Текст книги "Слепое кино"

Автор книги: Ганеша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Банан лишь критически усмехнулся ему в спину и, приподнявшись, посмотрел в окно.

Банан иногда писал, это был его хобот. Который начал у него постепенно отрастать ещё в четырнадцать лет от чтения книг в коридоре их коммуналки. При свете мощной лампы, которую отчим гордо вынес с завода, продолжив культивацию обычая одержимых пользой «несунов», чувствующих «невыносимые» муки совести и свою тотальную бесполезность ровно до тех пор, пока они хоть что-нибудь не вынесут с работы. Пусть даже – лампочку за пазухой. Свисавшую теперь на проводе с потолка огромной жёлтой грушей в триста пятьдесят ватт без всяких там абажуров и прочих буржуазных прелестей. Сидя на не вместившемся в комнату, из-за внезапного появления детей от отчима, столе для проделывания уроков и для чтения разного рода занимательной литературы. Который постепенно становился от чтения более сложной и более утончённой литературы типа «Собор парижской богоматери» Гюго, «Красное и черное» Стендаля и им подобных к его удивлению лишь сильнее и ещё более упругим. Постепенно язык стал для него не банальным средством выражения своих желаний, как у всех, не прошедших «курс молодого бойца» на литературном фронте, а длинным скользким щупальцем под вид хобота, которое он выбрасывал при ходьбе в реальность, как слепец без клюки – свою растопыренную руку. А «скользкое» – ещё и потому, что он буквально скользил и изворачивался в словах, пытаясь через это оттолкнуться, если падал-таки на дно обыденности, в запредельное. За пределы мыслимого горизонта ближайшего окружения. И главной для него была вот эта самая «слизь» речи. Периодически заставлявшая его художественно трансформировать реальность вслед своему внутреннему миру. Поэтому он, вообще, мало что видел. Он, в основном, любил говорить и слушать. И если вдруг он внезапно замечал в этом, как ему тогда казалось, навыхлест сгнившем мире что-либо сказочно прекрасное, он испуганно обмирал, как перед вспыхнувшим чудом.

То же самое с ним произошло и сейчас.

Нет, конечно же, Банан помнил Белку по шальной подростковой юности, когда он до армии в темноте целовал её. Но то был лишь перспективный бутон, не более, которым он тогда очень быстро наигрался. И переключился на другой объект – подружку Коня, более вз-рослую самку. Ведь каждый из них был по-своему привлекателен. И то и дело её привлекал («Только целовать!»). Как два самых волшебных в их тусовке лекаря, вовлекая её каждый в сугубо свою Сказку. Пока они однажды, идя от неё уже после армии, не решили для себя, что она уже почему-то «не очень» – привлекательна. Вздыхая лишь о том, как быстро она «отцвела». Вдыхая в последнем в их жизни разговоре о ней аромат лепестков своих, вдруг ставших их общими, воспоминаний.

– «Отговорила роща золотая»33
  Здесь и далее: С. Есенин, «Отговорила роща золотая…»


[Закрыть], – лишь усмехнулся Банан.

– «Берёзовым, весёлым языком»? – оторопел Конь, продолжив цитату. Мол, и с тобой – тоже?

– Сам не ожидал, как бурно она отреагирует на мои воспоминания о том, как мы когда-то в юности целовались, – попытался оправдаться перед ним Банан. – Видимо, решила показать мне, что пока я был в армии, она не теряла всё это время даром.

– А то! – самодовольно усмехнулся Конь, который «откосил» от армии. – «Скажите так… что роща золотая отговорила милым языком.»

Сейчас же Банан восторженно созерцал в окно, как в окружении Ани и Виталия к дому медленно, но неуклонно приближалась распустившаяся роза.

Впрочем, как впоследствии выяснилось, розан оказалась не такой морально распустившейся, как от неё требовалось. По крайней мере – по отношению к Банану. Но тогда он наивно сглотнул прилив набежавшей слюны и оцепенел в корчах ожидания. Лишь не по возрасту детское его сердце возбуждённо прыгало до потолка грудной клетки на пружинной кровати его души.

– Привет! – холодно кинула девочка с глазами Мальвины, словно они только вчера расстались.

