Текст книги "Сентиментальные рассказы (СИ)"

Автор книги: Джинна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Долги наши

Лидия Ефимовна вдруг отдала долг. Настя даже удивилась: три года не отдавала – и вдруг отдала. Конечно, пять тысяч сейчас уже совсем не та сумма, что три года назад, но ведь отдала же! И главное – как раз в тот момент, когда каждая копейка на счету. Это три года назад Настя могла шиковать, не особо задумываясь, когда кто долги отдаст. А сейчас сама в долгах как в шелках. Две тысячи она сразу раздаст – вот бабы обрадуются! Тоже ведь копейки считают, а ей все равно помогали… И еще останется на коммунальные платежи. А зарплату уже можно будет спокойно распланировать. И лекарство для бабушки купить то, о котором доктор говорил, а не эту ерунду по бесплатному рецепту.

В общем, сегодня настоящий праздник. Надо чего-нибудь вкусненького на работу принести, отметить всем дружным коллективом ее такую неожиданную удачу.

Настя забежала в «Лакомку», порылась в карманах – сто рублей и еще целая горсть мелочи. Хватает на шесть рулетиков с маком, можно не трогать эти пять тысяч. Купила рулетики, потом подумала: не каждый день у нее такой праздник. Надо тортик купить. Праздновать – так праздновать. Полезла в сумку за кошельком… Кошелька не было. Сначала она даже не поверила: как это может быть? Пятнадцать минут назад Лидия Ефимовна отдала ей деньги из рук в руки, она сразу положила их в кошелек, кошелек спрятала в сумку, сумку застегнула на молнию. Сумку больше не открывала, никуда не заходила.

– Ну, так берете торт или нет? – нетерпеливо спросила продавщица, наблюдая за тем, как Настя роется в сумке.

Настя перестала рыться и растерянно сказала:

– У меня кошелек вытащили.

Продавщица вздохнула, убрала торт назад в холодильник, с упреком сказала:

– Ну как так можно, а? За собственной сумкой не следить! Моя вот тоже недавно кошелек посеяла. Может, сама где обронила, может, вытащили. И хоть бы хны. Приходит: мам, я потеряла, дай еще… Цену-то деньгам не знаете. Эх, молодежь… Много там было-то?

– Пять тысяч, – сказала Настя и заплакала.

– Ой, ну из-за пяти тысяч реветь? – удивилась продавщица. – Тоже жалко, конечно, но не миллион же. Рулеты свои не забудь, вот пакет. Вот ведь рассеянная какая, прямо как моя девка. Как вы только голову свою не потеряете? Молодежь…

…Пешеходный мостик был почти безлюдным, вряд ли кто-нибудь увидит, как Настя плачет, но она все равно отворачивалась от случайных прохожих, опускала голову и закрывала глаза рукой, делая вид, что поправляет прическу. Последний раз она плакала, когда погибли родители. Не плакала, а ревела, орала, выла до черноты в глазах. В больнице ей сделали укол, и она отрубилась. Когда очнулась – еще укол сделали. Потом уже никогда не плакала. Думала, что на всю жизнь наревелась. А сейчас – из-за пяти тысяч! И ведь главное – она даже не ожидала, что Лидия Ефимовна их вернет! Не с чего ей было возвращать. И не вернула бы, если бы не тот сумасшедший библиофил, который оптом купил всю ее библиотеку…

– Помогите! Пожалуйста!

Голосок был тонкий, детский, слабый, но такой пронзительный… Настя вздрогнула, остановилась и оглянулась. У перил моста стояла крошечная старушка в цветастой вылинявшей юбке и в растянутой серой кофте явно с чужого плеча. Старые домашние тапки были подвязаны веревочками, голова поверх белого платочка была обмотана какой-то клетчатой тряпкой. Настя повертела головой – никаких детей поблизости не было, вообще на всем мосту никого больше не было, – и опять уставилась на старушку. И та смотрела на нее. Посмотрела, посмотрела, и, не отводя взгляда, требовательно закричала тонким детским голоском:

– Помогите! Пожалуйста!

Слезы у Насти мгновенно высохли. Она кинулась к старушке и тоже закричала еще издалека:

– Что случилось? Вам плохо? Что с вами? Чем помочь?

