Текст книги "Снегопад (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Нет ничего более убогого, чем полузаброшенный вокзал в Альпах, полустанок, на котором только и есть – скучающая старушка в кассе, да ступеньки с трещинками, ведущие к забытой австрийской деревеньке. Пересадка. Снова поезд. Снова пересадка. Снег мягко опускается на декабрьскую Австрию. Стук колес, перезвон стаканов на подносе, встречные поезда, встречающиеся все реже, и стук слов в голове: «Домой. Домой. Домой».

Хайнкель Вольф возвращалась домой.

– Билет до Мурау. Один.

– Багаж есть? – привычно осведомилась усталая кассирша. Наемница покачала головой.

Последний раз она была здесь лет семь назад. Мало что изменилось. Появились турникеты на входе, да еще вывески немного поменялись – исчезли привычные названия. Прибавилось магазинов. Парикмахерская закрылась. Открылся новый ларек с газетами – и в насмешку рядом стоял автомат, который никогда не работал, по словам продавца.

Холодновато, уже начинался снег, фонари, освещающие платформу. Хайнкель Вольф передернула плечами и пожалела, что не приобрела пальто – в короткой куртке было зябко. Бодро хлопнула дверь в кафетерий при зале ожидания.

– Виски. Без содовой.

– Есть с колой, три евро, – покосился бармен на скучающую блондинку. Хайнкель устало кивнула.

Да, ее уже пошатывало, да, она выпила, но ведь имеет право расслабиться наемница, которая возвращается на родину? После стольких лет отсутствия? Имеет она право?

Хайнкель с удовольствием потянулась, отпивая из стакана, и отметила, как постепенно становится теплее. За окном кружились снежинки – наступала снежная зима. Когда Хайнкель было лет пять, она звала ее «пушистой». «Скоро Рождество», – подумала наемница, и осушила стакан до дна. Домой. В дом, в котором она когда-то росла. Австрийская Штирия.

Куда еще возвращаться человеку, который теперь нигде не работает? Хайнкель выглянула в окно. Семь тридцать. До вечернего поезда оставалось еще сорок минут. Снегопад усиливался. Пушистые хлопья кружились в зеленоватом свете фонаря, сугробы мягко обнимали здание кафетерия. В соседнем здании почты кто-то шумно ругался по телефону. Вольф отвернулась от окна, и с удивлением обнаружила, что опустошила еще один стакан.

– Святая Магдалина, я сегодня напьюсь, – пробормотала она себе под нос, и рассмеялась – в конце концов, вечером она будет уже дома.

…Хайнкель открыла глаза. Заряд у плеера закончился, и музыки больше не было. «Вот так всегда», – пробормотала девушка, и зевнула. До Мурау ехать было еще два с половиной часа. А из-за снегопада поезд мог даже задержаться.

Она отодвинула занавеску и выглянула в окно. Еще один год. Еще одно Рождество – уже через две недели. И этот год будет совсем, совсем другим. Не таким, как последние десять лет. Сколько времени прошло с кровавого августа? С поминального вечера, устроенного на похоронах Максвелла? «Ты же католичка, Хайнкель, – хмурился Энрико два года назад, – ты же понимаешь – это всего лишь политический альянс! Наши отношения, вышедшие за грань служебных, освящены самим Ватиканом, а протестантка…». Хайнкель поморщилась.

– Бывают же скоты, прости Господи, – прошептала она, и нетвердой рукой поставила стакан на столик перед сиденьем.

Кто осудит ее за то, что она просто уволилась? Она же наемница! Она идет туда, где больше платят. Хайнкель закрыла глаза, и погрузилась в воспоминания. Может, это снегопад. Или виски. Или просто впервые за последние десять лет Рождество она будет встречать дома одна.

Убаюкивающий стук колес, тихий разговор двух пожилых немцев в другом конце вагона, мерное позвякивание стакана из-под виски на столике…

Хайнкель пять раз в жизни красила волосы. Самым неудачным экспериментом была покраска в черный цвет. Она стала похожа на больную ворону. Вдруг заострились черты лица, и крепкая, здоровая красота превратилась в болезненную изможденность. Румянец куда-то исчез, вместо него появились серые очертания скул. На руках сами собой проявились синие дорожки вен.

Хайнкель покачала головой. Черные ресницы, черные брови, черные волосы… глаза вдруг стали прозрачными, зрачки – слишком маленькими. Хайнкель никогда не обманывалась насчет собственной привлекательности – но все же черный цвет ужасно ее уродовал.

– Какое убожество, – ворчливо заключила Хайнкель, и внезапно – отворилась дверь, и в ее комнату без стука вошел Максвелл.

Начальство и подчиненные – это два таких разных мира, которым не пересечься без взрыва.

– Тебе не идет, – вот что сказал Максвелл, увидев Вольф с черными волосами.

– Что-то случилось, шеф? – буднично ответила Вольф.

– Я уезжаю на встречу с этой Хеллсинг. Подготовь мне, пожалуйста, документы.

– Билеты? А почему я?

– Просто подготовь.

И только когда закрылась дверь, Энрико подумал вдруг, что Хайнкель Вольф – просто Хайнкель – очень хороша в обтягивающем платье. Легкая мысль коснулась его, улетела дальше. Начальство и подчиненные – два разных мира, если только нет мостика, что объединяет их. Это может быть курилка, где курит Хайнкель, или диван клетчатый – где Энрико читает Борхеса.

Как интересно – у Вольф и Максвелла нет ничего общего.

А у Хайнкель и Энрико общее появляется. Сначала это журнал АвтоМир, который Хайнкель находит на клетчатом диване рядом с книжкой Борхеса. Потом – это журнал «Отдых и развлечения», который Энрико находит за зеркалом в комнате Хайнкель – зеркало без рамы, скучное и маленькое. С трещинкой.

И начинается взаимная слежка – бесцельная, непохожая на слежку детективов или секретных агентов. Просто теперь Максвелл и Вольф живут в кабинетах, а Хайнкель и Энрико с прямотой молодости присматриваются друг к другу. Например, Энрико теперь часто сосредотачивается на торчащей из-под рубашки Хайнкель лямке бюстгальтера. Иногда он пытается загадать цвет на следующий день. В этом нет никакого подтекста или сексуального желания.

Такое вот странное развлечение.

Просто подмечать, что Энрико Максвелл очень любит зеленый цвет и серую мебель, отдергивает руку от вскипевшего чайника и почему-то не любит, когда компьютер пищит, сообщая о новом электронном письме.

Подмечать, что Хайнкель Вольф, несмотря на не слишком-то высокий рост, никогда не поднимается на цыпочки. Узнать, что у нее серебристо-серые глаза. И с неожиданным изумлением выяснить, что машина для выполнения приказов и лучшая убийца в клане Искариотом – женщина. И желанная женщина. Сильная, умная, взрослая женщина.

К такой с цветами просто так не подойти – она знает себе цену. И, спроси ее об этом любой состоявшийся в жизни мужчина, – она здраво прикинет состоянии своего кошелька, банковского счета, пенсионного фонда – подумав, как следует, озвучит свою цену.

Энрико Максвелл за это уважает ее, и ненавидит – тоже за это. Он не любит неженственных женщин, да и сильные женщины ему тоже не слишком нравятся. А может, нравятся: однажды Энрико запутался, чего больше – отвращения, притяжения, желания, страсти…

Сказать, что Хайнкель вдруг стала желанной – не сказать ничего. Заворожено можно было смотреть на ее манеру затягиваться сигаретой, на жестикуляцию, когда она чистит свои пистолеты. На то, с каким упоением она подпевает громким мелодиям классического рока. И как хрипловато выговаривает Такаги за что-то. Хайнкель Вольф занимала собой все пространство – она входила в комнату, принося с собой запах войны, молодости, азарта. Энрико Максвелл поступился принципами целибата – еще раз – и не пожалел об этом. Не учел он только, что Хайнкель – вольный ветер, и летит, куда ей вздумается, не останавливаясь, не в силах остановиться.

…Хайнкель посмотрела на запищавшие наручные часы. Час до прибытия. И зачем она поставила будильник? Непонятно. Заказав у проводницы еще виски с колой, она вдруг поняла, что не в состоянии четко сфокусировать взгляд на одной точке в пространстве. Последний раз с ней такое было давно. Очень давно. После похорон Максвелла.

Впервые в жизни у Вольф тогда чуть не началась истерика. Потому что три года жить одним лишь ожиданием – вот завтра шеф скажет «поехали», завтра шеф выплатит деньги, завтра шеф скажет – Вольф, теперь-то все, теперь ты и я можем укатить в отпуск, не таясь, и эта война закончена…

– Скот поганый, – ворчит Хайнкель, допивая стакан, и встает, чтобы дойти до туалета. Пошатываясь, заходит в сверкающий белизной тесный коридорчик, распахивает дверь.

Зеркало отражает мутно-серые глаза и раскрасневшиеся щеки. Светлые волосы торчат в разные стороны, а из-под голубого свитера выбился воротничок рубашки. Ровно заправить его у девушки уже не получается.

– Ну и черт с тобой, – сплевывает горькую слюну Хайнкель в раковину, спускает воду, и направляется к своему месту обратно. Еще один стакан – осталось двадцать минут – и родной город.

Добро пожаловать домой, фрейлейн Вольф.

– Станция Мурау, стоянка три минуты, – буднично прозвучало в динамиках. Хайнкель с трудом добралась до выхода, хихикнула, увидев, что на станции темно и пусто – и больше ни один человек не выходит из поезда.

Сделав один шаг вниз – она и заметить не успела крошечный выступ – девушка растянулась на платформе. На ее счастье, мягкий снег, который не убирали уже дня два, смягчил удар. Прошла пара минут – и поезд тронулся с места, растворяясь габаритными огнями в снегопаде.

– Ой, напилась… – не смогла удержаться от ехидного смешка Хайнкель, и перевернулась на спину. И тут же взвизгнула.

На нее в упор смотрела большая лохматая собака.

– Эй, иди отсюда! – махнула девушка рукой, и села на колени. Пес отшатнулся, затем точно так же сел напротив. Как будто бы желал немедленно вступить в диалог.

Хайнкель отползла в сторону. Джинсы на коленях уже промокли, в сапоги набился снег.

– Ну, чего смотришь? – спросила она у собаки, – иди отсюда, иди! Иди домой!

Пес прижал уши. Почему-то Вольф показалось, что он прекрасно ее понимает. В детстве у Хайнкель была крупная овчарка Гала, и тогда девушка окончательно уверилась, что собаки разумны, прекрасно понимают человеческую речь, отлично разбираются в окружающих людях. Теперь Хайнкель видела, что бродяге просто некуда идти – он точно так же должен возвращаться в какую-нибудь холодную берлогу, как и она. Но взгляд бродяги не был взглядом забитой дворняги, готовой душу продать ради куска бекона. Он был для этого слишком горд.

– Ну и чего смотришь на меня? – огрызнулась Хайнкель, с трудом поднимаясь на ноги, – есть хочешь? У меня ничего нет… хотя…

Пес с надеждой навострил длинные лохматые уши.

– Вкусно? Угощайся, – с набитым ртом проговорила Вольф, протягивая псу хот-дог. Тот подумал, аккуратно, не зацепив салфетки, взял еду и вежливо вильнул хвостом. Очень сдержанно: два раза, туда-сюда.

«Пить вообще опасно, – рассеянно думала Хайнкель, прижимаясь спиной к стене круглосуточной палатки, – сижу тут, как дура, разговариваю с кобелем бродячим, ем какую-то гадость… могу и замерзнуть до смерти». Поднявшись, она стряхнула снег с куртки, решительно направилась в сторону проулка – до дома оставалось пройти четыре квартала.

Обернувшись, она столкнулась взглядом с бродягой-псом. Он не вымаливал, не попрошайничал, он просто внимательно наблюдал за каждым ее движением. Большой, лохматый, довольно-таки грязный, но не потерявший достоинства, пес смотрел девушке точно в глаза.

Хайнкель сжала связку ключей в кармане куртки. Да, дома, почти дома. Семь лет она сдавала квартиру туристам, студентам, эмигрантам. Третий этаж в кирпичном доме, два крохотных балкончика, очень хорошие соседи – все ли живут там по-прежнему? Осталось чуть-чуть – да с утра еще забрать багаж на вокзале и перевезти домой, разложить по полочкам немногочисленные вещи, найти работу… и каждый день…

И пустой дом. Совсем пустой.

– Ну пойдем со мной, что ли, – выдохнула Вольф в сторону бродяги, и подождала, пока пес перешел через дорогу и присоединился к ней.

Вдвоем они неторопливо отправились в сторону дома.

– Погода за окном – рождественская! – радостно вещала дикторша по местному телевидению. Хайнкель запустила пультом в кресло, промахнулась.

Она возлежала на клетчатом диване, отчаянно страдая от вчерашнего пьянства. На полу у дивана лежал, свернувшись клубком, вчерашний «собутыльник» – лохматый пес-бродяга. Его внимательная морда была первым, что Хайнкель увидела с утра.

– Ты кто? – спросила она, но почему-то прозвучало это жалобно, а вовсе не строго.

Собака сделала вид, что не расслышала, и торжественно улеглась у дивана, издав неопределенный ворчащий звук. Хайнкель, полежав на диване еще с полчаса, пошла разыскивать аспирин, который мог остаться после жильцов.

Спустя три часа бывшая наемница уже была в состоянии дойти до ванной и вдоволь полюбоваться на свое отражение в зеркале.

– Ужасно, просто ужасно, – пробормотала Вольф, и обернулась.

Ее четвероногий гость сидел на пороге и молча разглядывал новую подругу. Только теперь при дневном свете Хайнкель могла разглядеть его внимательнее. Он был очень крупным псом, и очевидно было, что никогда не знал хозяйского ухода – длинная серая шерсть местами вылиняла, местами торчала неопрятными колтунами и клоками, грязь налипла на длинные мускулистые ноги. Пес был похож на помесь овчарки и хаски; у него были светло-голубые глаза и морда, напоминающая морду волка.

– Ты грязный, – сказала Хайнкель, обращаясь к собаке, – так что марш мыться.

Пес продолжал смотреть на девушку немигающими глазами. От этого взгляда у Хайнкель едва не пошли мурашки по коже, но она все-таки напомнила себе, что это животное в ее доме – всего лишь гость. Питомец. В конце концов, чем еще занять себя, если тебе за тридцать, у тебя нет мужа, детей, подруг, родни – и даже пока что нет работы?

– Ну ладно, ладно. Пожалуйста, – добавила девушка, уже ругая себя за то, что дала слабину. Однако пес оценил просьбу, и даже вильнул хвостом – длинным и серым.

«Мне и самой не мешало бы помыться», – подумала Хайнкель, разглядывая с неудовольствием испачканные джинсы и свитер. Она разделась догола, отправила одежду в корзину, и пустила воду в ванну. Отчего-то пес задрожал.

– Эй, я не топить тебя собираюсь! – обратилась к нему Вольф, и нашарила рукой шампунь, – прости, но придется тебе потерпеть немного.

Бродяга согласно кивнул и даже зажмурился, словно знал, что пена может щипать глаза.

Если бы Энрико Максвелл был жив, он удивленно присвистнул бы, заглянув в два огромных чемодана своей сотрудницы. В одном лежала одежда: ряса, плат, джинсы, кожаная куртка, ремни и рубашки, нижнее белье и очень короткая розовая юбка. В карманах были распиханы журналы о музыке, оружии, и даже один глянцевый модный журнал, купленный от отчаянной скуки на каком-то полустанке в Римини. В другом можно было найти четыре метательных ножа (один из них – с гравировкой от отца Андерсона), два пистолета, ноутбук, кучу спутанных проводов, и пакет с чаем.

Путь Хайнкель пролегал от вокзала до супермаркета, в котором она намеревалась приобрести какую-нибудь еду – дома не было абсолютно ничего.

– Здравствуйте. Выкладывайте товары, пожалуйста… С вас двадцать евро ровно, – заученно произнесла кассирша в магазине, когда Хайнкель отправилась за покупками – о, вы тут новенькая?

– Я здесь росла, – ответила Вольф, стараясь не дышать на девчонку за кассой, – вернулась теперь. А зоомагазин где-нибудь есть?

– Да, недалеко от следующей остановки…

Через четыре часа Хайнкель, обвешанная пакетами и вся в снегу, ввалилась в квартиру. Пес поднялся с ковра перед диваном и приветственно вильнул хвостом. Один раз. Ни единого звука. Даже цокот когтей по паркетному полу он словно старался заглушить.