Ведь Белка давно уже убедилась в том, что всегда нравилась Банану. А это означало только то, что они, по сути, никогда и не расставались. С каждой минутой общения лишь повышая всё нарастающую интимность своей близости. Готовой в любой момент обрушиться на них обоих, словно лавина, и упрямо потащить вниз, в долину животной страсти.

Аня хоть и была чуть более живой, чем Белка, но в силу того, что была чуть ниже её ростом и чуть менее симпатичной, нравилась Банану меньше. Чуть-чуть. Как и любая чудь, любившая немного почудить – в любви.

Белка была в белом пуловере с декоративными пингвинами и каких-то легкомысленных штанишках. Аня – в лёгких брючках, исполосованных на морской манер, и в какой-то изящной кофточке столь же лёгкого поведения.

Из шарманки с лазерным проигрывателем, скинутой на пол, густо пенились песни на дискотечный лад.

Виталий достал из серванта только что наспех протёртые до их прихода хрустальные бокальчики и, пока Банан ломал на кубики одеревеневший за время хранения шоколад, хлопнул пробкой шампанского в открытое окно.

Пробка отрикошетила от окна и куда-то улетела.

Расселись. Аня и Белка – по креслам. Банан и Виталий, как обслуживающий персонал, на раскладных стульчиках с торца столика. На подхвате.

Стали пить, загрызая хрустящим шоколадом с фундучными ядрами.

Затронули больную тему прошлого. Та нервно зашипела и, оскалив зубы, отползла в сторону. К себе – в палату номер шесть, давая понять, что они вели себя, как сумасшедшие.

Затем кинулись обсуждать разборки вчерашних полётов.

И когда осела муть воспоминаний, стали раскручивать старые свитки бородатых анекдотов. Но девочки их ещё не слышали и звонко смеялись. Смех вылетал из их саблезубых ртов сверкающими хлопьями и быстро, как весенний снег, таял в воздухе, наполняя его влагой веселья.

– А вот и Ара подтянулся, – констатировал Виталий с усмешкой.

И все кинулись к окну.

Долготелый Александрит неспешно выволок своё полудрагоценное костюмированное тело из молочно-белой навороченной инкрустацией серебристых молдингов иномарки, придавая в любопытно растопыренных глазах девочек блеск солидности всей компании. И ласково, как свою, хлопнув дверью, отпустил машину.

Виталий, как хозяин, вышел встречать долгожданного гостя, на обратном пути в полголоса вводя того в курс текучих событий.

– Ты чего это по цивилу? – достала Аня рукой вопроса Александрита, устало сбросившего лоск тела в ближний к столу угол дивана, стоявшего впритирку с её креслом.

– Да, я с работы, – вяло ответил тот, поправляя костюм-тройку и утирая рукой (косметически) трудовой пот с томленого лба.

– А где? Кем ты работаешь? – не отпускала та.

– Охранником, – сдержанно ответил Александрит, не скрывая сияния. И мощно выгнув (трёх-) колёсную грудь, стал стягивать удавку галстука. – В «Риэлтер». Ну, знаете?

– Да-да-да, – закивала Аня. – И что там платят?

– Я не имею права разглашать коммерческую тайну, – роскошно улыбнулся Александрит, обнажив выдающиеся (вперёд) зубы (рождественского кролика).

И открыв себе хладную бутылку пива, Александрит взялся смачно выпрастывать требуху какого-то смехотворного анекдота, у которого, к банановому сожалению, борода была заткнута за пояс, как какой-нибудь культурно-исторический кинжал. Но девочки его ещё не слышали и звонко смеялись.

– Я тебе говорил, – обратился Банан к Виталию в полголоса, чтоб не спугнуть рассказчика, – что Ара ещё разговорится.

– Дай-то бог, – вздохнул Виталий и кинул острый взгляд в окно.

Взгляд далеко отлетел и, описав в воздухе дугу, воткнулся в блуждающих по дороге прохожих.

Банан посмотрел за ним в вырез окна, но заметил лишь, что старая тускло-синяя краска слазит с декольтированных небес, и под ней проступает иссиня-черная в бело-штукатурных выщерблинах.

Виталий встал и включил притаившийся на секретере светильник, сразу обдав сидящих мягкой волной интима.

