Текст книги "Бедлам"

Автор книги: Граф Д. Исильен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Граф Д. Исильен
Бедлам

Уроборос

Я пытаюсь понять, с чего всё началось. Что стало отправной точкой, что стало началом. Может быть та квартира, на которую тебя приглашали, без меня, где ты почувствовал себя свободным. Свободным – от меня? Квартира, где тебя опоили красным чаем, или вином, где ты спал на матрасах, где было всё то, о чем я не знаю. А может быть не было никогда? Я пытаюсь понять, что стало концом. Что в этой стране чудес так увлекло тебя, что позволило тебе забыть. Мои руки помнят тебя, они помнят все обещания, руки не могут лгать. Ты лгал мне, много и со вкусом, дурачил меня, водил меня за нос, пускал прах от наших обещаний, прямо в мои красивые глаза неясного цвета. Тик-так. Змея заглотила свой хвост, она давится им, но никогда не выплевывает. Я знаю это, потому что это известно Ему. Тик-так. Это уже случилось, это уже не изменить. Почему тогда я сижу в этой темной комнате, почему мне так плохо. Зачем я пытаюсь понять, что стало началом конца, что это даст мне – запутанному, запуганному, уже не такому уверенному в собственных силах, как прежде. Этого уже не изменить. Что-то случилось тогда – и я не могу понять, что именно. Сколько бы ты не лгал, сколько бы не сочинял этих сказок о верности мне и нашему делу, твои руки всегда говорили обратное. Сейчас я могу это понять. Тогда – нет. Руки это не слова, это не обещания. Слова и обещания были червивыми, как те яблоки, что опадали осенью на дороге к твоему дому, мимо детского сада, вдоль ограждения, железного забора наших пустых надежд. Однажды я переберусь через этот забор, опущусь на дно каменного бассейна, хладной дыры в земле, выложенной мрамором, нет, лишь грязным кирпичом. Однажды, когда будет идти дождь, а небо будет чёрным, как твое сердце. Молнии будут сверкать, над тяжелыми тучами будет носиться вперед и вдаль колесница, звуки её массивных колес грохочут так яростно, как стучит мое сердце в эти минуты. Ветер будет срывать с людей шляпы, ветер будет впиваться в мои глазницы, я буду плакать, и это будет то, о чем я так безутешно просил – час расплаты. Ливень смывает мои контактные линзы, вымывает их прямо из глаз, сдирает с глазных яблок, тех самых яблок, в которые ты смотрел в упор – и лгал, лгал о том, что никому не удастся нас разлучить. Видимо, мне так и не суждено узнать, кому же всё-таки удалось, узнать имя этого человека. Его не должно было существовать, ты ведь клялся, что никто, кроме нас. Никто, кроме нас. Эта сказка должна была быть вечной. Тик-так. Время уже подходит, ты чувствуешь, как оно дышит тебе в спину, ветерком расползается по позвонкам. Тех самых яблок, так похожих на мятую зеленоватую кашицу у твоего дома, у того самого забора, что отделяет территорию детского сада, с той самой лужайкой и тем самым бассейном, на который я смотрю, смотрю и не могу отвести своего взгляда, когда иду к тебе, 31 декабря, тогда еще не зная, что твои слова выставят меня вон, заставят уйти, и встретить новый год вдали от этих глаз, от этих глазных яблок, тех самых… Тогда еще не зная, что все эти обещания – ложь, бессилие и самообман. Тем самым бассейном, от которого я не мог отвести взгляд, в тот момент, когда мне приходит в голову идея встретить там наступление нового года, нового цикла, только ты и я, только с тобой, не смотря на все разногласия, на все обиды и подозрения. Тогда мне пришла в голову эта идея, тогда я считал, что всё поправимо. Я верил в это, свято, как верят христиане, что обретут спасение, и то, что их бог – единственный, а все остальные боги – ложные. Я верил. Тик-так. Яблоки уже опали, они на земле. Дождь прошел, но земля всё помнит. Ветер подмел пол, но земля всё помнит. Здесь прошли ноги сотен людей, но земля всё помнит. Земля стонет, земля плачет, сцепив зубы, но помнит. Здесь само время прошлось, почти ничего не оставив, здесь выпал снег, и следы от яблок давно истлели, затерялись где-то в ткани мироздания. И теперь здесь пройду я. Чтобы спуститься в этот бассейн – то, чего не удалось нам тогда, то, что удастся мне одному, в день, когда небо будет чёрным, как твое сердце. Чтобы на дне этого бассейна встретить свой конец. Тик-так. А потом всё повторится снова.

