Текст книги "Смерть"

Автор книги: Ginger_Elle

В. Набоков
СМЕРТЬ

Драма в двух действиях

Действие происходит в университетском городе Кембридж, весною 1806 г.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Комната. В кресле, у огня, – Гонвил, магистр наук.

ГОНВИЛ:

 
…и эту власть над разумом чужим
сравню с моей наукою: отрадно
заране знать, какую смесь получишь,
когда в стекле над пламенем Лазурным
медлительно сливаются две соли,
туманную окрашивая колбу.
Отрадно знать, что сложная медуза,
в шар костяной включенная, рождает
сны гения, бессмертные молитвы,
вселенную…
Я вижу мозг его,
как будто сам чернилами цветными
нарисовал, – и все же есть одна
извилина… Давно я бьюсь над нею —
не выследить… И только вот теперь,
теперь, когда узнает он внезапно…
А! в дверь стучат… Тяжелое кольцо
бьет в медный гриб наружный: стук знакомый,
стук беспокойный…
 

(Открывает.)

Вбегает Эдмонд, молодой студент.

ЭДМОНД:

 
Гонвил! Это правда?..
 

ГОНВИЛ:

 
Да… Умерла…
 

ЭДМОНД:

 
Но как же…Гонвил!..
 

ГОНВИЛ:

 
Да…
Не ожидали… Двадцать лет сжималось
и разжималось сердце, кровь живую
накачивая в жилы и обратно
вбирая… Вдруг – остановилось…
 

ЭДМОНД:

 
Страшно
ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь?
Она была так молода!..
 

ГОНВИЛ:

 
Читала
вот эту книжку: выронила…
 

ЭДМОНД:

 
Жизнь —
безумный всадник. Смерть – обрыв нежданный,
немыслимый. Когда сказали мне —
так, сразу – я не мог поверить. Где же
она лежит? Позволь мне…
 

ГОНВИЛ:

 
Унесли…
 

ЭДМОНД:

 
Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил:
она всегда ходила в темном… Стелла —
мерцающее имя{1} в темном вихре.
И унесли… Ведь это странно, правда?..
 

ГОНВИЛ:

 
Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая
печаль в тебе находит струны… Впрочем,
с моей женой ты, кажется, был дружен?
 

ЭДМОНД:

 
Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!
Как утешать тебя? Ты словно – мрамор:
торжественное белое страданье…
 

ГОНВИЛ:

 
Ты прав, не утешай. Поговорим
о чем-нибудь простом, земном. Неделю
ведь мы с тобой не виделись. Что делал?
О чем раздумывал?
 

ЭДМОНД:

 
О смерти.
 

ГОНВИЛ:

 
Полно!
Ведь мы о ней беседовали часто.
Нет – будем жить. В темницу заключенный
за полчаса до казни паука
рассматривает беззаботно. Образ
ученого пред миром{2}.
 

ЭДМОНД:

 
Говорил ты,
что наша смерть —
 

ГОНВИЛ:

 
– быть может, удивленье,
быть может – ничего. Склоняюсь, впрочем,
к последнему; но есть одно: крепка
земная мысль – прервать ее стремленье
не так легко…
 

ЭДМОНД:

 
Вот видишь ли – я мучусь…
Мне кажется порой: душа в плену —
рыдающая буря в лабиринте
гудящих жил, костей и перепонок.
Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
под пальцами толчки тугие сердца,
здесь – за ребром – и здесь, на кисти, – отзвук.
И видеть, мыслить я боюсь – опоры
нет у меня, зацепки нет. Когда-то
я тихо верил в облачного старца,
сидящего средь призраков благих.
Потом в опустошительные книги
качнулся я. Есть книги как пожары…
Сгорело все. Я был один. Тянуло
пустынной гарью сумрачных сомнений —
и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —
большеголовый, тяжкий, напряженный,
в пронзительно сверкающих очках,
с распоротою жабой на ладони…
Ты щипчиками вытащил за узел
мои слепые слипшиеся мысли,
распутал их, и страшной простотой
мои сомненья заменил… Наука
сказала мне: «Вот – мир», – и я увидел
ком земляной в пространстве непостижном
червивый ком, вращеньем округленный,
тут плесенью, там инеем покрытый{3}…
И стала жизнь от этой простоты
еще сложней. По ледяной громаде
я заскользил. Догадки мировые —
все, древние и новые, – о цели,
о смысле сущего – все, все исчезли
пред выводом твоим неуязвимым:
ни цели нет, ни смысла; а меж тем
я втайне знал, что есть они!.. Полгода
так мучусь я. Бывают, правда, утра
прозрачные, восторженно-земные,
когда душа моя – подкидыш хилый —
от солнца розовеет и смеется
и матери неведомой прощает…
Но, с темнотой, чудовищный недуг
меня опять охватывает, душит:
средь ужаса и гула звездной ночи
теряюсь я; и страшно мне не только
мое непониманье – страшен голос,
мне шепчущий, что вот еще усилье
и все пойму я… Гонвил, ты любил
свою жену?..
 