– Ну, что ты решил, Виталя? – неотступным тоном спросила Белка в плавно покачивающейся на декоративной железной люстре тишине.

– Да-да-да, – подхватила Аня. Падающий в яму молчания вопрос. – Пора выбирать как себя вести!

– Пойдемте, девочки, воздухом подышим, – наконец-то выдавил Виталий с гримаской веселящейся озабоченности и полез к выходу.

Банан, отставив бокальчик с пивом, с трогательной заботливостью проводил до двери всех троих.

Озадаченным взглядом.

Пока скрипучим ластиком двери их ни стёрло с листа комнаты.

Банан и Ара попрыгали в кресла и серьёзно занялись пивом.

Через энное время в дверном проёме нарисовалась удрученная Белка и, забыченно скрестив руки-ноги, забилась в угол дивана.

– Что с тобой? – не одуплялся в их движении Банан, пригубив чарующую жижу.

– Ничего! – отсушила ему хобот та.

И, чуть подсидев, снова кинулась, раскинув руки, в чёрную пропасть улицы.

Пустые бутылки, как отстрелянные гильзы, весело отлетали под стол.

Затем объявилась погруженная в «каменный мешок» своих мрачных мыслей Аня. И стала шарогонить из угла в угол, отупело зыркая по сторонам.

– Что за движение? – подкапывался под белую стену неведения Банан, в тишь уже начиная стебать.

Но та лишь поджала плечи и, забыв их разжать, так и вышла из комнаты, оставив в воздухе гнилую вонь беспокойства.

После они выявились обе, на чуждом языке недомолвок о чём-то гоношась в словах.

Сделали круг почета до стола, выпили пива и снова вышли.

А Банан и Ара сидели себе и с пошлой вальяжностью во всех позах трактовали под пиво раскручивающийся на их полу залитых фарах спектакль с нескромностью залётных зрителей.

Явление 4. В комнату, о чём-то своем перекидываясь в паре в волейбол слов, зашла Аня с Белкой.

На плече.

За ними заскочил Виталий.

Его буквально сводило в судорогах сладострастия:

Тонкие руки его бесцельно вскакивали во все стороны, ноги нервически вздёргивались, таская его тело с места на место, голова – чуть запрокинута, сердце его, натруженное от сердечных ран, на этот раз трещало, как у перепуганного.

– Виталя, что за нездоровое движение? – опросил его Банан.

– Пойдём на площадку сходим, я подтянусь, – ответил предложением Виталий, чувствуя в теле невероятную конденсацию энергии, бегающей по трубкам вен пёстро мерцающими импульсами.

Банан понял, к чему тот ведёт, и пошел.

Виталий вёл к турнику.

– Делят, – сказал Виталий, когда они вышли за калитку и стали выворачивать на детскую площадку. – Меня делят. Да тише ты угорай, – оборвал его внезапный смех Виталий. – У них соцсоревнование. Победит сильнейшая! – Пояснил он на подступах к турнику.

Виталий поболтался, поболтался на перекладине, как слепая кишка в пальцах вырезавшего её хирурга, да после пары подтягиваний сплюнул обмякшее тело на стерильно-голую площадку.

– Что-то не хочется мне сегодня подтягиваться, – подвёл он итог своим имитациям, и когда Банан, из чувства долга, подтянулся пару десятков раз, они двинули к дому. – Мне нужна такая, – начал Виталий давать попутный расклад, – чтоб и в хате прибрала, да, если что, маман подмогла. Я, наверное, выберу Аню, – добавил он, предрешив её незамысловатую судьбу. – Она попроще, да и более расторопная.

– В моём представлении девушка должна выполнять чисто декоративные функции, – отвлеченно вздохнул Банан, – быть чем-то вроде украшения стола.

– Во-во, – усмехнулся Виталий. – По-моему, на большее Белка и не способна.

– Ну, тогда я помогу тебе в твоём нелёгком деле, – усмехнулся Банан, – подхвачу отрикошетившую. Чтобы сублимировать на себя инерцию чувств жертвы. И она не создавала вам проблем, пытаясь совать палки в колеса вашего экипажа любви.

