Текст книги "Assassin's Creed: Shards (СИ)"

Автор книги: Dracore Kien

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

И белая тень на разрушенной башне, натягивающая тетиву.

– Я виноват, – едва размыкая губы, шепчу я. – Это я виноват, магистр.

На его лице на мгновение проявляется прежняя решимость, и он резко садится – будто не чувствуя боли – и, вцепившись в алый крест на моем покрытом кровью и пылью сюрко, тянет на себя.

– Не смей сдаваться, – каждое слово как удар кузнечного молота приходится по сознанию. – Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой.

Я киваю, не в силах что-либо сказать.

– Бернар, брат мой, я прошу тебя… – но на этот раз боль берет верх, и магистр мучительно сжимает в кулаке крест на моей груди, пытаясь договорить. Я подхватываю его под плечи, и он позволяет опустить себя обратно на жесткую кровать, столько лет служившую ему ложем и теперь становящуюся смертным одром.

– Прошу тебя, – упрямо продолжает Гильйом. Из уголка его губ бежит кровь, и он раздраженно сплевывает в сторону, прежде чем договорить. – Не дай Жерару остаться здесь навсегда… забери его во Францию. Он слишком важен для Ордена. Он будет нужен моему преемнику.

… Нет.

– Я не сбегу!

– Ты никогда не сбегал, – устало обронил магистр. – Но я прошу тебя, брат. Это моя последняя просьба.

Я растерянно опускаю глаза, разрываясь между долгом перед братьями, долгом перед городом, который я поклялся защищать до своей смерти, – и долгом перед ним; перед человеком, давшим мне все, что я сейчас имею. Или по крайней мере все то, что я имел до сегодняшнего дня.

«Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой».

Я вздрагиваю и снова перевожу взгляд на магистра. Тот наблюдает из-под полуопущенных век, и тень былой улыбки касается его губ.

Он знал мой ответ раньше, чем я сам.

Дверь гулко распахивается за моей спиной – и я оборачиваюсь, уже наполовину выхватив меч из ножен. Но на пороге стоит маршал Госпиталя, и в его темных глазах такая горечь, что, мне кажется, могла бы расколоть небо на части.

Он молча опускается на колени рядом с кроватью магистра и все так же, без единого слова, касается губами его руки. А потом говорит так тихо, что я в какой-то момент сомневаюсь, говорит ли он вообще:

– Я тоже счел тебя предателем – в тот день. Но потом я смотрел, как ты отдаешь свои корабли женам и их детям, смотрел, как ты возглавляешь вылазки против врага, не боясь погибнуть, смотрел, как ты в первом ряду сражаешься за то, что тебе дорого. Я смотрел… И понял, что, сам погрязнув в гордыне, я очернил и тебя.

Маршал перевел дыхание и тяжело сглотнул:

– Спасибо, что помог мне… Понять. И прости меня. Прости меня, если сможешь, брат.

– Я никогда не держал на тебя зла, фра Мэтью, – тихо откликается Гильйом и поворачивает руку, чтобы сжать его пальцы. – Да благословит тебя Бог.

В этот момент мне до боли хочется выкрикнуть в потолок о том, что нет никакого Бога, никто на нас не смотрит и никогда не смотрел, а потому никому нет дела до того, почему умирают сильные, а трусы остаются жить.

За окном раздаются крики, и я порываюсь выглянуть на улицу, как вдруг Мэтью стремительно встает и, загораживая мне путь, сам смотрит через мутное стекло.

– Что там? – напряженно спрашивает Великий Магистр.

Мэтью проводит по стеклу ладонью, потом поворачивается и тихо улыбается, прежде чем сказать:

– Люди сражаются, монсеньор. Люди еще сражаются.

– Хорошо… – выдыхает Гильйом и на этот раз слабо улыбается в ответ. – А теперь идите, братья. И не возвращайтесь больше.

С этими словами он устало закрывает глаза, давая понять, что наш разговор окончен и теперь уже навсегда. Мэтью указывает мне на дверь и первым идет к выходу. Прежде чем последовать за ним, я выглядываю в окно.

По направлению к гавани в панике бегут безоружные и беззащитные люди.