ГОНВИЛ:

 
Незвучною любовью,
мой друг, незвучной, но глубокой… Что же
меня ты спрашиваешь?
 

ЭДМОНД:

 
Так. Не знаю…
Прости меня… Не надо ведь о мертвых
упоминать… О чем мы говорили?
Да, – о моем недуге: я боюсь
существовать… Недуг необычайный,
мучительный, и признаки его:
озноб, тоска и головокруженье.
Приводит он к безумию. Лекарство,
однако, есть. Совсем простое. Гонвил,
решил я умереть.
 

ГОНВИЛ:

 
Похвально. Как же
ты умереть желаешь?
 

ЭДМОНД:

 
Дай мне яду.
 

ГОНВИЛ:

 
Ты шутишь?
 

ЭДМОНД:

 
Там, вон там, в стене, на полке,
за черной занавеской – знаю, знаю,—
стоят, блестят наполненные склянки,
как разноцветные оконца – в вечность…
 

ГОНВИЛ:

 
…Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —
кого-нибудь ведь любишь ты на свете?
Иль, может быть, любовью ты обманут?
 

ЭДМОНД:

 
Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои
дивятся все и надо мной смеются,
как, может быть, цветущие каштаны
над траурным смеются кипарисом.
 

ГОНВИЛ:

 
Но в будущем… Как знать? На перекрестке…
нечаянно… Есть у тебя приятель,
поэт: пусть скажет он тебе, как сладко
над женщиной задумчивой склоняться,
мечтать, лежать с ней рядом – где-нибудь
в Венеции, когда в ночное небо
скользит канал серебряною рябью
и, осторожно, черный гриф гондолы
проходит по лицу луны…
 

ЭДМОНД:

 
Да, правда,
в Италии бывал ты, и оттуда
привез —
 

ГОНВИЛ:

 
– жену…
 

ЭДМОНД:

 
Нет, сказочные смерти,
играющие в полых самоцветах…
Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь,
гигантский лоб наморщив? Гонвил, жду я,
ответь же мне! Скорее!
 

ГОНВИЛ:

 
Вот беспечный!
Ведь до того, как друга отравлять,
мне нужно взвесить кое-что, не правда ль?
 

ЭДМОНД:

 
Но мы ведь выше дружбы – и одно
с тобою чтим: стремленье голой мысли…
А! Просветлел… Ну что же?
 

ГОНВИЛ:

 
Хорошо,
согласен я, согласен… Но поставлю
условие: ты должен будешь выпить
вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти
заметить на твоем лице. Сам знаешь,
каков твой друг: он, как пытливый Плиний,
смотреть бы мог в разорванную язву
Везувия{4}, пока бы, вытекая,
гной огненный шипел и наступал…
 

ЭДМОНД:

 
Изволь… Но только…
 

ГОНВИЛ:

 
Или ты боишься,
что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?
 

ЭДМОНД:

 
Нет, о тебе я думал. Вот что! Дай мне
чернил, бумаги. Проще будет.
 

(Пишет.)

 
Слышишь,
перо скрипит, как будто по листу
гуляет смерть костлявая…
 

ГОНВИЛ:

 
Однако!
Ты весел…
 

ЭДМОНД:

 
Да… Ведь я свою свободу
подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил,
прочти.
 

ГОНВИЛ:

(читает про себя)

 
«Я умираю – яд – сам взял —
сам выпил»… так.
 

ЭДМОНД:

 
Теперь давай; готов я…
 

ГОНВИЛ:

 
Не вправе я удерживать тебя.
Вот – пузырек. Он налит зноем сизым,
как утро флорентийское… Тут старый
и верный яд. В четырнадцатом веке
его совали герцогам горячим
и пухлым старцам в бархате лиловом.
Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок
и действует мгновенно, как любовь.
 

ЭДМОНД:

 
Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто
а вот не вынес страха бытия…
Спасаюсь я в неведомую область.{5}
Давай же мне; скорей…
 

ГОНВИЛ:

 
Эдмонд, послушай,
быть может, есть какая-нибудь тайна,
которую желал бы ты до смерти…
 

ЭДМОНД:

 
Я тороплюсь… Не мучь меня…
 

ГОНВИЛ:

 
Так пей же!{6}
 

ЭДМОНД:

 
Прощай. Потом плащом меня накроешь.
 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.

ЭДМОНД:

 
Смерть… Это – смерть. Вот это – смерть…
 

(Медленно привстает.)

 
В тумане
дрожит пятно румяное… Иначе
быть не могло… О чем же я при жизни
тревожился? Пятно теперь яснее.
Ах! Это ведь пылающий провал
камина… Да, – и отблески летают.
А там в углу – в громадном смутном кресле,—
кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?
Тяжелый очерк выпуклого лба;
торчащая щетина брови; узел
змеиных жил на каменном виске…
Да полно! Узнаю! Ведь это…
 

ЧЕЛОВЕК В КРЕСЛЕ:

 
…Эхо
твоих предсмертных мыслей…
 

ЭДМОНД:

 
Гонвил, Гонвил,—
но как же так? Как можешь ты быть здесь —
со мною, в смерти? Как же так?..
 

ГОНВИЛ:

 
Мой образ
продлен твоею памятью за грань
земного. Вот и все.
 

ЭДМОНД:

 
…Но как же, Гонвил:
вот комната… Все знаю в ней… Вон – череп
на фолианте; вон – змея в спирту,
вон – скарабеи в ящике стеклянном,
вон – брызги звезд в окне, – а за окном,—
чу! слышишь, – бьют над городом зубчатым
далекие и близкие куранты;
скликаются, и падает на дно
зеркальное червонец за червонцем…
Знакомый звон… И сам я прежний, прежний —
порою только странные туманы
проходят пред глазами… Но я вижу
свои худые руки, плащ и сборки
на нем – и даже, вот, – дыру: в калитку
я проходил – плащом задел цветок
чугунный на стебле решетки… Странно,
все то же, то же…
 

ГОНВИЛ:

 
Мнимое стремленье,
Эдмонд… Колеблющийся отзвук…
 

ЭДМОНД:

 
Так!
Я начинаю понимать… Постой же,
постой, я сам…
 

ГОНВИЛ:

 
…Жизнь – это всадник. Мчится.
Привык он к быстроте свистящей. Вдруг
дорога обрывается. Он с края
проскакивает в пустоту. Ты слушай,
внимательно ты слушай! Он – в пространстве,
над пропастью, но нет еще паденья,
нет пропасти! Еще стремленье длится,
несет его, обманывает; ноги
еще в тугие давят стремена,
глаза перед собою видят небо
знакомое. Хоть он один в пространстве,
хоть срезан путь… Вот этот миг – пойми,
вот этот миг. Он следует за гранью
конечного земного бытия:
скакала жизнь, в лицо хлестала грива,
дул ветер в душу, – но дорога в бездну
оборвалась, и чем богаче жизнь,
чем конь сильней —
 

ЭДМОНД:

 
– тем явственней, тем дольше
свист в пустоте, свист и размах стремленья,
не прерванного роковым обрывом,—
да понял я… Но – пропасть, как же пропасть?
 