– Я купила тебе корма, – зачем-то сказала Хайнкель, раздеваясь, – и поводок. И ошейник. Надо будет придумать тебе имя, и отдать ошейник граверу, чтобы ты не потерялся.

Голубые немигающие глаза собаки внимательно созерцали кожаный ошейник. Хайнкель озадаченно присвистнула. Определенно, пса либо кормили хорошо, либо он знал толк в добывании пропитания – шея в обхвате у него была просто колоссальная. Однако состояние шерсти и неподрезанные когти… даже после помывки шерсть кое-где все еще висела неопрятными колтунами. Очевидно было – дома у него никогда не было.

Хайнкель очень любила собак. Ей доводилось работать с немецкими овчарками, которых натаскивали на вампиров, она знала, что такое «собачья верность» – но знала и редкую гордость, доставшуюся от каких-то диких древних предков. Ее новый друг был именно из такой породы. Даже умирая от голода, он не стал бы умильно закатывать глаза, подбиваясь под протянутую руку. А ведь наверняка пес проголодался – со вчерашнего дня он ничего, кроме хот-дога, не ел.

– Ладно. Вот, смотри, собачий корм. Для особо крупных собак. Для тебя, то есть. Ну? Понюхай… – несмотря на все старание пса изобразить энтузиазм, заметно было, что он не в восторге, – а чем мне тебя кормить?

Бродяга внезапно резко дернулся, и с коротким визгом стал неистово чесаться. Вольф вздохнула. «Вот, кажется, у меня дома капризный, блохастый, неизвестного происхождения щенок-переросток».

– Будешь пиццу? – спросила она через плечо, и только теперь в первый раз услышала голос своего нового друга.

– Арф! – сказал пес, и прекратил чесаться.

– Что? Значит, пиццу будешь? – усмехнулась девушка, – ого, да ты не гурман. Это замороженная пицца. Ее только люди могут есть. В ней полным-полно консервантов и прочей химии…

«Кому я это объясняю».

– Договорились, лохматый. Будем есть за одним столом. Но только не клянчить, чур!

– Погода обещает быть великолепной…

Хайнкель никогда не любила предрождественские телевизионные передачи. Все они были чересчур бодрыми, несколько даже истеричными – они словно говорили с экранов: «Эй, подруга, в твоем возрасте положено покупать подарки для мужа, детей, свекрови, и наряжать пушистую елку, и нежить на коленях маленькую белую болонку, а не разговаривать с мрачной дворнягой, потягивая пиво на полу!».

Но впервые в жизни Хайнкель Вольф встретила столь благодарного собеседника. Может, это третий литр пива, может, одиночество – но ей казалось, пес не просто смотрит на нее, но и внимательно слушает, и прекрасно все понимает.

Квартира после жильцов. Когда-то Хайнкель сразу после колледжа, переехала сюда. Здесь было немного пустовато, то есть, мебель стояла на своих местах – и диван старенький, и два гардероба, и даже антресоли до сих пор остались в кладовке. Но чувствовалось некое запустение – неуловимый запах покинутого хозяином дома. Теперь предстояло обживаться заново.

Хайнкель начала с того, что купила пива, запаслась сигаретами, и достала старые фотоальбомы.

– Вот смотри, это мои фотографии, – отхлебывая пиво, сообщила Хайнкель своему молчаливому товарищу, – вот какая я была. Красиво, да? Тогда носили такие платья дурацкие. Чем пахнет? Проявителем, наверное, – пес чихнул, – еще не было цифровых фотоаппаратов. Видишь, а это – сейчас пролистну, погоди, – это я на втором курсе колледжа.

Хайнкель мечтательно подняла глаза к потолку. Пес внимательно следил за ее лицом.

– Знаешь, тогда у меня была такая прическа – как у Шарон Стоун, смешная – до ужаса; тогда у всех были такие прически. А вот я и Михаэль – мой двоюродный брат. Мы делили вдвоем эту квартиру. Это я на свадьбе у Михаэля. А вот это я уже пошла в охрану епископа Венского.

Пес тихонько тявкнул. Ткнулся носом в страницу фотоальбома. Хайнкель улыбнулась.

