Текст книги "Апостол Владимир"

Автор книги: Эйтан Адам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

В. И. Лебедев-Кумач, «Песня о Родине»

Это рассказ о двух людях – Владимире Вальдмане и Владимире Владленове – судьбы которых столь причудливо переплелись.

Глава 1. Владимир Вальдман, 1983 г., ночь на субботу

Чего не померещится с пьяных глаз?

Да, выпить время от времени совершенно необходимо. Оно, конечно, нужно грамотно выбрать место и время. Но потом – полный вперед.

И тогда отступают разные сложные вопросы, на которые на трезвую голову есть только полуответы. А появляются простые проблемы, которые по пьяни не так-то легко решить. Попробуйте – отличная практика.

Прежде всего – сколько в квартире входных дверей? По идее – одна, в глазах – некое число между единицей и неизвестным пределом.

Грубо говоря, дверь есть прямоугольное отверстие в вертикальной плоскости. С этим определением тоже не все в порядке. Хотя по такому контуру неплохо интегралы брать.

По пьяни меня всегда тянет на математику. Хорошая привычка.

Звонок. Еще один звонок. Поднимаю трубку – гудок. Еще звонок. Еще гудок. Звонок. Звонок. Звонок. Мешает слушать классику по радио. Еще по махонькой.

И вот – двери открываются. Входят. Как у Шекспира. У него там все всегда входят, а потом выходят и трупы уносят. Без трупов у него никак. Театральный занавес тогда еще не закрывал сцену, и с тех пор у всех режиссеров во славу гения входят, выходят и трупы уносят. Кстати, как там у него:

I hold the world but as the world Gratiano,

A stage, where euery man must play a part,

And mine a sad one.11
  Я вижу мир, но мир, Грациано,
  Как сцену, где каждый человек должен сыграть роль,
  И моя грустная.
  Уильям Шекспир, «Венецианский купец»


[Закрыть]

Именно «euery», а не «every», как пишут сейчас.

Так или иначе – входят. Количество – неопределенное и, кажется, не очень целое число.

– Господин Вальдман? – это, значит, они ко мне пришли.

Дверь была заперта? Не помню.

Да фиг с ней. Главное – люди пришли! Это же известно – пить в одиночку плохо. Хоть и бывает необходимо. А тут – пил, пил, на часах четвертый час ночи – и вдруг люди пришли! Правда, водка уже кончилась, но вот бренди, виски, арак. Да и французский коньяк можно достать из буфета. Закусить… это что, я уже все на столе сам съел? Ничего, в холодильнике и шницели, и чипсы, можно быстро поджарить…

– Гости дорогие! (Это мой голос?) Наливайте. Вперед! За все хорошее!

И тут – фатальная ошибка. Я попытался встать и приветливо раскинуть руки. Однако в объятия мне бросился журнальный столик…

Темнота.

Глава 2. Владимир Владленов, 1942 – 1949 гг.

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит, как хозяин

Необъятной Родины своей!

Детство свое я помню неплохо, но историю семьи Владленовых я узнал гораздо позже от других людей.

На стене всегда висел портрет деда, Давида Микаэловича Владленова. Вообще-то он был Сасунов, но после смерти вождя изменил фамилию. Бабушка Марьям подолгу глядела на него.

Оба они были большевиками с дореволюционным стажем. Они устанавливали советскую власть в Закавказье – и на всю жизнь перессорились со всеми своими родственниками. И именно в дореволюционном подполье родился их единственный сын Рубен – мой отец.

Можно сказать, что деду повезло – он, видный сотрудник республиканского ЦК, умер в самом начале тридцать седьмого года. Так что бабушка получила хорошую пенсию, и ее с сыном не тронули партийные чистки.

Мой отец Рубен Давидович Владленов хорошо учился, но после школы не пошел ни учиться, ни по комсомольской линии, а поехал добровольцем на комсомольскую стройку – строить метро в Москве. Оттуда его и призвали в армию.

Служить его отправили в Монголию. Тут-то он и получил боевое крещение – на Халхин-Голе. И первые свои награды, и первое легкое ранение. Молодой искренний комсомолец с гордостью смотрел в светлое будущее.

Но демобилизацию сначала отложили из-за "белофиннов", а затем прогремело двадцать второе июня сорок первого. И в конце ноября – переброска под Москву.