В комнате Аня и Белка безответно пытались развести Ару на разговор. Но тот, обладая достаточным коэффициентом умственной активности только лишь, чтобы многозначительно произнести лишь: "му-пу", поражал их глубиной величественного молчания. Великолепно поставленного (как ставят голос) двадцатью с лишком годами. Словно бы ручной тормоз он всегда носил в кармане, а, ложась спать, умильно пощупывал его под подушкой и, успокоено вздохнув, лишь потом с чистой совестью и черепушкой накрепко засыпал.

Девушкам, вероятно, нравилась его беззащитность, и они раскалили своими каверзными подстёжками его эмоционально робкую натуру до стыдливого румянца на блескучих щеках, перешедшего в подзахлёбывание пивом. И когда в комнату ввалились Банан и Виталий, Ара, сидя уже на диване, вцепился в них глазами, как кандидат в утопленники в оранжевую сушку.

Банан и Виталий осели на стульчиках и взялись за сигареты.

Шарманка продолжала нести пурговые дела.

– Трагедия курильщиков не в том, что они курят. И даже не в том, что не могут бросить, – изрёк Банан, затягиваясь сигаретой нежнейшего «Kenta44
  Здесь могла бы быть ваша реклама.


[Закрыть]» в удивлённо раздавшейся, чтобы дать место его объёмной фразе, тишине. – А в том, что они курят свой паршивый дешёвый табак.

И рекламно кинул белоснежный фильтр в раскрытую пасть окна.

Та жадно проглотила трассирующий окурок во мрак.

– Панты, панты, панты! – вдруг разродился Ара в муках гнилого стебалова, пытаясь компенсироваться. – У тебя одни панты! Ты, ведь, весь из пантов, как мозаика.

И ощерился с чувством честно отработанного превосходства.

– Это всё же лучше, чем быть таким же беспантовым куликом, как ты! – усмехнулся Банан.

И хлопнув эдакой дверью, вышел из разговора в полутьму сырого закулисья.

– Ну что, Виталя? – спросила Аня.

И трио вновь ушло со сцены.

Погодя, в комнату, крякнув дверью, вплыла Белка и задумчиво осела в кресле.

– Ну, что с тобой? – соучастливо спросил Банан, прокусив поворот событий (в свою сторону), и развернул свой стульчик напротив отстранённой Белки. – Что с тобой сегодня? Почему ты такая холодная?

– Нет, – ответила та расстроено-печальным голосом. – Я не холодная, просто…

И не смогла продолжить.

– Я назову тебя «день грусти», – усмехнулся Банан.

Тут, издав простуженной дверью наждачный звук, в комнату впорхнула счастливейшая Аня, раздавая на ходу «корки» апельсиновых улыбок.

За ней проник уставший от ласк Виталий.

Аня прыгнула в кресло. Виталий осел на стульчике напротив.

– Давай с тобой поговорим, – возбужденно напала она на Банана, извергая оранжевый смех, – ты уматно говоришь.

– Да о чём мне с тобой говорить? – растерялся тот. – С тобой ведь серьезно-то и не поговоришь. Придётся опять врать. А это несерьезно!

И в воздухе опять заплясали смехотворно оранжевые бабочки.

– Да, все мы немного вруны, – признался Банан. – Ведь слово это – прежде всего – массажная расческа воображения, и только потом уже всё, что о нём наврали в три короба, – извергал Банан, вытаскивая из своего макулатурного сознания словесные изобретения, перебродившие в его голове в собственном соку. – Кстати, ты уже заметила, что только вруны и говорят правду? Остальные либо несут всякую чушь, – и Банан театрально покосился по сторонам, – либо, вообще, молчат. Они и обмануть-то, как следует, не сумеют, если будет нужно. Не говоря уже о чём-либо серьёзном.

Виталий потащил Аню (ни то Аня – Виталия) на улицу. И ни то в баню, ни то ещё куда. Ни то просто порезвиться на воздушкё.