ГОНВИЛ:

 
Паденье неизбежно. Ты внезапно
почувствуешь под сердцем пустоту
сосущую и, завертевшись, рухнет
твой мнимый мир. Успей же насладиться
тем, что унес с собою за черту.
Все, что знавал, что помнишь из земного,—
вокруг тебя и движется земными
законами, знакомыми тебе.
Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,
оторванную руку ощущает
и пальцами незримыми шевелит?
Так мысль твоя еще живет, стремится,
хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый;
сюда вошли; толпятся и вздыхают;
и мертвецу подвязывают челюсть…
А, может быть, и больший срок прошел:
ведь ты теперь вне времени… Быть может,
на кладбище твой Гонвил смотрит молча
на плоский камень с именем твоим.
Ты там под ним, в земле живой и сочной;
уста гниют и лопаются мышцы,
и в трещинах, в глубокой черной слизи
шуршат, кишат белесые личинки…
Не все ль равно? Твое воображенье,
поддержанное памятью, привычкой,
еще творит. Цени же этот миг,
благодари стремительность разбега…
 

ЭДМОНД:

 
Да, мне легко… Покойно мне. Теперь
хоть что-нибудь я знаю точно – знаю,
что нет меня. Скажи, мое виденье,
а если я из комнаты твоей —
стой! сам скажу: куранты мне напели:
все будет то же, встречу я людей,
запомнившихся мне. Увижу те же
кирпичные домишки, переулки,
на площади – субботние лотки
и циферблат на ратуше. Узнаю
лепные, величавые ворота;
в просвете – двор широкий, разделенный
квадратами газона; посередке
фонтан, журчащий в каменной оправе,
и на стенах пергаментных кругом
узорный плющ; а дальше – снова арка,
и в небе стрелы серого собора{7},
и крокусы вдоль ильмовых аллей,
и выпуклые мостики над узкой
зеленою речонкой, – все узнаю,
а на местах, мной виденных не часто
иль вовсе не замеченных, – туманы,
пробелы будут, как на старых картах,
где там и сям стоит пометка: Terra
incognita. Скажи мне, а умерших
могу я видеть?
 

ГОНВИЛ:

 
Нет. Ты только можешь
соображать, сопоставлять явленья
обычные, понятные, земные,—
ведь призраков ты не встречал при жизни.
Скажи, кого ты вызвать бы хотел?
 

ЭДМОНД:

 
Не знаю…
 

ГОНВИЛ:

 
Нет, подумай…
 

ЭДМОНД:

 
Гонвил, Гонвил,
я что-то вспоминаю… что-то было
мучительное, смутное…
Постой же,
начну я осторожно, потихоньку,—
я дома был, друзья ко мне явились,
к дубовому струился к потолку
из трубки дым, вращающийся плавно.
Все мелочи мне помнятся: вино
испанское тепло и мутно рдело.
Постой… Один описывал со вкусом,
как давеча он ловко ударял
ладонью мяч об каменные стенки;
другой втыкал сухие замечанья
о книгах, им прочитанных, о цифрах
заученных, но желчно замолчал,
когда вошел мой третий гость – красавец
хромой, – ведя ручного медвежонка
московского, – и цепью зверь ни разу
не громыхнул, пока его хозяин,
на стол поставив локти и к прозрачным
вискам прижав манжеты кружевные,
выплакивал стихи о кипарисах{8}.
Постой… Что было после? Да, вбежал
еще один – толстяк в веснушках рыжих —
и сообщил мне на ухо с ужимкой
таинственной… Да, вспомнил все! Я несся,
как тень, как сон, по переулкам лунным
сюда, к тебе… Исчезла… как же так?..
Она ходила в темном. Стелла…
мерцающее имя в темном вихре,
души моей бессонница…
 

ГОНВИЛ:

 
Друг друга
любили вы?..
 

ЭДМОНД:

 
Не знаю, было ль это
любовью или бурей шумных крыльев…
Я звездное безумие свое,
как страшного пронзительного бога
от иноверцев, от тебя – скрывал.
Когда порой в тиши амфитеатра
ты взмахивал крылатым рукавом,
чертя скелет на грифеле скрипучем,
и я глядел на голову твою
тяжелую, огромную, как ноша
Атланта, – странно было думать мне,
что ты мою бушующую тайну
не можешь знать… Я умер – и с собою
унес ее. Ты так и не узнал…
 

ГОНВИЛ:

 
Как началось?..
 