Да, несладко ему пришлось, парню из солнечного Закавказья. В Монголии зимой тоже очень холодно, но там хотя бы мало снега. А в декабре под Москвой лежал глубокий снег. Но немец впервые покатился назад, а ефрейтор Владленов честно заслужил новые награды. И тут-то он и наступил правой ногой на мину.

Прощай полноги. Госпиталь, тяжелый протез, костыль и демобилизация. Но в том же госпитале оправлялась от ранения красавица-медсестра Белла Абрамова. За ней, конечно, ухлестывало полгоспиталя, но кто мог сравниться с кавказским брюнетом? Там, в госпитале, их и расписали, тем самым демобилизовав и ее. Сама она была родом из Минска, возвращаться ей было некуда, и в феврале сорок второго мой отец увез свою красавицу-жену к себе домой. Где я своевременно и родился. И был назван именем основоположника.

Я хорошо помню отца – высокого, стройного, несмотря на протез и костыль, с колодкой орденских ленточек на груди. Мне кажется, он никогда не повышал голос – но все его слышали.

Я хорошо помню мать с ее прекрасной черной косой. Ей, конечно, было все странно в нашем восточном городе, но она не жаловалась, работала в больнице, потом в поликлинике. Меня нянчила бабушка Марьям.

Отец, как был, так и остался карасем-идеалистом. Первым делом он явился в райком партии. Без ноги, профессиональные навыки – штык, затвор и граната, но на груди иконостас, а в кармане свежий партбилет фронтовика. Как водится, "все для фронта, все для победы", и партия посылает товарища Владленова "укреплять" то одно, то другое. И оказался карась-идеалист на партийной работе, куда при нормальных обстоятельствах путь ему был заказан. И докатился до секретаря райкома.

И верил, верил он всему. И прославлял великий русский народ, вокруг которого в пароксизме интернационализма должны были сплотиться все другие народы. И искоренял низкопоклонство перед Западом. И прославлял советский патриотизм, и клеймил западных империалистов. Боролся за все и против всего, как велели партия и лично товарищ Сталин, величайший гений и корифей всех наук. Но споткнулся в сорок девятом на космополитах.

На каком-то закрытом инструктаже он, как мне много лет спустя рассказали, спросил, почему они "безродные", если их происхождение прекрасно известно, и как "космополиты" могут быть одновременно "сионистами", то есть "буржуазными националистами". Публика разразилась хохотом, но, как известно, в нашей стране есть люди, получающие жирные оклады за отсутствие чувства юмора.

Было очень странно. Арестом и обыском командовал дядя Ашот, однокашник отца. Еще месяц назад он к нам заходил, пили чай, он с удовольствием ел наше домашнее варенье. А сейчас – то смотрел волком на отца, то опускал глаза перед бабушкой, то поглаживал меня по голове.

В общем, отец загрохотал известно куда и до реабилитации не дожил. Так в моей жизни появились еврейский вопрос и органы госбезопасности.

Моя, к тому времени, партийная мать отреклась от мужа и заставила меня тоже подписаться под соответствующей бумажкой (читать я уже умел и мог накарябать подпись). Я никак не мог понять, что происходит, но после стандартного ответа "вырастешь – поймешь" и после беседы в духе "страна в кольце врагов" я подчинился. Только помню молчавшую бабушку.

Через полтора месяца пришли и за матушкой – как-то она недостаточно отреклась, а теперь все равно ЧС22
  Член семьи изменника Родины.


[Закрыть]. Тот же дядя Ашот. Так же смотрел волком. Но поглядел на меня, поглядел на бабушку – и перед уходом написал какую-то бумажку, расписался, приложил печать и отдал бабушке. В ту же ночь бабушка отвезла меня в детский дом, где директором была ее давняя знакомая.

Я хорошо помню эту ясную летнюю ночь сорок девятого года, мне было почти семь лет. Она ждала нас у входа. Бабушка отдала ей бумажку. Без слов. В свете луны две женщины – старая и помоложе – стояли на пороге и молчали. Потом бабушка повернулась ко мне. Ни слезинки не было, ни вздоха. Она взглянула на меня коротким резким взглядом, – как будто сфотографировала на прощание, – коротко поцеловала, повернулась и пошла своей твердой походкой по улице.

Больше я ее никогда не видел.