Смех из загробного мира

Не могу вспомнить точно, какие первые слова я произнес после того, как очнулся после своей смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «да твою ж…»

Тот раз был моим первым. Как и полагается первому разу, это была полнейшая глупость. Даже не могу вспомнить, о чем я тогда думал. Помню только, что мне было ненавистно это тело, я хотел избавиться от него. Избавиться от себя. Я ощущал ненависть к себе, неприятие себя – на физическом уровне, на уровне нервных окончаний и не менее нервных начал. Всё внутри меня вопило о неприятии и отрешении. Я ощущал себя запертым, замурованным в этой оболочке, в этой камере для пыток, душевных и моральных терзаний. Ощущал себя уродом. Грязным. Порочным. Я хотел освободиться. Не знаю, почему я думал, что это поможет, что я смогу. У меня не было достоверной информации, не было никаких гарантий, да никто гарантий и не даст. Единственным выходом было попробовать всё самому, узнать всё экспериментальным путем, проверить на практике. Сомнительная затея без права на ошибку. Перерождение или полный провал, забвение, вечность, небытие. Я так хотел стать чем-то другим. Сколько причин нужно взрослому человеку, чтобы покончить с собой? Три? Пять? Семь? Так или иначе, это оказалось полной чушью. Никакого перерождения не последовало. Не могу вспомнить точно, какие первые слова я произнес после того, как очнулся после своей смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «да твою ж…» Этого не должно было случиться, я предусмотрел все варианты, однако по какой-то счастливой случайности, вероятность которой была крайне мала, менее одного процента, меня вытащили. Я называю эту случайность счастливой лишь потому, что иначе мне не удалось бы встретить тебя. Узнать тебя. Быть причастным к тебе, хоть и не так долго, как мне хотелось бы. Очень хотелось бы. Но ты ставишь табу. Табу на меня. Теперь я где-то на периферии твоего взора, где-то на окраине разума. Мой первый раз был полнейшей глупостью. Ненужной, неосознанной. Второй же…

Не могу вспомнить точно, о чем я подумал после того, как очнулся после своей второй смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «о нет» или «опять» или «только не здесь». Ничего конкретного сказать я не мог – в мое горло как раз всовывали шланг для промывки желудка. На случай, если захотите попробовать – удовольствие чуть ниже среднего. Ладно, намного, намного ниже. Если добавить к этому то, что теперь я не мог назвать факт произошедшего «счастливой» случайностью, ведь мне предстояло жить в одном мире с тобой – новым тобой, которому я безразличен, а счастья в этом, согласитесь, мало, можно сказать, что я был на грани отчаяния и безысходности. Тик-так. В голове только шум, это только лишь шум. Закрывай глаза, мы разберемся с этим потом. Женщина в белом халате зачерпывает черпаком холодную воду, и вливает её в трубку. Через секунду этот черпак воды уже в моем желудке – целиком и полностью. Еще через секунду – он фонтаном бьет из моего обессиленного горла. Да, это больно и унизительно. Унизительно и больно.

Когда плачут камни

Ты научил меня тому, что иногда одной лишь любви недостаточно. Порой нужно что-то большее. Самопожертвование? Убеждение или убежденность? Мою первую смерть ты не застал, оно и к лучшему. Я был ещё так юн, так глуп. Это было бессмысленное самопожертвование, без цели и направления, без глаз, устремленных в фатум. Я жалею о том, что произошло тогда. Я был куском мрамора, я был глыбой, я был скалой. Холодным куском горной породы, вытесанной мокрыми брызгами океана жизни в нечто человекоподобное. Я глыба. Я никогда не заплачу. Я создан иначе, создан по другому образу, другому подобию. Я жалею о том, что произошло тогда. Я хотел переродиться в нечто иное, мое тело и мой разум были мне ненавистны. Мою вторую смерть ты даже не заметил, не принял всерьез. А ведь она должна была стать жертвой. Я должен был стать жертвой, нашему костру, я должен был стать сухими дровами. Но мое падение в этот костер было проигнорировано тобой. Негнущимися руками ты вытащил меня из костра, отряхнул от пыли и гари, бросил на землю. И ушел. Равнодушно и беспощадно. А я лежал один, в копоти и саже, и ветви мои болели. По ветвям струился сок, но это был отравленный сок, это был яд. И когда мои веки сомкнулись, не выдержав этой невыносимой тяжести…

Я услышал, как плачут камни.

