Текст книги "Тяжелый дождь (СИ)"

Автор книги: Diamond Ace

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Нет.

– Ясно. Тогда… кто ты?

Я замолчал. Время сказать правду, или продолжать эту ролевую игру “бедняжка-казанова”.

Говорю, что Дэл нанял меня в качестве любовника. Я работаю в фирме “Семья напрокат”. Фуфельные родственники. Как угодно. И знаешь, я тут прикинул…

– Что?

Думаю, мы поговорим об этом позже. Сейчас нужно позавтракать и уезжать отсюда.

– Куда мы поедем?

Понятия не имею. Но сначала мы навестим девочку, которую зовут Аманда.

14

Быстро покинуть мотель нам не удалось. Пока Каталина принимала душ, я сбегал в ближайший магазин, купил карту и пачку сигарет. Курить хотелось больше, чем жить.

Думаю, мы не останемся в городе после того, как навестим Аманду. Почему?

Когда Каталина очнулась в госпитале, у неё было сломано четыре ребра и сильно ушиблена голова. И всё ради того, чтобы она поверила в легенду о сбившем её автомобиле. Брат не жалел сестру; позволил калечить её, преследуя абсолютную реалистичность моделируемой ситуации. Что это говорит о жестокости Дэла Симмонса?

Насилие – верный способ добиться желаемого. Ему не нужны оправдания, мотив носит символический характер. Главное – цель, ради которой ты бьёшь молотком.

Ради которой ты вскрываешь живот.

Минотавр не знает, что такое “перерыв”. Седьмой круг принимает в себя миллионы совершающих насилие. Сотни полков, возглавляемых кумирами типа Тэда Банди или Чарльза Мэнсона.

Взвод Марка Гудо.

Батальоны Джона Уэйна Гейси и Джеффри Даммера.

Где-то внутри тебя живет крохотный “Зелёный Человек”, и тот изнасиловал более трёхсот женщин. Сам же Альберт Де Сальво упоминал число “две тысячи”. Азарт, который ты испытываешь, нельзя сравнить ни с чем. Нет такого блага, которое заменило бы секс. Почти всегда – принудительный. Почти всегда – расчётливый. Одно изнасилование – целое созвездие образов. Ты маньяком сдираешь с жертвы чулки, ими же душишь, постепенно превращаясь в фермера или юриста. В пяти минутах – несколько концентрированных жизней. И у всех этих жизней – одна история. Насилие. Старый добрый рэйп а-ля Де Сальво. Мистер “зелёный человек”. Никаких хитростей или изысков.

По греческому преданию чудовище с телом человека и головой быка родилось из неестественной любви Пасифаи, жены царя Миноса, к быку, посланному Посейдоном. Она прельщала быка, ложась в деревянную корову, сделанную для неё Дедалом. Теперь же дитя подобной любви – страж седьмого круга. Закрытый клуб “Совершающие насилие”. Членский взнос – порция страданий.

В кафе мы просидели около часа, Каталина расспрашивала о моём предположении:

– Кажется, ты говорил, что у тебя нашлось какое-то объяснение.

Я не могу назвать это объяснением. Нам известно одно: Дэл решил таким нетривиальным путём избавиться от эмоций. Всё, что когда-то испытывал, он старался перенести на тебя. Забить в твою голову раскаяние обманом. С помощью ложных воспоминаний. Его версия случившегося очень близка к правде, только виновная в ней – ты. Почему нельзя было просто оставить всё как есть? Стереть твою память, забить нужную информацию. Возможно, этот листок содержит не всю историю Дэлмера Симмонсона, ведь существует ещё какая-то тетрадка, не загляни в которую, мы так и будем сидеть здесь, поедать дерьмовые круассаны и гадать, почему брат хотел твоих страданий.

– Ладно. Тогда ответь мне на другой вопрос: почему “Семья напрокат”?

Честно говоря, истинных причин не знаю и я. Наверное, потому, что это выгодно. Ты зарабатываешь неплохие деньги, постоянно знакомишься с новыми людьми, зная, что скоро это закончится. Ролевые игры, за которые мне платят. Понимаешь? Когда ты помогаешь пожилой женщине подняться с унитаза, тебе кажется, что от тебя гораздо больше пользы, нежели от какой-нибудь сраной церкви. Что этот парень, который сидит у себя наверху, сделал такого?

– И ты считаешь, что прав?

В том-то и суть, Каталина. Я не считаю себя и свои мыслишки истиной. Чем-то ценным, нужным. Тем, чем можно было бы подтереть задницу, или протереть пыль. Вся та польза, которую я приношу, – не имеет смысла. Я -просто компания чьей-либо смерти. Разбавляю одиночество. Ложка сахара на бочку рассола. И я знаю, что стоит мне выйти за порог очередной дочери, матери, сестры или любовницы, как они ложатся в ванну и перерезают себе горло. Они вновь остаются одни, и я не могу это изменить. Если они спросят, что делать, когда меня рядом не окажется, я скажу им убить себя. Лучше сгореть, чем раствориться.

– Мать твою, Сэт…

Когда задаёшь вопросы, получаешь ответы. Иногда – хреновые. Допивай кофе и поехали.

Шум покрышек. Мягкий и монотонный. Он успокаивает. У меня хранятся все предсмертные записки моих “родственников”. Все тринадцать штук. В них они благодарят меня, говорят, что я подарил им ещё несколько месяцев настоящей семейной жизни. Но теперь всё. Хватит.

Почему такая мелочь, как семья, способна уносить жизни?

Потому что самоубийцы не осознают одну простую вещь.

Жить одиноким сравнительно лучше, чем одиноким умереть.

А теперь их ждут в пятом круге. В седьмом. Второй пояс. Гарпии и болото Стикс.

Бедный, бедный минотавр. Ведь Тесей расправился с ним силами сестры самого чудовища – Ариадны. Ничего не напоминает?

И рука Каталины на моем колене.

Кабинет управляющей детским домом напоминает гостиную Дэла. Всюду расставлены сувениры, изготовленные мастером. Стены увешаны наградами и благодарственными письмами, адресованными самой управляющей – Генриетте Таунэйс. Женщина лет пятидесяти, обручальное кольцо, фотография детей на рабочем столе. Можно подумать, что Генриетта счастливая мать. Если бы не чёрная ленточка в углу фоторамки.

– Чем я могу помочь вам?

Мы молчали. Я собирался с мыслями, а Каталина по-прежнему не имела представления о том, что я собираюсь сделать.

Существует ли, спрашиваю, такая возможность: забрать с собой Аманду Гленнкасл, избежав бумажной волокиты?

– Что, простите?

Говорю, чтобы она не ебала мне мозги подобными вопросами и бросаю на стол пять тысяч. Эта девочка, говорю, Аманда, дочка моей родной сестры. Но я не собираюсь её возвращать маме, а сам буду заботиться о ней. Учитывая прискорбный факт вроде того, что у нас тотальная нехватка времени, мы бы хотели избежать всех этих решений комиссий по удочерению. Заполнение различных бумаг тоже не входит в наши планы. За вами когда-нибудь охотился минивэн Версо с системой сидений Изи-Флэт-Севен? Вы, должно быть, не знаете каково это. Это было бы весело, если бы не было правдой. Если вам нужны какие-то подтверждения того, что Аманда приходится мне племянницей, говорите. Я готов их предоставить.

Видели бы вы эти глаза. Блеск двойного оклада в свете противозаконных софитов. Почему я позволяю себе говорить с Генриеттой в подобном тоне? Потому что я знаю, как работает эта система.

Чтобы окончательно ослепить миссис Таунэйс, я бросаю на стол ещё пять тысяч.

Всё, что от вас требуется, говорю, отдать мне девочку. И мы просто об этом забудем. А также каждое двадцать восьмое число следующих шести месяцев на вашем счету будут появляться прибавки к зарплате в размере десяти тысяч.

Глаза управляющей пылают великим костром.

– Сейчас я ее приведу.

Чтобы решить какой-либо вопрос, достаточно иметь айкью чуть выше тридцати. Женщина в возрасте, оставшаяся без детей. Скоро она не сможет зарабатывать деньги. Поэтому обещанная мною прибавка – плюс один.

Десять тысяч на руки – это два.

Подтверждение остеогенной саркомы левого бедра из онкологического центра Рисби Паттерсона – три.

Генриетта вернулась не одна. С ней была Аманда.

Каталина не удержалась:

– Блин, Сэт, вы одно лицо…

Миссис Таунэйс обошла свой стол и села напротив нас с Каталиной. Она взяла обе пачки денег и выбросила в окно.

– Пошли вон. Все. Выметайтесь.