***

В коридоре Дома Ордена Храма я догоняю маршала Госпиталя и иду к выходу плечом к плечу с ним.

– Мой магистр отплывает на Кипр, – глухо произносит Мэтью, обращаясь не то ко мне, не то в пустое пространство. – Он заберет с собой столько, сколько сможет, но Госпиталь уходит из города.

Я отчаянно хотел бы сказать: «да направит тебя Отец Понимания, брат», но желание Гильйома посвятить Мэтью в Орден так никогда и не сбылось. Поэтому я лишь шепчу, стиснув зубы:

– Да хранит тебя Бог.

– Я никуда не уйду, – качает головой Мэтью. – Я напрасно обвинял твоего магистра в предательстве и трусости, брат Бернар, и я сам не могу стать одним из таких.

На этот раз я поворачиваюсь к нему лицом и сжимаю его плечо, но не нахожу слов и лишь молча надеюсь, что он прочтет по глазам.

В этот момент я бы все отдал за то, чтобы оказаться на его месте.

– Идем в город, – вместо всего остального произношу я. – Там нуждаются в нашей помощи.

После того, как на улицах мы разошлись, я больше никогда не видел маршала де Клермона.

***

К середине ночи большинство кораблей, не выходивших из порта из-за бури, покинуло Акру. Вместе с женщинами и детьми отплыл Анри де Лузиньян со своим войском, Жан де Вилье с своими братьями и казной Ордена и немногочисленные еще остававшиеся в Акре тевтонцы.

Брат Пьер, маршал Храма, заставил брата Тибо и брата Жака отплыть с ними и забрать все те деньги, за которые мы некогда собирались выкупить весь город.

Акра осталась за кормой их галер, а мы остались догорать в ней.

Лузиньян пообещал отправить корабли назад.

Я криво улыбаюсь, с разворота по рукоять погружая меч в грудь противнику.

С того момента, как мы оставили ворота Сен-Антуан, бой идет на улицах. Я уже давно не видел никого, кроме своих братьев, еще как-то сопротивляющихся, и горожан, десятками погибающих от рук сарацин.

Каждый раз, когда я вступал в бой за чью-то жизнь, вокруг меня отнимали еще дюжину. Нас было слишком мало, и наши овеянные легендами белоснежные плащи сегодня стали для людей обычными белыми тряпками, на которых кровь просто видна была ярче, чем на их одеждах.

В переулке на меня вылетает растрепанная женщина, прижимающая к груди маленького ребенка. Она отчаянно цепляется за мой плащ и плачет, утыкаясь лицом мне в плечо.

– Пожалуйста, – вылавливаю я из ее неразборчивой речи. – Умоляю вас, сэр. Не меня… Не меня – ребенка!

Я нахожу время для того, чтобы обнять ее одной рукой, пока ее погоня еще не добралась до нас.

Время для Устава уже давно прошло.

Двое сарацин выворачивают из-за угла с довольными ухмылками на лицах, уверенные в том, что их добыча никуда не денется.

Я отодвигаю женщину себе за спину и позволяю щиту упасть на обугленную мостовую.

– Ихриб бейтак, гяур, – с ненавистью шипит один из них, а потом вдруг переходит на мой язык. – Мне будет приятно почувствовать, как ты умрешь на острие моего меча, тамплиер.

Я оставляю угрозу без ответа.

Без щита стало легче двигаться. Тело больше не болит – оно словно превратилось в камень после того, как был смертельно ранен магистр. Сражаться сейчас было просто – так просто, как будто мне снова было пятнадцать лет и я выходил на свою первую битву под черно-белым знаменем Ордена Храма.

Я подныриваю под удар одного, оставляя его преградой между собой и вторым, и с оттягом, снизу вверх, режу по кольчуге. Враг теряет равновесие, и этого хватает, чтобы я успел замахнуться, с еще одним шагом оказаться у него за спиной и рубануть по незащищенной шее.

Горячая кровь обжигает лицо.

– Вакиф, гяур, – обезглавленное тело первого сарацина падает, открывая ранее угрожавшего мне неверного. Сейчас он прижимает лезвие сабли к горлу замеревшей женщины, а довольная ухмылка так и не сошла с его лица.

