Текст книги "Асмодей (сборник) (СИ)"

Автор книги: Gierre

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Лаффи родился в январе, – говорит Мери.

Она знала правила игры. Судя по крестику на ее безразмерной груди, она даже верила в Бога. У нее были все шансы пролететь сквозь райские врата, оказаться за пределами мира и начать следующее путешествие.

Мы служба переработки бытовых отходов. Душа отделяется от тела и летит вовне. Поговаривают, в других мирах она могла бы беспрепятственно совершить это путешествие и оказаться за миллиарды световых лет спустя долю секунды. Тамошние мусорщики ничего не смыслят в экологии. Нельзя выпускать вовне душу серийного убийцы. Вы же не хотите, чтобы родившийся в лучшем из миров младенец принялся крошить ножом собственную мать?

– У него были крошечные зубки, – утверждает Мери.

Мне не с чем сравнивать. Мое дело – искупление. Мери не знает этого, но я такой же пленник комнаты, запертый в четырех стенах, как и она. Разница между нами в том, что у меня в руках арсенал Ада, а она нага и беспомощна, но, на самом деле, все зависит только от нее. Если сейчас ей придет в голову идея о подлинной простоте, если она осознает все совершенные ошибки, переживет их заново, отпустит и очистит себя от прежних грехов, дверь откроется, и она будет свободна.

Раньше мы говорили об этом. Очень быстро стало ясно, что фокус работает только в том случае, когда клиент не знает подлинную цель. Катализатором искупления остается страх.

– Я держала его на руках и боялась выпустить, – бормочет Мери.

На ее лице печать скорби и замешательства. Весь ее опыт говорит о том, что в комнате, куда она попала, должны происходить ужасные вещи. Она оборачивается ко мне и спрашивает:

– Мне можно продолжать?

Подлинная ирония моих действий заключается в том, что я не использую наказание, и тем самым наказываю ее. Она – самостоятельная личность и прекрасно справляется с бичеванием, терзая душу сомнениями и раскаянием. Возможно, таким образом, снова и снова напоминая себе о Лаффи, она надеялась попасть в райские врата. Увы, туда попадают только те, у кого не рождался Лаффи.

– Он был странным, – говорит она, не дождавшись моего ответа.

На этом суде она прокурор, адвокат, присяжные, пресса, безутешные родственники, обвиняемый и жертва. Судьей остаюсь я.

– Его тяжело было кормить, – голос ее падает на дно пропасти, она надолго замолкает и начинает рыдать.

Слезы – то, к чему привыкаешь быстрее всего. Я научился делать это еще при жизни. Слезы соленые, как кровь, но недостаточно густые. Пить их бесполезно, а смотреть на то, как они коробят чужие лица, бывает даже забавно.

– Он даже не научился ходить! – восклицает она. – Мой ангелок!

Называйте демоном любого из нас, вы будете правы. Я стою возле бульдозера, который исповедуется мне в детоубийстве. Обычный рабочий день. Моя задача сводится к тому, чтобы стереть воспоминания Мери, превратить ее в болванку, в пустой сосуд, подготовить к далекому путешествию. Я люблю свою работу, благодаря ней в мире становится на одну Мери меньше.

***

Некоторых из нас вызов к начальству пугает сильней перспективы очутиться наедине с ангелочками. Старую добрую битву легко предпочесть тупому осознанию собственной никчемности. Вы когда-нибудь говорили с дьяволом? На полном серьезе, я спрашиваю вас об этом, потому что у вас была тысяча возможностей, если вам исполнилось хотя бы десять. К десяти годам дьявол становится неотъемлемой частью вашей жизни.

Вы уже умеете врать, вы делите мир на своих и чужих, в полной мере вы разделяете коллективную ненависть к любому пустяку, вас завораживают казни, убийства, смерть. Вас уже можно устраивать на полставки ко мне в помощники.

Конечно, никто не отдает себе отчета. Вы продолжаете жить, понимая, что ваш единственный способ не сойти с ума – двигаться дальше. В точности также думаем мы. Наш диалог с дьяволом однажды привел к тому, что мы оказались здесь. В тихом местечке, куда попадает рано или поздно около восьмидесяти процентов смертных. Сухая статистика, ничего больше. Я не делаю выводы, это не моя работа, таким занимается отдел маркетинга.