– Понимаешь все, правда? Это Юмико Такаги. У нее было самое настоящее раздвоение личности. А это мой начальник – Александр Андерсон. Тогда еще Максвелл был мелким церковником. А тут мы стоим в Будапеште на освящении нового детского дома…

Хайнкель рассказывала и рассказывала; она не была уверена, что пес ее понимает, но ей надо было выговориться, просто надо было закрыть навсегда дверь в прошлое. Прошлого было много.

– Жалко, что ты не можешь мне рассказать ничего, – обратилась Хайнкель к псу, и он поднял уши, – я бы с удовольствием послушала.

«Да и что еще можно слушать под Рождество в пустой квартире?».

– Все, теперь спать. Вот это – твое место. Понял? – Хайнкель махнула рукой на коврик перед дверью спальни. Но псу это предложение не пришлось по душе. Он прошел к кровати, потоптался у нее и свернулся калачиком точно на тапочках Хайнкель.

Девушка могла только улыбнуться. Через десять минут она уже крепко спала.

Ночью ей почему-то снилось, что она с огромной скоростью несется сквозь лес, густой, темный и мрачный. Едва успевая поднять глаза, она видела мягкое, синее небо и хлопья падающего снега, которые все быстрее и быстрее кружились у нее перед глазами.

Она подскочила на кровати. Взглянула на часы. Три двадцать шесть. Дома точно не было успокоительного – только старый добрый коньяк. Пес на коврике поднял голову.

– Страшный сон, – пробормотала Хайнкель, легла на другой бок и накрыла голову подушкой.

Уже сквозь сон она почувствовала, как собака запрыгнула на кровать и тяжело улеглась на подушку рядом с ней, по-хозяйски закинув на ее ноги лапу. Но сил возмущаться не было. Хайнкель Вольф уснула. Ничего ей больше не снилось.

– Следующий, – привычно пробубнила практикантка в кабинете ветеринара.

– Можно? – Хайнкель потянула за поводок, и ее пес неторопливо и степенно вошел в комнату.

– Как породу запишем?

– Дворняга. Возможно, метис бельгийской овчарки.

В голубых глазах пса было осуждение. Хайнкель едва не устыдилась.

– Кобель, значит. Прививок нет? Тогда от бешенства, столбняка и чумки надо привить, – практикантка, отчаянно зевая, протянула Хайнкель намордник, – вы пока ему наденьте, а я за вакциной схожу. И запишите его имя в графе «кличка».

Хлопнула белая дверь.

– Понимаешь, сейчас тебя уколют, но это так надо, – попыталась Вольф привычно объяснить собаке происходящее, – чтобы ты не заболел. А намордник – чтобы не покусал. Понял?

«Не понял». Вернулась практикантка, поморщилась.

– Он точно не укусит? Вы пока имя напишите и возраст.

– Да я не знаю, сколько ему лет… – начала было Хайнкель, но практикантка легко ухватила пса за морду, заглянула в уши, пощупала нос и уверенно что-то написала в паспорте. Прививку пес перенес стоически, даже не оскалился ни разу, даже не сглотнул – словно понимал, что болезненный укол не причинит ему вреда.

– Вам следует его кастрировать, – растирая загривок, сказала практикантка. Хайнкель хмуро передернула плечами.

– Зачем?

– Он слишком крупный. Весна будет – не удержите.

– Нууу… можно, конечно, – Вольф не торопилась принимать столь «судьбоносное» решение, но в этот миг пес вырвался из рук практикантки, и с быстротой молнии забился под письменный стол. Оттуда донеслось злобное ворчание.

– Какой прыткий! – не растерялась практикантка и ловко схватила удавку. Наперевес со шприцем она уверенно полезла под стол, – кастрируем, значит… сейчас снотворное…

Из-под стола раздался душераздирающий вопль ужаса. А затем по ветеринарной клинике города Мурау от первого этажа и до чердака пронесся протяжный, тоскливый вой.

– Фрейлейн Кайзер, мы с вами уже вроде бы обсуждали… Матерь Божья! Кто притащил волка в клинику? – на пороге кабинета появился седой невысокий доктор, в белом халате и с мобильным телефоном в руке.

– Волка? – переспросила Хайнкель, и тут же громко возмутилась, – да что вы такое говорите! Это самый обыкновенный кобель! Просто дворняга! Разве волк не отгрыз бы что-нибудь вашей ассистентке уже?