Ещё некоторое время мы просто сидели в машине. Молча. Что такое чувство стыда? Не всё в этой жизни можно посчитать или спрогнозировать. Сделав ставку на потребность управляющей в деньгах, я совершил грубейшую ошибку. Почему это произошло? Я не обратил внимания на реакцию Генриетты в момент, когда заговорил об Аманде. Люди не всегда признают своё сходство с кем-либо. Но здесь сомнений быть не могло. Слишком очевидное совпадение.

Я смотрел на неё в зеркале заднего вида. Девочка просто сидела и пялилась в окно. Не поворачивая головы, она спросила:

– Вы тоже меня вернёте?

За меня спешно ответила Каталина:

– Ни в коем случае, солнышко. Твой дядя никогда тебя не бросит. Так ведь, Сэт?

Безусловно. Но, говорю, тебе придётся некоторое время погостить у бабушки. Её зовут Дороти Бальмонт. Ты же, спрашиваю, хочешь познакомиться со своей бабушкой?

– Да. А у нее есть телевизор?

– Конечно, есть, – теперь Кататлина уставилась на меня. – Может, мы уже поедем?

Мы обязательно поедем. А в голове, словно удары в набат, раскатываются слова Дэла.

“При подкожном и внутрибрюшном введении изомеры вызывали местные саркомы у мышей и крыс”.

“Диэпоксибутан, подобно многим другим эпоксидным соединениям, может вызывать ожоги кожи с образованием пузырей, раздражение глаз и дыхательной системы”.

Генриетта Таунэйс не хотела плакать из-за того, что я её оскорбил, сунув под нос две пачки денег. И глаза её не пылали костром при виде купюр. Всё гораздо проще.

Сколько подобных учреждений скупают продукцию Дэла, говоришь?

15

Один из тех редких часов, когда не льёт дождь. Перезарядка.

Дороти сидит около дома в окружении подруг, заметно оживившихся при виде моих очаровательных спутниц.

– Сынок! Где ты опять пропадал?

“Дороти, успокойся, видишь же, он с девушкой”.

“Сейчас, наверное, познакомит вас”.

“Ещё и с какой-то девчонкой”.

Эти пожилые женщины не осуждают меня, не завидуют тому, что я пришёл не один. Им просто интересно. Нельзя остаток жизни провести, сидя перед телевизором. И они понимают, что там, за экраном, ненастоящие люди, всего-навсего актёры. Тяжело сопереживать, когда знаешь, что это – один большой спектакль. А здесь – поворот в жизни их подруги, с которой они проводят уйму времени. Новый информационный вброс, за который можно зацепиться.

Мам, говорю, это – Каталина, моя девушка.

А это – Аманда. Твоя внучка.

А сам думаю, мол, твой новый фотоальбом, который ты сможешь обнимать, засыпая в кровати. Не просто набор картинок, а живое существо. Девочка, с которой тебе будет не так одиноко. Она падала, но не сгорала в обломках самолёта, не обнимала ростового Микки.

Многие мечтают подарить своим матерям шикарные автомобили, золотые украшения, кухонную мебель. Но случай Дороти – нечто иное. Никакие материальные блага не в состоянии заглушить её боль, заставить забыть случившееся с её настоящей семьёй. Когда миссис Бальмонт видит самолёт, вылетающий из аэропорта О’Лири, она крестится, молится, чтобы с неизвестными ей людьми не случилась та же беда, что и с дочерью, некогда заживо полыхавшей в груде фюзеляжей и пассажиров.

Она должна понимать, что эту внучку привел ненастоящий сын, с ненастоящим именем Сэт. Что эта девочка – своего рода подарок, который хочет быть презентованным. Два одиночества движутся по одной линии навстречу друг другу. Они – не кровные родственницы. Но это и не важно. Случается так, что люди десятилетиями растят неродных отпрысков. Ошибка в роддоме, усыновление, суррогаты.

Карма подписывает соглашение.

Что мешает старушке привязаться к кому-то, кого она не создавала?

Чтобы разорвать оковы одиночества, нужно разбить окно.

У кого из вас стоит на Каталину Круз или Майю Гейтс, привязанных к кроватям-авианосцам в фешенебельных особняках? Зачем вам эти силиконовые холмы, или ботексные пасти? Мода на искусственность прошла. Теперь же не случится ни единой эрекции, если в кадре не будет хотя бы капли крови. Чужие страдания возбуждают настолько сильно, что после мастурбации ты плачешь. Это называется снафф. У тебя на глазах пытают ребёнка или молодую женщину. Пытают, чтобы убить. Истязают, чтобы ты получил порцию настоящих эмоций. И ты рыдаешь, потому что тебя такому не учили. Это дико, преступно, но только такие фильмы способны расшевелить окаменелую простату. Хочется остановиться, а рука сама по себе продолжает передёргивать. И после этого ты презираешь себя. Проводишь липкой рукой по дивану или ковру, вытирая океаны спермы, чтобы одежда не воняла. Но никакой другой “продукт” не может заставить тебя ощущать себя настолько живым.

С разбитого окна начинается анархия. Граффити – это крах системы. Ещё в тысяча девятьсот восемьдесят втором году два умника (Уилсон и Келлинг) предположили: если в здании разбито окно, значит, в нём будет совершено преступление. Отсутствие порядка – предвестник беззакония.

С разбитого окна начинается сущее. Только возьмите в руки камень.

Всё что вам нужно – попытать счастье. А там – хоть в могилу.

Дороти пригласила нас в дом.

– Сынок, я пойду, вскипячу воду, у меня есть печенье, шоколад, пирожные, ты же любишь пирожные? – это она уже обратилась к Аманде.

– Я не знаю.

– Значит, любишь! Пойдём, поможешь бабушке!

Я говорю Каталине, что нам нужно поговорить и, взяв её за руку, тащу на второй этаж, в спальню. Спрашиваю, ей не показалось, что миссис Таунэйс…

– Мне показалось, что ее фамилия похожа на модель Тойоты. Помолчи…

Она заткнула меня и поцеловала. В какой-то момент я решил, что теряю сознание. Член начал стучаться в ширинку, прося выпустить его. Видимо, Каталина услышала его мольбы и принялась расстёгивать молнию на уровне гениталий. Она толкнула меня так, что я уселся на кровать, а сама встала на колени и рукой откинула волосы.

Прошло всего тридцать секунд, а я уже чувствовал, что готов кончить.

Каталина передергивала все быстрее и быстрее.

Я как следует вонзил ногти в бедро, чтобы немного остыть. Не каждый день с тобой случается подобное. Ни одна долбаная наркоманка, какой бы податливой она ни была, не в состоянии настолько тебя зажечь. Я схватил Каталину за её белоснежные волосы и засадил еще глубже.

Ни одна проститутка не в силах ублажить так, как это делает “моя девушка”.

Ей становилось тяжело дышать, но она не сопротивлялась. Молча подставляла глотку.

Ещё секунда. И ещё.

Лицо Каталины покрылось множеством белых капель. Во рту остался лишь предэякулят. Немного отдышавшись, она направилась в ванную, чтобы умыться и почистить зубы. Вроде как перед едой. А я остался лежать на кровати. Даже Самая Умелая Шлюха мира не сможет проделать то же, что удалось Каталине.

– Ребята, спускайтесь! Мы с Амандой всё приготовили!

Я кричу, что мы спустимся через минуту.

Каталина вернулась, её лицо немного побагровело от удушья.

– Ну и что ты хотел мне сказать?

Давай обсудим это чуть позже.

Дороти расспрашивала нас, как и где мы познакомились. Можно было рассказать ей эту милую историю с “Лэнготом”, идеей фикс Дэлмера Симмонсона и всеми остальными подробностями. Но Каталина придумала кое-что попроще и заверила миссис Бальмонт, что мы столкнулись в книжном магазине. Знаете, одна из тех липовых историй, в которых люди случайно одновременно берут одну и ту же книгу, причём последнюю. Удачный пикап-прием. Два человека сразу понимают, что у них одинаковые вкусы. Но якобы смущаясь, начинают любезничать и предлагать друг другу забрать экземпляр. Кому-то надо уступить, и тогда знакомство вступает в завершающую стадию.

“Скажите мне номер своего телефона. Как прочтёте, я возьму у вас эту книгу, а потом можно будет поделиться впечатлениями”.

Словно в городе больше нигде нет данного произведения. Как будто вчера исчез интернет. Все знают, что происходит. Но вместо “пойдём потрахаемся в туалете” звучит “я всенепременно позвоню вам”. Человек находит миллионы причин отложить на завтра то, что можно было сделать сегодня. В этом есть разумное семя. Ведь скажи девушке в книжном “может, отсосёшь у меня”, как она даст тебе пощёчину и назовет ублюдком. За что? За то, что ты лишь сократил по времени прелюдию со всеми этими любезностями?

Аманда ковыряется в пирожных, иногда задавая вопросы о природе какого-либо ингредиента. Мы уже собирались вставать из-за стола, как она спросила:

– А почему миссис Таунэйс была так рассержена?

– Она просто устала, золотко. У неё много работы. – Каталине легко даётся это общение.

Мы вновь поднялись в спальню, где смогли продолжить начатый разговор. Однажды, говорю, Дэл заикнулся о вреде эпоксидных лаков, которыми он покрывает свои изделия. Во-первых – зачем вообще покрывать ими сувениры? Во-вторых – ты видела глаза Генриетты?

– Да, но это может быть что угодно: недосып, давление, стресс.

Если бы не все эти сувениры в её кабинете. Они сделаны давно. В углу стоит ещё две коробки, и в них лежат поросята, которых не было в доме твоего брата. Это она их привезла. Либо я ошибаюсь.

– Уже во второй раз.

Спасибо, блин. Это могло бы оказаться случайностью, если бы не фраза Дэла на похоронах Бэтти Тэйлор, подруги Дороти. “Я сделал всё, что смог, веселитесь”. Твой брат знал, что пару месяцев назад умер её муж. Откуда? Он продавал ей свои безделушки. Кстати… тогда же он сказал, что меня ждёт какой-то сюрприз у него дома. Что он имел в виду?

– Наверное, твой портрет. Я рисовала его всю ночь. Утром, когда Дэл уехал, я полезла шкаф, хотела найти какую-нибудь рамку, у брата ведь полно всякого дерьма. А наткнулась на коробку из-под обуви, в которой лежали несколько наших с ним фотографий и та самая записка. Знаешь, сколько бы аргументов “за” и “против” ни было, ничего не происходит просто так.

Это я уже понял. Что получается: у Дэла сотни клиентов, можно сказать тысячи, учитывая, что он продает сувениры в детские дома. Если мои предположения верны, скоро возникнет непонятная эпидемия, характерными симптомами которой будут: тошнота, раздражение глаз, сбои в работе дыхательной системы. Мы могли бы просто обратиться в полицию…

– Нет. Он – мой брат, Сэт. Пожалуйста, не забывай об этом. Да, он – тот ещё кусок говна, но мы ничего не знаем наверняка.

Нам нужно с ним встретиться, говорю.

– Зачем?

Каталина, я не хочу никого спасать. Мне глубоко насрать на тех, кто подвергнется отравлению. Они – не моя забота. Встреча нужна лишь для того, чтобы понять, чего хочет твой брат. Покончить со всем этим и свалить к чёртовой матери из города.

– А как же Аманда, Дороти?

Я… я не знаю. Дороти – это всего лишь контракт, понимаешь? Я порву эту бумажку и выброшу. И миссис Бальмонт вновь станет бездетной миссис Бальмонт, рыдающей в свой херов фотоальбом. Аманду я отвезу к сестре. Я всё понимаю, Каталина, но…

– Ты так не думаешь. Поэтому заткнись. Закрой свой рот. Я не хочу это слышать. Ты привёз сюда Аманду, здесь она и останется. Что с тобой случилось, Сэт? Ещё час назад…Сэт. Сэт!

Температура, учащённый пульс, озноб, беспокойство.

Я чувствую, как дождь разлагает моё тело…

16

Я сижу посреди комнаты. А вокруг – ничего кроме стен. Частично разрушенных, плачущих стен, не выдерживающих напора тяжёлых капель. Звук дождя похож на шёпот радиоприемника, фликкер-шум, какой-то бесперебойный сигнал, который пытается мне что-то сообщить. Я долго норовил попасть внутрь, теперь нужно собраться с силами и подняться на крышу. Туда, откуда бьёт этот кровавый луч. Мне это необходимо.

Вдоль лестницы висят портреты тех, кто покончил жизнь самоубийством, после моего ухода.

Лия Мэйпл. Саманта Донован. Джина Сэрнтон.

Три электрона одного орбитального уровня. Три сироты, не справившихся с полученной свободой.

Майк Даглас. Оливер Паркер. Трэй Стоун. Люди, неспособные любить кого-то, кроме тех женщин, которыми они больше не обладают.

Шайя Полсэн. Эмили Ньюберг. Валентина Короткова.

Три жизни, искавшие приключений; эмигранты, пожелавшие обрести то, чего они были достойны. По их разумению.

Стик. Баф. Лея.

Люди без имен. Без могил. Им просто нужны были друзья.

Элтон Доршат.

Его портрет висит на люке, ведущем на крышу. Мы познакомились с Элом в методистской церкви, во главе которой уже тогда стоял пастор Трой. У него, Элтона, с собой было немного крэка. Когда он зашёл в исповедальню, ненадолго воцарилась тишина. Он смотрел на меня, после чего протянул руку и поздоровался.

– Привет.

Привет, говорю. Кого-то ищешь?

– Нет, хотел покурить. Не составишь компанию?

Почему бы и нет…

Получилось так, что Эл сидел на месте святого отца, а я – на месте прихожанина. Один вопрос сменял другой, всю проповедь пастора мы провели беседуя. Когда организм начал сбрасывать оковы крэка (сердце замедляло темп, а дрожь отступала) Элтон произнёс те слова, которые я помню до сих пор:

Друг, никого не волнует где ты и с кем ты. Запомни: всё, что людям интересно – у тебя в кармане. Там может лежать заточка, или купюра с физиономией Франклина, зажигалка, которую ты можешь одолжить другу, чтобы тот раскурил, или же обыкновенный гондон. Все эти лица под твоей кожей – никому не дались и даром. Всё, что ты можешь получить от всех своих “Я” – отличную компанию на приходе. Понимаешь? Я хочу сказать, где сострадание? Где гуманность, толерантность, мать её? Ты никогда этого не получишь от другого человека. Почему? Да потому, что другие люди нуждаются в этом не меньше твоего. Если в них самих нет того, чего ты от них ждёшь – ты никогда этого не получишь, окей? Хочешь найти человека, который будет любить тебя так же, как и ты его – научись любить, сынок. Хочешь взаимопонимания – научись слушать. Не надо говорить мне о своих проблемах только потому, что я молчу. У меня тоже есть пара слов. Но они не хотят учиться. Потому – насрать. Нахер. Все они будут гнить под дождем, как Чакко. И мне жаль этого жирдяя. Самое страшное – поплатиться ни за что. Я резал людей, я сидел с этими петухами. Но я остался человеком, братишка. Дело не в том, кем были мои жертвы, а в том, что я заплатил ровно столько, сколько заслужил. Всё должно пребывать в равновесии. Поэтому я повторяю: не жди чуда, блядь, осанны, пока на тебя боженька поссыт райским отваром. Научись чему-нибудь. Хотя бы смотреть. Иди, вмажься, если хочешь. Присядь рядом с потаскухами напротив пастора, сделай вид, что ты такой же. Может, тогда ты не будешь чувствовать себя одиноким. Устарей вместе с ними. Это – не бунт, пойми, ЭТО – не бунт. То, что лежит у тебя в кармане – определяет тебя для других. Но там могут лежать не только заточка или гондон. Положи туда дождь. Постарайся положить туда дождь.

Бессвязный поток его слов собирался воедино годами. И я смог положить в карман то, что никак не может там оказаться. Элтон говорил со мной, но не думал, что ему сказать.

Я каждый день пересматривал тот фильм, где некто Эл Доршат вбивает в мою голову что-то противоестественное. Закрывал глаза, падал в полумрак и слушал.

На его похоронах не было никого кроме меня. Я помню, как писал прощальную записку, как царапал слово за словом, воспроизводя апологию Эла.

“Всё что людям интересно – у тебя в кармане”.

“Все они будут гнить под дождём, как Чакко”.

“Самое страшное – поплатиться ни за что”.

“Положи туда дождь”.

И вот он смотрит на меня с картины.

Чего ты хочешь, Элтон Доршат?

17

Открываешь глаза и видишь, что над тобой склонились племянница, “мать” и “любовница”. Весь родственный виварий, каждое животное которого так и подрывает выразить тебе толику своего сочувствия. Людям нравится быть напуганными. Потому что это ощутимо. Страх обладает гораздо большей массой, нежели благоденствие, провоцирующее жажду.

Если ты голоден – открываешь холодильник.

Если хочешь курить – распечатываешь пачку.

Но если тебе хорошо – “задача не имеет решений”.

Любая крайность стремится к норме по мере твоего приближения к ней. Заполучив самую красивую женщину во вселенной, или став богатейшим человеком планеты, ты всё равно получишь уныние. Но решив, что обладаешь всем, ты поймёшь, что ничего не имеешь. Потому что ты – часть всего. Складируя собственные достижения на полках тщеславия, смахивая с них паутину, осознаёшь, что они – это ты. И только. Да, есть один способ распорядиться всеми своими титулами и заслугами. Рассказать о них. Но только всем насрать.

– Сэт, с тобой всё в порядке?

– Сынок, я так испугалась!

В то время как Дороти и Каталина изображают заинтересованность, Аманда просто смотрит на меня. Улыбается. Есть такие места, где всё списали бы на возраст. Но так ведь положено: ребенок обязан плакать, если происходит что-то страшное.

Ты должен грустить, когда кто-то умирает.

Твой долг – скорбеть, когда кому-то плохо.

Ношение маски, подмена ощущений.

Я вижу, как Дороти что-то убирает в свою сумочку, в которой она хранит медикаменты. Лекарства от одиночества: валокордин, корвалол, валидол. Седативная панацея. Я не знаю, чем “семья” меня накачала, но во рту остался горьковатый привкус. Что со мной случилось?

– Ты потерял сознание. Тебя всего трясло, я испугалась и позвала Дороти.

Я помню, как говорил, что нам необходимо встретиться с Дэлом.

Миссис Бальмонт повела внучку на первый этаж.

– И по-прежнему не считаешь это глупой затеей?

Нет, говорю. Потому что я не люблю, когда на меня что-то давит. Когда расстояние от стены до стены меньше, чем оно должно быть. Ты не понимаешь. Это вообще не моя проблема. Я не имею ни малейшего представления, что творится в голове у твоего долбаного брата. Он звонит и говорит, что всё хорошо, Каталина идёт на поправку. Потом эта записка, Дэлмер, изделия, которыми можно похоронить всех сирот континента. Я теряю сознание, сидя на кровати. Ты вскрываешь себе вены. По-твоему…это нормально? Глупо было бы сидеть и ждать момента, когда всё само разрешится, или Дэл найдёт нас и превратит в каких-нибудь, блядь, стеклянных поросят!

– Я поняла тебя.

Ты ничего не поняла. Ты – его сестра. И что бы я ни сказал, всё будет казаться бредовой идеей. Опасной, рискованной. Потому что Дэлмер – единственный человек, которому ты не безразлична. Только не забывай, что по его сценарию ты должна была всю оставшуюся жизнь винить себя за то, что сгорели ваши родители. Что он предпочёл сломать тебе рёбра и пробить голову, лишь бы ты верила каждому его слову. Дэл знает, каково это. Чувствовать себя дерьмом. И всю свою обоссанную жизнь он валит проблемы на тебя, на случайность. На что угодно. Может быть, отправив тебя в “Лэнгот”, он вновь ощутил себя виноватым. И я – всего лишь пилюля, которой можно вылечить сестрёнку. Бедную, несчастную Лину, ставшую такой, какая она есть, из-за навязчивых идей собственного брата.

Я кричу на Каталину и понимаю: это семья.

В мире есть множество мальформаций. Но семья – самый противоречивый механизм из всех известных мне. Самый близкий человек в силах уничтожить тебя, растоптать, унизить так, словно ты ничего не стоишь и никем не являешься.

Пауки-крестовики каждое утро поедают собственную паутину, а потом плетут её заново.

Нежеланного ребёнка можно сбросить у ближайшего мусорного контейнера. Мужа с коротким членом – променять на другого. Разбить супруге лицо, чтобы она никогда больше не смотрела на прохожих. И сплести новую сеть. Из таких же идиотов, сбегающих от своего уникального одиночества, в котором им невероятно уютно.

Ты должен иметь семью.

Ты обязан иметь детей. Это закон.

Цветы, постель, кольцо.

– Сэт, я же сказала, что поняла тебя. Сегодня мы поедем к Дэлу. И будь что будет.

Спрашиваю, который час?

– Шестой. Ты выключился на минуту, потом открыл глаза, спросил, чего хочет Элтон Дор-какой-то-там и уснул. Что за Элтон?

Это неважно.

Я не хочу думать о том, что сказать Дэлмеру при встрече.

Порой экзистенция выбрасывает на обочину не совсем здоровых людей. Я хочу сказать…все эти коляски, рассекающие по тротуарам, синдромы Дауна и Туретта, синдром Тёрнера – один процент, жалкая капля. Всё остальное – любовь. Обсессивно-компульсивное расстройство. Брак, заложенный где-то на уровне генов. Ненужная потребность в близости. Любовь – тяжелое психическое отклонение. Это не инстинкт и не эмоция. Злокачественное новообразование, порождающее те самые мальформации.

Миллиарды больных, которые не могут надеяться на какое-либо лечение. Потому что нет такого госпиталя, способного оказать помощь беднягам.

Рожденные в хосписе.

Мне нужно кого-то любить.

Мне необходимо быть любимым.

Я вижу, как волнуется Каталина. Это и не удивительно.

Уже вечер. Дороги практически пусты, только редкие автомобили проезжают мимо, ослепляя светом “ксенона”. “Дворники” сметают бесчисленные капли с лобового стекла, после чего возвращаются за вновь прибывшими. Вверх-вниз, вверх-вниз.

В доме нет света. Возможно, Дэл ещё не вернулся. Скорее всего, отгружает свою продукцию на задворках очередного детского дома или разыскивает сестру.

– Пойдём. Если его нет, попробуем поискать тетрадь. Подождем час, не объявится – свалим.

Дверь не заперта. Подобному есть три объяснения. Первое – в этом районе воры встречаются чуть реже, чем шлюхи. Второе – Дэл просто забыл запереть дверь. Третье – он хотел, чтобы кто-то сюда вошел.

Тишина. От аромата сантала не осталось и следа.

Каталина сказала, что нашла послание в шкафу. В первую очередь мы отправились к нему. Можно было бы вытащить все коробки, обыскать их, если бы не записка на дверце: “Я знал, что вы вернетесь. Душевая”. Каталина неуверенно посмотрела на меня и двинулась по направлению к лестнице.

Так тоже иногда бывает: тебе становится немного не по себе, когда делаешь шаг, а нога скользит из-за свернувшейся на полу крови. Мы остановились у двери ванной. Я прижался спиной к стене и потёр глаза. Мне не хотелось туда заглядывать. Но где-то внутри меня крепло желание увидеть Дэла, покончившего с собой из-за того, что его план провалился.

Хилари. Аннет. Мадлен.

Кажется, будто они просто спят. Три небрежно доставленных сюда, но так аккуратно, по-отечески, уложенных тела. Мои “сестра”, “невеста” и “дочь”.

Каталина заплакала.

А я смотрел на трёх девушек, лежащих на полу ванной, и пытался понять: сколько ещё нужно времени, чтобы счесть это своей утратой.

Нам нравится быть напуганными. Потому что это ощутимо.

Ведь дело-то не во тьме. Тебя возбуждает её содержание.

Отблески разума наполняют темноту особенной материей: личные переживания, желания, суждения, ожидания. Там всё складно и логично, пахнет гарденией и не таит вреда. Каждая мелочь на месте, люди живы, а лёгкие чисты. Планета не вращается, оттеняя твой материк, времени и вовсе не существует.

В темноте всё кажется прекрасным.

Тонкая настройка фантазии.

Настолько тонкая, что нить оборвётся, если кто-нибудь включит свет.

Кто-нибудь всегда включает свет.

И эти эдемы рассыпаются осенью, оставляют в парализующем замешательстве тебя, твой мрачный мирок и всех его насекомых.

Потому что кому-то всегда темно. Как днём.

18

Может быть, так оно и должно было случиться. Все двадцать семь лет от Аннет требовали замужества. Начинается это с пелёнок. Маленькие девочки играют в невест, надевая на голову наволочки вместо фаты. И мамочки умиляются, когда видят своих дочурок. Дитя воспринимает такую реакцию как одобрение. Когда девочка становится взрослее, гардероб пополняется ещё одним предметом – лифчиком. Туалетные принадлежности – прокладками или тампонами. В таком возрасте в голову вбиваются мысли о платонической любви, целомудрии, светлом и прекрасном чувстве, которое толкает людей к суициду. Дочери взрослеют, похоть становится неудержимой. Первый секс, первая симпатия. Разрыв. Обида. Смирение. Ненависть. Разочрование. Злоба. К двадцати семи годам Аннет знала, что такое “страдания”. Знала, кому можно доверять, а кому – нет. Но её мать предпочитала напоминать о том, что должны быть внуки. Обязаны быть. Или ты становишься никем. “Мамочке за тебя стыдно”. Нет. Мамочке стыдно за себя, ибо она не может похвастать в телефонном разговоре достижениями своих внучат. От Аннет требовали того, чего она дать была не в состоянии. Никто ни разу не поинтересовался, почему так происходит. Аннет была бесплодна. Никто ни разу не спросил, чего хочет она. Только мощнейшее назидание.