Ара сидел и, как истинный охранник, сторожил диван. Сдавив бутылку пива взамен «ручника». Но эффект был тот же. Пиво, видимо, и вправду уже служило ему тормозной жидкостью, наслаиваясь на усталость. Ведь чем легче у тебя работа, тем сильнее ты от нее устаёшь, изводя себя ожиданием окончания рабочего дня. Ара не так давно вернулся с поля боя, и ребят из «горячих точек» охотно брали тогда в охрану. Так как те, нюхнув понюшку пороха, уже умели постоять за себя. На голове. А если потребуется, то и – за честь мундира! Поставив всех на уши. То есть в любом случае – воспринимали всё вверх-тормашками. И, по праздникам, постоянно ходили на ушах. И, напившись, ставили всех на-уши. Чтобы говорить на равных.

– Лена, ну что с тобой случилось? Зачем ты такая… холодная? Как Антарктида, – вкрадчиво домогался Банан, сев в кресло напротив, чтобы она воспринимала его как равного. И увяз через столик указующим перстом в пуловере с комичными пингвинами.

– Просто, сегодня не мой день. Но на самом деле я вовсе не такая холодная, как тебе кажется, – сладко улыбнувшись, оправдывалась та.

– Постоянно кажется, не находишь? По-моему, это уже патология.

– Ты даже не представляешь ещё, – усмехнулась Белка самовлюбленно, – какая, на самом деле, я горячая!

И уголки её изящных уст в попытке обольстительно улыбнуться… развратно свисли вниз.

– Лена ходит гордо! Лена ходит мимо! – продолжал свою атаку Банан, истерично подталкивая её к началу уже обещанного ему Представления, попутно осваивая самоходный урок мнемонической эквилибристики. – Холодная, гордая Лена!

И тут, закусив удила, она вдруг наставила на него своё девичье тело. Вероятно скрашивая горечь недавнего поражения, свежим рубцом горящего сквозь белый пуловер на её вечно юном сердце. Повергая в шок пингвинов своим тепловым ударом. И Банан, всё ещё не доверяя глазам, притянул её к себе и ткнулся банановым ртом в её малиновые губы, столь же невероятно сладкие и прекрасные!

Тонкая её шея вздулась, грудь поощрительно выгнулась и прижалась к его.

Сердца их глухо ухали, как перегревшийся движок, где-то далеко-далеко. Здесь же оставались лишь два губастых, зубастых, языкастых, сросшихся, как у сиамских близнецов, лица.

Хотя руки тоже своё дело знали и не сидели, сложа руки.

Ара сидел с не-довольным видом и с собачим пылом вилял ногой под музыку, подкосив вниз свои продолговатые широкополые глазки. Исподволь созерцая, сверкая взглядом, потные подробности чувств.

– Ну, что? – с усилием оторвала Белка от него своё тело. – Теперь ты убедился?

– Да, наверное, – омлетно пробормотал ещё не успевший остыть, так сказать, с пылу с жару потерянный Банан, пытаясь смести в кучку растерянный разум.

– То-то же! – улыбнулась Белка и ушла от захвата его объятий, нырнув в противопоставленное кресло.

– Такие манеры, как у тебя, заставляют… контейнерами поляны, – отшутился он, мучительно усаживая в кресле того слизня, в которого его засунул урок Белки. И случайно задел ногой шеренгу отставленных под стол пустых бутылок, заигравших под столом звонкую соловьиную трель. Празднуя свою отставку!

– Осторожней! – подправил его Ара на путь истинный с дежурной долей ответственности.

– Просто, у меня от таких Представлений иногда аж дух захватывает, – откровенно признался ему Банан. – А у тебя?

Но Ара неподвижно сидел уже, жестко переплетя полупустую бутылку холодными твёрдыми пальцами под вид лозовой оплётки. И затвердевшие от тягучих думок агатовые глаза его под чернявыми дугами бровей, казалось, стали ещё черней и огромней.

– Ну что, пойду я домой, – решил Ара, когда в комнату явились Аня и Виталий. – А то тут уже стриптиз устраивают.

– Саша! – мглисто надавила Белка.

А Ара повздыхал утробно за жизнь, за работу, да выскочил до придорожного столба. Где оставил сырую визитку и ушел домой усталый и унылый. И немного грустный.

Банана согнали с кресла на стульчик, усадили на его место Аню, как Королеву Бала, и стали уничтожать оставшееся пойло. А Белка взяла зефирно нежную сигарету «Kenta» и, под-закинув голову, опять обернулась хладной.