Когда вас вызывает к себе начальник, вы, возможно, испытываете легкое беспокойство. Тревогу за свое будущее. Вас могут уволить, лишить премии, сделать выговор. В точности тоже самое может произойти со мной. Чего я боюсь больше? Пожалуй, увольнения. Вернуться к смертным, выполнять грязную работу с чужими телами, быть подкаблучником какого-нибудь князя или княгини. Я бы выбрал выговор, будь моя воля. Вы тоже?

– Асмодеус, пятый, подойди ближе, – говорит он.

С большой буквы упоминать о нем? Это приходит вам в голову? Написать Дьявол, вместо дьявола. Ведь это задевает его самолюбие, его гордыню. На деле все немного сложнее. Намного сложнее, если уж быть до конца честным. Все настолько сложно, что мне не хочется об этом лишний раз думать.

– Ты верно служишь мне, – говорит он.

Что-нибудь о его голосе? Какой он прекрасный? Как глубоко проникают бархатные нотки? Всю эту чушь? Вы ждете от меня, чтобы я облек голос абсолюта в язык смертных? Нет, быть карикатуристом я не подписывался. Он просто говорит. И я понимаю.

– Есть особая работа, – говорит он.

В моей карьере было несколько особых работ. Первую я провалил с треском. Речь шла о жалкой душонке падшего ангела, и отдел пропаганды (тогда они еще назывались так) требовал, чтобы душу вывернули наизнанку и вернули обратно на поверхность. Требовали, чтобы душа присоединилась к нам в следующей жизни. Непростая задачка, верно? Все шло хорошо до тех пор, пока ангелок помнил о райских вратах, но стоило ему забыть, душа начала разваливаться у меня в руках. Так бывает с дешевой синтетической тканью, если задеть нитку. Полотно разваливается у вас на глазах, а вы можете только наблюдать за этим прекрасным процессом. Зная, что это никогда больше не повторится. Тогда мне устроили серьезную взбучку, и я отнесся к следующим поручениям со всем тщанием. Выбрался из задницы, так вы говорите.

– Мальчика нужно отправить наверх, – говорит он.

Это означает, что нам нужно перерождение. Незавершенный гештальт. Остаточная память на полотне чистейшей души, которая притянет клиента обратно, наверх. Кропотливая работа, ювелирная. Душу с сильным налетом не пропустят ревизоры Рая, абсолютно чистая субстанция ни за что не вернется обратно на Землю – они слишком хороши для этого дерьма. Нужна золотая середина, идеальный баланс. Достаточно груза, чтобы ее потянуло обратно, но слишком мало, чтоб запищали радары ревизоров. Контрабанда. Небольшой подарок человечеству от нас.

– Нельзя выпускать его, в любом случае, – говорит он.

Уточнение заставляет меня отшатнуться. Не для всех ушей, верно? Вы ничего не поняли. Вам неизвестно, как появляются подобные мне. Имя, жизнь, смерть. Дьявол остроумен. Асмодеус, пятый герцог, вы много слышали о нем, верно? Ирония в том, что это мог быть не я. Ирония в том, что пятых герцогов было непозволительно много. Просто название должности, место работы. Номер комнаты в гостинице, если хотите.

Если мне не удастся сделать из клиента террориста-смертника. Если я не смогу напичкать его необходимым и отправить наверх, туда отправят меня. Готовую чистую душу. Душу без воспоминаний, без привязанностей, все в лучших традициях небесной канцелярии. Никто не заметит разницы. Асмодеус, пятый герцог, останется в комнате с четырьмя стенами, стулом и лампой дневного освещения, но это буду уже не я.

Мальчику предложили мое место. Никогда не смотрели бои без правил по кабельному?

***

Глаза у него большие, заплаканные. Он заходит в комнату нерешительно, закрывает дверь. Минуту назад на стуле сидела Мери, но теперь душа ее улетела вовне, и кабинет чисто убран.