Я пристально смотрю ему в глаза, а потом роняю меч на землю и поднимаю руки. Отталкиваю от себя оружие носком сапога. Сарацин выпускает женщину, которая тут же отшатывается прочь, продолжая прижимать к себе свое дитя, – и делает шаг в моем направлении, вытягивая саблю.

Я отступаю до тех пор, пока не упираюсь спиной в выбеленную стену дома. Холодная сталь вжимается в горло, а неверный расплывается в еще более широкой ухмылке.

– Знаешь, сколько твоих братьев молило меня о пощаде, гяур? – острие сабли медленно опускается вниз, задевает верхний край кольчуги. – Сколько их готово было отречься от всего, что им дорого, лишь бы я позволил им умереть?

Острие плавно перемещается ниже – сарацин смотрит мне в глаза и усмехается, наслаждаясь своей властью, – и окончательно замирает, уперевшись в центр креста на сюрко.

– Султан был впечатлен моим успехом. Он говорил, что до меня никто не смог сломить ни одного из вас.

Я протягиваю руку вперед и касаюсь его клинка. Задумчиво провожу по нему рукой, прежде чем, отведя глаза, тихо проговорить:

– Аатамиду алейк.

Сарацин удивленно моргает, явно не ожидав столь странном поведения, и этого мгновения хватает, чтобы вцепиться защищенной кольчугой рукой в саблю и резко дернуть ее на себя, телом уходя в сторону. Лезвие пробило побелку и глубоко вошло в щель между камнями, из которых был сложен дом.

Оказавшись у врага за спиной, мне потребовалось всего движение, чтобы свернуть ему шею.

Я позволяю себе только одно слово:

– Лжец.

Я подобрал меч, отточенным годами движением забросил на спину щит и протянул руку женщине. Та вцепилась в нее, словно в последнюю надежду.

Хотя скорее всего, для нее так оно и было.

– Бернар! – с противоположной стороны переулка выныривает один из братьев. Останавливается, обводит глазами тела и бросается ко мне. – брат Бернар! Идем, нам больше их не сдержать.

И гораздо более мягким голосом, обращаясь к женщине:

– Пойдемте. С нами вы и ваш ребенок будете в безопасности.

Он смотрит на меня поверх ее головы тусклыми глазами, и я прекрасно понимаю, с каким трудом ему дается эта ложь.

– Вы ангелы, – срывающимся голосом шепчет женщина. – Вы божьи посланники, я не знаю, как…

– Тихо, – обрываю я, и она послушно замолкает, лишь теснее прижимая к груди ребенка, а сама – плотнее ко мне.

Если бы мы только были ангелами.

***

_____________________

***

Десять дней спустя я стоял на палубе галеры, не спуская глаз с дымящихся развалин города. Рядом со мной, сжимая руками планшир, отчаянно смотрел на башню Ордена Храма Жерар де Монреаль.

Большинство укрывшихся в нашем укреплении мы, собрав все бывшие в нашем распоряжении корабли, отправили на Кипр. Уговорить Жерара и заставить самого себя отправиться на последнем из них было гораздо сложнее.

Брат Готье с загноившейся раной от стрелы в плече, сменивший казненного сегодня утром во время переговоров брата Пьера, выгнал нас на пристань и мечом преградил дорогу обратно. Оказалось, что магистр не только мне передал наставления о судьбе де Монреаля и моей собственной.

А я, поднявшись на борт, запретил галере уходить в открытое море, и вот уже несколько часов я и брат Жерар, не двигаясь, молча смотрели на город, в котором потеряли все.

Брат Гильйом был жесток в своей последней просьбе.

Но я не мог повернуться спиной к людям, которые в последнем упрямом порыве не сдаваться врагу живьем, продолжали стремиться унести с собой как можно больше жизней.

В городе что-то гулко лопнуло, взвился столп пыли, и с протяжным скрежетом, больше напоминавшем стон, башня Ордена Храма содрогнулась, накренилась – и рухнула вниз.

«Когда ты сдашься – ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой».

Но мы не сдались, фра Гильйом. Не сдались – и это нам не помогло.

Жерар мягко опускает руку на мое плечо:

– Как тебе кажется, брат Бернар, что нас ждет во Франции?

Я не хочу сейчас об этом думать, но все равно непослушными губами произношу:

– Да даст Отец Понимания, чтобы надежда.

========== IV. 33 н.э.: Старый Храм. Иудея, Иерусалим ==========

Комментарий к IV. 33 н.э.: Старый Храм. Иудея, Иерусалим

Предупреждение: ничьи чувства я здесь не желаю оскорбить, если что. Это фэндомная интерпретация событий.

Я в жизни так не боялась выкладывать что-то, Боже мой.

Меня можно справедливо бить.

Исторический Понтий так и не сложился с новозаветным.

P.S. только сейчас я поняла,насколько злободневно это получилось.

P.S.S. да, перед Булгаковым мне правда стыдно.

Жара плавко стекала по саду, опутывая сетями стройные фигуры кипарисов и укрывая обнаженные платаны. Пылающее золотое солнце, казалось, навечно пригвоздили к ярко-синей обжигающей вышине, отчего лучи ни на минуту не переставали изматывать страданием все живое.

Префект молча смотрел на расстилающийся внизу Иерусалим. Узкие улочки навевали обманчивое спокойствие – и слишком легко было поверить, что в городе все тихо, и никакое желание бунта даже не зарождалось в людских сердцах.

– Я не вижу его вины, – устало повторил Пилат, не поворачивая головы к тому, кто стоял сейчас чуть в отдалении, будто не решаясь приблизиться. – Ни Яблоко, ни Посох Иоанна Крестителя не свели его с ума, да он и не хочет ничего решать переворотом. Слишком многое уже понято, слишком многое пережито. Он отличен от бунтовщиков своим стремлением сделать мир лучше без лишней крови – так зачем мне лишняя кровь?

– Он ненадежен и не разделяет наши стремления. Бунт – всего лишь вопрос времени, – тяжелый голос, преломленный на солнце, напоминал лопающееся от духоты стекло. – Твой невиновный показал в Храме Соломона, что в принципе способен был бы повести за собой людей и на бой тоже. А я знаю, как ты любишь сначала создать предпосылку к восстанию, а затем утопить все в крови, доказывая преданность… Стой, Понтий, я не договорил.

Префект, и вправду готовившийся перебить, склонил голову набок, продолжая смотреть на город. Солнце не сдвигалось с неба, заливая все вокруг удушливыми потоками света, и казалось чересчур похожим на одну из Частиц некогда существовавшего Олимпа.

– Я не отрицаю того, что он не подговорен тобой, ты бы так не рискнул. Не отрицаю того, что он желает лучшего людям. Я не отрицаю, и что сам он – не бунтовщик, – первосвященник все-таки сделал два разделявших их шага и оперся локтями о каменное заграждение перед самым началом склона. – Да вот только он желает всем дать то, что дано лишь немногим, а пребывание в облаках наказывается болезненным ударом об землю – и не только для него, префект, но и для нас тоже.

– Ты ведь говорил о Понимании? – Понтий повернул голову, всаживая острый взгляд в собеседника. – Понимание приходит со временем, оно вовсе не дар Божий. Пониманию можно научить…

– Не всех, – отрезал тот. – Толпа идет лишь за именем, за славой, за слухами – поверив в то, что он посланник с Небес. Толпа никогда не идет за истинным учением, она не в силах понять его. Стоит одному из его учеников направить на нас перст и сказать “он молвил” – и мы будем сметены и стерты в прах до заката. Его изначальные слова так исказили непониманием, что вся истина уже затерялась.

– Ничто не истинно, Кайафа, – Пилат горько приподнял уголок губ. – Тебе ли напоминать об этом?

Настала очередь Кайафы покачать головой и, прищурив карие глаза, глянуть на расстилающийся внизу город. Складывалось ощущение, что можно просто протянуть руку и поднять Иерусалим на ладони…

Если бы это только было возможно.

– Зачем тебе, префект, его жизнь? Пока в нем не разочаровались, у нас есть шанс воспользоваться ситуацией. Давно ли фигура, именем и мученической судьбой которой можно будет управлять тысячами тысяч, сама шла к тебе в руки?

Первосвященник со смешком стянул с шеи крест, такой неподходящий для иудеев и такой необычный для этого времени, и вложил его себе в ладонь.

– Вспомни, с чего мы начались, Понтий. Каин осмелился бросить вызов Предтечам, осмелился восстать вновь, убив их любимца, хотя бунт уже сошел на нет, – первосвященник шире раскрыл ладонь, и алый крест, отразив солнце, показался прожженной до кости плотью. – И кто теперь Каин, а кто Авель? Когда умирают последние, кто знает Правду, вывернуть ее наизнанку ничего не стоит. Вот только в этот раз власть над Правдой будет в наших руках.

Пилат вызывающе прищурился:

– Ты хочешь добровольно стать таким же проклятым, как Каин?

– Когда синедрион в последний раз собирался, у меня спрашивали: “что нам делать? Этот человек творит чудеса. Если оставим его так, то все уверуют в него, и придут римляне и огнем и мечом вырвут скверну из места нашего и народа”, – Кайафа помедлил, и если бы Пилат не знал его лучше, то решил бы, будто он собирается с мыслями. – И я сказал им: “лучше будет нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб.”

Он перевернул ладонь, и крест выпал из смуглых пальцев, упруго подпрыгивая на цепочке, не давшей ему упасть на камни.

– Малая жертва?

– Да, префект.

– Мне не по нраву…

– Ты же понимаешь, что он сам все видел, Понтий. Он знает, что у нас нет иного выхода, и он сам захотел такого конца: умереть за свою собственную Истину. Его смерть, в отличие от столь многих других, не будет напрасной, – первосвященник поморщился. – Так к чему это представление?

Пилат не отводил глаз от мерно раскачивающегося алого креста. Будто маятник судьбы, который неумолимо подминает под свой такт желания, сомнения… Жизни.

– Так значит, распять?

– Для тебя это не должно быть сложно. Ты же любишь казнить настоящих бунтовщиков – так вот и притворись, что это просто один из них.

***

Солнце все так же сушило уставшую землю, заставляя ее покрываться мучительными уродливыми трещинами, от одного только взгляда на которые нестерпимо начинало жечь подошвы ног.

Солнцу не было дела ни до горы Голгофы за стенами города, ни до трех крестов, что были вонзены в нее еще вчера. Не было дела ему и до двух людей, что снова встретились на том же месте, уже окончательно приняв на себя бремя.

Один – с полными горстями надежд и возможностей. Другой – с уставшими глазами, не в силах больше решать за целый мир.

– Перед тем, как я послал его на крест… – голос префекта был глух, как никогда. – Он сказал мне, что рухнет Храм старой веры и возникнет новый Храм – Истины. И не будет власти ни Цезаря, ни какой-либо иной, а человек перейдет в царство справедливости и все той же истины, где вообще не будет надобна никакая власть.

Каиафа отвернулся, вцепляясь ладонями в резные перила балкона, а искрящееся золотое солнце незримо вздрогнуло на небосводе – и переломилось об столь же золотой купол Храма Соломона, будто не в силах совладать с его мощью.

– Для этого людям следует прежде перейти в царство совести, – первосвященник с трудом оторвал взгляд от здания, чтобы снова встретить серые глаза префекта. – А они явно не перейдут в него сами по себе. Вспомни Варраву, отпущенного лишь потому, что так научили толпу мы, сильные мира сего, – неожиданный порыв ветра взметнул полы темных одежд, на миг уподобляя их черным крыльям. – И пока люди не думают, пока люди не чувствуют и не Понимают, им нужна власть. Твердая власть, которая не допустит разгула хаоса и беспорядка.

Кайафа едва заметно насмешливо приподнял уголок губ. Он не договорил, но взгляд карих глаз в полной мере выражал несказанное.

“Не такая власть им нужна, как твоя, префект”.

– Настанут времена, Понтий, когда его ученики будут распинать, убивать и жечь все вокруг во имя его величия. Когда Варравы, сменяя других Варрав, будут грабить и насиловать с его именем на устах, а менялы, которых он сам выгнал из Храма, торговать, славя и превознося его, – в этот момент стекло в голосе Кайафы все же лопнуло, и режущими осколками брызнуло по балкону эхо удара. – И так было бы с любым подобным пророком-мучеником, вот только убив его сами, мы знаем, что делать и чего ожидать. На этот раз мы – храмовники, люди старого Храма, держим Правду и Порядок в своих руках, и нам самим придется нести свой крест – через кровь, через смерть и через огонь, если потребуется.

Пилат повернулся лицом, привычно щуря серые глаза, и Кайафа поймал его взгляд, приподнимая уголок губ чуть более открыто, но все еще без единой капли веселья. Солнце разливалось по небосводу, затапливая город в золотом пламени, и совсем рядом громада Храма Соломона незыблемым столпом ввинчивалась с холма в сияющее небо.

– Храм не рухнет, покуда его держим мы.

========== V. 1829 н.э.: Согласие. Французское королевство, Париж ==========

Площадь Согласия молчала под тяжелым свинцовым небом, обещавшим в течении часа развалиться на части и опрокинуть на Париж холодный дождь. Казалось, не так давно здесь, под таким же небом, чернел от крови острый клинок гильотины и озверевшая толпа кричала: “Свобода или смерть!” – а прошла уже треть века.

Мужчина в бежевом каррике и с тростью в руке вышел на площадь с улицы Сен-Антуан и, повертев головой и оглядев охрану на балконе здания слева, устремил взгляд на одного из караульных на земле. Тот коротко кивнул. Мужчина кивнул в ответ и скрылся обратно в улицу, чтобы толкнуть входную дверь.

Охрана внутри почтительно расступилась, тут же приблизился высокий лакей, которому отошел бежевый каррик, но трость осталась в руке человека, когда он прошел по устланному ковром полу и поднялся на второй этаж.

Снаружи по небу прокатился глухой раскат грома.

Мужчина распахнул охраняемые высокие двери, затем еще одни и наконец без стука толкнул одностворчатую.

– Это я, Магистр, – негромко объявил он.

– Неужели? – с тихим смешком раздался сухой голос. – Только ты, да герр Герхарт входите ко мне без стука, а по шагам я вас всё еще прекрасно различаю.

От письменного стола на вошедшего поднял взгляд другой человек. Годы взяли у него свое, глубокие морщины избороздили лицо, кожа выглядела сухой, губы почти выцвели, но в ярко-голубых глазах, помимо блестящей хитрости, оставался всё тот же холодный, рассчетливый ум.

– Ты рано, Жак. И неспроста.

– Да? – искренне изумился Жак, но тут же махнул рукой:

– Вы правы как всегда. Когда я научусь так же читать по лицам?

Магистр приподнял уголок губ.

– Ты уже умеешь.

– Но не вас, господин Талейран, не вас, – хмыкнул Жак.

Он прошел вглубь комнаты, уселся в кресло и, закинув ногу на ногу и отставив трость, подался вперед. Взгляд Магистра стал еще пронзительнее; другого человека на месте Жака он бы заставил поежиться и опустить глаза, но тот улыбнулся, смотря прямо.

– Я встретил ассасина, – сообщил Жак. – Вернее, он встретил меня. Того самого, который по глупости показал лицо надзирателю на фабрике Лато перед тем, как совершить убийство, а надзиратель потом рисовал его портрет для газеты.

Так как Талейран никак не отреагировал, а лишь продолжил смотреть, Жак снова заговорил:

– Мои предположения оказались верны, он искал, как подобраться к главе нашей охраны, а меня не узнал. Я сказал, что я ваш честный секретарь, потом подумал и добавил, что, вероятно, не очень честный, – он широко улыбнулся. – Но я дал ему след. Пусть идет. Мы всё равно готовились разобраться с этим продажным мерзавцем; руками Братства это выйдет надежнее.

– Помнишь то мудрое наставление, которое передавал тебе твой старший брат в прошлом году? – вместо всего остального спросил Магистр, опуская голову к лежавшим на столе бумагам.

Жак фыркнул и откинулся на спинку, скрещивая руки на груди.

– Натаниэль имеет свойство давать слишком много наставлений за год, – отозвался он. – Которое из них вы имеете ввиду? “Не заигрывай с ассасинами, Джейкоб, это плохо кончится, оно не как в банке, так манипулировать не выйдет”?