Нет, нет. Это не была безрукая Венера, хотя чем-то и походила на неё, ведь далеко не случайно Виталий не на ней остановил свой выбор. Это была ещё и близорукая Венера. И в полусвете светильника она регулярно сжимала ладошки густых ресниц, бросая усечённый взгляд на микро циферблатный хронометр, вознесенный вглубь секретера.

– Чего ты, Лена, надрываешься? – посочувствовал ей Виталий, угнетаемый чувством вины за то, что не оправдал её ожиданий. И переставил часы на стол.

– Не клади часы на стол! – встрял Банан. – Это что тебе, столовый прибор, что ли?

Виталий стебанулся, но – дико. И переставил часы на подоконник.

– Вот ты приколол, Виталя, со своей услугой, – усмехнулся Банан. – Когда человек смотрит на часы, ему кажется, что он куда-то опаздывает, чего-то не успевает. Время угнетает человека. А ты поставил переносчик этой заразы прямо перед носом! Наверное, поэтому-то ты и не носишь часов?

Но Виталий уже сидел на стульчике, упав головой на колени, и, обхватив их руками, ни то о чём-то переживал, ни то что-то пережёвывал. Или уже пережевал свои переживания, но никак не мог их хоть как-то проглотить, смирится с тем, что из рациональных побуждений он отверг иррациональные, стоявшие за Белкой:

Как за цветастой ширмой, за которой она ещё вчера уже прямо за столом начинала медленно для него раздеваться у него в предвкушении предстоящего им сегодня соития, слушая, как туго бьётся его мозолистое (от сердечных подвигов) сердце. Стараясь попасть в ритм с его тамтамом. И сегодня, в душе уже абсолютно обнаженная – всем своим трепетным сердцем – и готовая ко всему, совершенно искренне устремилась было к нему навстречу, светясь от счастья. Абсолютно уверенная в том, что она, безусловно, победит в этом нелепом состязании свою неказистую подругу. Которых все красавицы берут с собой отнюдь не для того чтобы им проигрывать, но только для того чтобы более выгодно смотреться на их фоне. А вероятному другу покорённого ею красавца было кем заняться, и их компания не распалась раньше времени. Да и чтобы красавцу не пришлось разрываться пополам между старой дружбой и новой страстью.

И теперь, от внезапно охватившего её разочарования, Белка столь же решительно завернулась от Виталия в черный плащ абсолютного равнодушия. А потому – столь же решительно и распахнула его полы Банану. Представ перед ним, так сказать, во всей красе! В том самом обнаженном от любых предрассудков сиянии счастья, которое в ней вчера за столом буквально весь вечер искрилось улыбками в предвкушении своей сегодняшней победы. Снова накрыв Банана с головой плащом своего величия. Чтобы он опять утонул у неё на груди в его нежных складках и навсегда в них с тех пор потерялся, даже уже не пытаясь выпутаться из этих блестящих – в свете луны – иллюзий.

Когда Аня не выдержала этих художественных толкований Бананом реальности и заслышала новый позыв страсти, она сгребла Виталия в охапку со всеми его сомнениями и уволокла его прочь, в ночь.

И пока Виталий и Аня висли в мягком воздухе двора, спешно скрещиваясь в сарае, в опьяненном мозгу Банана судорожно извивался скользучий червячок сумасбродной активности. И он, чтобы стать в её глазах Человеком, с энтузиазмом пролетария кидал в свою «Мальвину» словами, отточенными, как серп, и вескими, как молот:

– Вся так называемая проблема падения Красной Империи только в том, что советский человек поддался чарам сирен радиостанций «Голос Америки» и ей подобных. Поддался и подался всей душой на Запад, и попал в Запад-ню. Именно в запад-Ню! То есть – остался голышом. После того, как Запад произвёл с ним тот же фокус, что и Азазелло55
  Герой «Мастер и Маргарита» М. Булгакова.


[Закрыть] – в варьете.

Но Белка его слов в рот почти не брала, не спеша с ответом. И только утомленно отмахивалась от его ударов по её психике, думая, что он предлагает ей раздеться, укромно под’развалившись в роскошном кресле, как на троне. Да в тишь, знай себе, потягивала остаточный «шампунь», на каждый его тезис отсверкивая хрустальным бокальчиком мерцающие радуги блуждающей под музыку рукой.