Надень свою маску и станешь мной

Время тянется невыносимо медленно. Это не приукрашивание действительности (да и какое может быть к черту приукрашивание в таком положении), не лишний драматизм, не красное словцо и не эмоциональный окрас, который я пытаюсь зачем-то придать. Когда я говорю «невыносимо» я имею в виду именно это. Полностью и бесповоротно, незыблемо, вечно. Самым простым примером было бы то, как вы сидите перед циферблатом часов и смотрите, как секундная стрелка медленно ползет по орбите, а минутная – и того медленнее. И так должны пройти несколько часов, вы должны терпеливо дождаться их, не важно, для какой цели и насколько сильно вы жаждете её осуществления. Суть в том, что время течет невообразимо неспешно, оно растягивается, как подгоревшая резина, вы буквально кожей ощущаете, как оно пропитывает воздух вокруг вас, как всё вокруг замедляется, а всё ваше естество, всё ваше нутро клокочет. И ничего вокруг вас, кроме этих часов и этой ползущей стрелки. Если вам доводилось лежать под капельницей, особенно длительный срок, ощущения во многом схожи. Однако даже в такой ситуации это ещё не то. Лежа под капельницей, вы ощущаете, как неторопливо течение минут, как ваше тело начинает изнывать от бездействия, как ему становится неудобно, некомфортно, неприятно. На физиологическом уровне ему хочется движения, хочется повернуться, пошевелить ногой или тазом, его ломит, оно изнывает изнутри. С циферблатом всё еще хуже. Воочию удается вам наблюдать, насколько всё растянуто и раздроблено, насколько процесс нетороплив и неспешен, и вы просиживаете минуту, затем час, затем еще один – и вас начинает просто мутить от этого. Просто коробить, еще и от того, что вы никак, ну совсем никак не можете повлиять на эту медленную пытку. Кожей ощущается зуд и дискомфорт, мозг требует действия, требует развития сюжета. Дискомфорт снаружи, дискомфорт внутри. Вам не просто «скучно», нет, это гораздо выше, гораздо сильнее и крепче чем обычная приземленная мирская скука. Вы ощущаете время. И оно ополчилось против вас, вы ему ненавистны. Оно предательски отодвигает свой ход, оттягивает, отсрочивает, насколько это возможно. В противовес всему этому, когда вы заняты, поглощены чем-то или кем-то, этого хода просто не ощущается – время проносится мимо, его движения несущественны, неосязаемы. Контуры смазаны, мы не присматриваемся к ним – нам не до того. Действительно, кто же будет следить за подобными вещами, а тем более изнывать от них, если его мысли и тело заняты чем-то иным? Совершенно прочее дело, если вы упорно ждете. Чего угодно, когда угодно, вы находитесь в постоянном ожидании. Вы не сидите перед циферблатом в прямом смысле этого слова, однако на метафорическом, внутреннем уровне ощущений и эмоций всё именно так, вы именно там. Время тянется невыносимо медленно. Нет никого и ничего, что могло бы ускорить его ход. Когда ты пытаешься забыть другого человека. Да, именно так. Я пытаюсь забыть, потому что память – это рана. В моей ситуации всё именно так, и выхода попросту нет. Есть ты, а есть он. Другому человеку это не нужно, нет. Он не сидит у циферблата, его время не тянется медленнее, чем это вообще возможно, он как раз в том положении, когда оно проносится мимо – другие люди, цвета, краски, события. Ты – уже в прошлом, ты уже далеко. Этому человеку не нужно пытаться забыть тебя. Он уже это сделал. А если он и пытался сделать это безболезненно – у него получилось. Ты не ощутишь боли, если займешь каждую минуту своего времени, не оставишь себе часа на мысли. Я же живу лишь этими мыслями, кроме них у меня не осталось ничего. Ни людей. Ни цветов. Ни красок. Я пытаюсь забыть, потому что жить с этой памятью – значит страдать каждый, абсолютно каждый из дней. Вряд ли мне удастся передать, насколько это сложно. Представьте, что вас закрыли в темной пещере, оставив наедине с мыслями о человеке, что был для вас всем. Как вы будете спасаться от этих мыслей? А если вам оставят возможность – всего лишь возможность, понаблюдать одним глазком за тем человеком, что был вашей вселенной? Видеть, как его жизнь идет дальше, развивается, в ней появляются новые люди, новые впечатления – и всё это уже без вас, без мыслей о вас. Что вы будете делать в этой холодной, пустой пещере, где само время – вечность? У меня нет никаких сил. Нет сил дальше бороться, нет сил выйти из этой пещеры и начать всё с нуля – с другими людьми, с другими впечатлениями. Всё, что я могу – сидеть в одиночестве и пытаться забыть того, кто был для меня всем. Потому что память – это раны. Ежедневная память – ежедневные страдания. Мор. Самобичевание – ради чего? Воспоминания – враг мой. И я остался с