Подбежала, наклонилась – правда какая крошечная, – заглянула в тоскливые глаза на восковом лице, в панике прикидывая, что лучше: добежать до медпункта на работе, или прямо сразу хватать старушку в охапку и нести ее туда.

– Нет, нынче ничего, – не сразу ответила старушка. – Нынче тепло, так что и ничего. Мне хорошо, девонька.

– Но вы же только что кричали «помогите», – даже растерялась Настя.

– Это я так милостыню прошу, – виноватым голосом объяснила старушка. – Кушать хочу. А пенсию у меня на прошлой неделе украли.

– У вас что, совсем родных нет? – помолчав, спросила Настя.

– У меня друзья, – сказала старушка. – Они получше родных будут… Я у них живу, как дом сгорел – так они меня к себе и позвали. Только больные оба, она-то еще ничего, шевелится, а он сильно болеет, лежит пластом, все деньги на лекарства идут. Вот я и помогаю, как могу. Ничего, мы справляемся. Вот только пенсию украли…

Насте опять захотелось плакать. Она сунула в руки старушки пакет с рулетами, повернулась и пошла на работу.

Два часа она читала и правила, с трудом вникая в смысл текстов и непрерывно думая, у кого можно попросить хотя бы пару сотен до получки. Потом пришли Галина Михайловна с Любашей, принесли заварку, сахар и сушки, сказали, что у них чайник уже закипает, сейчас Этери принесет, и еще печенья принесет, сама пекла, хорошее получилось. Все корректоры типографии всегда пили чай в комнате у Насти.

– А у меня сегодня ничего нет, – сказала Настя. – Я рулетиков купила, но там такая старушка на мосту стояла… Маленькая такая… Она сказала, что кушать хочет…

Настя опять заплакала, чем перепугала Галину Михайловну и Любашу до такой степени, что они даже собрались врача звать. Просто никто никогда не видел, чтобы Настя плакала. Или хотя бы расстраивалась. Она всегда была примером выдержки, спокойного оптимизма и даже веселья души. Так Галина Михайловна когда-то сказала, и все поверили. А сейчас она плакала, а они боялись. Пришла Этери и тоже испугалась. Но Этери была бесцеремонной, она сразу вцепилась в Настю мертвой хваткой и потребовала рассказать все. Все-все, с самого начала и с подробностями. И Настя рассказала, как ей вернули долг, как украли кошелек, как купила рулеты, как крошечная старушка на мосту закричала: «Помогите». Она не сразу заметила, что в комнате уже много народу, и не все – свои. Чужой была Тамара Георгиевна, главный бухгалтер местного частного издательства, которое давало типографии выгодные заказы. Поэтому Тамара Георгиевна себя не считала чужой и ходила по типографии, как у себя дома, часто появляясь на чаепитиях без приглашения. Вот и сейчас она так появилась. Стояла у окна, смотрела на улицу, молчала. И Настя замолчала, глядя на ее подчеркнуто прямую спину.

– Вы, Анастасия, все-таки очень наивны и доверчивы, – не оборачиваясь, сказала Тамара Георгиевна. – В наше время это уже граничит с… хм… Впрочем, смотрите сами: там же банкет. Попрошайничество – это бизнес. Неужели вы не знали? Это настоящая мафия, об этом даже по телевизору неоднократно говорили.

Она картинно повела рукой, указывая на что-то там, за окном, повернулась, насмешливо обвела всех взглядом и вышла.

Первой к окну подошла Галина Михайловна, прижалась лбом к стеклу, что-то неразборчиво пробормотала. Потом к ней присоединилась Этери, глядела несколько секунд, матюгнулась и выскочила из комнаты, хлопнув дверью. Потом все по очереди посмотрели в окно, но никто ничего не говорил, просто смотрели – и уходили. Потом и Настя подошла, встала рядом с Галиной Михайловной, которая, кажется, уходить не собиралась.

– Ну, бывает, – сказала Галина Михайловна, слегка тронув Настю за плечо. – Мало ли, что там, откуда мы знаем? А на Тамарку внимания не обращай, она ядовитая, ну ее. Я тебе сотни три могу дать. Больше нету, правда, а три сотни могу… Ты куда?