– Ну, что, пойду я домой. А то уже времени много, – решила Белка, когда «идеальная пара» вернулась в дом. – Лёша, ты проводишь меня?

– Я назову тебя «день грусти»,

Я дам тебе взаймы ночей.

Расплавив плоть твоих очей.

На слёз «пластмасски» я наложу пласт ласки,

Словно художник, что на грунт накладывает краски.

– Размечтался! – усмехнулась Белка.

Заставив его возмутиться:

– Твоё имя – день грусти глухой!

Над тобою – звезда циферблата.

Ты уйдёшь.

Я останусь лежать,

Как печаль на могиле Солдата!

Стебанул Банан и, отвернув морду в сторону, демонстративно развалился в кресле.

Но, впрочем, нехотя дал себя уговорить Анне, жаждавшей уже заземлить на него потенциал Белки и поскорее уже избавиться от потенциальной конкурентки.

Банан ещё раз обдал липким взглядом её фигуральную внешность, и они отправились вверх по теченью дороги, в сопку. Держась за руки, как детсадовская парочка, в лёгком облачке страсти. Пока течением их не прибило сесть на придорожную томно жёлтую скамейку в глубине улицы, создававшей изобилием зелени девственно деревенский микроклимат.

В воздухе стоял густой цветочный запах. И мягко обнимал их нежно развивающимися по ветру ароматными руками.

Над их головами с полу романтическим уклоном колыбельно дрыгались листья роскошно огромной черёмухи со свисающими гирляндами пахучих ветвей.

После того как первый приступ страсти выпал в осадок поцелуев, Белка принялась подкармливать его россказнями про домашних, про незатейливые неурядицы и их блистательные развязки, греша, правда, стилем брачных объявлений. Затем перешла к развёрстке расклада про бывших своих мелкоуголовных любовников, постепенно перейдя к нынешнему блуждающему любовнику, по словам её, имевшему жену и ребёнка.

На дорогу, вдруг, выехала чёрная машина и фарами вырвала их из мягких объятий полутьмы.

– Это он! – возбужденно вскинулась Белка.

И заметалась, как перепуганный страус на гололёде, судорожно пытаясь спрятать голову в песке, которым его посыпали. Но лишь судорожно долбила клювом лед.

– Ах, нет. Не он. – И Белка облегчённо вздохнула, когда машина с шумом проехала по её страхам.

– Тебя пугают машины с неоном?

– Только с оном! – улыбнулась та его шутке.

– Ничего глупее и придумать надо было, – стебанулся Банан и закурил, не обделив и Белку.

Белка, вдруг, замерла. Посмотрев на невероятно расширенный, словно при осмотре окулистом, выпуклый глаз неба, тревожно сверкающий тысячью своих зрачков, в недоумении уставившихся на них сверху. Невозможно красивая и бледная, словно статуя из белого мрамора в лунную ночь.

– Знаешь, – загадочно произнесла Белка, – иногда мне почему-то кажется, что в небе больше души, чем во мне самой.

Банан посмотрел из тесного батискафа своей закомплексовки в огромный иллюминатор неба и увидел там туже фигу, что и всегда: звезды игриво ему подмигивали.

– Души, ни души, а души неба своей душой ни задышать, ни задушить, – усмехнулся Банан. – Небо надо держать здесь, – добавил он, проткнув указкой пальца её сердце, как шашлык, – а не на небе. У тебя нездоровое воображение.

– Мне это уже говорили, – произнесла Белка с дешёвым налетом таинственности в голосе.

Лёгкий темпераментный ветерок ласкался к её губам.

Банан отогнал его и продолжил его работу.

– У тебя есть сигарета? – спросила Белка, когда он закончил свою от’чайную церемонию.

– Ты же сама последнюю скурила.

– Как? У тебя нет сигареты? Ничего себе! Я хочу курить, а у тебя нет сигареты! – Но тут же улыбнулась. – Да, у меня бывают такие приступы. Один раз на коттедж поехали, – начала она отрабатывать притчей. – Ну, с подружками. Они меня и взяли. С ними мальчишки были на двух машинах. Попили, повеселились. И вдруг среди ночи мне гамбургеров захотелось. Хочу и всё! Я давай мальчишек доставать: дайте, мол, гамбургеров и всё тут. А они говорят… А мы на побережье были. Знаешь, недалеко от станции спутниковой связи? Они говорят: где мы, мол, тебе посреди ночи-то гамбургеров достанем? Меня уже подружки давай успокаивать. А я хочу и всё!

