Текст книги "Бездельник"

Автор книги: Дима Григ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Алкоголь – конечно, вещь хорошая. Но очень плохая. Я сейчас понял, что сделал самую крупную ошибку в истории, – в знак понимания собственных слов, он покачал головой. – Знаешь какую?

– Предполагаю.

– Я закрыл глаза, – кивая, ответил он. – Нажрался, как свинья, и закрыл глаза. Это крупная ошибка. Блядь, теперь всё, как пропеллер этого…вертолёта. Сука, эта ебала вращается…Блядь! – он слабо стукнул по виску.

– Тебе не душно? – спросил я.

Тёма находился в прострации и любое моё слово для него было очередным писком раздражителя. На одно мгновение я почувствовал себя маленьким писклявым комаром, досаждающим его мирный сон. Но, на моё удивление, я не был прибит. Уставившись закрытыми глазами в стол и придерживая тяжёлую голову, он указал пальцем на узорчатую занавеску возле меня. Я раскрыл форточку, и настоявшаяся ночная прохлада влетела приятным ударом в моё лицо.

Не знаю почему, но на кухне мне сделалось хорошо. Страстный ветерок пробуждал мурашки. Напротив, сидел в дребезги пьяный Тёма. Он посапывал, пробуждался и снова засыпал. Я потягивал самодельный коктейль, курил сигарету и был в полном спокойствии, хотя в парочке метров от меня, за поворотом, гудела музыка, раздавались пьяные вопли. Я ничего не слышал или слышал, но так далеко, будто бы от меня до гостиной ни одна сотня метров. Хорошо быть среди людей и не быть, одновременно.

– А тебе идёт серьга…Макс-И-мка, – прошептал в дрёме Тёма.

Добрался я до дому ранним утром. Сначала мы отвезли Валю, так было грамотнее, учитывая дороги, а затем Андрей завёз меня. Мы пожали руки, и он укатил под разгорающееся розовое небо, укрытое еле выбеленными громадными китами, плывущими на восток.

В подъезде мне изрядно поплохело, потому несколько секунд я стоял, прижавшись к холодной бетонной стене, вдыхая зловонный смрад, исходящий от мусоропровода, залпами вдыхал эту кислятину. Собравшись с силами, я пустился в путь по лестнице, отсчитывая оставшиеся ступеньки. Из моего тамбура вышел отец, которого я сразу не признал: был усталым, пьяным, и свет тусклой лампы подъезда раздражал глаза, потому я старался держаться взором за свои кроссовки. Я бы не признал его вовсе, если бы он не остановил меня. Наверно, он шёл на работу.

– А ну-ка, – он схватил меня за локоть. – Опять? – с сочувственной досадой произнёс он. – Что с тобой происходит? А? Максим? – он потряс меня за локоть, но я не отозвался. Уж очень устал. – Ну хоть матери не показывайся. Она, итак, извелась вся, – он отпустил меня.

– Конечно, пап, – открывая входную дверь, отозвался я.

Но просьба оказалась мне не по силам. Стоило мне зайти в квартиру, как я сразу попался. Мама вдевала ноги в туфли. Увидев меня, она быстро подошла, принюхалась, посмотрела в мои красные глаза, напоминающие яичный белок, скупо перетянутый тонкой красной нитью, холодным призрением, на кое способна любящая мать, уставилась на кроссовки, на потёртость на джинсах у колена. От меня несло двумя выкуренными пачками дешёвых сигарет. На секунду, что проползла, как час, мне показалось, что я вижу, как от моего тела отклеиваются острые стёклышки и, всей группой, врезаются в мамино сердце. Она попыталась что-то сказать, но сразу же проглотила слова.

– Еда в микроволновке, – наконец, выдавила она. В её голосе слышалась горечь по несбывшейся надежде, подкрепляемая любовью.

– Хорошо, – сказал я полу.

Она оттолкнула меня в сторону и вышла наружу. Я ленно разделся. Ленно уложил вещи в шкаф. Два раза провёл рукой по гладкошёрстному тельцу кота. И залез под одеяло.

2

Сначала было так: я ничего не вижу, но я мыслю, я чувствую, что могу видеть, что могу слышать, я чувствую, что чувствую, а, значит, душа моя жива, в ней копошатся мысли, значит, я есмь. Сначала, я контролирую немые слова, я властитель своих рук, царь воображения. Я рисую и заключаю выводы. Я, как мыслитель-писатель, решечу свои слова, за которыми кроется невысказанная истина. Мне подконтрольно пространство, ощущаю себя избранным, меняющим алгоритмы матрицы. Но секунда с небольшим, один поворот головы в сторону, и я во власти собственного мозга. По кругу один за одним вырисовываются дома, под ногами прокладывается дорога с ограничительными полосами, тротуарами, вырастают зелёные деревья, у их ног вьётся трава. Я кружусь на месте, не отдавая себе отсчёта в том, что происходит, в том – где я, и кто я. Я – это я, говорю я себе. Но где я? Это место кажется знакомым, словно я прохожу здесь каждый день, но я не знаю этого места, этой улицы, этих домов, этого неба. Я прижимаюсь рукой к дороге, и она пустая: нет грубости, хотя я знаю, что дорога груба, нет мягкости, хотя её и не должно быть. Я вдыхаю воздух, и он тоже пуст. Розовое небо над головой ни о чём мне не говорит. Словно я не вижу его вовсе. Мне не холодно, не жарко, и я не думаю. Я не мыслю. Стою в центре кольцевой дороги, в центре кольца. Нет ни машин, ни людей и нет мысли об их существовании. Я замечаю памятник через дрогу: высокая сине-зелёная женщина в пышно твердом одеянии в правой руке держит крест, а под левой рукой стоит сине-зелёный мальчик, держащий квадратную книгу. Памятник кажется мне чересчур знакомым. Я могу сказать, кто эта женщина, кто этот мальчик, что за книга у него в руках, но не могу. Мысль бесконтрольна. Разум улетучился. Жив ли я, неосознанно говорю себе, но эти слова кажутся мне совсем незнакомыми, как будто их произнёс не я, а другой, кого я не слышу и не вижу, но кто точно знает, кто я. Мои глаза бегают от картинки к картинке, как по наитию, их ведёт чья-то рука. Я ничего не чувствую, даже страх канул в неизведанное. Взгляд останавливается на пустых окнах белого дома. В окнах отражается расплывчатое розовое небо, принимающее в отблесках кремовый цвет. Отражение движется, расплывается в оконных рамах, как вода под натиском течения. Мой взгляд переводится на небо: оно пустое и безжизненное, раскрашенное, как фотоснимок. Меня снова направляют к окнам. Отражение начинает бурлить, разжигаться, выпадами перебегает с верха вниз. На глазах, отражающийся пейзаж превращается в вулканическое месиво, стреляющее по сторонам, как угольки в костре. Но я не слышу ни стрельбы, ни звука ветра. Я ничего не слышу. Мне давно не по силам менять алгоритм. Я кукла в руках кукловода. Персонаж игры или мультика, который имеет право существовать, пока на него смотрят. Вдруг, в бурлящих окнах, начинают прорисовываться человеческие фигурки. Один за одним люди с криком торжества, с матершинной бранью вылезают из оконных рам. Кто в тёплых зимних куртках, кто в летних шортах, они расхаживают по улице вокруг меня, тычут в меня пальцами, громко смеются над памятником, пьют, целуются, бьют бутылки, ругаются. Из травы, как надувной батут, выскакивают палатки с едой, тиром, игрушками. Палатки бурно выстроились по обе стороны от памятника. Не успел я опомниться, как улица забилась людьми, толпами, осаждающими палатки, бутылки спиртного. Продавцы громко созывают толпу. Площадь покрылась жесточайшим ором. Люди ругаются, смеются, пьют, жрут, чуть подальше от меня, дерутся. Я отчётливо слышу удары кулаков. Дети осаждают палатки с игрушками: один мальчик схватил мягкого голубого слоника и убежал, затерявшись в толпе. Продавцы орут, просят, умоляют не воровать, но толпа ничего не слышит из-за общего смеха. Возле меня проходят мамаши с колясками, рядом их грязные грубые мужья. Мамаши тычут в меня пальцами, их дети, чистые младенцы, норовят плюнуть в мою сторону. Мужики, выпучив голое пузо, по которому скатывается жир жаренного мяса, бросают в мою сторону бычки сигарет. Но бычки останавливаются, словно ударяются о стеклянный купол. Я слышу общее чавканье. Мне не страшно, мне противно. Я вижу, как одна парочка, скинув все вещи с прилавка, принялась заниматься сексом. Молодой парень грубо насилует девушку, а она кричит: «Ещё! Ещё!». Во круг них собрались активные зрители: кто-то встал в очередь, кто-то спустил штаны и начал мастурбировать, кто-то, выставив передом коляску с младенцем, наблюдает жадными глазами. И все зрители кричат: «Давай! Оттрахай её! Ещё! Ещё!». В сине-зелёную женщину пускают бутылки, дети, с вымазанными в шоколаде и кетчупе губами, бросают в неё коробки сока, камушки, мамаши метятся полными подгузниками. Я ощущаю стыд и отвращение – прохожие продолжают смеяться надо мной, тыча в мою сторону жирными пальцами. Но я не двигаюсь с места. Я не могу даже подумать этого. Мой взгляд до сих пор управляем, моё тело больше не моё: оно приковано к месту, в ожидании кукловода. Во мне разгорается злоба и паника, но это не мои чувства, кто-то из вне, совсем далёкий, поджигает мой фитиль. Неожиданно для меня, как гроза, оглушающее приветствие остановило жрущую толпу. Я обернулся и увидел в нескольких метрах от себя большую сцену, освещённую нескольким десятом прожекторов. В глянцевитом фиолетовом свете был различим маленький человек в синем пиджаке, рубашке цвета чистого голубого неба, с двумя расстёгнутыми верхними пуговицами, и в таких же, как пиджак, синих брюках. Его лицо постоянно менялось: то бородатый, то выбритый, то с изрезанными щеками, сумасшедшими глазами, то с модельными скулами и чарующим вырезом глаз. Человек говорил громко, но сдержанно, плавно аккомпанируя словам взмахами рук. Он говорил, словно точно зная, что его будут слушать, и, что слушающий внемлет каждому его слову.

– Приветствую вас, людишки! – Его слова заглушили рёв толпы. На улицу упала мантия молчания. Было так тихо, что комариный писк, за много километром от сюда, показался бы ударами грома. Он прижал микрофон поближе к губам и продолжил. – Всем вам выпала тяжёлая ноша – быть человеком! Все мы знаем, как это не просто! А порой так трудно, что иди и вешайся! Но! Сегодня! В этот назначенный час! Вам! В том числе и мне! Выпала возможность свергнуть человечество! Да! Вы не ослышались! Сегодня! Вам дозволено отдохнуть! Свергнув её, – он указал пальцем на памятник, – вы очиститесь! И ступите мягкой стопой в следующий день! А ты! – указал на меня, – Ты смотри, исчадье ада! И наблюдай, как человек умирает! Как он превращается в новую форму! Скинув с себя бремя, быть человеком! Приступим! – Он задрал руки ввысь и толпа, бросив всё, что у неё было в руках, ринулось к деревьям и к палаткам.

Люди ломали стволы, ветви и тащили награбленное к низовью памятника. Стоявшие у памятника, складывали ветви, сооружая костёр. Когда все ближайшие деревья остались голыми, когда от палаток не осталось ни следа, толпа обратилась к человеку на сцене, который всё это время смотрел за процессом с нескрываемой улыбкой. Его лицо перестало меняться, остановившись на злорадной гримасе.

– ПОЛИВАЙ! – скомандовал он.

Парочка мужиков, вышедших из толпы, принялось обливать ветви и памятник чем-то из красных и белых канистр.

– ПОДЖИГАЙ! – скомандовал вновь человек на сцене.

Из толпы вылетела женщина, левой рукой прижавшая к груди младенца, и держащая в правой большой факел. Она размахнулась и кинула факел на ветки. Конструкция резко вспыхнула. Пламя сделало обруч и прошлось до самой головы сине-зелёной женщины. Толпа возликовала. Люди кричали в пьяном угаре, изображали обезьяньи вопли, срывали с себя одежду, плясали и кричали во всю глотку.

– ВОТ ОНО! – кричал человек со сцены, – ВОТ ОНО!

Люди накидывались друг на друга. Кричали. Ликовали. Пламя их плоти рвалось наружу. Сине-зелёная женщина таяла, как мороженное на солнце: её глаза сползли к груди, шапка смешалась с головой, а крест повалился наземь. Из-за пылающего костра, мальчика, держащего книгу, не было видно. На улице, под розовым небом, воцарилась анархия: люди били окна ближайших домов, ссали на стены, кидались грязью– а я стоял в центре событий, прибитый гвоздями к дороге. Я не мог двинуться с места. Я не живой во все. Мне дозволено смотреть туда, куда направит мой взор невидимый механизм.

– ВПЕРЁД! ВПЕРЁД! – дико закричал человек на сцене.

Один за одним, люди обратились в свиней и ринулись в костёр. Я слышал их крики, бесконечно отчаянное хрюканье, но ничего не мог сделать. Человек на сцене громко смеялся. Страшно смеялся. Меня охватила широченная паника, но я не мог сдвинуться с места. Картинки бойни всплывали перед моими глазами жесточайшим образом: пауки, кисть с обрубленными по диагонали пальцами, стая тараканов, голая брюхатая женщина, волосатая задница, залп сигнальной ракеты. И я не мог кричать. Я не властен себе и даже судьбе. Я не мог ничего, только смотреть. Рога. Сбитый олень. Голуб с обугленным тельцем. Когда последняя свинья забежала в костёр, улица вновь обрела пустую тишину. Животно-подобный смех потух точно спичка. Тишина, в которой нет ничего. Памятник рухнул, а я провалился в пропасть. Тьма несла моё тело вниз, она отбивала в моём мозгу, как настоящий боксёр, мысль о сопротивлении. Я падал и падал, пока под собой не разглядел грубое дно. И за миг до столкновения с ним я проснулся.

Я вскочил с постели, чётко ощущая пульсирующий жар, перебегающий по венам из низа вверх со скоростью психопата за рулём. Я так резво вскочил, что эта резвость резво ударила меня в лоб. Минувшая попойка дала о себе знать. Моё тело горело, словно всё это время кровать поджаривалась на сковороде, или же я пролежал несколько часов под палящем солнце и теперь, настолько ватный, что приложи меня к ране и перемотай бинтом. Я походил по комнате, туда-сюда, с треском раскрывая глаза. Ноги сами велись по кругу. Всё это время кот сидел на кровати, подняв уши к потолку и выпучив большие глаза, и наблюдал, как его хозяин просыпается. Он знает, что мне трудно это даётся – ненавижу просыпаться. По мне лучше вообще не спать или спать, но не просыпаться. Стоит раскрыть глаза, как тебя обдаёт кислотность кожи, погружаешь руку в засаленные волосы и ощущаешь на ладони липко-влажную сонную шапку, и, рано или поздно, ты должен вставать, идти в душ, чистить зубы и всё такое. И когда-нибудь наступит момент, когда тебе в тягость вставать и… Каждый раз ощущать, что твою голову пинали всю ночь, как футбольный мяч. И меня этот момент уже давно придавил к кровати. Мне уже давно в тягость подкручивать винтики и болтики – приводить себя в будничный порядок, смывать ночную грязь и ждать новой. Я подбежал к коту, поцеловал его в лоб, потом раскрыл окно на откидное и уселся за стол. Я решил записать сон, пока ещё помню. Ручка неслась по листку мятой тетради, слабо поспевая за деталями сна. Знаю, что ты такое любишь, потому пытался не упустить ни грамма картинки. Только давай сразу условимся – никакой фрейдятины!

Свежесть просачивалась через окно. На моём теле выступали бодрящие мурашки, соски твердели и синели. Помню, как с моих губ бесперебойно слетало слово «Босх». Я шептал себе под нос этого гения, чётко не отдавая себе отчёта – зачем. Он появился сам: его никто не взращивал, не поливал. Он появился раньше, чем о нём могли подумать. Но неосознанно повторяя: «Босх, Босх, Босх» – и выводя букву за буквой, под непомерными очами этого непонятно от куда прилетевшего слова, я вдруг прикоснулся к его мантии, словно Босх стоял в сантиметре от меня, вёл мою кисть, постепенно теряясь в строчках на старых страницах. Я видел себя в страшном дурмане. Может мне было бы и суждено остаться в этом дурмане, безвестно кануть на дно болота, если бы не пробуждающий рёв из стороны.

– Мяу – сказал на своём кот.

– Мяу? – ответил я.

–Мяяяяуууу! Мяуууу! Мяу? – обзывался он.

Когда я записал сон, я вышел на балкон, вынул сигарету из пачки Вики и закурил. Во дворе было, как обычно, тихо и пусто: две-три машины, мужик у подъезда курит, худые собаки бегут за наглыми кошками. Я видел их пятнами, но точно знал, что это они. На моём лице выросла слабая, но тёплая улыбка, которая может вырасти только у меня и у Керуака. Я люблю этот двор и люблю всё в радиусе 100 километров, хоть и не вижу ни черта.

Наверно, пора немножечко рассказать о себе. Пока я курю – я безобиден. Да и в общем-то, я безобидный человек, просто не люблю вскрытий. Так что, пока пепел не потерял свою притягательность (моё внимание целиком усыплено), залезем в меня, но чуть-чуть и не на долго.

Даже не знаю с чего начать. Как ты заметил я не самый краткий рассказчик. Я что-то между Толстым и Тургеневым. Ха! Вырви из контекста и скажи, не охренел ли я.

Начну с того, что я гений. Ну во всяком случае так считают остальные. Ещё в школе учителям взбрела в голову моя гениальность. Они постоянно твердили об этом: моей матери, моему отцу, директору, учителям с других школ, своим друзьям. Думаю, они говорили это даже своим детям на ночь вместо сказки:

– В школе есть мальчик такой Макс – он настоящий гений, – говорила училка своему дитю.

– И что? – следовал завистливый вопрос.

– Он прекрасный мальчик! Он гений! – И показывала пальцем вверх.

В общем, с моим именем засыпали и просыпались. Дети учителей меня ненавидели, я ненавидел учителей. Мне казалось, что учителя гордятся больше не моей гениальностью, а тем, что им выпала возможность прикоснуться к это гениальности, тем, что эта гениальность расхаживает именно по их классам. Всё дошло до того, что они взялись за промывку мозгов моей матери. «Максим – прекрасный мальчик!…Максим достоин лучших университетов России! Мира!…Вы бы только видели, на что способна его голова!…» – и прочая лабуда. Мать уверовала. Она насела на меня, через какое-то время на её сторону перешёл отец. Дальше дед, бабушка и другие родственнички. Ну и наконец, я и сам уверовал. Я принял эту должность скромно с достоинством. Начал верить, что наступит день, и молва о моей гениальности засорит все мировые дыры. Но только ни учителя, ни их дети, ни мои родственники не подозревали, какую подлянку они затеяли. Подумай сам, куда легче ноша гения, когда пол жизни пробыл заурядным человечишкой, нежели навесить на себя этот широченный геморрой чуть ли ни с пелёнок. От первого большего не ждут, его нарекли, он заслужил, он пробил бетонную стену, перетерпел кучу говна, отныне, он ветеран фронта, ему и почести, ему и уважение. Того не скажешь про второго. Второй – это драгоценный камень с острыми зубцами, за которым ухаживают, который тщательно полируют, затирают до блеска. От второго вечно чего-то ждут, он вечный пехотинец, вечное пушечное мясо, а его гениальность – настоящий гроб, укрытый двумя гвоздиками. Какой даме понравится, если на её дорогой камушек, раздобытый на задворках Индонезии, не смотрят, а того хуже – про него говорят всякие гадости? Но, к счастью для себя, я сразу же обличил данную ловушку и засухарился. Другими словами, лёг на дно. Некоторые учителя разуверились. Некоторые затаили обиду. Единицы заподозрили что-то неладное. Учительские дети решили жать мне руку. Одна мама не переставала верить. Она всем телом и душой отдалась этой вере, так не отдаётся ни один священник Богу. Ещё бы, не каждый день рожаешь гения, который с течением времени всем видом говорит, что ты дура, и ты явно ошиблась. Она терзалась в надежде – я образумлюсь, вновь покажусь из высокой травы. Она обхватывала надежду в объятия ровно на столько, на сколько позволял размах её узких плеч. Надежда. Надежда. Надежда. Боже! я так ненавижу это слово! я плевал на всё, что с ним связанно! Как по мне, куда лучше находится в жопе: пусть тесновато, из-за резкой пополняемости населения, пусть мрачновато, пусть там смердит и пляшет уныние, но оттуда есть выход, один единственный и самый верный. Размером с отверстие в скрученном пальце, он сияет ярче любого алмаза, как луна для волка, все равно, что Полярная звезда для мореплавателя. А надежда…хера лысого – надежда. Если есть надежда, то всё кончено. Возможно, в этом факте и заключалась мамина оплошность. Чего не скажешь про меня…

Мне ничего не мешало развиваться втихомолку. Я питался улицей: людьми, разговорами, животными, природой – и книгами. Второе перешло в жесточайший кайф, сильную зависимость, сравнимую лишь с самым бешенным грехом, который можно себе представить. Я грезил о Большом городе, где встречу кучу таких же грешников, займусь интересным делом, что поможет мне взлететь к ступеням Олимпа, а после постучаться в монументальную дверь. И я поступил в университет (причём, занимающий достаточно престижное место в России) в Большом городе, и сразу же осознал, что отсюда не светят ворота Олимпа, отсюда я пойду в ровном строе высохших, до мозга и костей, каторжников, прикованным кандалами к переднему и заднему соседям, прямиком через инфернальные ворота. Загнивающие в старческом смоге преподы вызвали во мне тоску и ревностную жадность по моему Маленькому городу, в котором проектная картинка гниения не была прикрыта премиум пледом – она лежала в парках, в подворотнях, отпечатывалась на старых домах, на рассыпающихся квартирах. Она не пряталась. Она не обманывала глаз. В университете преподы были либо слишком ленивы, чтобы обучать, им приходилось работать на автомате (какие-то их знание давно спрятались в неиспользуемой части мозга), и они не уходили только лишь потому, что зарабатывали деньги, либо слишком деспотичны, сварливы и, давно, беспричинно, разочарованы в новом поколении, чтобы снизойти до подачи знаний, и они также держались лишь за деньги. А молодые преподы открыто срали и на меня, и на тебя, и на всех остальных – главное заработать денег. Но и в этом есть своя правда. Срать мы научились с рождения, тут ничего не поделаешь. А самое удивительное, окончательно выбившее меня из Большого города, это студенты, мои однополчане, которые, чётко осознавая гибель, крах всего и вся, давали этому случиться. Они трезво шли на погибель точно инкубаторные курицы, сношаясь изо дня в день с одним и тем же петухом. Но больше всего удивляли те, кто утверждал обратное, мол всё отлично, всё прекрасно, мы наполняемся не только знаниями, но и жизнью. Дебилоиды полнейшие! Сколько таких дебилов по всему миру? А сколько тех, кто идёт на поводу у гноящейся, расплывающейся в волдырях, ноги, чтобы стать потом этой ногой? И такими мы потом живём? Да что я тебе рассказываю – сам всё знаешь. Короче говоря, с первых минут я настраивал себя на безвозвратный отпуск. Честно говоря, я бы улизнул после первого месяца, если бы не одно НО.

Я открыл для себя место, где реальность теряла границы допустимого, где я одновременно мог быть Богом среди своих сородичей и также быть мошкой среди сотни другой Богов. Это книжный магазин, расположенный в центе города, через дорогу от здоровенного исторического сооружения с колоннами вместо рёбер и фонтаном по центру. Считая подвал, магазин состоял из трёх этажей, которые сверху донизу уставлены книгами. Стоит отметить, что я литературоман. Я бы назвал это болезнью, никак иначе. Я взаправду верю, что каждому тексту будь то художественная проза, будь то поэзия, будь то философии (другое не читаю) нужна индивидуальная обложка и индивидуальные листы. И я не про цвет и картинки, хотя это тоже имеет какую-то роль. Я про качество, про мягкость, про твёрдость, про запах. Например, я открываю книгу в мягкой обложке с тощими слабо жёлтыми страницами и прочитываю её, и если потом я возьму книгу с тем же текстом, той же высотой букв, но в твёрдой обложке и с белыми страницами, с хрустящим при развороте запахом, и прочитаю этот текст вновь, но в новом обличии, то я испытаю совсем другие ощущения. Безусловно это будет связанно и с тем, что я успел обдумать, и с тем, в каком я настроении сегодня, но также это будет связано с тем, как текст сочетается с видом книги. Ещё один наглядный пример о невозможности создать идеал. Разные глаза, разная жизнь, разное понимание и одна и та же литература – для всех разная (то же про кино, живопись и т.д.). А нагородил я весь этот бред лишь для того, чтобы ты понял в каком экстазе я прибывал, стоя у полок напичканных всяческой разновидностью книжек.