Настя выскочила из корректорской и помчалась по длинному коридору, ссыпалась с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, выскочила на крыльцо – и остановилась, напряженно всматриваясь туда, где на берегу речки прямо рядом с тем пешеходным мостиком в тени старого каштана происходил банкет. Отсюда было видно лучше, чем из окна. На траве под каштаном был расстелен упаковочный картон, на нем лежала какая-то еда, стояли две бутылки, пакет с соком. Вокруг сидели три мужика и та крошечная старушка. Настя как во сне сошла со ступенек крыльца, пошла к берегу, не сводя глаз с этой группы. Подошла, молча остановилась рядом, уставилась на бутылки. Нет, не алкоголь. Просто вода. Но – из магазина. Она никогда не покупала воду в бутылках, дорого. Кипятила водопроводную, потом долго отстаивала, потом уже готовила на этой воде… Угощение тоже не очень-то банкетное: буханка хлеба, кусок ливерной колбасы, два огурца, несколько перышков зеленого лука. Один рулетик с маком, тонко порезанный на кусочки. В пакете из-под апельсинового сока – никакой не сок, а горстка мелких сухарей.

Ее заметили, выжидательно уставились. Крошечная старушка сказала своим детским голосом:

– Что ты, девонька? Кушать хочешь? Садись с нами. Сегодня у нас много еды, вон сколько надавали. Сеня хорошую воду принес, чистенькую. Ему на рынке добрый человек дал. Хлеб тоже хороший, нигде не валялся, Геннадий Валентинович сам купил, ему нынче даже деньги давали. И колбасу тоже сам купил, она свежая. И даже булочка сладенькая есть, мы тоненько порезали, всем хватит. Это мне сегодня дали, много, я и домой своим отнесу. Ну, что ты? Стесняешься? Не надо, девонька, это гордыня, грех… В жизни всякое бывает, сегодня мы тебя покормим, завтра – ты нас.

Настя слушала тонкий детский голосок крошечной старушки, молча рассматривала пожилого мужика без ног, не очень пожилого – без одной руки, совсем молодого – без глаз, с лицом, располосованным грубыми давними шрамами, и ей было невыносимо стыдно за свои недавние мысли, за ту ярость, которая погнала ее сюда, даже за те слезы из-за украденного кошелька.

– Тебе с нами, наверное, неловко? – послушав ее молчание, предположила старушка. – Мы понимаем, это ничего, тогда с собой что-нибудь возьми. Я вот тебе целую булочку дам, моим хватит, много ли нам надо…

Она полезла в тот самый пакет, в котором Настя и отдала ей рулеты с маком, вынула один, протянула на ладони.

– Нет, я есть не хочу, спасибо большое, – с трудом сказала Настя. – Мне бы водички немножко… И можно я с вами просто так посижу?

Безногий мужик, упираясь кулаками в картон, качнул себя в сторону, освобождая ей место. Однорукий взял бутылку воды и сунул ее в руки слепому. Слепой стал откручивать пробку. Настя села на край картонного настила, взяла протянутый ей пластиковый стаканчик с водой и стала слушать, как крошечная старушка утешающее говорит тонким детским голосом, что все проходит, и не надо горевать, им-то еще ничего, они друг другу помогают, у других-то и не такое бывает, а ничего, живут, а если будет совсем туго – так ты, девонька, не стесняйся просить, люди хорошие, добрые, только если не попросишь – так сами могут и не заметить, но и это ничего, душа-то у всех есть… Так что все будет хорошо, главное – верить надо, чтобы душа не выгорела, в пустой душе злоба поселяется…

Через десять минут Настя поблагодарила всех за воду, поднялась с картонного настила, попрощалась и пошла работать, чувствуя острую жалость почему-то к Тамаре Георгиевне.

Позвони родителям

Нина Алексеевна побродила по вокзалу, нашла платный туалет, чистенький, даже нарядный, с зеркалами. И горячая вода была. Умылась там, причесалась, подкрасила губы и брови, одобрительно оглядела себя в зеркале. Хорошо выглядит. В брючном костюме немножко непривычно, она раньше не носила брюки. Оказывается, ей очень идет брючный костюм. И стрижка очень идет, напрасно она столько лет с косой мучилась. И маникюр ей идет, от природы ногти-то красивые, просто не следила никогда, все не до того было. С такой жизнью не до маникюров…

Нет, о такой жизни не надо было вспоминать. И так у нее внутри все трясется, как от озноба. Уже вторую неделю, с тех пор, как решила ехать, – так и трясется. Она думала, что за столько-то лет успела привыкнуть и смириться. А вот трясется все внутри и холодеет. И дышать трудно.

Надо выйти на свежий воздух, погулять, подышать, придти в себя. Все равно слишком рано еще, нельзя же заявляться в гости в такое время. Или ничего? Она все-таки не с пустыми руками, она с таким хорошим гостинцем, что любой обрадуется. И гостинцу обрадуется, и ей обрадуется. Она никого не будет стеснять, поживет денька три, погреет душу – и домой, жить дальше своей такой… вот такой своей жизнью. Ей трех деньков хватит до конца жизни.

Нина Алексеевна вышла из здания вокзала, поежилась от утренней прохлады, вынула из пакета вязаный палантин и завернулась в него так, как научила ее соседская Оксанка. Оксанка приезжала к родителям часто, почти каждый год. Хорошая девочка. Хотя она ведь в областном центре живет, а не в столице за тридевять земель. А час на автобусе – что ж не приехать-то? Можно было бы даже и два раза в год.

Ее опять начало трясти. Надо просто походить туда-сюда, успокоиться. Подумать, какие первые слова при встрече сказать.

– Мадам! – раздался голос прямо за ее спиной. Она сначала даже не поняла, что это к ней обращаются. Народу рядом было много, и мадамы в толпе попадались. Но голос приблизился и повторил почти над ухом: – Мадам! Вам жилье нужно?

Нина Алексеевна испуганно обернулась, прижала сумку к груди обеими руками и молча уставилась на толстого небритого мужика в мятых штанах и не очень чистой ветровке омерзительного желтого цвета. От мужика разило перегаром.

– Жилье вам нужно? – повторил мужик вполголоса, наклоняясь ближе к Нине Алексеевне. – У нас хорошая квартира, все удобства, не так далеко, на Алексеевской. Комната на сутки – полторы тысячи. Если на неделю или больше – можно и скостить. Вы ведь приезжая?

– Приезжая, – с трудом сказала Нина Алексеевна. – Я к сыну приехала.

– А, – разочарованно сказал мужик, сразу теряя интерес. Постоял, рассеянно оглядываясь по сторонам, и равнодушно спросил: – Вы откуда приехали-то?

– Из Курска… – Нина Алексеевна изо всех сил старалась говорить так, чтобы не заметно было, как внутри у нее все трясется.

Мужик оживился:

– А у меня там мать живет. То есть, не в Курске, а в деревне под Курском… как ее… забыл название. Она с этой стороны, то есть ближе к Москве. Вы эти деревни знаете, которые ближе к Москве? Какие-то названия у них странные всегда. Никак запомнить не могу.

– И даже название деревни, где мать живет? – не выдержала Нина Алексеевна.

– Да забыл! – раздраженно сказал мужик. – Сколько лет уже прошло… К тому же, я в той деревне и не жил. Мать квартиру продала, переехала в деревню, к дальней родне какой-то. А я сразу в Москву уехал, учиться, работать, личную жизнь устраивать. Такие дела.

– Ну и как, получилось? – спросила Нина Алексеевна. – Одному-то трудно было, наверное?

– Это да, – охотно согласился мужик. – Одному всегда трудно. Человек не должен быть один. И денег не было почти. Эти деньги, что от материной квартиры, здесь не деньги были. Так, на первое время хватило. И с работами тоже… Конкуренция жесткая, столица, свои законы, свои правила. Разве от хорошей жизни комнату сдаем? Еле-еле на житье хватает. Жена еще подрабатывает, а так бы никак.

– А вы давно женаты? – помолчав, спросила Нина Алексеевна.

– Да вот уже лет десять вроде бы, – не очень уверенно сказал мужик. – Или девять. В тещиной квартире живем. Хорошая квартира, три комнаты. Одну и сдаем, куда деваться.

– Может, лучше домой вернуться? – осторожно подсказала Нина Алексеевна.

Мужик зло рассмеялся.

– А где он, этот дом? Я ж говорю: мать квартиру еще двадцать лет назад продала. В деревне живет. Что мне в деревне делать? В Москве возможности, перспективы… И моя не согласится. Теща сразу из хаты выпишет, к бабке не ходи.

– Да, плохо, – пробормотала Нина Алексеевна. – Очень плохо. И помочь некому.

– А кто поможет? – мужик опять коротко хохотнул. – Кто в этом мире кому помогает, а?

– И мать не помогает? – спросила Нина Алексеевна.

– А она-то с каких шишов помогать будет? Сельская учительница, всю жизнь на хлебе и воде… Первое время со знакомыми проводниками картошку передавала, фасоль какую-то, варенье. Куда мне оно было? Я ж один жил, не готовил себе, так, по забегаловкам… Сказал, чтобы не передавала, а то каждый раз бегать к поезду. Больше не передавала. На дни рождения тысячу рублей присылает. Это деньги? Так, на такси в крайнем случае. Сейчас уже старая, конечно. Наверное, давно на пенсии.

– Я вам сочувствую, – сказала Нина Алексеевна. – Ладно, удачи в бизнесе и в личной жизни. Мне уже идти надо.

– Да, спасибо, и вам тоже, – рассеянно сказал мужик и принялся вертеть головой, высматривая кого-то. Высмотрел, обрадовался: – Вон моя жильцов нашла, кажется… Ага, точно, нашла! Ну, счастливо, пошел я.

Нина Алексеевна постояла, глядя ему вслед, увидела, как он подошел к трем молодым паренькам и одной не очень молодой женщине, и женщина сразу оживленно заговорила, размахивая руками и так громко крича, что даже Нине Алексеевне было слышно, хоть она и далеко стояла. Нина Алексеевна хотела подойти поближе, чтобы разглядеть эту немолодую громкую женщину, но передумала и пошла в здание вокзала. Нашла кассу, где была не очень большая очередь, и через пятнадцать минут купила билет до дома. Поезд отходил в семь часов вечера, впереди был совершенно пустой день. Она побродила по вокзалу, разыскивая аптеку, нашла, по совету продавца купила какие-то таблетки, тут же проглотила сразу две, посидела на стульчике в углу, дожидаясь обещанного действия и ловя подозрительные взгляды продавца. Наверное, долго сидела, потому что продавец не выдержал, вышел из-за прилавка, подошел к ней, спросил, заглядывая в лицо:

– Может, врача? Тут медпункт есть. Или скорую, что ли?

– Спасибо, милый, – сказала Нина Алексеевна. – Ничего не надо, мне уже лучше.

Она вышла из стеклянного куба аптеки, пошла по вокзалу без цели, стараясь держаться поближе к предметам, за которые можно было бы уцепиться в случае чего. Через несколько минут поняла, что уже не боится упасть. И внутри у нее уже не тряслось, а так, только изредка вздрагивало. Она поднялась на самый верхний этаж, к открытому ресторанчику рядом с комнатой отдыха. Присела за свободный столик, раздумывая, хочет она есть или нет. Подошла девочка в фартуке, вытерла стол, негромко сказала:

– Вы бы сумку так не бросали, сбоку. Даже и не смотрите на нее, а тут разные люди бывают, глазом моргнуть не успеете – и ни копейки.

– Разные люди бывают, – равнодушно согласилась Нина Алексеевна. – Да там нет денег, мелочь, ерунда всякая.

В сумке действительно почти не было денег. Так, только на метро или на маршрутку, чтобы доехать до Алексеевской, в гости к сыну. Кредитку она зашила за подкладку пиджака нового брючного костюма. Она даже улыбалась, представляя, как будет смеяться над ее осторожностью сын. Но потом она скажет, что на этой карточке почти восемьсот тысяч рублей, и он перестанет смеяться. А потом, может быть, он спросит, как она узнала его адрес. Но она не скажет, что это Генка, его бывший одноклассник, ей сказал, Генка-то давно знал его адрес, они встречались, когда ее сын приезжал зачем-то в Курск, но к ней не заехал. Тогда она сильно заболела, чуть не месяц пролежала пластом, и все думала, почему ж он не заехал… Она ничего ему об этом не скажет, она скажет, что он сам сообщил ей адрес. Вот звонил как-то, и адрес сказал. Когда он звонил последний раз? Лет десять, наверное. Может, и был уже женат, может, и адрес у него уже был… Пусть он подумает, что сам сказал. Телефон-то свой сказал, мог и адрес сказать. Пусть он не чувствует себя виноватым, вина разрушает душу. Про деньги она скажет правду: дядька завещал квартиру своим племянницам, ей и сестре Вале, на двоих. Они продали квартиру, а деньги поделили. Валя эти деньги прижала, у нее внучка растет, скоро школу закончит, поступать в институт будет, без денег сейчас туда никак. А Нина Алексеевна решила сына навестить вот с таким гостинчиком. Не могла она больше жить, ничего о нем не зная. По телефону что поймешь? Все нормально, как ты, извини, мне некогда… И боялась она звонить, ей казалось, что мешают ему ее звонки. Сам-то он не звонил. Последний раз – лет десять назад… Почему она решила, что ее приезд ему не помешает?

– Вы кушать будете?

Та же девочка в фартуке. Смотрит внимательно, даже с подозрением. Наверное, здесь нельзя просто так за столиком сидеть, надо что-нибудь взять.

– Мне бы попить чего-нибудь, – нерешительно сказала Нина Алексеевна. – Чайку сладенького. Я есть не хочу, устала очень.

– Я сейчас принесу. – Девочка исчезла, почти сразу появилась с чашкой чая, поставила чашку на стол и вдруг спросила: – Все плохо, да?

– Просто устала, – повторила Нина Алексеевна. – Очень устала. А до поезда еще целый день жить.

– Ну, посидите, отдохните, телевизор посмотрите. Вон в той стороне экран, видите? Его уже включили, может, что интересное покажут.

Нина Алексеевна оглянулась, пошарила взглядом по залу внизу, даже через перила перегнулась, пытаясь понять, где телевизор. Телевизора не увидела, но увидела куртку омерзительного желтого цвета. Обладатель куртки стоял возле табачного киоска, роясь в бумажнике. Почти под потолком вдруг осветился большой плоский экран, пошел рябью, прояснился, на нем побежали слова, и те же слова громко прозвучали на все здание вокзала: «Позвони родителям!» Нина Алексеевна вздрогнула, и многие в зале вздрогнули, оглянулись на экран, остановились на мгновенье. Мужик в желтой куртке тоже оглянулся, замер на месте, потом сунул бумажник в один карман, а из другого достал мобильник, стал торопливо нажимать кнопки, все время поглядывая на этот огромный экран с огромной яркой надписью. В сумке у Нины Алексеевны ожил телефон, стал наигрывать «Оренбургский пуховый платок». Этот звонок поставила соседская Оксанка, чтобы Нина Алексеевна сразу слышала, что это сын звонит. Нина Алексеевна вынула телефон, подумала немного, и все же ответила.

– Мать! – закричал ей в ухо фальшиво бодрый голос. – Я тебе уже который день звоню! Ты чего не отвечала? У тебя все в порядке?

– Здравствуй, Антон, – сказала Нина Алексеевна, глядя на желтую куртку возле табачного киоска. – Я тебя плохо слышу, шум какой-то. Как у тебя дела?

– Все нормально, – сказал Антон. – Я тут с вокзала звоню, правда шумно очень. Я в командировку собрался, по делам, работы много, вот и… Но пара минут у меня еще есть. Ты там как живешь?

– Хорошо, – спокойно сказала Нина Алексеевна. – Все хорошо, не волнуйся. Ты ведь спешишь? Не трать деньги на пустые разговоры.

– А? А, да, конечно… Я как-нибудь приеду, ты не думай. Вот с делами разберусь – и приеду. Может, даже еще до осени. А то совсем замотался…

– Счастливого пути, – сказала Нина Алексеевна и отключила мобильник.

В проеме выхода из здания вокзала появилась та немолодая громкая женщина, заорала, перекрывая вокзальные шумы:

– Антон! Сколько тебя ждать можно?

Нина Алексеевна следила, как исчезают в дверях эти двое, и тупо повторяла про себя: «Ждать нисколько нельзя. Нельзя ждать. Нельзя знать, чего дождешься. Поэтому ждать нельзя».

Теперь еще надо было дождаться поезда. Потом целую ночь ждать, когда поезд довезет ее до Курска. Потом ждать автобуса, который довезет ее до деревни. Потом войти в дом и больше никогда ничего не ждать.