ЭДМОНД:

 
Не знаю. Каждый вечер
я приходил к тебе. Курил, и слушал
и ждал, томясь, – и Стелла проплывала
по комнате и снова возвращалась
к себе наверх по лестнице витой,
а изредка садилась в угол с книгой,
и призрачная пристальность была
в ее молчанье. Ты же, у камина
проникновенно пальцами хрустя,
доказывал мне что-нибудь – Systema
Naturae сухо осуждал{9}… Я слушал.
Она в углу читала, и когда
страницу поворачивала, в сердце
моем взлетала молния… А после,
придя домой, пред зеркалом туманным
я длительно глядел себе в глаза,
отыскивал запечатленный образ…
Затем свечу, шатаясь, задувал,
и до утра мерещилось мне в бурях
серебряных и черных сновидений
ее лицо склоненное, и веки
тяжелые, и волосы ее
глубокие и гладкие, как тени
в ночь лунную; пробор их разделял,
как бледный луч, и брови вверх стремились
к двум облачкам, скрывающим виски…
Ты, Гонвил, управлял моею мыслью,
отчетливо и холодно. Она же
мне душу захлестнула длинным светом
и ужасом немыслимым… Скажи мне,
смотрел ли ты порою, долго, долго,
на небеса полночные? Не правда ль,
нет ничего страшнее звезд?
 

ГОНВИЛ:

 
Возможно,
но продолжай. О чем вы говорили?
 

ЭДМОНД:

 
…Мы говорили мало… Я боялся
с ней говорить. Был у нее певучий
и странный голос. Английские звуки
в ее устах ослабевали зыбко.
Слова слепые плыли между нами,
как корабли в тумане… И тревога
во мне росла. Душа моя томилась:
там бездны раскрывались, как глаза…
Невыносимо сладостно и страшно
мне было с ней, и Стелла это знала.
Как объясню мой ужас и виденья?
Я слышал гул бесчисленных миров
в ее случайных шелестах. Я чуял
в ее словах дыханье смутных тайн
и крики и заломленные руки
неведомых богов! Да, – шумно, шумно
здесь было, Гонвил, в комнате твоей,
хоть ты и слышал, как скребется мышь
за шкафом и как маятник блестящий
мгновенья косит… Знаешь ли, когда
я выходил отсюда, ощущал я
внезапное пустынное молчанье,
как после оглушительного вихря!..
 

ГОНВИЛ:

 
Поторопи свое воспоминанье,
Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас
стремленье жизни мнимое прервется —
исчезнешь ты, и я – твой сон – с тобою.
Поторопись. Случайное откинь,
сладчайшее припомни. Как признался?
Чем кончилось признанье?
 

ЭДМОНД:

 
Это было
здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел
из комнаты. Я раму расшатал
и стекла в ночь со вздохом повернули.
Все небо было звездами омыто,
и в каменном туманном переулке,
рыдая, поднималась тишина.
И в медленном томленье я почуял,
что кто-то встал за мною. Наполнялась
душа волнами шума, голосами
растущими. Я обернулся. Близко
стояла Стелла. Дико и воздушно
ее глаза в мои глядели – нет,
не ведаю, – глаза ли это были
иль вечность обнаженная… Окно
за нами стукнуло, как бы от ветра…
Казалось мне, что, стоя друг пред другом,
громадные расправили мы крылья,
и вот концы серпчатых крыльев наших —
пылающие длинные концы —
сошлись на миг… Ты понимаешь – сразу
отхлынул мир; мы поднялись; дышали
в невероятном небе{10}, но внезапно
она одним движеньем темных век
пресекла наш полет – прошла. Открылась
дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,
закрылась. И стоял я весь в дрожанье
разорванного неба, весь звенящий,
звенящий…
 

ГОНВИЛ:

 
Так ли? Это все, что было,
один лишь взгляд?
 

ЭДМОНД:

 
Когда бы он продлился,
душа бы задохнулась. Да, мой друг,—
один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.
Ты помнишь ведь – я выбежал из дома,
ты из окна мне что-то крикнул вслед.
До полночи по городу я бредил,
со звездами ночными говорил…
Все отошло. Не выдержал я жизни,
и вот теперь —
 

ГОНВИЛ:

 
Довольно!
 

ЭДМОНД:

 
– я за гранью
теперь – и все, что вижу —
 

ГОНВИЛ:

 
Я сказал:
довольно!
 

ЭДМОНД:

 
Гонвил, что с тобой?..
 