Из-под стола выглянула серая морда. В голубых глазах читалась мольба. «Кастрировать? Меня? Такого замечательного? За что?!» – словно говорил пес.

– Да он скорее волкодав, – доктор сделал шаг назад, – откуда только берутся такие выродки, Святой Франциск… уводите его, уводите! А то распугаете нам всех пациентов. Фрейлейн Кайзер, отдайте ветпаспорт!

…На улице было уже совсем темно. Хайнкель достала пачку сигарет, закурила, потом обернулась. Пес смотрел на нее исподлобья, но не угрюмо, а скорее вопросительно.

– Ну не буду я тебя кастрировать, успокойся, – ворчливо произнесла девушка, и легко потрепала за серым ухом, – пойдем, погуляем, и домой… Волк.

И совершенно отчетливо она услышала облегченный вздох.

На площадке для выгула собак было очень малолюдно. Три йоркшир-терьера со своими скучающими хозяйками, один отчаянный далматин, визгливо лающий на какого-то мужчину, и несколько немецких овчарок. Хайнкель со своим Волком смотрелась по меньшей мере странно: он был в два раза крупнее самого рослого овчара.

– Можешь пойти поиграть с ними, – неуверенно предложила Хайнкель псу, но Волк презрительно оскалился и отвернулся.

Проходивший мимо терьер прижал уши и с коротким визгом отполз к ногам хозяина. Вокруг Волка и Хайнкель постепенно, но верно образовывалось пустое пространство.

– Осторожнее со своим кобелем, – раздался позади них кокетливый женский голос, – у меня сука в течке. Он как набросится – вы не удержите!

Хайнкель осторожно дотронулась до ошейника Волка. Но он даже не взглянул на действительно очень привлекательную – по собачьим меркам – крупную овчарку, которая влюблено следила за псом карими глазами.

– А, он у вас… того?

– Нет, – Хайнкель впервые в жизни разозлилась всерьез по такому ничтожному поводу, – идем, Волк.

Они отправились к тропинке вокруг замерзшего озера. В детстве Хайнкель проводила целые дни, гуляя вдоль этого озера пешком или на велосипеде.

Сейчас здесь веселились любители коньков. Гуляли романтичные парочки, держащиеся за руки. Хайнкель нахмурилась. Ее часто пугала эта одержимость Рождеством. Для большинства людей этот день был не днем рождения Бога, а просто поводом выпить вина и обменяться подарками. Хайнкель же воспитывалась по-другому. Она хихикнула, вспоминая, как в детстве на Рождество убегала в церковь до начала службы и шла к алтарю, чтобы оставить на нем рисунок – свой подарок Иисусу Христу.

Волк ткнулся в ладонь девушки мокрым носом.

– Чего? – спросила Хайнкель, и внезапно услышала откуда-то снизу недовольно-ворчливое бурчание.

Волк уселся на тропинку и принялся возмущаться. Иначе это истолковать было невозможно. Низким басом он долго-долго тянул «ау», потом на его морде появилось отчетливое выражение недовольства.

– Ну что? – Хайнкель пожала плечами, – что ты хочешь мне сказать?

«Сказать? Собака? Определенно, я схожу с ума». Но Волк не успокаивался. Он коротко взвизгнул. На лай это не было ничем похоже.

– Тебе не нравятся все эти собаки?

– Арф! – тихо фыркнул Волк и изо всех сил завилял хвостом – чего прежде никогда не делал.

– Мы поняли друг друга! – Хайнкель стало невероятно весело, – тебя раздражают навязчивые лохматые дамы. И все эти люди.

Хвост Волка чуть не скрутился в бублик, так старательно выражал пес согласие со словами хозяйки.

– Тогда пойдем погуляем одни в лесу.

В самом деле, неужели можно назвать развлечением бросание палки и тоскливое обсуждение достоинств и недостатков местных ветеринаров? А в лесу Хайнкель нравилось. И Волк развеселился: катался по пушистым сугробам, чихая, нырял с головой в снег, изображал охоту на дичь… вдвоем они наперегонки бегали по заброшенным узеньким тропинкам, в шутку боролись.

Вернувшись домой – отряхиваясь от снега в свете оранжевых фонарей, – они снова завалились спать вдвоем на диван. «Надо проверит почту, думала Хайнкель, засыпая, – да-да. Работа, работа… надо… работа».