Он выхватывает взглядом контуры стен, задирает голову, чтобы запомнить источник света, обращает внимание на стул в центре. Потом садится, наизнанку. Спинка спереди, он положил на нее ладони, а сверху – голову. Выглядит безобидно и мило.

– Меня зовут Асмодей, – говорю я.

– Я знаю, – отвечает он.

Сражение начинается. У меня есть фора, я знаю правила игры. Дьявол не вышвыривает ценных сотрудников. Просто немного конкуренции. Свежая кровь помогает сохранять в коллективе нужное настроение. Вы сильней рвете задницу, если вам в спину дышит преемник. Надеетесь, что вас повысят. Знаете, кто стоит над пятым герцогом Ада? К сожалению, никого. Моя ступень – верхняя. Я попал сюда слишком давно.

Я не сидел на стуле, помните?

– Мне надо разрыдаться и раскаяться, верно? – спрашивает он.

– Искренне, – уточняю.

Он ухмыляется. Злой, жестокий мальчишка. Сколько ему лет? Двадцать? Тридцать? Судя по щетине, никак не меньше. Теперь это происходит позже. Половое созревание, так они это называют. Для нас вы все равно остаетесь мальчиками и девочками. Ничего не меняется с самого рождения. Детство, юность, молодость, старость? Нет, это для тех, кто прошел через врата. Они повзрослели, научились нести ответственность, стали мудрыми и успели полюбить смерть. Они готовы идти дальше, собрали весь необходимый багаж.

– Асмодей, пятый герцог, – шепчет мальчишка. Губы его двигаются как в замедленной съемке. Он повторяет фразу снова и снова.

Тогда я достаю кнут.

Рукоять ложится в руку, отдавая прохладой. Несуществующие вещи, они возникают из глубин моего подсознания, или из другого мира, что не так уж важно. Они всегда под рукой.

И первый удар приходится по лицу. Удар, от которого он не сможет защититься. Удар, который он не забудет, даже если мое имя останется с ним навсегда. Шрам длинной в вечность.

Живого человека, на поверхности, на Земле, можно убить таким ударом. Не пытайтесь повторить это в домашних условиях. Трюки выполнены профессионалами. Кнут в моей руке – продолжение тела. Иногда клиенты отказываются начинать вежливый диалог.

Мальчишка смотрит прямо перед собой. Удар заставляет его отшатнуться, а я могу вспоминать миг испуга на лице снова и снова. Секунду, когда ехидная самоуверенность сменилась ужасом. Кровь стекает по лицу, и он еще не ощущает боли. После такого удара его сознание будет приходить в себя долго. Сначала оно осознает удар, затем себя, и только потом придет к жестокой мысли о боли. Мальчишка впивается в спинку стула ногтями, прикусывает язык, зажмуривает глаза. Страх сменяется болью. Что лично вы предпочитаете на чужих лицах? Страх или страдание? Меня устроит любой вариант.

– Меня зовут Асмодей, – повторяю. Вслух произношу собственное имя, закрепляю его за собой. Мое сокровище, мой подарок.

Взмах, и еще один удар – не отдам.

Взмах, удар – мое.

Взмах, удар – мой.

– Меня зовут Асмодей.

Пинком отправляю стул вместе с мальчишкой в дальний угол.

– Назови собственное имя, – выплевываю вместе с серой. В лучших традициях Средневековья. Некоторые из вас так и не переросли его. Некоторым нравится погорячее.

– Билли, – бормочет паренек.

– Расскажи, Билли, что же в тебе особенного.

Если бы дело происходило на поверхности, если бы у Билли было настоящее тело, теперь он был бы уже мертв. Вы знали, что смерть от болевого шока была распространенной проблемой врачей Средневековья? Пока ты ампутируешь ногу, пораженную гангреной, твой подопечный отбрасывает коньки, заливая горе бражкой. Некоторые уходили в мир иной постепенно, некоторые – быстро, от сердечного приступа.

– Расскажи, Билли, – несуществующая кожа кнута рассекает предплечья Билли, которыми тот загородил свое тщедушное тело.

Мне становится легко. Смешно, радостно. Душа Билли – простое дело. Здесь не может возникнуть неприятностей. Имя останется при мне.