ГОНВИЛ:

 
Я долго
тебя морочил – вот и надоело…
Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если
я продолжал бы так шутить… Не яду
ты выпил – это был раствор безвредный:
он, правда, вызывает слабость, смутность,
колеблет он чувствительные нити,
из мозга исходящие к глазам,—
но он безвреден… Вижу, ты смеешься?
Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе
понравился…
 

ЭДМОНД:

 
Ах, милый Гонвил, как же
мне не смеяться? Посуди! Ведь это
я сам сейчас придумываю, сам!
Играет мысль моя и ткет свободно
цветной узор из жизненных явлений,
из случаев нежданных, но возможных,
возможных, Гонвил!
 

ГОНВИЛ:

 
Это бред… Очнись!
Не думал я… Как женщина, поддался…
Поверь, ты так же жив, как я, и вдвое
живуче…
 

ЭДМОНД:

 
Так! не может быть иначе!
В смерть пролетя, моя живая мысль
себе найти старается опору —
земное объясненье… Дальше, дальше,
я слушаю…
 

ГОНВИЛ:

 
Очнись! Мне нужно было,
чтоб спотыкнулся ты; весь ум, всю волю
я приложил… Сперва не удавалось —
уж мыслил я: «В Милане мой учитель
выкалывал глаза летучей мыши,
затем пускал, и все же при полете
она не задевала тонких нитей,
протянутых чрез комнату: быть может,
и он мои минует нити». Нет!
Попался ты, запутался!..
 

ЭДМОНД:

 
Я знаю,
я знаю все, что скажешь! Оправдать,
унизить чудо – мысль моя решила.
Но подожди… в чем цель была обмана?
А, понял! Испытующая ревность
таилась под личиной ледяной…
Нет, погляди, как выдумка искусна!
Напиток тот был ядом в самом деле,
и я в гробу, и все кругом – виденье,
но мысль моя лепечет, убеждает:
нет, нет – раствор безвредный! Он был нужен,
чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив.
И яд – обман, и смерть – обман, и даже —
 

ГОНВИЛ:

 
А если я скажу тебе, что Стелла
не умерла?
 

ЭДМОНД:

 
Да! Вот она – ступень
начальная… Ударом лжи холодной
ты вырвать мнил всю правду у любви.
Подослан был, тот, рыжий, твой приятель,
ты мне внушил сперва чужую смерть,
потом – мою, чтоб я проговорился.
Так, кончено: подробно восстановлен
из сложных вероятностей, из хитрых
догадок, из обратных допущений
знакомый мир… Довольно, не трудись,—
ведь все равно ты доказать не можешь,
что я не мертв и что мой собеседник
не призрак. Знай: пока в пустом пространстве
еще стремится всадник – вызываю
возможные виденья. На могилу
слетает цвет с тенистого каштана.
Под муравой лежу я, ребра вздув,
но мысль моя, мой яркий сон загробный
еще живет и дышит и творит.
Постой – куда же ты?
 

ГОНВИЛ:

 
А вот сейчас
увидишь…
 

(Открывает дверь на лестницу и зовет.)

 
Стелла!
 

ЭДМОНД:

 
Нет… не надо… слушай…
мне почему-то… страшно… Не зови!
Не смей! Я не хочу!..
 

ГОНВИЛ:

 
Пусти – рукав
порвешь… Вот сумасшедший, право…
 

(Зовет.)

 
Стелла!
А слышишь: вниз по лестнице легко
шуршит, спешит…
 

ЭДМОНД:

 
Дверь, дверь закрой! Прошу я
Ах, не впускай. Дай мне подумать… Страшно..
Повремени, не прерывай полета —
ведь это есть конец… паденье…
 

ГОНВИЛ:

 
Стелла!
Иди же…
 

Занавес

6-17 марта 1923

Примечания

Смерть Драма в двух действиях

Впервые: Руль. 1923. 20 мая; 24 мая.

Пьеса написана в марте 1923 г. в Берлине. На выбор темы и сюжета пьесы повлияли два события в жизни Набокова: трагическая смерть отца, В. Д. Набокова, убитого 28 марта 1922 г., и расторжение помолвки со Светланой Зиверт в январе 1923 г. Тема «инерции» жизни после смерти была развита затем Набоковым в рассказе «Катастрофа» (1924) и повести «Соглядатай» (1930).

А. Бабиков