Соответствующую бумажку в детском доме я подписал уже сам, безо всякого нажима. А первого сентября вместе со всеми пошел "в первый раз в первый класс".

Глава 3. Владимир Вальдман, 1983 г., суббота, утро

Одиннадцать часов утра. Несмотря на возраст, организм функционирует безупречно – с похмелья голова не болит, только тяжелая немного. Однако душ необходим немедленно. Комплекс упражнений подождет.

Я полуодет, что и естественно. Сбрасываю с себя все и направляюсь в ванную.

Ну и ну. Из зеркала на меня смотрит длинноволосая бородатая опухшая физиономия… с пластырем на носу. Интересно, когда я его успел нацепить? И зачем?

На полочке – белый прямоугольник:

"Уважаемый господин Вальдман. Как только проснетесь – немедленно позвоните по одному из указанных ниже номеров телефонов. Инспектор Хаим Бен-Моше, инспектор Саадия Маман".

Значит, во время моей пьянки ко мне явилась полиция? Ну, баек обо мне им хватит на неделю с гаком. Ну и пусть.

Я прошлепал босиком в гостиную. Разгром, как и следовало ожидать. Домработница приходит по средам, придется прибраться самому.

На лаке журнального столика – кровавое пятно.

Так вот почему они залепили мне нос пластырем! Хорошо, столик не стеклянный.

У телефона – такая же записка. Придется звонить.

Они отозвались сразу:

– Инспектор Бен-Моше.

– Говорит Владимир Вальдман.

– Очень приятно. Вы можете сейчас приехать в штаб полиции?

– Это где, на улице Ацмау́т?

– Да.

– Вообще-то могу, но я только что продрал глаза, мне необходимо принять душ…

– И кофе. Я вас понимаю. Мы будем у вас через полчаса.

– Извините, но у меня такой разгром…

– Мы знаем.

– А что за спешка? Сегодня, вообще-то, суббота…

– Как вы, конечно, знаете, полиция работает и в субботу.

Резко, ничего не скажешь. Так, немедленно пятьдесят грамм бренди. Контрастный душ (зверское изобретение). Крепчайший кофе.

Хвала Израилю, одеться можно как угодно. Тем более, я дома. Шорты и футболка.

Глава 4. Владимир Владленов, 1949-1960 гг.

Всюду жизнь и вольно и широко,

Точно Волга полная, течет.

Молодым – везде у нас дорога,

Старикам – везде у нас почет.

Наша директриса, Алмаст Ишхановна, или, как все ее называли, товарищ Левонян, была, несомненно, незаурядной личностью. Меня никак не выделяли среди прочих детей, наказания и поощрения я получал на общих основаниях, но время от времени неожиданный легкий взгляд из-под густых сросшихся бровей как бы сигналил мне: не бойся, ты не один на свете.

В школе она вела русский язык и литературу. По-русски она говорила блестяще, без малейшего акцента, литературнейшим языком. И преподавала великолепно. А жила она рядом. Ее старший сын погиб на войне, младший учился где-то в институте, муж был врачом.

Страна перебивалась с хлеба на квас, и мы вместе с ней. Правда, хвала Кавказу, витаминов было достаточно.

Все у нас было, как полагается. Сначала октябрятские звездочки, потом пионерские галстуки, со временем комсомольские билеты. Портреты, лозунги, флаги, сборы, "линейки", субботники…

И учеба. Я легко оказался отличником по языкам, включая французский. Да и с другими предметами я дружил.

А летом нас вывозили в пионерлагерь – в горы! А детство всегда старается быть счастливым. По-моему, тогда я был счастлив. Особенно, когда праздновали Новый год – я, почему-то, очень любил этот праздник.

* * *

И вот, мы отпраздновали наступление Нового 1954-го года. Нам, пятиклассникам, впервые разрешили сидеть допоздна со старшими – хотя мы отчаянно зевали и были такие, что все равно уснули. Да я и сам скоро пошел спать.

Утром мы вставали, когда хотели – Новый год все-таки. Завтрак был в десять. Я уже доедал, когда меня вызвали к товарищу Левонян.

Вообще-то я пугнулся. Никаких особых грехов за мной тогда не числилось, но мало ли что? Товарищ Левонян была строга. Справедлива, но строга.

Я постучал. Алмаст Ишхановна сама открыла дверь, ввела меня в кабинет и усадила за стол.

– Чаю хочешь?

– Да мы только что пили.

– Держи. – Она поставила на стол две чашки, плеснула ароматнейшей заварки, залила кипятком, выложила сушки и пододвинула сахарницу.

Сушки нам иной раз перепадали, но такого чая я не пивал с тех пор, как попал в детдом.

– Вкусный чай?

– Восхитительный! В точности как бабушка Марьям заваривала!

– Бабушка Марьям… – Алмаст Ишхановна достала папиросу. Мы, конечно, знали, что она покуривает, но она никогда не курила при нас.

Она закурила и посмотрела на меня в упор:

– Я не хотела портить тебе праздник. Позавчера мы похоронили твою бабушку Марьям Симоновну Владленову. Рядом с твоим дедом Давидом Микаэловичом Владленовым.

Я чего-то не понимал. Чашку я держал на весу, Алмаст Ишхановна забрала ее у меня и поставила на блюдце:

– Успокойся. Пей чай, горячий. Твоя бабушка давно болела, но не любила ходить по врачам. Она мне как-то сказала, что белые халаты все время напоминают ей о твоей несчастной матери.

Я снова взял чашку, начал пить, чуть не обжегся. Поглядел на сушки, но брать не стал.

– Давай, допивай. На улице холодно, оденься потеплее.

Мы долго тряслись в холодном автобусе, потом померзли на пересадке, потом еще на автобусе. Вот и кладбище.

Я раньше здесь уже бывал, меня водили на могилу деда. На ней была хорошая мраморная плита – от республиканского ЦК. Теперь рядом был холмик земли с табличкой, под которым лежала бабушка, "Владленова Марьям Симоновна, 1884 – 1953".

– Не беспокойся, – сказала Алмаст Ишхановна, – я уже говорила с товарищами, ей сделают такую же плиту. Верь мне, она заслужила.

На обратном пути мы сели на автобус к вокзалу. Я сначала не понял зачем, но все оказалось просто: по случаю Нового года все было закрыто, а на вокзале работал буфет.

Мы опять пили чай, Алмаст Ишхановна курила и рассказывала.

– Ты не представляешь себе: вот ты живешь, как все живут, ничему особенно не удивляешься – и вдруг встречаешь человека, который тебе рассказывает такое, что весь мир в твоих глазах переворачивается. Марьям Симоновна купила у нас в лавке овощей, картошки, много всего, так отец велел мне помочь ей донести до дому. Я пошла, помогла донести, потом она угостила меня чаем и через сорок минут я была убежденной коммунисткой.

Они отчаянные были, Сасуновы. Весь город про них знал, и ни один жандарм не мог их найти. Я еще ничего толком не понимала, но все время норовила сбежать из отцовской лавки, чтобы хоть что-нибудь для них сделать. Как я сейчас понимаю, вела я себя довольно бестолково, но дело все-таки делала.

После установления Советской власти я захотела вступить в комсомол. Меня не брали – дочь лавочника. Но Марьям Симоновна настояла.

Она же направила меня учиться. А Давид Микаэлович дал мне рекомендацию в партию. Твой отец Рубен у меня когда-то учился. Теперь ты.

Знаешь, перед тобой и твоей семьей многие виноваты. Но партия перед тобой ни в чем не виновата. Ни партия, ни Родина, запомни это. Люди делают ошибки, люди творят зло, и иной раз творят его совершенно сознательно – но это люди. А потом партия и Родина это исправляют.

Прекратили дело врачей и выпустили несправедливо обвиненных. Прекратили мегрельское дело. Расстреляли Берию и его шайку. Люди начали возвращаться.

Я верю – твои родители тоже вернутся. Не век тебе куковать круглым сиротой. Твоя мать сразу после войны узнала, что оба ее брата погибли на фронте, а родители не пережили оккупацию. Так что в Минске у тебя никого не осталось, и твои вернутся сюда, к тебе.

Верь Родине. Верь партии. Люди ошибаются, но партия – это много людей, прекрасных людей, и они всегда, в конце концов, исправляют ошибки.

Ты должен учиться. Ты можешь хорошо учиться, просто мало стараешься. Чем больше будет умных образованных людей – тем меньше будет ошибок. И ты увидишь, что солнце коммунизма не за горами.

Она еще много чего рассказывала – и про мою семью, и про борьбу за Советскую власть. И про будущее, которое "не придет само, если не примем мер". Она была совершенно убежденным человеком, и я просто не мог не верить ей. И коммунизму.

При этом она ни разу не произнесла имени Сталина – хотя на сборах и "линейках" это имя звучало постоянно и везде еще висели его портреты.

* * *

Я, действительно, приналег на учебу. По языкам я и так был отличник, по другим предметам пришлось попыхтеть, но память мне бабушка Марьям в свое время развила отличную, так что я, в основном, на ней выезжал. И когда половину ребят послали в ремеслуху, я остался в обычной школе.

А портреты и славословия Сталину как-то исчезли.

Помню, разбирали мы на уроке "Тараса Бульбу". Я задал вопрос по поводу "люльки", из-за которой он попал в руки ляхов, не поступил ли он как ребенок из-за любимой игрушки. Все в классе заорали: "Да он же герой!" – но Алмаст Ишхановна промолчала, а потом тихо сказала: "Да, как ребенок". Я был поражен: это же противоречило учебнику!

Да, тогда я был счастлив. У нас даже был любительский театр. Особенно мне понравилось играть Молчалина, у меня хорошо получилось, публика аплодировала. Софью играла красавица-айсорка Джуна, а Чацкого – красавчик Артем. В жизни получилось по желанию зрителей, позднее Джуна с Артемом вместе поступили в пединститут.

Эх, красивая она была, Джуна…

А еще я не поладил с Чернышевским. Пришло время проходить "Что делать?", взял я его в библиотеке, прочел страниц пять – и пошел к Алмаст Ишхановне:

– Извините, но это… По-моему, совершенно нечитабельно.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю. Сам текст. То есть, просто откровенно плохо написано. Чисто литературно плохо.

Алмаст Ишхановна немного подумала, потом сказала:

– Я знаю, ты быстро читаешь. Давай договоримся – ты будешь читать по сто страниц в день. Не больше. Это ты, надеюсь, осилишь?

– Осилю.

Мы ошиблись. В том издании было пятьсот двадцать страниц – на пять дней. Четыре дня прошли нормально. Но на пятый день…

Иногда после ужина мы задерживались в столовой, и кто-нибудь что-нибудь декламировал. В то вечер декламировала сама Алмаст Ишхановна, лермонтовского "Демона".

И вот, после Лермонтова в исполнении Алмаст Ишхановны я прочел пару строчек Чернышевского и понял: ша. Больше я это читать не могу. О чем и сказал ей на следующий день. Она послала мне свой взгляд и сказала:

– Ладно. Только прочти четвертый сон Веры Павловны.

Я прочел.

* * *

На Новый 1960-й год (я уже был в выпускном) у нас был неожиданный почетный гость – младший брат Алмаст Ишхановны профессор Авакьянц из Тбилисского университета.

Гарун Ишханович был профессором мехмата. Но больше всего он любил рассказывать про вычислительную технику, про "умные" машины, про новую, только что пущенную в ход ЭВМ "Сетунь". Хоть мы и были тогда зациклены на "спутниках", но слушали, раскрыв рот. Потом его занесло, он начал сыпать терминами, ребята помаленьку расползлись – но я остался.

* * *

Нас реорганизовали в школу-интернат. И если раньше дети были, в основном, сироты, то теперь к нам все больше привозили детей из, так сказать, неблагополучных семей.

Это было страшно. Они походили на маленьких зверьков. Таких, что могут укусить, если их погладить.

А мы, старшеклассники, регулярно у них дежурили.

Получил я аттестат с серебряной медалью – из-за четверки по химии. Детдом выдал мне отличную характеристику, Алмаст Ишхановна написала письмо брату, и я отправился в Тбилисский университет.

А родители так и не вернулись. Отец был "реабилитирован посмертно", а про мать мы тогда ничего не смогли узнать.

Глава 5. Владимир Вальдман, 1983 г, суббота, полдень

Я принял их на кухне. Оказалось, ночью дверь я оставил незапертой. Я выразил тихое, но твердое негодование – вторжение в квартиру без моего разрешения. Впрочем, разрешение было дано мною постфактум.

Говорил и распоряжался, в основном, Бен-Моше, но и Маман внимательно слушал и записывал. Оба с удовольствием угостились и кофе, и печеньем. Видно было, что ночь они не спали, но готовы, если надо, не спать и следующую ночь.

– Так чем я могу быть вам полезен? – осведомился я несколько замедленным голосом.

– Ну, для автогонок вы сейчас вряд ли годитесь, но кое-что вы можете нам разъяснить. Для начала – имя, фамилия? (стандартный бланк допроса уже лежал на столе)

– Я ничего за собой не знаю и не являюсь свидетелем чего-либо.

– Это нам прекрасно известно, но форма есть форма. Итак?

– Владимир Вальдман.

– Имя отца?

– Реувен.

(В России его звали "Рувим", но "Реувен" правильнее.)

– Номер удостоверения личности?

– Вот оно само, запишите.

– Это ваша собственная квартира?

– Нет, съемная.

– Женаты?

– Нет.

– Дети?

– Нет.

– С кем проживаете?

– Живу один, – я вздохнул.

– Жаль.

– И мне жаль.

– Год рождения?

– Пятое октября тысяча девятьсот сорок шестого года.

– Под знаком Весов. Место рождения?

– Советский Союз.

– Точнее?

– Красноярский край, Туранск.

– Это еще что за дыра? Ладно, самообразованием займемся позже. Год прибытия в Израиль?

– Третье сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года.

– Так это вы вчера за десять лет в Израиле пили? А почему в одиночку?

– Так были приятели, потом разошлись. А я все продолжал.

– Бывает. Образование?

– Первая степень по компьютерам, окончил Технион в семьдесят девятом, сейчас там же доделываю вторую.

– Знание языков?

– Русский, английский, иврит.

– В каком объеме?

– Все – свободно.

– Военная служба?

– Служил, как водится, "шлав бет"33
  Дословно: второй этап – укороченная военная служба в израильской армии для тех, кто уже отслужил в другой стране.


[Закрыть], потом резервистские сборы, в прошлом году участвовал в Ливанской войне. Водитель бронетранспортера.

– Место работы?

– "Позитрон Софтверс".

– Должность?

– Заместитель начальника группы исследований и разработок.

– Ваши отношения с Шимоном Брайнштейном?

Ого! Сразу быка за рога!

– Это мой начальник группы. Но что случилось?

– Вопросы задаю я. Итак?

– Я сказал – мой начальник.

– А во внеслужебное время?

– Дружеские.

– Что вы можете сказать о его привычках?

– Что он натворил?

– Что вы можете сказать о его привычках?

– Мы вместе занимаемся карате. По субботам – водный спорт, ходим под парусом. У него хорошая крейсерская яхта, у меня швертбот.

– Вы много времени проводите вместе?

– Изрядно.

– Семья, друзья, знакомые?

– В Америке у него старый отец, какие-то тетки и кузины. В Израиле у него никого нет. Холост, как и я. Приятелей много, настоящих друзей – в районе нуля.

– Подруга?

– Вы хотите сказать – подруги. Он их меняет, как перчатки.

– Враги?

– Ноль.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Вы знаете этот американский тип – душа нараспашку? Вот таков Саймон.

– Да, так его называют. Но, быть может, он все-таки что-то скрывал? Да и на работе – у кого нет врагов?

– Не у Саймона. Слишком открытый парень. Даже совершенно необходимые меры безопасности вызывают у него раздражение. Он открыт всем ветрам.

– Над чем вы работали в последнее время?

– Над базой данных персонального характера. Ну, вы, наверное, у себя видели, "Tucky".

– А, а… видел. Это нам здорово помогает. Сунул приметы – и вот он, голубчик.

– Или голубчики. Или никого.

– Тоже верно, но все равно здорово. Теперь такой вопрос: для кого эта система представляет ценность?

– Для любого, кому нужно в срочном порядке получить чьи-либо персональные данные по небольшому числу входных переменных. Собственно, в нашей форме это годится только для полиции.

– И для мафии. Чтобы красть информацию у полиции.

– Для этого нужно иметь агента внутри полиции.

– Да, наверное. А другие варианты системы?

– Это уже секретно. Обратитесь в "Шабак"44
  Общая служба безопасности Израиля.


[Закрыть] за разрешением.

– Они уже сами на нас наехали. Спасибо за информацию.

– Можете ли вы, наконец, сказать мне, в чем дело?

– Могу. Ваш друг и начальник Шимон Брайнштейн был найден около одиннадцати ночи мертвым в своей квартире.