– Ни-ничего, – выплевывает Билли. Он начинает лебезить, поэтому я хватаю его за горло и отправляю в полет к противоположной стене. Тело ударяется о стену, мальчишка кашляет, выплевывая кровь. Повреждение внутренних органов. Распространенная смерть во время рыцарских турниров. Удар копья в грудную клетку – разрыв селезенки. Прямое попадание мечом – отказ почек. Билли испытывает на себе то, к чему его средневековые предки почти успели привыкнуть.

– Расскажи, Билли, как же ты оказался здесь, – подталкиваю подбородок Билли рукоятью кнута, заставляю его посмотреть мне в глаза. Он зажмуривается и получает пощечину. Когти оставляют на щеке заметный след. Шрамы, которые я создаю, быстро исчезнут, но память о них останется с Билли навсегда. Переродившись, стоя перед зеркалом в дешевом мотеле, Билли будет разглядывать свое новое лицо и замечать там следы несуществующих рубцов. Ты меня никогда не забудешь, так вы говорите любимым? Единственный, кого будет помнить Билли всю свою новую жизнь, – я.

– М-меня убили, – отвечает он. Из уголка рта стекает тонкой струйкой смесь слюны и крови. Крови там больше, и я отпускаю Билли, потому что пределы его сознания могут оказаться очень хрупкими. Сломать такую душу – пара пустяков, а мне нельзя этого делать. Тоже самое с боями без правил по кабельному – никаких смертей, только впечатляющее шоу.

– Кто тебя убил? – спрашиваю я. Отступаю подальше, достаю из небытия сигарету и закуриваю.

– Люди, – отвечает Билли.

В нем нет ничего необычного, он смотрит открыто, и вызов, который был с ним, когда он вошел в комнату, растворился в слезах, размазанных по лицу. Сейчас Билли не назовешь красивым, он весь изуродован ссадинами, кровоподтеками, рваными ранами.

– Какая-нибудь секта? Ты плохо ел кашу? – моя ирония заметна невооруженным взглядом. Я презираю его, и надеюсь, что этого чувства ему хватит для того, чтобы подняться. Единственное, что поднимает людей с колен после адской боли – гордость.

– Я просто был не тем, кем должен был стать, – отвечает Билли. На его изуродованном лице вспыхивает злость. Ненависть, почти ярость. Я улыбаюсь. Нет никакого сомнения, что он попал ко мне по собственной вине. И, тем не менее, он винит людей.

– Расскажи мне о своей жизни, Билли, – говорю я. – Присядь, – я указываю вежливым небезразличным жестом на стул.

Ноги плохо слушаются Билли, но он все же доползает до стула, подтягивается и садится. Он упрямый. Упрямый, наглый и злой – беспроигрышный набор. Билет в один конец. Мне придется немного сжульничать. Сделать так, что ему дадут второй шанс. Оправдают по всем статьям. Вам доводилось быть адвокатом дьявола? Вы когда-нибудь были поручителем по кредиту для человека, в чьей добросовестности у вас имелись сомнения? Вы утешали нерадивую жену, когда ее бросал муж? Вы говорили ребенку, что в его плохих оценках виноваты учителя? Наверняка, вы понимаете, о чем я. Билли придется вернуться к людям, потому что я не хочу того же для самого себя. Меньше всего я хочу вернуться на поверхность. Никто из нас не хочет этого. Короткая, лишенная всякого смысла жизнь, страшный конец и глухое одиночество по пути. Не пожелаешь даже врагу, правда?

– Все началось с Аманды, – говорит Билли. Сейчас я уверен, что ему уже исполнилось тридцать. Двадцатилетние редко начинают истории своих жизней с таким расчетливым пафосом.

– Твоя подружка? – спрашиваю я, затягиваясь.

– Моя мать, – равнодушно отвечает Билли. Я слушаю очередную историю чужого детства.

***

Выполнение плана, вам знакомо это выражение? Выполнить план. Надбавки за переработку. Знаете, что это такое?

Мне нужно отпускать по меньшей мере одну душу в день. Двадцать четыре часа на поверхности, и я обязан закончить искупление одной души. У чертей сроки совсем другие. Месяцы, годы, иногда десятилетия, зависит от твоей бездарности и настроения начальства. Иногда отдел планирования завышает объемы, особенно часто это происходит во время войн или эпидемий. Приходится работать на износ.

Работа, которую я выполняю, не терпит брака. Вы можете подсунуть один просроченный йогурт, и какой-нибудь бедолага просидит на толчке больше нужного. Вы не можете испоганить душу и считать, что вам это сойдет с рук.

У меня и Билли остается двадцать часов. Он не знает об этом, он сидит на стуле и вспоминает, как соседская девочка отказалась дать ему половинку бутерброда. То были голодные дни для Билли, но я смотрю только на стрелку часов. Циферблат Билли не видит, он предназначен для меня. Двадцать четыре часа на то, чтобы сделать из Билли человека. Интенсивный курс воспитания.

В моей руке появляются щипцы.

– Расскажи мне, почему ты здесь, – я спрашиваю снова.

Хороший психотерапевт, прежде всего, выясняет, для чего клиент пришел к нему на прием. Ищет настоящую причину. Не ту, что сознание подкидывает, как ничего не значащий повод. Бессонница, плохие сны – все это симптомы. Специалиста высокого класса интересует причина. Первооснова чужой болезни. Я ищу надлом души Билли, и у меня осталось два десятка часов.

Пальцы Билли немеют после того, как я вытаскиваю обгрызенные, покрытые остатками черного лака ноготки. Билли не может шевелить ими, они конвульсивно дергаются сами по себе, в такт с его сердцебиением. Билли в ужасе смотрит на меня. Он считает, что история про Аманду тянет на исповедь перед герцогом Ада. Он считает, что украденный бутерброд – достаточное основание для пыток. Он не понимает, о чем идет речь, его сознание настойчиво отгораживает самое главное. Заботливо баюкает рану на душе, огромную черную дыру, которая засасывает самого Билли внутрь, не пуская вовне.

– Расскажи мне, какую из заповедей ты не нарушал, – говорю я.

– Расскажи мне, что ты здесь делаешь.

Обломки ногтей валяются перед Билли, на красивом кафельном полу. Их отлично видно в ярком свете лампы. Он рассматривает кусочки самого себя, медленно переводит взгляд на меня и начинает плакать.

***

Познакомиться с клиентом, отпустить грехи, отправить душу в бесконечное путешествие – вот что мне нужно делать. Билли – заноза. Он – незапланированный ребенок, застрявший между зубов кусочек курицы, назойливые визги весенних котов.

Остается десять часов.

Изломанный, бледный, как мел, он сидит на стуле, вцепившись в него заново отросшими ногтями, и раскачивается взад-вперед. Его сознание глухо, оно превратилось в сплошную стену, сквозь которую ничто не проникает наружу.

Он – брак. Отправлять его на родину было ошибкой, и я понимаю это.

У меня остается десять часов.

Кому-то в Аду удалось обставить меня, переплюнуть на добрую бесконечность.

***

Билли молчит. Час назад он выдал последнюю фразу, что-то про вкусный компот, и с тех пор бормотание прекратилось. Его глаза пусты, он не реагирует на боль. Дыра, которую он так берег от меня, затянула его целиком.

Я устало сажусь напротив. У меня все еще есть крылья, я все еще могу извлечь из небытия любой известный мне предмет. В этой комнате моя власть безгранична, но все зависит от него. Если Билли не справится за оставшийся час, дверь откроется, и мне придется вернуться на землю. Билли будет пятым герцогом Ада, Асмодеем. И спустя минуту дверь откроется, пропуская его первого клиента.

Водоворот. Вот во что это превратится. Быстрая смена кадров, активная ротация. Каждый день фирмы, которые торгуют каким-нибудь шлаком, вроде батончиков со вкусом мяса или овощей с запахом фруктов, все эти невероятные ребята набирают сотрудников каждый день. Никто не справляется с работой. Никому не под силу продать кусок резины под видом бифштекса. Рано или поздно ты сходишь с ума и увольняешься. Билли не станет Асмодеем. Он все равно попадет на Землю.

Но после меня.

Увольнение без выходного пособия, вот как это называется.

Остается один час.

***

Известно ли вам, как ведут себя сотрудники, которые наверняка знают, что их уволят? Знаете ли вы, что такое оторваться по полной?

Я снимаю пиджак, приспускаю узел галстука, достаю очередную сигарету, включаю музыку – что-то зажигательное и броское.

Мне все равно. Билли молча смотрит в одну точку, но у него все еще есть один недостаток – он оголенная душа смертного. Беззащитный, неспособный сопротивляться, он сидит на стуле, не делая ничего. Игра в поддавки. Вам достаточно вытерпеть немыслимую боль и молчать двадцать четыре часа, тогда вас ждет супер-приз. Мы не говорим об этом, потому что это наш самый большой страх. Ночной кошмар.

Каждый клиент, каждое дело, каждая душа – все может быть в последний раз.

Я ухмыляюсь. Есть только одна вещь, оставшаяся нам со времен сотворения мира, которую один человек может сделать с другим. Только одна вещь, оставляющая в памяти неизгладимый след. Только одна, ломающая гордость. Вы можете вытерпеть пытки паяльником, можете смеяться над человеком, который бьет вас битой по спине, но все еще остается последний сценарий.

Мне рассказывали, что где-то в соседней комнате есть один ненормальный, который использует эту штуковину по любому поводу. Даже не утруждает себя сотворением одежды. Вместо стула у него кровать. Это кажется мне дикостью.

Я ухмыляюсь. Билли продолжает сверлить взглядом пустоту, на его измученном бледном лице застыли следы крови, но синяки и раны уже затянулись. Билли выглядит красиво и гипотетически, очень гипотетически, если вы больной или извращенец, Билли может возбуждать. Приятная часть моей работы заключается в том, что у меня абсолютная память. Именно поэтому я не хочу попасть обратно, на поверхность.

Невыносимо быть на поверхности и помнить его.

Его, понимаете?

Достаточно вспомнить голос, дыхание, контуры фигуры, и тебе срывает башню. Почтительно ли это, думать так о своем начальстве? Судя по тому, что я слышал от своих клиентов, не особенно.

Единственный бонус, нематериальная мотивация, награда за труды – память о нем.

Вы когда-нибудь говорили с Богом? Нет, и я тоже. Никто никогда не говорил с богом. Зато я говорил с его противоположностью, и знаете, что хочется делать после таких разговоров?

Билли весит совсем мало. В отличие от бульдозера Мери, которая казалась неподъемным испытанием, Билли костляв. Он повисает на моей руке, пока я перетаскиваю его к стене и разворачиваю спиной к себе. Смотреть на его лицо? Нет уж, спасибо.

Билли все еще молчит, но как только я касаюсь его брюк и спускаю их на пол, он начинает дергаться. Можно отрешиться от чего угодно, от любой низости, боли, жестокости, но вы никогда не сможете игнорировать изнасилование души. Мы даже не шутим об этом, верите?

Душа Билли запечатана наглухо, ее не пробить тараном – я уже пробовал. Но теперь он пытается вырваться, выкручивает себе руки, и мне приходится раздобыть пару наручников. Старомодных стальных, с фантазией у меня туговато, что поделать.

– Остался час, – говорю я, наклоняясь над ухом Билли. – И ты никогда его не забудешь.

Преимущества демона в том, что тебе не нужно задумываться о материальном мире. Не нужно есть, не нужно беспокоиться о болезнях, о внешнем виде – все это не имеет никакого значения, пока ты находишься в собственной комнате. Здесь материальный мир подчиняется тебе полностью, здесь ты хозяин. Поэтому я не задумываюсь ни о чем и просто вхожу. Проникаю внутрь, в чужую душу, через парадный вход. Билли кричит от боли, и я запихиваю ему в рот галстук, завязывая узел на шее. Возможно, это тоже больно, но Билли вряд ли замечает такую боль. Ему теперь есть о чем подумать.

По бедрам вниз стекает кровь. Ее бы не было здесь, если бы Билли не верил в то, что это обязательно. Психосоматика, знаете, что это такое?

Ему неприятно, это уж точно. Он пытается вырваться, извивается всем телом, плачет, срывается на стоны от боли. Я вспоминаю совсем другое существо. На секунду у меня в голове возникает святотатственный образ, и я представляю себе вместо Билли его. Хорошо, что нас не проверяют на детекторе лжи, верно?

Спустя минуту Билли начинает мычать нечто связное. Я увлечен, меньше всего на свете сейчас я хочу останавливаться. Возможно, это мой последний секс. У вас такое бывало? Знаете, как последняя сигарета. Потом вы выбрасываете пепельницу и зарекаетесь брать их в рот.

– Валяй, рассказывай, – говорю я. Развязанный галстук падает на пол. Говорю же, реальность комнаты подчиняется мне беспрекословно.

– Это моя мать, – сквозь стоны выплевывает из себя Билли. Я все еще внутри, и мне слишком хорошо. Вы когда-нибудь пытались вытащить кусок мяса из пасти голодного волка?

– Что там с твоей матерью? – честно говоря, мне плевать. Остается пятьдесят три минуты моей жизни, и это время можно потратить со вкусом.

– Моя настоящая мать, – продолжает Билли, превозмогая боль, – Мери. Ее звали Мери. Она убила моего брата.

***

Мы сидим в разных углах, и я смотрю на стрелку часов, которая маячит у меня перед глазами. Билли курит. После всего он попросил только сигарету.

– Я не могу вернуться туда, – говорит он. Святой. Мученик-самоубийца. Бомба замедленного действия.

Затягивается.

– Я тоже, – на моих губах мучительная гримаса. Беседа с Мери, разговор с Билли – все это было частью большой игры. Когда вас увольняют, барахтаться бесполезно.

Знаете истории о врачах, которые пересаживали пациентам собственные органы? У тебя есть только одна лишняя почка, но печень ты можешь отдавать по кусочку. Распилить себя, отдать самое дорогое. Кажется, я начинаю сгорать на работе.

– Я найду тебя, Эсме, – он грустно улыбается.

– Меня не нужно будет искать, – я улыбаюсь в ответ.

Он изломан, раздавлен, стерт под моими руками. Я вывернул его наизнанку, превратил в блеклое пятно, размытую тень человека. Никогда в жизни, этой, новой, следующей – не важно. Никогда в жизни он не забудет этого дня. К сожалению, этого недостаточно, если ты святой.

Знаете, что должен был сделать Иисус в Гефсиманском саду? Убить себя. Знаете, в чем заключалось подлинное искушение дьявола? Ворота открыты лишь для тех, кто пошел до конца. Нельзя играть в полсилы и ожидать, что тебя пропустят без очереди. Исключения из правил делают только для тех, кто не жалел себя.

Можно прожить всю жизнь праведником, можно растратить всего себя, помогая другим, но потом появляется одна заноза. Одна единственная рана. Ты оступаешься. И пути назад уже нет.

Билли смотрит на меня своими бездонными глазами, полный сочувствия, раскаяния, жалости, но я вижу только острый край его души. Рана, которую он носит в себе, оказалась заразна.

Пять минут, и дверь распахнется.

– Самое главное – относиться к ним по-человечески, – говорю я напоследок. – Самое главное – любить их.

Дверь открывается. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть комнату в последний раз. Четыре стены, стул, лампа, кафельный пол. Билли держит в руках мой галстук, он все еще пропитан его кровью. Билли улыбается мне, и я знаю, что он скажет:

– Я прощаю тебя.

Дверь закрывается.

ПОМОЩНИК СМЕРТИ

Асмодей склонился над жертвой, медленно вынимая стилет из грудной клетки. Согретая его теплом сталь легко выходила из тела женщины, позволяя крови найти короткий путь во внешний мир. Алое пятно равномерно расползалось по ткани белоснежной блузки. Жертва уже не могла дергаться, но все еще хрипло дышала – редкие конвульсивные движения ног и рук не мешали ему закончить работу.

– Эсми, за… – пробормотала женщина, а через мгновенье её взгляд остекленел. Кровь на блузке тут же замерла – пульс больше не помогал ей пробиваться наружу, и очень медленно на асфальте под телом стала проявляться бордовая лужа.

Что она хотела узнать? Зачем? За что? Какие глупые вопросы, учитывая все обстоятельства этого контракта.

Асмодей положил стилет возле жертвы, облегчив работу местной полиции, а потом неторопливым шагом направился вдоль улицы.

Рассвет только-только занимался. Лучей солнца еще не было видно, только серо-голубая дымка расползалась над крышами маленького городка. Скоро по заведенной с давних пор привычке поедет молочник, начнут разносить газеты.

Тело в тупике проулка найдут не раньше полудня – собаки, скорее всего, местных жителей такие места не интересуют.

Спустя полчаса он неторопливым шагом добрался до своего автомобиля возле дешевого мотеля, оплатил сонной и почему-то заплаканной консьержке двое суток своего пребывания в N, а потом залез в старенький серый седан забытой всеми богами модели и покатил по узкой дороге к федеральной трассе.

– Эсми, – пробормотал он, проезжая табличку-уведомление о пересечении границы округа. – Хорошо ещё не Модди.

Абсолютно лишенное каких-либо эмоций выражение лица уступало место легкому прищуру, сжатым в скупую линию губам и неожиданной для такого сочетания подвижной мимике. Асмодей достал из бардачка пачку дорогих сигарет, открыл окно и с наслаждением затянулся, разглядывая умиротворяющий пейзаж за окном.

– Сучка, лучше бы ты называла меня Модди.

В его последнем деле поведение жертвы сыграло решающую роль при выборе способа убийства. После знакомства с Мэри Энн он хотел использовать нехитрую смесь медикаментов, которую местный дурачок, выдающий себя за патологоанатома, счел бы сердечным приступом. Тихая смерть, скромные похороны, мир и покой. Асмодей спланировал неплохой сценарий, даже потратил на это пару долларов из собственного кармана. Купил ей цветок.

Но курица Мэри по непонятной причине прониклась к нему кошачьей симпатией: ластилась, флиртовала, заигрывала. Словом, вызвала в нем непреодолимое желание изменить план, развернув характер смерти на полные сто восемьдесят.

Эсми.

Чертова дура!

Он хлопнул кулаком по приборной панели и выбросил недокуренную сигарету в окно.

«Чертова дура» напомнила ему о том, что давно осталось за пределами желаний и перешло в печальный список несбывшихся надежд.

Никогда уже ему не вернут прежнее место: эта машина, дороги, проклятая работа – вот и всё, на что можно рассчитывать. Никогда уже его не назовет «Эсми» тот самый. Настоящий.

Заметив автостопщика, он притормозил – путь до следующего контракта был неблизким, и оставаться наедине со своими мыслями Асмодей не хотел.

– Привет, братишка! – донеслось с обочины, и водитель машинально занес ногу над педалью газа, чтобы вдавить до упора, но потом прикинул, как далеко они от ближайшего жилья и заправки, и как низко нависли над полями тучи.

Черт с ним, пускай будет «братишка».

С виду пассажира можно было принять за ровесника Асмодея, и паренёк сразу расслабился, грохнул вещи на пыльное заднее сиденье, сам приземлился рядом с бардачком и тут же залез внутрь.

Человеческое хамство поразило Асмодея до глубины души. Все-таки не зря он взялся за эту сложную и нудную работу – пользу она приносит немалую.

– Прикурю, не против? – парень запихнул в рот сигарету, не дожидаясь согласия, чиркнул собственной зажигалкой в форме утки и надвинул поглубже козырек бейсболки с устрашающей апокалиптической надписью в стиле хэви-металл.

– Откуда едешь? – Асмодей хотел отвлечься и сделал попытку вывести разговор в интересующее его русло. Послушать историю хиппи с рокерской бейсболкой было бы любопытно.

– Да тут неподалеку городишко есть – вот оттуда, – без особого энтузиазма отозвался юный курильщик. – Твоя машинка?

Асмодей кивнул.

Странный у него попутчик. Судя по характеру и манерам, ему только повод дай потрещать о себе, а вдруг уперся, уходит от ответа. Он напрягся – подвижное лицо вновь превратилось в холодную маску. У паренька, должно быть, серьезные проблемы. Не по возрасту.