ним наедине. Попробуйте насильно забыть кого-либо. Не заместить новыми персонажами, не отвлечься, не скрыть что-то глубоко внутри. Нет. Попытайтесь сделать это, находясь наедине со своими мыслями. О ком они будут? Как избавиться от них? Как заставить себя не думать, не помнить, не чувствовать боль, каждый новый день, один за одним, один за одним. И если у вас получится, расскажите об этом мне. Я хочу узнать, я хочу понять. Я выслушаю вас. Разобью костер из сухих обломков моей души, и мы будем сидеть у него и говорить. С готовностью впитывать любые советы, даже если они погубят меня. Пока что я лишь выхожу каждый день на балкон, и курю сигареты. Зависимость, да, это точно она. Только не от никотина. Я пытаюсь сбежать. Из четырех стен, что окружают меня, но не снаружи, а внутри моей головы. Это стало ритуалом, способом хотя бы ненадолго уйти от реальности, той реальности, что сидит в моем мозгу, давит на меня. Взглянуть из окна на внешний мир, с его заботами, которые не заботят меня, с его волнениями, которые не волнуют меня, и его красотой, которую я, наверное, не способен сейчас увидеть. Каждый день я выхожу на балкон своей квартиры и курю сигареты. Мне кажется, этот в некоторой степени ритуал помогает мне убить время. А сколько именно этого времени мне потребуется убить, чтобы я излечился – я попросту не знаю. Может быть, я и не излечусь никогда. Ничего не известно наверняка, и это пугает. Я смотрю на крыши домов, на людей, которые идут по своим делам – людей, которые не мучаются тем, что мучает меня. Я завидую им и я ненавижу их. Потому что они умеют забывать и двигаться дальше. А я не умею. Не умею и не хочу уметь находить замену людям, что были твоим домом. В моих словах нет осуждения к тебе. Просто я так не поступлю, и это не делает меня лучше или хуже. Все люди разные. Пока не осознаешь этот факт, жить довольно сложно. Да и после этого ненамного легче, но всё же. Люди разные, и то, что ты предпочел двигаться дальше – всего лишь твой выбор, не более. Я не могу ненавидеть тебя за это. Особенно, если во мне живет любовь. Она сводит на нет очень, очень многое. Многое можно простить, многое можно объяснить самому себе в своей голове. Говорят, что время лечит. Я не знаю, насколько универсальна эта формула, и всем ли она подходит. Могу ли я верить в это, в конце концов. Вдруг я проживу свою жизнь с этой верой, с этой слепой надеждой, но время не вылечит меня? Признаться, это будет итог, который меня убьет. Во всех мыслимых и немыслимых значениях. Однако сейчас мне просто не остается ничего другого, как поверить в эту фразу, сказанную непонятно кем, и не являющую собой абсолютную истину. Если разобраться в ситуации, то станет незыблемо ясно, что ничего другого мне действительно не остается сейчас. Тик-так. Пепел летит вниз, за ним летит очередная сигарета. Раньше я курил очень редко. Помню, как я даже пытался отучить от этого тебя. Волновался за твое здоровье. Как мило. Видел бы ты меня сейчас – как я убиваю себя сам. Зависимость? Я ощущаю потребность в этом ритуале, мне нужно делать это каждый день. Какое-то подсознательное убеждение, будто сигареты уменьшают стресс. Я не замечаю за собой уменьшение стресса, ни до, ни после, ни во время. Я курю, и думаю о тебе. Я заканчиваю курить, и думаю о тебе. Всё мое время пропитано тобой, и от этого никуда не деться. Это можно только заместить чем-то другим, но я не могу и не хочу так. Что, если я просто пытаюсь зависимостью от сигарет заместить зависимость от тебя? Если так, то я преуспел ровно на нисколько. Время лечит. Что автор хотел этим сказать? Только лишь время? То есть мне всё же не потребуются новые люди, новые впечатления? Смогу ли я находиться вечно наедине с этой памятью о тебе, и время само вылечит меня, только позже? Я не могу разобраться. Я запутался. Закупоренный в этой капсуле, я думаю лишь о том, как перестать думать о тебе. Это замкнутый круг, это шизофрения, это депрессия. Это психопатия. Где-то я слышал, что депрессию считают психическим расстройством и с ней могут положить в психлечебницу. Этого я очень боюсь. А всё потому, что в лечебнице будет еще меньше способов убить время, там оно будет тянуться еще медленнее, еще невыносимее, хотя мне и сейчас кажется, что куда уж хуже, но там всё будет именно так. Этого я боюсь больше всего. Что время замедлится еще сильнее, а я ничего, совсем ничего не смогу с этим сделать. Что мне останется там? Будет ли выбор? А есть ли выбор сейчас? Как ни крути, здесь я в относительной, но безопасности, и свобода выбора, пусть и ограниченная собственными рамками, имеется. У меня абстинентный синдром. Прямо сейчас. Абсолютно точно. И он не проходит.

Это моя песнь о помешательстве. Моя история о потере. Каждому, кому довелось в своей жизни ощутить потерю – будет она близка. Наблюдайте за ней, смейтесь над ней и надо мной, это и правда выглядит жалко. Прошу только одного – не осуждайте. Потому что однажды любой из вас может стать мной.

***

Как забыть человека, если весь воздух, всё пространство и время вокруг – всё пропитано именно им, воспоминаниями и мыслями именно о нем? Я должен выйти из комнаты, но идти мне некуда. Я не пущу людей в свою жизнь. Не дам им сломать наш с тобой маленький ад. Они не нужны мне. Лишь ты имеешь значение. Мы. Мы ощущаем друг друга, мы в микрокосмосе наших зрачков. Ты приходишь ко мне во снах, в лицах прохожих, в вещах и в воздухе. Я сижу в пещере и смотрю на тебя в маленькую щелочку в мироздании. Вижу, как ты движешься дальше. Как ты умеешь ходить – без меня. Без нас. И здесь я, наверное, должен сказать, что рад за тебя… Однако я не люблю лгать. Наверное, я действительно должен порадоваться за тебя, но знаешь, так тяжело радоваться, когда сердце твое кровоточит.

А что, если именно за то, что мы постоянно пытаемся убить время, оно в итоге убивает нас?

Из тебя не выйдет художника, Адольф

Сегодня в нашем подъезде, по всей видимости, кто-то умер – я курю на балконе, укутавшись в кофту с длинными рукавами, хотя на дворе конец августа, и вижу там внизу длинный автомобиль, священника в черной рясе и каких-то людей, стоящих у входа в дом, как будто ждущих, мне отсюда не понятно, чего именно, и связаны ли они между собой вообще. Всё, что я вижу, дает мне интуитивное осознание того, что кто-то умер. Люди выглядят обеспокоенными, уставшими, они ходят туда и сюда в ожидании, кто-то подходит, они о чем-то говорят, кто-то отходит или уходит совсем. Я втягиваю руки поглубже в рукава и думаю о том, как мне нравится такая погода, когда она внезапно случается летом. Утром, идя в ванную комнату, я уже ощущал приближение осени – выражалось оно или в сквозняке, тянущемся у самого пола, касающегося моих оголенных ступней, или в смутном ощущении спасительной прохлады, что выражалось только в моих внутренних чувствах, без видимых внешних проявлений. Терпеть не могу жару. Летом от неё никуда практически не денешься, это угнетает меня, приводит в аморфное состояние. Однако даже в августе возможны такие дни. Когда ты просыпаешься, еще не выползаешь из под теплого одеяла из бараньей шерсти (я сплю под ним в любое время года), и уже чувствуешь, что мерзкая жара куда-то делась, спасительная прохлада растекается по квартире, а ты лежишь под этим тяжелезным одеялом и осознаешь, что не хочешь покидать своего убежища. Здесь – комфортно и тепло. Именно тепло, без этой духоты или зноя, что так невыносимы в летние дни. Под одеялом, в комфорте и тепле, когда за его пределами – холод, кажущийся спросонья почти по-настоящему осенним. Но я покидаю свою капсулу, радуясь таким вот летне-осенним дням. Моя осень близка, я чувствую её, я жду её изо всех сил. Изнемогаю от ожидания. Стряхиваю пепел вниз, и почему-то поневоле думаю о том, что если бы на месте этого неведомого человека, ради которого всё это движение у подъезда, был я, то не было бы никакого священника, никаких людей, которым, похоже, не всё равно. Не было бы ничего. По крайней мере, мне хочется на это надеяться. Не люблю лишней шумихи, это всегда дискомфорт. Хотя, мне было бы на тот момент уже всё равно. Но сейчас, когда я думаю об этом, мне хочется, чтобы всё было… Как-то не так. Как-то получше. Без людей в рясах, длинных машин, и незнакомцев, ходящих то туда то сюда под окнами моего дома. Еще несколько минут я смотрю на них, думая о том, что всё-таки хорошо, что на месте этого человека не я, и о том, что моя осень уже близка. Затем догоревший окурок летит вниз.