Я тащусь от кино, но больше тащусь от книг, а именно, от художественной литературы. И не, подумай, не в той мере от обложек со страницами и прочей белиберды, в коей от текста, от того сколько он в себе несёт, от слова, которое сильнее пули, атомной бомбы, кулака Титана, слова, которое заключает в себе и силу, и слабость, и горечь, и мудрость, и выход к солнцу, и выход в бушующее море. Слово, которое превращает миллионы тонн живого веса в пятисот граммовую книжку. Слово создаёт образ, оно создаёт жизнь, которая обращается в явь. Слово соединяет реальность и потусторонний мир, заходит за пределы математики, а следовательно – за пределы бесконечности. Действительные жители этого мира – это те, кто пытается овладеть словом, кто наскакивает на него с криком: «А ну сука! Не ерепенься! Веди меня!». Это отбросы, ненужное отребье, и только они настоящие путеводители, они прокладывают карту жизни. Они – настоящие властители мира. Теперь ты должен понимать, что я чувствую, когда беру в руки книгу, как я обтекаюсь слюнями. Какой огонь держался в моих глазах, какая страсть окутывала мои веки тогда, в книжном магазине, расположенном в центре Большого города.

Но сколь не был я заворожён – нужно было валить. Что я и сделал на третьим месяце обучения.

– Что, твою мать? – первые слова мамы, когда она увидела меня на пороге квартиры.

– Мам…

Андрей с Валей тепло приняли моё возвращение. Они даже обрадовались детской радостью, хоть и пытались её неумело скрыть. Отец обозвал меня несколькими грубыми словами, мать его поддержала. Родители не хотели принимать мой отказ. Исходя из их многочисленных слов, я сам себе порчу жизнь, и такими темпами, в ближайшее время меня ждут либо наркологичка, либо психушка. Насчёт второго, я до сих пор не могу вразумить. Может я сделался бы первоклассным экономистом, или кем там ещё, сколотил бы отменную карьеру. Но кто желает подобного? Как по мне – конченные неудачники. Но по мнению отца, по мнению матери – я делаю из себя будущего неудачника. И тут два пути: в скором будущем я стану клерком-карьеристом или же это один из парадоксов, который вылез из моего столкновения с правилами жизни.

– Ты вечно хочешь сидеть на шее родителей? – верещала мать. – Ты же не дурак, ты же…

– Значит дурак, – перебивал я её.

– Ты бездельник, а не дурак!

– Значит бездельник.

– Так нельзя жить!

– Почему?

И тут она, вереща от ярости, уходила верещать в другую комнату. С революционером невозможно бороться правилами – он всё время загоняет в тупик, а тупиков так много…Его нужно брать силой, но и при таком раскладе – я в выигрыше. Кстати, к вопросу о гениальности. Если я дурак, а дураком никто не хочет быть, то, значит, я единственный в своём роде. А в моём понимании, гений цепляется за форму, в которую верит, и несёт её на горбу через огонь. Тогда я буду дураком, я буду бездельником, читающим книжку, и я стану, наконец-то, настоящим гением. Но теперь родителям, видимо, не по нраву моя гениальность. Второй парадокс. Слишком много для случайности.

На этом хватит. Я тебя, итак, слишком близко подпустил. Постепенно что-нибудь ещё узнаешь. А пока, сигарета закончилась, как и моё терпение.

Во дворе было тихо, как обычно. Если прислушаться, то я с лёгкостью смогу услышать, что происходит на другом конце города, где хоть как-то бурлит жизнь. Первая половина лета ушла за календарь, а я и не помню, какого это было уезжать от сюда. Словно я был здесь всегда: на этом балконе, курил сигарету и наблюдал, как тощая псина выслеживает в кустах жирного кота. Из-за угла дальнего дома вырулил красный Шевроле Круз, знакомый Шевроле. Он заканчивает рабочий день раньше всех. Я посмотрел на настенные часы – пол шестого. Значит, скоро вернуться родители. Я скинул сигарету на тротуар, последний раз обвёл улицу смазанным зрение, вобрал в ноздри свежего воздуха и вышел на кухню.

В холодильнике стояла последняя банка энергетика. Это моя вторая страсть. Как бы я не презирал науку и самого человека, но если целью всех бед и смертей, было создание энергетического напитка, то работа выполнена великолепно! Я напишу единственную в своей жизни книгу, в которой прорекламирую какой-нибудь энергетик. Книга обретёт успех, и, после, компания, рекламируемого энергетического напитка, будет обязана, в виде моего гонорара, выслать фуру, битком набитую энергетиками. И я упьюсь до беспамятства. Книги да энергетики – всё, что нужно мне от этой жизни.

Из микроволновки достал бутерброды и пошёл в комнату. Нацепив очки, надев гавайскую рубашку (в ней я чувствую себя свободно), бегло пожёвывая, я читал «Чудо о розе», прислонясь спиной к спинке кровати. В ногах спал кот. Свесив одну лапу, он подбородком прижался к моему колену, выпучив крохотный клык. Тоненький хвостик обглаживал мою голень, как метла в руках дворника, хлыстающая пыль на сухой дорожной плите – медленный размах и быстрый удар. Из-за пустых стен доносились натужный скрип подъездной двери, топот ног по пыльной лестнице, слабо различимые слова: «Что на ужин?…Как забыла купить?…Он меня вывел из себя…». Непроглядная пелена, как выдвижная белая шторка, вылезла на глазах кота, в момент скрывшаяся с потухшим взором. Он спал, я читал. Мы оба бездельники, и нам хорошо.

3

На кончике моего языка тлеет привкус спелой клубники, вымоченной в горячем кофе. Каждая мышца, каждая клетка мозга, каждый кирпичик скелета точно знают свои возможности, они наготове, они функционируют, как механизм вечного двигателя, они сплочены точно оркестр и, словно следуя за взмахом дирижёрской палочки, играют музыку, плывя за движением её тела, лоснящегося на горячей простони, обвивающего мои глаза и изгибающегося, так плавно и грациозно, так ритмично и нежно, как будто это последняя песнь поющей птицы в терновнике. Грубый поцелуй и, следующий за ним, страстных всхлип. Она вбирает под себя простынь, подушку, упирается нежной щекой в твёрдый матрац, пока я вхожу в неё. Её тёплые волосы скатились вниз по щеке, застелив собою сладкие губы, из оков которых разносится жаждущий звук. Я набираю темп. Она надрывно отскакивает от моих бёдер. Я вижу картинки: большие две трубы вылезают из мостовой, на меня катят гудящие машины, плачущая тонкая ветка прогибается под тяжестью, плывущей к кончику, капли, тёплая мирная вода, цвета какао у горизонта, пенится у песочного берега, она, со вскинутой головой, ведёт мою кисть по контуру хрупкой шеи, её грудь нежится в моём обхвате, раскрытый рот, из которого льётся музыка жизни. Мои уши ничего не слышат, я абсолютно глухой, лишь трение наших тел отдаётся в моём мозгу. Пальцы спускаются в изгиб её спины, как в гладкую прорезь между двумя горами, возвращаются обратно. Манящий запах разгорячённого пота, запах трепетной отдышки. Она, больше не в силах удержаться, вскрикивает от наслаждения, ежесекундно повышая тональность, как бы повторяя, как заезженная пластинка: «Ещё! Пожалуйста, ещё!». И я слышу этот голос, вижу его вскинутые руки, различаю его течение, и я готов давать то, что он хочет – вечно. Но я чувствую, как моя сила теряет контроль. Я мысленно молю тело, чтобы оно не сдавалось, подыграло мне хоть раз. Но член разбухает, словно его накачивают чем-то. Меня несёт так высоко, что, кажется, вижу смысл в шелесте дерева на ветру, в пении утренних птиц, в запахе скошенной травы. И мне подвластно постигнуть всё это в долю секунды, секунды блаженства. Я высовываю член из её вагины, и конча фонтаном вылетает из его крепости, расстилаясь в длинную дорожку вдоль изогнутой спины.