– Примерно это, – сухо кивнул Талейран и вернул взгляд Жаку. – Я прожил долгую жизнь, мсье, мне приходилось иметь разные контакты с Братством, и не всегда мы знали о нем достаточно, чтобы направлять на нужные нам цели. После падения Наполеона Братство слабо, но всё еще представляет угрозу. Безопаснее для вас будет не обращать на него внимания. Когда придет время, ассасины сами явятся на твой порог.

– Но я не хочу их ждать. Я хочу действовать, Магистр. К тому же…

Жак вновь подался вперед, и улыбка ярче осветила его лицо.

– Я слышал, как говорит этот молодой человек и видел его глаза. Они мне понравились.

Снаружи раздался новый раскат грома, и дождь наконец хлынул с небес, чтобы внизу разбиться о темный покров площади. Магистр ордена Храма прищурил голубые глаза и властно произнес только одно слово:

– Продолжай.

– Я уверен, он не лишен способности мыслить и трезво оценивать свои поступки, – послушно продолжил младший тамплиер. – А когда я сказал ему, что из-за той смерти Лато двести человек потеряли свои рабочие места и оказались на улице без средств к существованию… Уверен, после нашей встречи он помчался проверять, правду ли я сказал. Видимо, то было его первое убийство.

– И не последнее, – прохладно отрезал Магистр. – Смотри, встанешь к нему в очередь, я в тебе разочаруюсь, Жак. Понимаю, соблазн заполучить в Орден человека со способностями ассасина крайне велик, но ты должен представлять, чего будет стоить одна попытка. А результата ты можешь никогда не достичь.

Жак повернул голову и посмотрел в окно, по которому спешно бежали серебристые струи дождя. Небо сыпалось и сыпалось вниз, натянув над Парижем серое сито.

– Я думаю, у меня получится, – медленно произнес он. – Ассасины не знают, кто я на самом деле. Все следы приведут их к некоему “Чарли Эриксону”, а как выглядит и где живет Джеймс Майер Ротшильд, они понятия не имеют.

– Тем не менее, памятуй о совете брата, Джеймс Майер Ротшильд, – сухо передразнил его Талейран. – Хотя раз ты вбил себе в голову эту затею, отговорить тебя так просто мне не удастся.

Ротшильд открыл рот, намереваясь встрять, но Магистр не обратил на него никакого внимания, продолжая говорить:

– Я буду с интересом ждать вестей. Но не из некролога. Твоя жизнь на данный момент для меня ценнее.

– И скольких мы потеряем в обмен на эту мою жизнь? – устало спросил Жак. – Мы столько времени уже её бережем… Я не хочу всю жизнь прятаться, если могу не делать этого.

– Мы потеряем стольких, сколько потребуется, – невозмутимо ответил Талейран. – Порой малая жертва заключается в большем числе ради меньшего, а терять мы давно научились.

– Я не…

– Ты нужен Франции, – жестко отрезал Магистр. – После того, как Шестая коалиция едва не разорвала её на части, я потратил слишком много времени и средств, чтобы выскрести то дерьмо, что осталось после Наполеона, а ты и твоя компания – единственный шанс, который у нас есть, на то, чтобы Франция не отстала от мира и не была захвачена в ближайшем веке. Вспомни еще и о возможности войны в Алжире – возможности, которую Орден не упустит, но я далеко не молод, Жак, и я за этой войной уследить уже не смогу.

Ротшильд кисло опустил уголки губ, но взгляда не отвел. Редко старший тамплиер позволял себе выражаться, даже когда они говорили наедине, и хотя его тон оставался спокойным как всегда, такое говорило о высочайшей степени раздражения.

Талейран сложил ладони и опустил на них подбородок.

– Еще лет десять – и магистром станешь ты, а если мне удастся выдвинуться в послы, то дела перейдут к тебе даже раньше, – сказал он. – Я бы хотел, чтобы ты дожил до этого часа. Больше никто с Орденом не справится.

Повисла неприятная пауза, в которую один желал трудного от другого, а дождь продолжал барабанить по стеклам.

– Я отдал Ордену всё, – глухо произнес Талейран – так, как будто вовсе не планировал ничего говорить. – Совесть, честь, верность, гордость, амбиции, личные интересы. Ради Ордена я предавал, продавал и лгал. Всю жизнь я руководствуюсь только тем, что важно для него, и, как ты знаешь, мое имя давным-давно считается нарицательным для беспринципности.

Жак поморщился, как будто проглотил что-то горькое, но ему опять не дали заговорить:

– Я не прошу и не требую от тебя ничего такого. Я лишь хочу, чтобы всё это, всё, что я когда-либо делал, было не зря.

Ротшильд впервые отвел взгляд и уткнул его в пол.

– У меня в руках удивительный шанс обезопасить нас всех на ближайшие полвека, – негромко произнес он. – И вашу, и свою будущую работу в том числе. Как я могу его упустить?

– Ты? Никак, – ответил Талейран, и на его губах мелькнуло подобие усмешки. – Но пока я еще Магистр, и я говорю тебе это всё для того, чтобы ты задумался еще серьезнее, чем уже задумывался. Хотя, кажется, ты всё решил без меня?

Жак чуть наклонил голову.

– Да, Магистр. Я решил. Но я вас услышал.

– Тогда да направит тебя Отец Понимания, – произнес Талейран, опустил глаза на ждавшие его бумаги и взял в руку перо.

Жак поднялся из кресла, прихватил трость и, не говоря больше ни единого слова, вышел из кабинета. Уже в фойе внизу лакей спешно накинул ему на плечи бежевый каррик, и тамплиер вышел под дождь, небрежно махнув рукой в ответ на предложение дать господину зонт.

Небо хмурилось и нещадно стегало площадь потоками холодной воды.

***

– Прежде чем начать, я хочу, чтобы вы знали: в данном деле я иду против желания Магистра, но не предаю свою верность ему.

Джеймс Майер сцепил руки в замок и подался вперед, опираясь локтями о колени.

– Вы все слышали о появлении в Париже двух новичков из Братства. Мне довелось пообщаться с одним из них вчера. Случайно, и он не знал, кто я, но мое мнение состоит в том, что в этом человеке есть умение мыслить, а не только слепая преданность Братству и ненависть к нам. Со временем он может… понять, – Жак сделал паузу, и легкая улыбка пропала с губ. – Вы сами понимаете, что значит человек со способностями ассасина в Ордене, перейди он к нам. Это прежде всего безопасность для нас, а если он решится пойти против своих бывших братьев, то и для наших последователей. Вопрос в том, готовы ли мы платить за его понимание. Одно или два убийства и их последствия его не переубедят. Я приложу все усилия, но то, что вложено в голову с младенчества, никто посторонний из этой головы не выбьет, да и не должен. Я не хочу манипулировать этим человеком, я хочу, чтобы он додумался сам.

Негромко кашлянул сидевший на диване граф Ламет, и Ротшильд остановил на нем взгляд:

– Я понимаю, что прошу вас о многом, учитывая настроение Магистра по отношению ко мне.

– Не о большем, чем другие просили других до нас, – покачал головой Ламет.

– Не горю желанием скоро умирать, но если за дело, то и черт с ним, – буркнул Полиньяк, нетерпеливо крутивший в руках полупустую фарфоровую чашку с чаем. – Всяко приятнее, чем потом от старости или заразы.

– Подождите, – мягко прервал женский голос, – мне кажется, Джеймс еще не всё сказал.

– Спасибо, мадам Гранд, – коротко наклонил голову Ротшильд и тут же неловко улыбнулся. – Я не имел возможности извиниться за эту идиотскую ситуацию, я фактически пригласил вас на заговор против желаний вашего мужа, но мне важно было ваше мнение. Даже если вы после этого сочтете нужным передать господину Талейрану наш разговор.

Женщина, никогда не входившая в Орден, на месте Катрин Гранд оскорбилась бы сейчас за свою честь, но та только усмехнулась в ответ:

– За конфиденциальность можете быть спокойны. Я доверяю вам, Джеймс.

– Но я не могу встать с вами на равных и поставить свою жизнь в тот же ряд, – горько отозвался Жак и покачал головой. – Это то, к чему я всегда был готов, и сейчас мне тошно. Я не считаю, что моя жизнь ценнее, и хочу, чтобы вы это знали. Просто…