Ей снился лес. Часы, которые показывали три часа двадцать пять минут. И Волк, снисходительно опрокидывающий их в сугроб одним ударом мускулистой лапы. Впервые за долгое время ощущением ужаса испарилось так же быстро, как и появилось – так быстро, что Хайнкель даже не проснулась.

– Видел, Волк? Это елка рождественская. А это игрушки, – Хайнкель дала псу понюхать стеклянный шарик, – этим игрушкам уже много лет, их еще моя бабушка покупала, а может, даже ее бабушка.

Последний раз Хайнкель сама для себя наряжала елку в детстве. Но теперь торопиться было некуда. Год назад все было по-другому. Еще год назад, двадцать третьего декабря… двадцать третьего, Энрико Максвелл, проснувшись с утра, не поворачиваясь, сказал ей: «Хайни, еще чуть-чуть осталось. А потом все наладится, обещаю». Верила ли она ему? Нет. Любила ли? Нет, конечно. Просто все время ждала – ждала того самого «чуть-чуть», когда можно будет начать жить.

– Уррр… – заворчал Волк, подталкивая Хайнкель под локоть.

А она почему-то отставила коробку с елочными игрушками, уселась на пол, и уставилась в пространство, поглаживая тяжелую голову своего единственного друга.

– Ты же меня не бросишь? – спросила она, заглядывая в голубые глаза Волка, – не уйдешь? А то как-то совсем хреново будет, понимаешь. Денег нам хватит, если не шиковать. Потом наймусь на работу – я уже присмотрела место, сказали, после праздников можно начинать. Потом…

«Одиночество».

– А потом стану классической старой девой с собачкой, – рассмеялась Вольф, поднимаясь с пола, – с Волком. Как тебе такая мысль?

«Всего лишь собака, в конце концов».

– Я знаю, почему, – Хайнкель почему-то ужасно застеснялась жесткого, настоящего волчьего взгляда, и отвернулась, чтобы налить себе кофе, – надо бы мне найти кого-нибудь, ты как думаешь? У меня мужчины, знаешь, сколько не было? С полгода!

Волк фыркнул. Неясно было, выражает он недовольство или одобрение.

– Что подарить тебе на Рождество, м? – спросила шутливо Хайнкель, и глотнула кофе: он показался ей ужасно невкусным, – знаешь, была я маленькой, просила собаку или кошку, потом велосипед и пистолет. Теперь даже ничего и не хочется. Работу уже нашла, считай. Да и старовата я для писем Санта-Клаусу.

Волк протестующе фыркнул.

– Нет?

«Ладно». Она встала и подошла к окну. Подышала на стекло. Вывела «Фрау Вольф» и обвела в кружок. Волк склонил голову набок, несколько озадаченно

– Только не говори, что умеешь читать, – усмехнулась Хайнкель, рухнула на диван и зевнула, – впрочем, чепуха это все. Залезай – будем смотреть всякую чушь по кабельному каналу.

От тепла и уютного запаха печенья клонило в сон. Хайнкель скинула тапочки и закрыла глаза. Волк тяжело улегся на ее колени, и тихо – едва слышно – заскулил. «Ну, чего?» – хотела спросить девушка, но именно в этот миг почувствовала, что уже спит.

Ночь была еще более морозной и глубокой, а снег все так же валил. Это была не метель – наоборот, сплошное безветрие: было даже слышно, как трещат стволы елей. Хайнкель не могла управлять этим сном, зато ощущала сзади чье-то сбивчивое, тяжелое дыхание. И она сорвалась и побежала сквозь заснеженный лес. Только с удивлением обнаружила, что постепенно становится ниже, руки превращаются в лапы, исчезает греющая одежда и появляется шерсть…

Три двадцать шесть.

– Чертов сон, – ругнулась девушка и фыркнула, когда Волк лизнул ее в нос.

Но как и прежде, сон больше не повторился.

Сочельник Хайнкель любила. Особенно из-за той радости и предвкушения праздника, которое окутывало промежуток времени от утра и до семи вечера, когда начиналось традиционное застолье. И хотя особенно веселого праздника в этот раз не предвиделось, в комнате переливалась нарядная ёлка, а продавщицы в магазине предупреждали, что в шесть весь город разойдется по домам – и с покупками стоит поспешить.