловолосый, в таких же обносках, как у меня, только в глазах еще осталось что-то детское и невинное. Когда он оказался рядом со мной, я потрепал его по голове.

– Что, опять братская ссора? – ухмыльнулся я.

– Заткнись, – огрызнулся второй, неторопливо шедший за Ванькой, и почесал ухо.

Он был на год меня старше, на голову выше и шире в плечах. Светлыми волосами и веснушками на щеках он отличался от меня гораздо сильнее, чем грязной одеждой и какой-то болезненностью в глазах. Из-под его посеревшей футболки торчали туго обтянутые жилистой кожей рёбра, а большая рука небрежно сжимала старый серый наспинный рюкзак, похожий на один из тех, в котором обычно носят спортивную форму.

– Что в мешке? – поинтересовался я.

– Сегодня почти ничего интересного, да и вообще почти ничего. Пять пачек пластырей, три карты и что-то ещё по мелочи…

Он протянул мне мешок, который был заметно легче обычного, и я понял – дело дрянь.

– Опять карты? Костян, эти-то никто не берёт, смысл тащить ещё?

Я отдал ему сумку и с шумом втянул воздух. Костян, не отличавшийся особой сдержанностью, без лишних колебаний мог ответить мне что-то резкое или просто меня послать. Но вместо этого он спокойно спросил, так ничего мне и не ответив:

– У тебя тоже сегодня не очень?

– Ага. По нулям.

Костян тоскливо вздохнул, словно принимая заведомо известное поражение. Ванька несколько раз подёргал его за штанину:

– Ну отдай мне мешок, ты всё равно уже всё рассказал Сане! Тебе что, жалко, что ли?

– Да забирай его, мелочь. – Парень кинул мешок брату. – И чего ты к нему так прицепился?

– Ничего, – буркнул Ванька в ответ, прижимая почти пустую сумку к груди.

– Ну-ну, – согласился Костян.

Пару недель назад он в шутку сказал брату, что если этот мешок доверху забить полезными найденными вещами, то сбудется любое желание. И с того момента Ванька действительно подбирал любую вещь, представлявшую для него какую-либо ценность, а Костян незаметно выкладывал из мешка всё, что можно было бы продать или сдать – на крайний случай. Поэтому Ванька всё ещё верил в чудо, в отличие от нас. Никто из нас не спрашивал, что же такого он загадал, но почему-то я догадывался, чего он хотел больше всего.

– Долго ещё ты будешь его обманывать? – спросил я несколько отстранённо.

– Да брось, – небрежно ответил Костян. – Что будет то?

– Ничего, – я помотал головой и про себя прибавил:

Особенно если ты детдомовец.

Костян отдал мне карты, после чего мы распрощались, и я поехал дальше, пытаясь продать хотя бы ещё штук пять. Мне оставалось проездить около трёх часов, и можно было возвращаться. Хотя отчего-то у меня было стойкое предчувствие, что удачи мне в тот вечер будет не видать. Я ходил по вагонам, предлагая людям свой товар, а все мои мысли были о Ваньке и его привязанности ко всему, что хоть как-то могло скрасить нашу жизнь.

2.

Упомянув детдом, я не хотел вызывать жалость к себе или что-то подобное. Я, как и Костян с Ванькой, оказался в подобном месте не по иронии судьбы, не по трагичной случайности, а примерно так же, как большинство ребят: по закономерному стечению обстоятельств. Были, конечно, и исключения, но чаще всего нас просто приводили сюда и оставляли, не обещая забрать. И самое смешное, что каждый до какого-то момента верил, что за ним обязательно придут, что его вытащат и вернут домой. Со мной этого не случилось, хотя и я свято ждал спасения до моих лет десяти. А потом мне дали твёрдо понять, что если никто из твоей семьи за тобой не вернулся, значит, они все умерли. И эта мысль была гораздо приятнее той, в которой я просто оказался никому не нужен.

А после того, как я смирился с этой мыслью, осталось сделать самое главное – притвориться, будто меня это не касается. В этом не было ничего особенного, ведь так рано или поздно делал каждый, с кем я был знаком. Это помогало всем нам отстраняться от неприятностей и жить примерно так, как все остальные. И как бы жестоко или странно это ни прозвучало, но я рад, что и Костян, и Ванька оказались рядом со мной. Но прошло уже больше года с тех пор, как нас видели в приюте в последний раз, а мы всё ещё держимся. Потому что всегда есть люди, которые нам помогают. Люди, которые покупают у меня то, что стащит Костян или найдёт Ванька. И именно благодаря всем этим людям мы всё ещё живы.

3. (09.2013)

Весёлой нашу историю не назовёшь, но всё же мы нашли свою нишу и даже смогли неплохо в ней обосноваться. И пускай тот день прошёл не так удачно, как мне бы того хотелось, но я знал точно, что пройдёт несколько часов, и он обязательно закончится. Мне оставалось обойти несколько вагонов, и, может быть, – думал я, – мне повезёт.

Костян с братом к вечеру уже закончили свою основную работу, и теперь им осталось раздобыть что-нибудь на ужин. Я знаю, потому что так происходило почти каждый день. Всё, что от них требовалось – это ловкость рук и умение быстро бегать. А от меня – терпение и выносливость, чтобы по десять часов в день толкаться среди людей в вагонах. Мне оставалось около двух часов до возвращения, когда резкий порыв липкого воздуха взъерошил мои волосы, а искусственный белый свет в очередной раз ослепил глаза. Состав проехал мимо меня и, лязгая, остановился. Я переступил жёлтую черту и оказался в вагоне.

– Добрый вечер, уважаемые дамы и господа!

Да уж какой там добрый…

– Позвольте представить вашему вниманию новейшие карты города!

Ага, самые-самые новые, Ванька с Костяном стащили их только этим утром…

– Всего сто рублей, и все ландшафты ваши, во всех их мельчайших подробностях! Приобретайте, не стесняйтесь!

Я говорил громко и чётко, чтобы меня услышал каждый в вагоне. Я всегда старался заходить в среднюю дверь, чтобы мне не пришлось повторять дважды. Кто-нибудь из людей обязательно высовывался, чтобы лучше рассмотреть моё лицо. По сути, товар зачастую интересовал их не так сильно, как всякие люди, не похожие внешне на остальных. И не важно, были ли это инвалиды, старухи с иконами или такие оборванцы вроде меня. Им не были нужны мои карты, но они всё равно протягивали мне деньги. Мятые сотни, мелочь из карманов, мне всё равно. Я отдавал им «новые» карты, и на следующей остановке снова выходил из вагона. Всё просто, главное – вызвать в людях побольше жалости и не пересекаться с настоящими продавцами.

За весь день я продал всего четыре карты, но на пиво нам с Костяном уже должно было хватить. И на хлеб могло остаться, может, даже на пару пирожков из ларька. Не так много, как хотелось бы, но в любом случае, была пора возвращаться. Я доехал до конечной станции и вышел на свежий воздух. Полчаса пешком, если срезать через пустырь, и я дома. Хотя «дома» ‒ слишком сильно сказано. Мы называли своё убежище конурой. Это укромная будка под теплотрассой, множество вроде неё можно заметить, если идёшь гулять по трубам. Такие маленькие кирпичные домики, обитые стекловатой и залитые чёрной смолой, с горячими трубами. В эти домики никто никогда не решит сунуться, будучи в здравом уме, хотя иногда можно услышать голоса, доносящиеся из них. Иногда можно увидеть сделанные из прутьев решётки или накинутую сверху плёнку, защищающую от ветра. Чаще всего такие домики находят дети, когда убегают гулять слишком далеко от дома, а потом, увидев нас, бегут прочь.

Иногда мне казалось, что люди боятся не столько нас самих, сколько той жизни, которой мы живём. Иногда мне казалось, что они боятся представить, что кто-то всё ещё может жить без проточной воды и электричества. Но это были лишь мои догадки. В любом случае, до тех пор, пока я возвращался в конуру практически каждый вечер, я мог называть её своим домом.

Пока я пробирался по пустырю, думая обо всех этих людях, кто-то хлопнул меня по плечу и с силой развернул к себе. Я находился всего в двух кварталах от конуры, в месте, где нет ни одного фонаря в радиусе нескольких десятков метров. Я не смог разглядеть того типа в темноте, но я отчётливо слышал его голос, прохрипевший мне прямо в лицо:

– Это моё место.

Его зловонное дыхание смешалось с запахом дыма и серы с соседнего химического завода, а здоровая рука вцепилась в меня мёртвой хваткой. Я не знал, откуда он вообще взялся, ведь я практически каждый вечер возвращался именно этой дорогой, и мне крайне редко кто-то встречался на пути. Возможно, этот парень забрёл сюда по пьяни, но он явно хотел от меня чего-то большего, чем просто предупредить о разметке территории. Я ничего ему не ответил.

– Ты слышишь, пацан? – рыкнул он отрывисто. – Или ты слишком борзый тут?

Я зачем-то огляделся, хотя в такой сентябрьской темноте всё равно никого бы не смог увидеть. Я отвернулся от него и схватил руку, сжимавшую моё плечо, пытаясь отвести её в сторону.

– Я просто иду мимо, – я старался вести себя как можно спокойнее. Возможно, будь рядом со мной Костян, я бы не был столь вежливым и малословным, но я был один, времени было около половины двенадцатого ночи, а этот парень был раза в полтора шире меня.

Но, к моему счастью, он всё-таки поддался и немного ослабил хватку. Я осторожно вывернул плечо из цепких пальцев и потёр его.

– Что в мешке? – спросил меня парень, осматривая мой старый рюкзак, съехавший на руку. На мгновение мне даже показалось, что он как будто принюхивался к нему.

– Карты местности. Ничего особенного.

«Осторожно, двери закрываются», – пронеслось у меня в голове. Не то, чтобы у меня начинали колени трястись от страха, но мне явно хотелось скорее вернуться в конуру, и он каким-то образом это почувствовал. Он резко вырвал рюкзак из моей руки и начал в нем ковыряться. Он помял мои карты, значит, продать их я уже никому не смогу.

– Надо делиться, – снова прорычал он, нащупав часть моей заначки – купюру в сто или пятьдесят рублей.

Может, я должен был и дальше молча стоять и ждать, пока он обчистит меня целиком, но моё терпение лопнуло. Я выхватил у него свой рюкзак и был готов к побегу, но парень опередил меня. Его рука, сжатая в огромный кулак, прижгла мою левую скулу, и я, с трудом устояв на ногах, инстинктивно схватился за неё, чтобы унять боль. Следующий удар пришёлся в живот. Я согнулся пополам, задыхаясь от его нападок, и тогда он пнул меня в левый бок, повалив на холодную землю. Он наклонился ко мне, стащив с меня рюкзак и куртку, поковырялся в карманах, вытаскивая из них оставшийся заработок, и швырнул кожанку мне обратно, угодив железной собачкой от молнии прямо мне в бровь. Он ещё раз пнул меня в живот, задев рёбра, наклонился и схватил меня за волосы.

– Ещё увижу – убью, – он прохрипел мне в ухо, брызгая слюной на мою больную скулу, и отпустил мою голову, приложив лбом к мокрому песку.

Я с трудом подавил в себе желание хорошенько пнуть его напоследок, или хотя бы обматерить. Но если бы я это сделал, в конуре меня той ночью явно бы не увидели. В итоге я поднялся с земли спустя несколько минут после того, как он ушёл, и, пошатываясь, продолжил идти домой, время от времени потирая саднящую скулу. Всё тело ныло и болело так сильно, что я не мог передвигаться с нормальной скоростью, но спустя где-то полчаса я всё-таки одёрнул родную полиэтиленовую плёнку на входе и оказался в конуре.

Там меня уже ждали Костян с Ванькой. Они сидели на старом покрывале под тусклой лампой, прислонившись к кирпичной стене, и смотрели в одну точку абсолютно туманным взглядом. В руке у старшего был смятый пакет, грязный и выцветший.

– С возвращением, – просипел Костян, даже не повернув голову в мою сторону.

– Мне осталось? – я спросил, держась за больной бок.

Он помотал своей белобрысой головой из стороны в сторону, ни о чём меня не спросив, но всё равно протянул мне пакет со слипшимися краями. Я взял его, стараясь аккуратно открыть, и сделал несколько неглубоких вдохов.

– И правда, ничего, – ответил я и швырнул пакет на землю.

Я завалился рядом с ними, случайно задев рёбра, и, застонав, облокотился на ту же стену, медленно сползая на покрывало.

– Где еда? – спросил я, щурясь.

– Там, – махнул рукой Костян на какие-то остатки куриных костей на одноразовой тарелке, частично присыпанных песком и на несколько кусков зачерствевшего хлеба. Я хмыкнул, взяв сухарь из пакета и запихал его в рот, надеясь не сломать о него зубы. Костян, наконец, посмотрел на меня и спросил:

– А где деньги?

– Завтра будут.

Он бегло осмотрел моё разбитое лицо и больше не стал ничего спрашивать. Я выругался про себя. Таких поганых дней уже давно не было, около месяца точно. Обычно я спокойно возвращался вечером, спокойно ел, если было что, и спокойно ложился спать. А теперь ни поесть, ни поспать. У меня от пульсирующей боли, казалось, мутнело в глазах, а Костян даже клея мне не оставил, чёрт!

– О, Вискас! – пропищал Ванька, когда зашуршала плёнка, и в конуру заполз кто-то ещё.

Вискасом он последние несколько дней стал называть Катьку, которая поселилась здесь всего через пару месяцев после нас. Однажды летним вечером Костян подобрал её в метро, и с тех пор она периодически приходила в конуру на ночь. Ей скоро должно было исполниться пятнадцать, хотя она выглядела немного старше. Наверное, такая внешняя прибавка к возрасту – результат того, что она уже знала, как правильно собой распоряжаться, чтобы заработать на «жизнь». Чаще всего Катька возвращалась в хорошем настроении, но, видимо, тем вечером и у неё дела шли не очень: она едва подошла к нам на дрожащих ногах, прижимая полной шрамов рукой распухший фиолетовый нос.

– Что с тобой? – поинтересовался я из вежливости. Ведь если ей тоже сегодня перепало, значит, мы могли бы друг друга пожалеть или утешить каким-нибудь образом.

– Клиент всегда прав, – прогнусавила она с попыткой улыбнуться.

Её обычно большие серые глаза превратились в щёлки, обрамлённые тёмно-лиловыми пятнами; скулы, и так выделявшиеся на бледновато-розовом лице, торчали ещё сильнее. А недлинные тёмные волосы, казалось, слиплись от засохшей на них крови. И, судя по всему, ей досталось гораздо больше, чем мне. Я подозвал её, и она послушно уселась рядом со мной. Она слегка приобняла меня, поглаживая по рёбрам.

– Тебе ведь тоже сегодня не повезло, да? – тихо спросила Катька, рассматривая моё лицо и ощупывая грудную клетку.

– Не так, как тебе.

Я отвёл её хрупкую руку от своего лица и крепко сжал холодные пальцы в своей руке.

– Это хорошо, – просто ответила Катька.

На какой-то миг мне захотелось прильнуть к ней плотнее, словно она могла избавить меня от любой боли, но она мигом пресекла все мои попытки фразой:

– Ванька ещё не спит.

Я отлип от неё и снова прислонился к стенке, но руку её отпускать не стал. Она, кажется, не возражала против этого, и я был рад. Всё же это лучше, чем ничего. А Ванька смотрел на нас и хмурился. Может, дулся, шут его знает. Он пытался немного расшевелить Костяна, но тот, кажется, полностью принадлежал своему миру, не существующему для остальных.

– Он опять надышался? – спросила у меня Катька, и я коротко кивнул. – Ясно.

Катька встала с земли, случайно оголив тонкие коленки. Она тут же одёрнула помятую юбку рыжего платья и подползла к Ваньке, не сводившего взгляда с её покалеченного лица.

– Чего не спишь так поздно? – ласково спросила она, усаживаясь напротив ребёнка.

– Я не сонный, – зевнул Ванька в ответ. – Больно?

Он потрогал её нос, и Катька поморщилась.

– Немного. Но ничего, скоро пройдёт, главное, что нос не сломан.

Ванька убрал руку от её лица и сочувственно поморщился, как будто больно было ему самому, и Катька немного приободрилась, глядя на такую его реакцию.

– Хочешь, я тебя уложу? – спросила она у Ваньки.

Он в ответ кивнул, слегка отводя глаза, и встал, чтобы поменяться с ней местами. Катька прилегла к стене, вытянув ноги, и Ванька тут же забрался на них, уткнувшись мягкой щекой в костлявую грудь, и моментально засопев. Вскоре задремала и сама Катька. Даже во сне она обнимала Ваньку, и им было тепло вдвоём. Спустя какое-то время отключился и Костян, громко захрапев рядом с трубами.

А я остался сидеть, стараясь отвлечься от боли в рёбрах. Я смотрел на изнанку крыши, с которой осыпалась штукатурка, и думал, почему же Ванька так сильно привязался к Катьке.

– Потому что она – живое воплощение той теплоты и нежности, которой нам всем не хватает, – прозвучало в моей голове. – Вот почему.

4. (09.2013)

Ночь для меня длилась недолго, но я был рад тому, что она закончилась. Хотя и утром легче не стало. Рёбра болели всё так же, а из-за опухшей скулы мне было тяжело шевелить губами и языком. Я поднялся самым первым, заметив какое-то подобие солнечного света, протискивающегося в конуру через входную плёнку. Мне нужно было найти какой-нибудь воды, чтобы смыть с лица кровь, засохшую с вечера. Я оглянулся по сторонам и увидел, как Катька с Ванькой обнимали друг друга, напомнив мне двух свернувшихся в клубок котят. Мне казалось, я понял, за что ребёнок называл её Вискасом: в такие моменты она и правда была похожа на кошку, побитую и слегка облезлую, но всё же заботливую и тёплую. Я перевёл взгляд на Костяна, зарывшегося во все одеяла и старые тряпки, какие он только смог присвоить себе во сне. Он храпел так же громко, как и прошлым вечером, и я был уверен, что в таком состоянии никакие земные силы не способны его разбудить. Я переполз через него без особой осторожности, чтобы пробиться к дальней трубе, за которой было какое-то подобие кладовки, но запнулся ещё обо что-то. Видимо, за ночь вернулись ещё два человека, бомжеватых на вид, и на одного из них я только что наступил. Я почти ничего о них не знал, кроме того, что они жили в конуре ещё до нас, и что они спали ещё крепче, чем Костян.

Я переступил и через это тело без особой осторожности и стал рыться на «складе». Складом мы называли две древних картонных коробки в самодельной кладовке. В них лежало всякое барахло, кем-то когда-то найденное, в том числе и то, что могло нам пригодиться: почти тупые ножницы, куски зеркал, а также куча всяких тряпок и каких-то инструментов. Катькина коробка была отдельно от нашей; она была чище, больше, да и выглядела аккуратней. К тому же, у неё были какие-то минимальные запасы косметики, нужной ей в первую очередь для маскировки следов, оставленных некоторыми «клиентами». Меня всегда удивляло, как при подобном образе жизни она умудрялась держать в чистоте себя и свою одежду. У неё всегда было мыло, зубная щётка с пастой и расчёска. Так что в отличие от нас с Костяном по ней вообще нельзя было сказать, что она периодически ночевала в подобном месте.

Но хватит о ней. Я поковырялся в коробках и нашёл зеркало. Я стащил у Катьки мыло с каким-то платком, похожим на кусок вафельного полотенца, и пополз к бочке с водой, снова неуклюже переступая через спящих людей. Бочка стояла на улице слева от выхода из конуры, мы заносили её внутрь только на время заморозков, да и то не всегда. Её притащили сюда ещё до нашего появления и использовали в качестве отстойника для воды, которой можно было вымыться и даже напиться. Но тем утром она была практически пустой и пахла чем-то тухлым. Другой воды не было, поэтому я зачерпнул из бочки ковшом, привязанным к ржавой ручке, и быстро умылся. Я посмотрел в зеркало и оттёр платком оставшиеся на лице пятна. На мне всё ещё виднелись следы вчерашнего провала, и это меня весьма нервировало.

Я зашёл обратно в конуру, достаточно громко одёрнув плёнку, и легонько пнул Костяна, чтобы тот пришёл в себя. Он резко сел, едва не задев головой трубу, и стал оглядываться по сторонам воспалёнными красными глазами.

– Пошли за водой, – сказал я.

Костян мотнул головой, словно соглашаясь, и начал подниматься, слегка пошатываясь. Я помог ему встать на ноги, и он всё-таки приложился головой о низкий потолок. Он выругался и, скрючившись, вышел вслед за мной на прохладный воздух. Мы поковырялись в груде хлама, окружавшего конуру, и вытащили три припрятанных ведра, сложенных друг в друга. Их около года назад с какого-то склада принесла Катька, и только благодаря божьей помощи и большому количеству замазки в них всё ещё можно было перетаскивать воду.

Взяв вёдра, мы отправились по дороге, ведущей дальше от города. Утро было холодное, сентябрьское. Как раз то самое утро, когда деревья еще зелёные, но на траве под лучами солнца тает едва заметный иней. Мы прошли пару сотен метров, сбивая ботинками капли росы, и спустились по склону к небольшой реке.

– Надо менять воду, – заметил Костян, подойдя к уступу, рядом с которым начиналась глубина. – От неё уже болотом несёт.

Костян всё ещё не отошёл до конца от вчерашнего, но даже в таком своём состоянии он был способен мыслить здраво. Пить из реки, рядом с которой стоит химический завод, дело весьма рискованное, но другого источника воды поблизости у нас просто не было. Я полностью понимал, что ни к чему хорошему это не приведёт, и поэтому ответил Костяну немного нервно, что мы можем сходить на поиски позже.

Костян хмыкнул и окунул ведро в реку, до краёв наполняя ёмкость коричнево-желтоватой скверно пахнущей жидкостью. Потом он наполнил второе ведро и отодвинулся, чтобы я тоже смог подойти к уступу и набрать воды.

– Отстоится, и будет нормально, – сказал я, зачерпывая воду.

– Наверное, – пожал плечами Костян. – Но нам всё равно предстоит ещё несколько заходов.

Так и было. Мы вернулись к конуре, вылили в бочку воду и пошли снова к ручью. Мы всегда чередовались с Костяном, когда ходили на водопой, так что на этот раз настала моя очередь тащить два ведра. А к тому моменту, когда нашими усилиями бочка наполнилась практически до краёв, мои рёбра смертельно ныли. Поэтому, как только я заполз в конуру, я плюхнулся на своё место, думая немного поспать. Но тут ко мне подполз Костян, сел рядом со мной и с предельно серьёзным видом заявил:

– Ваньке нужна новая куртка, эта ему уже совсем маленькая. Да и кроссы бы не помешали…

Я не знал, с чего в его голову так резко заползли такие мысли, но его серьёзность мне не очень-то нравилась. В тот день я вообще весьма неохотно с кем-либо разговаривал, так что к подобным обсуждениям я тем более не был готов. Мне хотелось отмахнуться от него какой-нибудь шуткой, чтобы отвлечь от этих мыслей, но мои брови нахмурились сами собой.

– Нам тоже не помешало бы что-нибудь, тебе не кажется? – ответил я, осматривая рукав своей потёртой и местами облупленной кожанки. – И что ты предлагаешь?

Костян уткнулся глазами в пол, словно валявшиеся на нём песчинки казались ему самыми интересными вещами на свете. Не то, чтобы ему было за что-то стыдно. Нет, он делал так всегда, когда речь заходила о вопросах, касающихся брата. То есть формально Костян не спрашивал, не советовался, а просто ставил перед фактом, что всё будет сделано так, как ему вздумается. Его не заботили всякие мелочи вроде денег или способе их заработка, для него как бы само собой разумелось, что часть нашей общей выручки поделится уже на троих. Мне не было ничего жалко для Ваньки, но, когда Костян принимал форму «я ничего не хочу слышать», это меня напрягало. Я снова спросил его, что он хочет в данном случае от меня.

– Можно спросить у Катьки, на чём можно сэкономить, и где найти подешевле. Она же спец в подобных вопросах.

Странно было слышать эти слова от человека, который тратил бóльшую часть выручки на клей и выпивку, но я решил с ним не спорить. В конце концов, он снова был прав, уже второй раз за день. Мне иногда приходила в голову мысль о том, что если мы продолжим в том же темпе, то через несколько лет мы вообще не будем отличаться от наших бомжеватых соседей. Но сказать «давай начнём работать и перестанем бухать» гораздо проще, чем сделать. И, к счастью, мы оба это прекрасно понимали. Тем не менее, отвечать Костяну я ничего не стал.

Мы несколько минут просидели в тишине, нарушаемой только храпом, доносившимся из глубины конуры. Мне захотелось размяться, и я начал подниматься, хватаясь за рёбра, но потерял равновесие и плюхнулся обратно, застонав. Я случайно задел Ваньку коленом, и он зашевелился. Вместе с ним открыла глаза Катька и лениво потянулась.

– Извини, – негромко сказал я. – Можешь спать дальше.

– Как рёбра? – спросила она у меня, не обратив внимания на моё извинение.

– Нормально, – соврал я. – Как нос?

– Почти не болит, если не трогать, – так же честно ответила она, гнусавя.

Мы улыбнулись друг другу скованно и болезненно, после чего она опять легла обнимать ребёнка. Я вдруг подумал, глядя на них обоих, хотел ли я оказаться на месте Ваньки. Я даже не знал, хотел бы я, чтобы меня обнимала именно Катька, или же чтобы меня просто обнимали, но я представил себе, как им было тепло, и мне захотелось вообще не вылезать из конуры. Решив не загружать себя подобными мыслями, я просто от них отвернулся. Костян, кажется, настолько ушёл в себя, что вообще не заметил, как Катька проснулась. Он всё так же сидел у стены рядом со мной и смотрел в одну точку. Я немного его потряс, и он, кажется, вернулся в реальность. Он приподнялся на корточки и, немного порывшись в тряпках, на которых спал его брат, достал свою старую сумку.

– Сегодня ещё за едой, – Костян кинул мне мешок, за который ещё вчера цеплялся Ванька, и про который забыл в тот же момент, когда пришла Катька. Я смял его в руке и резко поднялся, стараясь не думать о боли в рёбрах, но ударился головой о трубу. Костян заржал и вышел.

За толстой плёнкой нас всё ещё ждало холодное утро и отсутствие здравых идей. Поход за едой каждый раз проходил по одной и той же схеме: я стоял с мешком у порога магазина, в то время как Костян, находясь внутри него, с невероятной ловкостью тащил всё то, что влезало ему под одежду. Он всегда зарывался в места, где не было камер наблюдения, и поэтому с абсолютно невозмутимым видом подходил к кассе, пробивал сигареты, и выходил наружу. Он закуривал одну, заходил за угол ближайшего дома, где его уже не могла заметить охрана, и ждал, когда я неспешно подойду к нему, чтобы переложить еду в мешок. Он тушил сигарету и шёл в следующий магазин, оставляя меня следить за обстановкой. Как правило, спустя несколько часов у нас набиралось еды дней на пять и около трёх пачек сигарет.

Костяна вполне устраивал такой расклад: сигареты в любом случае стащить стало практически невозможно после того, как их везде убрали с прилавков, а мораль воровства еды его не волновала в принципе. Он всегда считал, что на фоне краж, которые устраивают сами работники магазинов, наше «мелкое вмешательство» едва ли будет заметно. Единственный вопрос, к которому он подходил с особой тщательностью, касался его умения остаться незамеченным. Чаще всего у него получалось спокойно выйти из магазина с консервами под курткой, но иногда и с Костяном случались неудачи. И в таких случаях ему приходилось включать в себе умение быстро бегать, чтобы не оказаться побитым и голодным, а мне лишь оставалось курить за какой-нибудь подворотней и ждать, когда он либо оторвётся от охранников, либо поднимется с земли.

Но, к счастью, весь запас неудачи мы исчерпали за предыдущий день, и на этот раз всё прошло более-менее гладко. Костян даже умудрился добыть две шоколадки: для Катьки и Ваньки, как я понял. На обратном пути случилась ещё одна очень приятная вещь: я заметил потёртую сотню под чьим-то балконом. Я поднял её с влажной земли и, немного повертев в руках, решил, что её как раз-таки можно отложить на одежду ребёнку. Мне пришла в голову мысль, что и мне иногда везёт не хуже, чем Костяну, так что я с улыбкой протянул ему бумажку, искренне надеясь, что она не уйдёт на водку.

К тому моменту, как мы вернулись в конуру, Катька кое-как прибралась и стала читать ещё не до конца проснувшемуся Ваньке какую-то тоненькую книжку с картинками, зачем-то (может быть, на растопку) притащенную нашими бородатыми соседями, которых на момент нашего возвращения уже не было видно. Завидев нас, Катька расправила юбку и, оторвавшись от чтения, сказала Костяну, привалившемуся к стене:

– Его в школу надо…

– Это зачем? – весьма безразлично спросил Костян, потянувшись и взяв гамбургер из пакета, откуда я уже успел достать шоколадки.

– Ему уже восемь, а он не то, что по слогам читать не умеет, а даже буквы не все знает. Об остальном я вообще молчу…

– Ну вот ты и научи, – резко ответил Костян, – а у меня нет на это времени.

И с булкой в руках он снова вышел из конуры, не обратив внимания на то, как надулся Ванька.

– Обиделся? – спросила Катька у меня, мотнув головой в сторону шуршащей входной плёнки.