Банан делал вид, мол, хавает эту блевотину.

– Сколько времени? – спросила Белка, наконец-то прикончив жеванину.

Часы показывали ей кучу времени.

– Ну что, пойдём, проводишь меня. А то мама волнуется, когда меня долго нет.

И они поднялись с лавки.

– Ну, давай, поиграем в игру,

Я уверен, правил не надо,

Ты будешь сочной травой,

Я буду – голодное стадо… – затянул Банан, когда они подошли к башне, на вершине которой его Мальвина прожигала свою лучезадную юность.

– Может, завтра?

И поняв, что Белка не собирается перешагивать через высокий нравственный порог Бунина («Только целовать!»), и ни в какую не хочет развивать сюжетную линию у себя дома, куда и «мама может в любой момент зайти и всё увидеть», Банан решил, что она его до сих пор не хочет.

Вместо того чтобы послушать того же Карла Маркса и в корне изменить её отношение к нему. Вместе с изменением места, в котором это отношение она смогла бы вместе с ним и изменить. Под его чутким руководством. Например, – в машине, о которой он пока только… даже и не мечтал! Которую, эту волшебную для Белки мечту, могло ему дать тогда только море. «Я готова сделать человеку всё, что угодно, если он подарит мне машину!», не раз, мимоходом, заявляла она, пока он её провожал. Чтобы на задворках его сознания отложилась личинка понимания того факта, что пока у него нет хотя бы своей машины, его шансы овладеть ею ничтожны! Отталкивая его от себя в открытое море – со скалы своей завышенной самооценки. Чтобы он с головой окунулся в её мечты и научился уже ходить по воде. Её иллюзий. Ведь суда, как и Он, не плавают, а ходят. Возвращаясь из этих походов нагруженные рюкзаками с золотом и прочей снедью. А он ещё в юности любил ходить в походы. И один раз даже с одним подростком отстал от группы, когда они убежали с удочками далеко на реку. А когда вернулись на бивак, то, к своему удивлению, никого там уже не обнаружили. Ведь они по совместному договору между одноклассниками пошли тогда в поход без классного руководителя, потому что в тот злополучный период все учителя, как назло, были чем-то своим так заняты, что никому из них до своих воспитанников не было никакого дела. Сказав родителям, что они опять идут с физручкой. И так как еды на поляне им, естественно, не оставили, Лёше пришло в голову приготовить в котелке чай из цветущих головок одуванчиков. И его голодный товарищ по несчастью долго приставал к нему с вопросом: где ты раздобыл сахар? И так и не смог поверить в то, что это был не сахар, а пыльца. Так сильно тот был проштампован социальной реальностью. И теперь Банан рассматривал в подзорную трубу её взгляда море, как очередной поход: На рыбалку. Тем более что своего «квадрата», в отличии от Виталия, у Банан не было. А потому Белка особо и не распыляла по отношению к нему пыльцы своей активности. Ведь она, согласно тому же Карлу Марксу, наливается мёдом лишь «при удовлетворении человеком своих потребностей». В данном случае – потребностей социального роста. Ведь мы имеем дело здесь не с абстрактным Человеком, до которого ещё расти и расти, а с конкретными Социальными Животными. Что Банану оставалось? Кривотолки, которые он и пытался для себя хоть как-то истолковать в толчёнку заблуждений и накормить хотя бы ею свою больную до мяса плоть.

– Прокол, вот прикол, – только и подумал вслух Банан, собрав все её пред’посылки его в море в единый букет вышеозначенного вывода. И надкусив горький лепесток черной розы разочарования, сплюнул его в траву.

Ритуально лизнувшись на прощанье, они расстались.

Спешно проходя мимо «родового гнезда» Виталия, Банан обнаружил, что окна его деревянного одноэтажного дома завалила опухоль тьмы. Он вылез из холодной сауны реальности, обернулся в сырую простыню одиночества и вошел в парилку своих новоиспеченных воспоминаний: