355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » dysphorea » Чужие сны » Текст книги (страница 2)
Чужие сны
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 19:56

Текст книги "Чужие сны"


Автор книги: dysphorea



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Потом я подхватила спавшее в куче тряпья на старом матрасе дитя и вспрыгнула на подоконник. Пусть я никогда уже не смогу вернуть себе того дара, от которого, будучи еще живой, в ужасе отказалась. Но дух Гриды, наверное, витает где-то рядом со мной, и для его успокоения я должна сделать кое-что.

Родившаяся сегодня вновь девочка не вспомнит о прежней Гриде. Она будет жить иначе, ходить по другим улицам и говорить с людьми, о которых та и не подозревала. Ее судьбу я возьму, насколько это будет необходимо, в свои руки, и даже если у нее не появится прежний дар, мне не в чем будет раскаиваться или упрекать себя впредь. Возможно, однажды, когда она не будет уже нуждаться в моей постоянной опеке и сможет самостоятельно идти дальше, я решусь и еще раз найду в тетради те самые строки. Как знать.

Но до того… Я издам книгу! Я знаю, как она будет называться. Знаю даже, какой будет первая фраза:

«Маленькой Гриде, умершей и живущей».

Аристократы

Первого Аристократа она встретила только на третий день, да и то случайно. Привлеченная на планету изображениями этих существ, подобно богам парящих над городами простых смертных, она с самого начала ходила, выискивая глазами небесные видения. Поэтому, практически споткнувшись о нечто, напоминающее метровой высоты кеглю, воткнутую основанием в полусдутую автомобильную камеру, она решила, что это скульптура. Матовая поверхность, покрытая голубоватыми прожилками, казалось, мерцала, каждое мгновение неуловимо изменяясь. Зачарованная этим движением, она было потянулась к странному предмету, но тут какой-то местный житель схватил ее за руку:

– Что вы, это же Аристократ! – воскликнул он, и она поймала на себе осуждающие взгляды нескольких прохожих. Предполагаемая скульптура пошевелилась, обратив на нее то, что, видимо, было лицом, покрытым поблескивающими выпуклыми глазкáми. Заметив это, остановивший ее человек внезапно топнул ногой и прикрикнул:

– Ты еще здесь?! А ну домой! – и создание кинулось прочь, волнообразно перебирая плоским основанием и суетливо раскачиваясь на ходу.

Совсем сбитая с толку, она замерла посреди улицы, но человек, уже собравшийся продолжить свой путь, заметил ее смущение:

– Вы, видимо, не местная. Простите, в таком случае. Мне не следовало обращаться так невежливо к гостье нашего города! Но я решил сначала, что вы хотите увести чужого Аристократа, хотя теперь вижу, что ошибся, – какое-то время они раскланивались, состязаясь в любезности, но затем она все-таки решилась обратиться к новому знакомому за разъяснением своих сомнений. И, помявшись еще немного, они, наконец, устроились за одним из столиков летнего кафе, во множестве расставленных повсюду.

Выслушав сбивчивый рассказ, собеседник поначалу выглядел смущенным, а потом искренне рассмеялся:

– Теперь все ясно! Надо же, какими стойкими могут быть старые истории, – и, видя, что она опять готова сгореть от смущения, посчитав, что сказала что-то неподобающее или неподходящее, примирительно добавил: – Ну, в какой-то мере все это правда, но, пожалуй, понадобится подробный экскурс в историю, к самым первым годам колонизации, чтобы вы смогли понять нынешнее положение дел.

Когда на планету прилетели разведчики, а затем – первые поселенцы, новый мир, похожий на один сплошной райский сад, начал порождать легенды, иногда служившие продолжением разнообразных земных мифов, а часто – совершенно самостоятельные истории, благо нового материала было хоть отбавляй. И обнаруженные вскоре существа – подобные ангелам или богам и, одновременно, ни на что, ранее существовавшее или придуманное не похожие – стали главными персонажами многих из них.

Возможно, Аристократы были разумны. Возможно, у них существовала цивилизация, построенная по совершенно иным правилам, чем любая человеческая. Возможно, она существует до сих пор. Но главным для людей оказалось то, что новорожденные существа, подвергнутые определенной комбинацией воздействий (светом, излучением, магнитным полем и так далее), вырастали в организм, запрограммированный таким образом на выполнение неких функций. При этом абсолютно во всем – от внешнего вида до физиологических процессов – отличаясь от «диких» существ, они сохраняли и прежнюю жизнестойкость, и, главное, способность к дальнейшему самовоспроизводству. Причем из существ следующего поколения так же можно было вырастить кого угодно, вне зависимости от функций организмов родителей.

После нескольких лет экспериментов, Аристократы стали наилучшими заменителями большей части бытовой техники, которую было так трудно и дорого поставлять извне, незаменимой частью любого интерьера, любимыми игрушками для детей и взрослых, и даже полубессмысленными безделушками, без которых не обходится ни один уютный дом.

Постепенно Аристократы становились все более обыденными, превращаясь скорее в предметы, нежели живые существа. Старые рассказы о прекрасных небесно-голубых ангелах стали мифом, лишь недавно вновь ожившим благодаря стараниям нескольких туристических фирм: на планете были созданы «заповедники», якобы воспроизводящие прежние естественные условия обитания этих существ. Для них вывели несколько популяций прекрасных, но не имеющих, конечно же, никакого отношения к первоначальным Аристократов.

– Но это же ужасно! – она чуть не плакала. Собеседник посмотрел на нее удивленно и пожал плечами:

– Ужасно? Честно говоря, я не очень понимаю, что вы имеете в виду.

– Получается, Аристократы исчезли.

– Ну что вы! Ведь как раз недавно вы видели одного. Да поглядите, они же повсюду: вот он, вот там еще, – и он указал на несколько предметов на улице. Затем как бы обвиняющее ткнул пальцем в ее сторону: – Да вы сидите еще на одном! – и с недоуменным лицом смотрел ей вслед, когда она убежала в слезах.

Любовь

Я вижу комнату – небольшую, ярко освещенную дневным солнцем, белоснежную, почти сияющую. На стенах нет картин – они девственно чисты. Окно закрыто матерчатыми вертикальными жалюзи, которые не позволяют разглядеть пейзаж за окном, но не препятствуют свету. Рядом с окном, изголовьем к стене, стоит широкая низкая кровать с балдахином на четырех резных столбиках и полупрозрачным пологом, с мягкой периной, шелковыми белоснежными простынями и покрывалом. На постели на боку, лицом к окну, лежит обнаженный юноша. Ему лет двадцать и он божественно прекрасен: гармоничное тело, не слишком худощавое, но и не перекачанное – мышцы развиты ровно настолько, чтобы кожа покрывала их без единой морщинки или складки; на них нет ни единого грамма жира. Сама кожа идеальна, хотя, возможно, чересчур бледна. Она гладкая как шелк, на котором лежит юноша, и искушает гладить ее, ласкать, нащупывая мельчайшие мягкие волоски, золоченым пушком покрывающие тело, перебирать прелестную курчавую поросль на груди и в паху. Его лицо – как у мраморного греческого божества, ни единого изъяна и ни следа эмоций нет в нем. Густые, гладкие и блестящие волосы, закинутые за спину, закрывают правую руку, подпирающую подбородок, и растекаются контрастным черным шелком по белоснежной коже и материи. Поза юноши как будто небрежна, сила, скрытая в его божественном теле так тонко сочетается с изяществом юности, что он кажется картиной, идеализированным обобщенным изображением человека.

Я вижу все это и не могу не чувствовать удовлетворения художника, создавшего нечто поистине прекрасное. Некоторое время я наслаждаюсь застывшей совершенной красотой, но скоро приходит ощущение незавершенности. В том, что я вижу, нет движения.

Тогда я вхожу в эту комнату. Совершенный в своей неподвижности воздух всколыхивается и касается полога кровати. Это первое движение влечет за собой следующее: юноша на постели оборачивается. На его лице проступают, наконец, чувства, разрушая скульптурную застылость. Немного страха и немного лукавства, потому что, страшась грядущего, он исподволь желает и искушения, и греха, и падения. И тщательно скрываемое отвращение, но за это его трудно осудить: находясь рядом с ним, я бы тоже возненавидел свое дряблое стареющее тело, обвислый живот, кривые волосатые ноги, руки с толстыми неповоротливыми пальцами. Возненавидел, если бы другое, белоснежное, совершенное тело на постели не принадлежало бы уже мне столь же однозначно и безраздельно, как мое собственное.

По всему его телу пробегает мгновенная судорога, и, хотя он не сделал еще ни одного движения, он сам и все вокруг наполняется волнением жизни. Он уже не смотрит на меня, мраморное лицо застывает вновь. Слегка прикусив губу, без единого звука, юноша поднимается и встает на четвереньки на самом краю постели, лицом к стене.

Гладя его белую спину, ягодицы, ноги, я снова невольно сравниваю наши тела и вновь радуюсь, что и это – теперь мое. Лаская одной рукой его кожу, я провожу другой ему по животу, чувствуя, как напрягаются и сжимаются под пальцами мышцы, а потом кладу ладонь ему между ног, перебираю и разминаю его гениталии, но он никак не может возбудиться. Гладя его все быстрее, я чувствую, как все усиливается дрожь в го теле, переходя в неконтролируемые судорожные вздрагивания и вздохи. Я чувствую, что тоже начинаю дрожать от волнения и радостного предвкушения.

Налившись желанием до предела, я кладу руки ему на ягодицы, раздвигаю их и вхожу в него как в храм, совершенный символ чистоты и непорочности. Почувствовав это, он сжимается, но тут же старается расслабить мышцы, не может, и я слышу, как из-за его плотно сомкнутых губ вырывается стон.

Да, да! Больше всего я хочу проникнуть в него как можно глубже, чувствовать под руками напряженные мышцы его спины, видеть и обонять пот, каплями стекающий по атласной коже, слышать сдавленные стоны, переходящие в крик по мере того, как я все быстрее двигаюсь в нем: «М-м… о… а-а-а… Ах!» Его естество напрягается под моей рукой, я вжимаю ладонь в эту еще податливую плоть, вцепляюсь пальцами другой руки ему в волосы и что есть сил тяну на себя, все сильнее притискивая его ягодицы к своим чреслам и все глубже проникая в него, чтобы теперь уж точно найти и забрать себе все его совершенство. Его голос переходит в хрип, но теперь кричу уже я сам:

«О… о… о… А-а-ах!» – я отпускаю его волосы, и он безвольной марионеткой падает лицом на подушки. Я выхожу из него, и он скрючивается на постели, прячась в простыни. Какое-то время я ошеломлен, но затем понимаю, что все кончено и, вслушиваясь в его рыдания, задаюсь вопросом: стал ли я совершеннее? или опять обман? Его тело под покрывалом кажется по прежнему безупречным, и я начинаю осторожно ласкать его, но он с всхлипом отталкивает мои руки. Как же так, неужели ты забыл, что случилось с теми мальчишками, которые не захотели меня слушаться?!

Но он ли это, бог, единственный, достойный поклонения? С неожиданным подозрением я срываю покрывало и вглядываюсь в него. Нет, передо мной не мраморное изваяние, совершенное и застывшее. Это лишь человек, его губы дрожат, лицо покрыто пятнами и залито слезами, волосы растрепаны и несколько прядей прилипли ко лбу. Это вовсе не божество, он трясется, обхватив себя за плечи руками. Значит обман, опять гнусный обман! Ты, мальчишка, как ты посмел так бессовестно притворяться?! Вот, ты вовсе не чист, и я не смогу стать лучше через тебя! Я слышу, как он кричит, но тьма поглощает меня, потому что рядом нет бога, который защитил бы меня от нее.

Я вижу комнату – ее едва освещают последние лучи солнца. В наступающих сумерках на стенах еще четко видны темные потеки и пятна. За единственным окном вдаль простираются крыши домов, и в одном из них, наверное, ждет меня бог. Поперек кровати, на смятых окровавленных простынях лежит юноша. Голова запрокинута и рассыпавшиеся длинные волосы почти закрывают лицо. Бледная кожа покрыта множеством порезов и кровоподтеков. Он прекрасен в своем неподдельном безразличии. Ничто не шевелится, даже из глубокой раны у него на горле уже не течет кровь. Здесь все замерло, окончательное и завершенное, и я какое-то время наслаждаюсь этим с удовольствием художника, закончившего долгую работу.

Но скоро приходит ощущение несовершенства.

Я вижу комнату…

Кто же ты?

Старик брел по бесконечному месту, поначалу казавшемуся ему коридором, хотя фактически это была чистая абстракция, лишенная каких-либо привычных измерений. Но это мало волновало жирное одышливое существо, с трудом передвигавшее опухшие, подгибающиеся под непомерным грузом его тела ноги. Это тело было неимоверно, невероятно жирно, стекало нездорово-желтыми складками, начинавшимися практически от самых ушей и почти достигавшими пола. И еще оно было дряхлым – настолько, что казалось, уже в следующий момент все эти сотни килограммов плоти должны отделиться от костей, волнами пасть на пол и тут же превратиться в невесомый прах, столь же несовместимый с весом самого тела, как это непристойное ожирение не сочеталось с возрастом, а безликая бесконечность – с человеческим существом.

Тем не менее, они были – и абстракция, и толстяк, опирающийся на служащую ему тростью громадную кость, такую же желтую и древнюю, как он сам. Старик шел, путь его был бесконечен и не занимал ни мгновения, потому что время здесь не существовало, как и все прочие меры. Воспоминание о нем было лишь в тяжком дыхании человека, звуке его шагов и скрежете острого конца кости, которую он не имел сил переставлять, а перетаскивал по тому, что не было полом и не было поверхностью вообще.

И так, через некоторое количество вздохов, шагов и скрипов, ровно такое, какое сам старик считал нужным, он достиг цели. Это было здесь, сотворенное им среди ничего, и здесь было сейчас, существовавшее для него и тех, кто здесь находился. И это сейчас было для них вечностью.

Старик встал посреди своего здесь и сейчас, воздел свою кость и рассмеялся:

– Бо-оги! – его смех был похож на бульканье, а голос тек как тошнотворная вонь. – О-о, мои бо-оги! Вот вы все здесь, такие жаáалкие, такие тупые, – он с сипом и хлюпаньем перевел дыхание. Существа в тенях тревожно завозились, и обведя их взглядом, толстяк снова забулькал: – Я поклонялся вам, звал вас – когда вы были так нужны мне, когда я был молод, когда был в отчаянии, – он клокотал как убегающая каша, жалкий и устрашающий в своем кипении. Все больше распаляясь, он тыкал тростью в бесформенные тени, пытавшиеся ускользнуть от его ненавидящих глазок, под взглядом которых начинали обретать форму. – Египетские, – обвиняющее визжал старик, и в прицеле кости извивалась и орала дурным голосом привязанная к каминной решетке, ощипанная и обожженная Баст. – Индийские, – Индра, лишившийся не только ваджры, но и большей части голов и рук, сжался, бездумно раскачиваясь и стеная. – Греческие, африканские, скандинавские, христианские, – тени наполнялись стонами и воплями распятых, обожженных, истерзанных и покалеченных богов. – Даже герои, – он пнул останки Геракла или Персея и двинулся вперед, ногой оттолкнув с пути то ли отсеченный хобот Ганеши, то ли неимоверно длинный половой член какого-то бога плодородия. – Вы все были там, в своих надгорных высях. Вам дела не было до слабого человечка, молившего где-то внизу о вашей милости. Ах, как же вы – такие всесильные и всезнающие – не могли угадать, что он сумеет потом отплатить вам сполна?! О да, теперь я ваш бог. Я – ваш Вседержитель, Судия и палач. Это Ад, в котором я для вас – Сатана! – некое жалкое создание, совершенно потерявшее человеческий облик, жалостно захныкало, видимо, расслышав знакомое слово, но старик не обратил на него внимания и, пыхтя и колыхаясь, переступая через изуродованные тела и отрубленные конечности, устремился мимо.

И вдруг остановился так внезапно, что казалось, инерция должна была опрокинуть эту тушу наземь.

– Ты-ы… ты… ты-ты-ты, – икая, затараторил он, в упор уставившись на что-то. Его здесь действительно стало теперь коридором, закончившимся глухим тупиком, где в углу у стены, скорчившись, сидело существо, кажется, еще не затронутое его ненавистью.

– Ты опять здесь. Снова здесь, не смотря ни на что. Даже Надежда уже умерла, – для хрупкой, практически невидимой и невесомой девушки старик придумал особенно изощренные мучения, так что она, явившись здесь одной из первых, обрела покой нескоро, и смерть прочих божеств и сущностей казалась наилегчайшей по сравнению с ее судьбой. – И Надежда умерла, а ты возвращаешься снова и снова! Что же ты такое? – немое, безликое как пустота вокруг здесь, существо приходило и умирало раз за разом, оставаясь собой, – безымянным нечто, воплощающим неизвестно что, – несмотря на то, что каждый раз обретало иную, все более четкую форму.

– Кто же ты такой? – взвизгнул старик, замахиваясь тростью. Но удар не достиг цели, потому что то, что было неизвестностью, снова обрело форму, распрямилось и вырвало кость у него из рук. На старика смотрел юноша, на его румяном и круглом как у херувима лице, окруженном светлыми кудряшками, блуждала усмешка, голубые невинные глаза горели ехидством, пухлые алые губы ухмылялись: – его лицо, его глаза, его губы!

– Кто же я?! – ангельским голоском пропел явившийся. – Я – твой страх. Я – твоя ненависть. Я – тьма в твоей жалкой душонке, большая, чем ты весь вместе взятый. Я – это ты! – теперь уже юноша, держа кость как клинок, шел вперед, а толстый старик отступал шаг за шагом. – Тебе дана власть призывать и убивать по своей воле богов – кто дал тебе эту власть? Ты ведь не догадался? Здесь – не ад для них, а ад для тебя, ты вызывал и уничтожал частицы самого себя, пока твоя душа не очистилась от всего, пока не осталась она одна. Пока не остался я! – и с этими словами он ударил тростью старика в грудь. Сначала жирная плоть сопротивлялась, но вот острие достигло сердца, и толстяк исчез, а за ним – призванные им боги и само здесь. Среди ничто остался юноша с костью в руках.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю