Текст книги "Бездна добродетели (СИ)"

Автор книги: Diamond Ace

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

19 октября, 1974 год. Сидней,штат Новый Южный Уэльс

– В тысяча девятьсот пятьдесят втором году Джеймс Олдс – исследователь канадского университета Макгилла и прекрасный нейробиолог – обнаружил так называемый «центр удовольствия». И сделал он это совершенно случайно. Эксперимент заключался в следующем: Джеймс вживлял электроды в различные зоны крысиного мозга, чтобы понять, может ли раздражение центра бодрствования привести к тому, что подопытное животное будет избегать того места в клетке, где оно подвергалось воздействию электрического тока. Все крысы дали ожидаемую реакцию, кроме одной, которая по непонятной причине снова и снова возвращалась в опасный участок, словно стремясь получить новый разряд. Так ведут себя и некоторые люди. Чистая виктимность, – студенты недоумённо посмотрели на профессора Коупланда. – Но вернёмся к эксперименту. После вскрытия подопытного животного Олдс обнаружил, что электрод оказался вживленным с небольшим отклонением и в результате затронул совсем другой отдел мозга, названный впоследствии «центром удовольствия».

Тяжёлый металлический звон прервал профессора. Для студентов занятия мистера Коупланда являлись своего рода отдушиной, посещаемость лекций по «пограничным психическим расстройствам» составляла сто процентов. Если бы студента кафедры «психиатрии» Сиднейского университета спросили, какой предмет, по его мнению, самый интересный во всём курсе обучения, он без лишних раздумий указал бы на дисциплину Уильяма Коупланда.

– Все свободны. Не вынуждайте меня кидаться в вас мелом!

Зачастую приходилось напоминать ученикам, что они могут покинуть аудиторию. Уважение, с которым они относились к новому преподавателю, не позволяло им поступать как истинным студентам, которые только и ждут, когда раздастся спасительный звонок, возвещающий о долгожданной свободе. И студенты знали: мистер Коупланд относится к ним соответственно. Он не стремился утопить их в контрольных и исследовательских работах, к которым ребят принуждали преподаватели иных предметов. Система обучения профессора Коупланда строилась на понимании основ психиатрии, изучаемой в рамках дисциплины. На одном из последних занятий Уильям попросил студентов прочесть произведение Шекспира вместо того, чтобы обрекать их на заучивание диагностических критериев пограничных расстройств.

«Ни один учебник не даст вам такого представления о связи возникновения заболеваний с психотравмирующими обстоятельствами, как история Макбета».

Мистер Коупланд был уверен: такой подход наиболее эффективен.

Когда аудитория опустела, и профессор уже сложил бумаги в кейс, в дверях показалась одна из его студенток.

– Что-то случилось, Грэйс?

Девушка некоторое время стояла в дверном проеме, обнимая какую-то папку, но спустя несколько секунд всё же направилась в сторону преподавателя.

– Я... хотела сказать вам «спасибо» за прекрасную лекцию, мистер Коупланд. И я кое-что вам принесла...

Уильям наблюдал за тем, как студентка нервно покусывает нижнюю губу и неуклюже поправляет прическу, которая становилась от этого ещё более неряшливой.

Но профессор находил Грэйс привлекательной. «Безучастный», алебастровый цвет распущенных локонов, скрывающих изящные хрупкие ключицы. Миндалевидная форма голубых глаз. Светлая кожа выделяла девушку среди прочих сверстниц, проводящих всё свободное время на пляжах Мэнли и Бонди. Прямой нос со слегка приподнятым основанием лишь довершал утонченный образ, сиявший хрустальным обаянием.

– И что же это, мисс Миллер?

Она достала из папки листок и протянула преподавателю.

Уильям будто заглянул в зеркало. Портрет, исполненный одним лишь карандашом, казался изумительно точным в деталях.

– Я благодарю вас, Грэйс. Подобный портрет могут нарисовать лишь по-настоящему талантливые люди.

Воздух содрогнулся от облегчения, когда студентка услышала ноты одобрения в голосе мистера Коупланда.

– Я училась в школе искусств некоторое время, сейчас планирую посещать вечерние курсы здесь, в университете.

– Это похвально, мисс Миллер. Вам удалось меня удивить. И не сочтите за безмерное любопытство, но почему вы нарисовали это?

– Вы странный, – Грэйс на секунду растерялась и поспешила уточнить, – в том смысле, что вы не такой, как все. Другие преподаватели совсем на вас не похожи.

– Я понял. А теперь ступайте. И не сомневайтесь – ваш подарок займёт центральное место в моей коллекции. Даю слово.

Девушка улыбнулась Уильяму и поспешила покинуть аудиторию, чтобы не рушить сиюминутную магию взаимопонимания и благодарности.

Дорога домой занимала у профессора около часа, но Уильям осознанно не приобретал автомобиль, который лишил бы его возможности созерцать восхитительные пейзажи, открывающиеся с небольшой высоты моста Харбор – стальной арочной конструкции, соединяющей центральную часть Сиднея с северным берегом.

Всё в новом городе казалось спокойным. Лишённым пульса, спонтанного безумия, коим полнилась жизнь на родине преподавателя. Умиротворение, пропитавшее каждый переулок, удерживало в своих объятиях. Да и спешить было некуда. Дом по-прежнему встречал мужчину в мрачном одиночестве. Двухэтажный гигант, расположенный на берегу залива Порт-Джексон.

Захлопнув дверь, Уильям в первую очередь включил музыку и отправился в кухню, чтобы сварить крепчайший кофе. Но поразмыслив, он решил спуститься в подвал и взять бутылочку «Бордо» урожая тридцать девятого года. Эстетика уединения обязывала профессора завершить вечер именно так – в легком забвении, пропитанном молекулами неожиданного восхищения, подаренного ему совсем юной Грэйс Миллер.

Сев на чёрный кожаный диван, мистер Коупланд принялся разглядывать портрет.

Отрешенный взгляд, наполненный безразличием Рокантена.

Лицо, запечатлённое карандашом, выражало неистовую безучастность, контролируемую скорбь, которой хватило бы, чтобы утянуть за собой сотни человек.

И каждый шрам, идеально прорисованный рукой мастера, очередной крохотный дефект на коже – история, рассказанная без слов.

С очередной секундой Эйс сжимал бокал всё крепче.

Ещё мгновение, и хруст стекла утонул в глубоком вдохе, унёсшем боль расставания.

Но больше нет Аннет и Эвана.

Есть Уильям Коупланд. Студенты, которым повезло больше остальных.

Хотя и без того Эйс прекрасно понимал: декорации не рождают актеров.

8 февраля, 1974 год. Сидней

Вы никогда не задумывались о том, каким полезным инструментом может стать привязанность, Аннет? Она толкает нас во мрак, путает карты, отклоняет от курса, которого мы, казалось, держались всю жизнь. Но ваш покорный слуга нашёл болезненной зависимости исключительно верное применение.

Мы не уникальны, если речь касается головного мозга. Человек обращает внимание лишь на то, что ново и значимо. Остальное же пропускается фоном, опускается как нечто несущественное.

К чему я веду? Вспомните первые дни в особняке на Савин Хилл Авеню. Всё казалось непривычным, вы стремились понять, как устроен тот новый мир, в котором вы очутились не по своей воле. И постарайтесь вспомнить, что вы чувствовали, когда нож проникал в податливое тело Роберта Олсэна. Быть может, внутри себя вы нашли оправдание убийству невинного человека, или посчитали, что иного выхода не было. Но вас тошнило от осознания собственной бесчеловечности, от которой вы бежали, будучи супругой Джейсона Лоутона. Будучи маленькой девочкой, которой приходилось терпеть распущенность матери, избравшей путь Мессалины. Вы хотели быть противоположностью окружения, оазисом уникальности. И всё это рухнуло, когда я вмешался в сонное течение ахроматического существования Аннет Лоутон. Понимаете? Всё, что от вас требовалось, – уйти.

Возможно, поступи вы подобным образом добровольно, совесть истерзала бы ваше естество. Или скорбь. Но теперь это не имеет значения.

Я хочу, чтобы вы поняли. Невозможность вожделенного «мы» – мощнейший стимул к достижению некогда намеченной цели. Зависимость превращается в мотивацию, привязанность – в инструмент, реанимирующий былую изобретательность.

Хотите знать, как умер профессор Коупланд?

Как это часто бывает, ему просто не повезло. Профессор оказался весьма коммуникабельным человеком, он с превеликим энтузиазмом рассказывал о цели своего визита в Сидней. Я мог понять столь экзальтированное состояние – один из старейших и престижнейших университетов мира предложил ему должность преподавателя. Во время довольно занимательной беседы Уильям допустил роковую ошибку – вытащил из кейса пузырёк с надписью «нитроглицерин». И я его не виню. Профессор не мог знать, что при запланированной пересадке в Сингапуре, я подменю его таблетки (предназначенные для разгрузки миокарда) гидрокодоном. Уже в аэропорту Сиднея имени Кингсфорда Смита я заметил, что мистер Коупланд принимает новое лекарство. Но не спешите нарекать меня монстром, Аннет. Гидрокодон – один из сильнейших наркотических анальгетиков. К сожалению, в отличие от «нитроглицерина» это средство не повышает толерантность больного стенокардией к физическим нагрузкам. Так, Уильям Коупланд умер недалеко от аэропорта с улыбкой на лице, не успев понять, что боль за грудиной отступила по причине наркотического опьянения.

Возможно, тело профессора и нашли, но сотрудникам полиции вряд ли удалось установить личность погибшего. Учитывая, что я не оставил Уильяму ни единого пальца. Ни единого зуба.

Оправданная жестокость, не правда ли?

Но сколько стоит жизнь человека, моя дорогая? И сколько причин существует, дабы забрать её? Цена бытия определяется не по заслугам, Аннет, а по способности к выживанию. Расправляясь с очередным профессором, я нивелирую стоимость его жизни.

Чудовищу больше не нужны причины.

Corruptio optimi pessima. Падение доброго – самое злое падение.

Без обратного адреса.

Искренне ваш, Эван.

20 октября, 1974 год. Сидней, штат Новый Южный Уэльс

По мере приближения лета температура воздуха перманентно возрастала. Весна, которой в Австралии отведены такие месяцы, как сентябрь, октябрь и ноябрь, практически избавила жителей восточного побережья от проливных дождей, которыми славится зима в Сиднее. Новые туристические агентства разворачивали масштабные кампании по привлечению отдыхающих из Европы и Северной Америки, за несколько недель успевших соскучиться по солнечным дням. Студенты же в преддверии сессии постепенно покидали излюбленные пляжи и парки, отправляясь в библиотеки.

Город никогда не спал. Но черпал нужное спокойствие в таком размеренном сумасшествии.

Каждое утро мистер Морган приносил свежую газету, которую Эван изучал, сидя в раскладном перламутровом кресле прямо на крыльце дома.

– Не выпьете кофе, мистер Морган?

Старик, уже было направившийся к своему велосипеду, на котором лично установил самодельную корзинку для газет, немного поразмыслил над предложением и, пожав плечами, ответил:

– Ваш дом – последний, почему бы и нет?

– Присаживайтесь, я буду через минуту.

Утро для Лиама началось с неприятностей. Несмотря на прогноз, обещавший кратковременные осадки, мистер Морган не взял с собой дождевик. Один водитель чуть не сбил его на пешеходном переходе, а в довершение всего – спустило переднее колесо, и Лиаму пришлось добираться к Эвану уже фактически на ободе, от чего тот претерпел незначительные деформации.

Но мистер Морган всегда улыбался. Даже когда не стало Маргарет.

Эван вернулся, держа в руках серебряный поднос, на котором стояли две белые чашки. Установив второе кресло рядом с небольшим стеклянным столиком, он спросил Лиама:

– Навещали Маргарет?

– Только вчера был на Руквудском кладбище. Принес её любимые орхидеи.

– Фаленопсис?

– Да... но... откуда вы узнали? – приветливое недоумение. Отличительная черта Лиама.

– У вас покраснели глаза. То, что орхидеи Фаленопсис не вызывают аллергическую реакцию – вопиющее заблуждение, мистер Морган. Будьте аккуратны.

– Что ж, благодарю за совет, Уильям! Кстати, ваш кофе восхитителен.

– Merci, mon ami.

Эвану показалось, будто Лиам хотел что-то сказать, но в последний момент передумал.

– Вы чем-то обеспокоены, мистер Морган?

– Как вам сказать? Знаете, город уже не тот, Уильям, – входная дверь была открыта, слова Лиама сливались с фортепианной вариацией «Арии да Капо» Иоганна Себастьяна Баха, подхватываемой нежными порывами Сиднейского бриза, а сам почтальон устроился поудобнее в кресле, прежде чем продолжить – он стал каким-то.... жестоким. Каждый день он выбрасывает кого-то за борт. Каждый день. Если бы пару лет назад вы спросили нашего шерифа, сколько нераскрытых убийств висит на убойном отделе, он сказал бы вам: «Ни единого». Когда в семьдесят втором к власти пришли лейбористы во главе с Уитменом и взялись за реформы, страна преобразилась, её огромные легкие наконец-то расправились. Но что дальше? Понимаете, спокойствие...оно заставляет искать приключения там, где их нет. Всем нужен какой-то стимул, не знаю... предупредительный выстрел. Но зачастую такие устремления заканчиваются очень и очень плохо. Это больные устремления, Уильям.

– Я понимаю вас, мистер Морган. Мирное время ничему не учит, но расхолаживает. Люди перестали оглядываться, руки тянутся к большому небу не ради просветления. Ничтожество мысли обескураживает, а желание приобщиться к чему-то бессмертному часто утопает в вязком болоте субкультурного мусора, коим замело эти прекрасные улицы. Оттого и мне, человеку, совсем недавно познавшему прелесть умиротворенности здешнего рая, невообразимо жаль насытившихся подобной роскошью ментальных инвалидов, страждущих лишь бесконечного торжества. «Плач, дочь несчастных королей, Бог покарал твою страну...»

– Строки к плачущей леди...Байрон...

– Браво, мистер Морган.

– А что ещё делать пенсионеру, оставшемуся без семьи? – Лиам улыбнулся собственному ничтожеству. – Стихи, романы и телевизионные передачи. Но я не жалуюсь, Уильям.

– Я знаю, мистер Морган, я знаю.

И вновь дождь. Капли, стекавшие с навеса, походили на мутную изгородь, которая превращала вечнозеленые деревья в размытые образы, казавшиеся грубыми мазками неопытного художника. Каждый думал обо всём сказанном минутой ранее. Лиаму не хотелось признавать, что его век подошел к концу, что его участь – тишайшее существование в крохотном, сошедшем с ума мире ожидания скорой смерти.

А Эван смотрел на старика, прячущего тяжёлые мысли в беззаботной улыбке, растворявшейся в наступившем молчании, и думал, как помочь отчаявшемуся вдовцу. Впрочем, вариантов у него было не так уж и много.

Сидя в кабинете, Эвану не приходилось скучать. Каждые пять минут к нему заходили студенты, которым нужна была его помощь в выполнении того или иного проекта, за которые им начислялись баллы. Большая часть учеников посещала консультации Эйса лишь для того, чтобы просто пообщаться с преподавателем, задать вопрос, на который знал ответ даже самый ленивый студент – Рон МакФеррин. Но кому-то нравилась и атмосфера, которой пленял кабинет профессора: эклектика, сочетающая в себе рококо и готику, классику и экзотику. Своеобразный рассвет викторианского стиля. Антикварная итальянская люстра, выполненная из бронзы и натурального хрусталя. Старинный книжный шкаф из палисандра, заполненный трудами Булгакова и Достоевского, Маркеса и Кафки, величайших немецких психиатров Карла Леонгарда и Алоиса Альцгеймера. Тяжелые красные шторы и роскошный турецкий ковер. Некоторые из студентов шутили, что профессору не хватает лишь массивного камина.

Напротив стола, за которым сидел Эван, висела картина Диего Веласкеса – «Продавец воды в Севилье». Эйсу эта картина казалась идеальной. В том смысле, который она несла, в технике исполнения. Что может быть проще? На первом плане – мальчик, юный клиент водоноса. На заднем – мужчина, поглощающий воду. Метафора самой жизни. Испитой до дна, или же наоборот – наполненной до краев. Усиленная материальность позволила живописцу добиться впечатления, будто через мгновение вода польётся с картины.

Стук в дверь разбил моментальное очарование.

– Можно?

– Входите, Грэйс, – девушка подошла к столу и села напротив профессора, – будьте добры, снимите очки, мисс Миллер.

– Простите, но я не могу...

Любой другой преподаватель счёл бы подобную выходку неуважением к собственной персоне – властной и неопровержимой. Но Эвану не нужны были разъяснения.

– Вы что-то хотели, Грэйс?

Девушка напряглась. Она ждала совсем иной реакции наставника.

– И это всё?

На лице Эйса не дрогнул ни один мускул.

– Я знаю, что с вами случилось, мисс Миллер. Но не хочу акцентировать внимание на том, что причиняет вам ужасные страдания.

– Вряд ли вы понимаете...

– Закройте рот! – Грэйс вздрогнула от неожиданности.

Эван встал из-за стола и покинул кабинет, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Вернувшись, он закрыл дверь на ключ и занял прежнее место.

– Мне известно всё о ваших проблемах, мисс Миллер. И я знаю, что вы не нуждаетесь в сострадании, которое только умаляет человеческое достоинство. Ваш свитер. Вы никогда его не надевали в дождливую погоду, но сегодня он прикрывает побои, нанесенные отцом.

Бомбардировка Герники. Эйс знал, что делает.

– Солнцезащитные очки. Вам недостаточно того затемнения, что создают грозовые облака, нависшие над городом? Или папочка наплевал на все меры предосторожности и в пьяном порыве посмел испортить аккуратное личико своей любимой дочери?

Из-под очков Грэйс покатились слезы.

– Сомневаюсь, что мистер Миллер разбивает зеркала. Но всё же он поднял руку на человека, что суть его копия. Не находите это унизительным? И вы плачете потому, что вас научили терпеть боль. Даже если это одиозный пропойца, завсегдатай Сиднейских пабов, которого вы, Грэйс, называете отцом.

– Хватит, пожалуйста...

– Вы пришли ко мне в надежде получить частичку милосердия, коим ваша жизнь не преисполнена в стенах родительского дома. Но я не стану утешать вас, не стану обнимать так, как это сделала бы ваша мать, будь она жива. Всё, что я могу сказать – бегите. Вы молоды, талантливы, красивы, мисс Миллер. Зависимость отца паразитирует на вашей к нему привязанности. Но в том и прелесть, Грэйс: будучи привязанной к родителю, вы от него не зависите. Запомните раз и навсегда: если у вас есть шанс избежать страданий, воспользуйтесь им. В противном случае вы проиграете. И тогда ни я, ни кто-либо другой не сможет помочь вам. На пути к спасению гораздо меньше преград, нежели на пути в бездну. Все зависит от того, насколько сильно вы хотите избавиться от своих переживаний. Таких настоящих, интимных, ваших собственных.

Студентка медленно поднялась и направилась к выходу.

Эйс больше ничего не сказал.

Гидрокодон и ацетаминофен. Надвигающийся шторм обещал быть идеальным.

Глядя на снимки жертв, Дженнифер Спаркс не смогла удержаться:

– Мне нравится этот парень...

– Мазл тов! – её напарник Стэнли был настроен не так лирично.

– Будь добр, попридержи сарказм для своих курочек.

– А ты, случайно, не забыла, что у нас уже девять «висяков»? Но да, ты права, мы можем еще немного поглазеть на фотографии. Глядишь, психи сами явятся с повинной.

Стэнли хватило одного взгляда Дженнифер, чтобы понять – он перегнул палку. В случае с детективом Спаркс – это довольно опрометчивый поступок.

– Ладно, уже почти полночь. Я поехал домой. Тебя подвезти?

– Нет, я останусь здесь.

– Спокойной ночи, Джен.

Детектив не ответила. Свет в отделе убийств погас.

Всю свою жизнь Дженнифер мечтала служить в полиции. Она знала, что эта профессия не совсем подходит женщине, которую в ней воспитывала набожная мать, отдавшая дочь в семинарию, в стенах которой Дженни не протянула и месяца. Сама идея «рассадника» казалась ей чудовищно глупой, неуместной. Как будто духовность и нравственность можно воспитать в человеке набором библейских цитат и байками о страшном суде, разложив при этом образовательный процесс на несколько однотипных ступеней. Реальность не соответствовала всем тем идеализированным представлениям церкви о жизни, в которой, по мнению Дженнифер, покойник – это покойник. Немое подтверждение жестокости. Не просто оболочка, которая удерживала некую субстанцию, некогда по глупости и невежеству названную «душой», а свидетельство безжалостной личности, которой не место в «социальной реальности» – подчас ужасающей, но неизбежной.

С отличием окончив академию, Дженнифер столкнулась с препятствиями, о которых ей рассказывал преподаватель по «огневой подготовке и обращению с оружием».

«Любому коллективу необходима женщина. И если бы ты пришла устраиваться на работу в какой-нибудь ресторан, это вызвало бы совершенно адекватную реакцию со стороны мужской части персонала. Ведь там есть кухня. Но ты – коп, Дженни, и не дай бог, ты хоть раз оступишься, тебе этого не простят. Сначала посмеются, возможно, снисходительно похлопают по плечу, а через неделю ты уже будешь вытирать посуду в каком-нибудь грязном баре на окраине Аделаиды. Все об том знают, а потому изначально будут ждать, когда же ты, наконец, оступишься, чтобы избавиться от выскочки, претендовавшей на исключительно мужскую должность».

Единственным, кто нормально отнёсся к появлению Дженнифер в участке, оказался Стэнли – молодящийся детектив из отдела убийств. Спустя пару лет за ужином, он признался, что тепло принял новенькую, понадеявшись на «физическую благодарность» с её стороны. Конечно, Дженни не задели его слова, тем более к тому времени они уже стали напарниками. Поговаривали, что она спит с шерифом, раз ей удалось в рекордно короткие сроки перейти из патрульных в детективы. Но всё это никоим образом уже не беспокоило Дженнифер, добившуюся поставленной цели.

Нельзя сказать, что она прилагала колоссальные усилия, чтобы заполучить вожделенную должность. Дженни хватало острого ума и энергичности, которыми она отличалась от большинства старательных ребят, подходивших к работе полицейского с конспектом лекций и учебником в руках. Иногда детектив и сама не понимала, как приходила к правильному умозаключению, к которому её подталкивала какая-нибудь незначительная деталь. Но и заложницей непрекращающихся рефлексий Дженнифер не являлась. Повезло раз – повезёт и ещё. Некоторые люди назвали бы это талантом. А удачу – чутьём.

Три десятка снимков девяти жертв. Стэнли уверял Дженнифер в том, что эти убийства никак не связаны между собой. Нет никаких фактов или улик, пусть даже и косвенных, указывающих на последовательность преступлений. «Знаешь, почему я не хочу думать, что всё это – дело рук одного человека? Потому что в таком случае нам с тобой лучше собрать вещички и улететь на Бермуды, Джен. Не знаю, как ты, но я бы еще немного пожил. Нет, серьёзно».

Взгляд детектива не мог оторваться от фотографии с пометкой «21 февраля. Ноа Купер».

Мужчина, лишённый век, одетый в сарафан небесного цвета и усаженный под одним из старейших дубов в парке Примроуз. Казалось, он любуется заливом Уиллоуби, красивейшим багровым закатом – предвестником зимних дождей.

В голове крутилось одно слово – Художник.

Каждое новое полотно которого высокомерно поучало своей убийственной элегантностью.

21 февраля, 1974 год. Сидней

Помните нашу первую встречу, дорогая моя? Нервный поцелуй, листок, с запечатленными на нём деревьями, склонившимися под порывами ураганного ветра? На вас был чудесный сарафан небесного цвета, который вы часто надевали перед встречей в бухте Савин Хилл. «Закат, равно как и восход, – одно из немногих чудес, которое не зависит от человека. От всего того вымысла, что пачкает первозданную идиллию, Аннет. В заходе солнца нет ничего прекрасного, но я никогда не смогу сказать, что устал от этого. Необратимость учит великому смирению. Пониманию, что уродство окружения – в мелочах, трагичном коллапсе, рождённом в углублении к эпицентру генезиса реальности». То были минуты великой радости, отведенные нам самим временем, мы уходили в невидимые утра подобно разнузданным героям Берроуза, но мы так и не задали наш бесцветный вопрос, растаяв в холодном осеннем воздухе.

Ноа Купер был отвратительным человеком. Я не могу назвать его мужчиной в полной мере, ибо нетрадиционная сексуальная ориентация превратила несчастного в бесполое существо, провозгласившее своей целью мерзостные утехи в ключе либертинажа Франсуа де Сада. Его смерть выглядела в разы достойнее жизни. Он умер весьма изящно. Безусловно, ваш покорный слуга заставил мистера Купера немного пострадать, но он того заслуживал, не так ли? Я отрезал его веки без какой-либо анестезии, после чего усадил под великолепнейшим дубом в парке Примроуз, предварительно облачив страдальца в тот самый сарафан небесного цвета. Сколько слёз было пролито, Аннет. Он умолял, клялся, что исправится. Но скажите мне, способен ли человек отказаться от того, что приносит ему наивысшее удовлетворение? Вряд ли. Зато он готов пообещать всё, что угодно, лишь бы не утратить возможность этим удовлетворением дышать как можно дольше. Разумеется, я не поверил ни единому слову. Подложив под удавку мягкую тонкую прокладку, сделанную из поролона, я завершил начатое, заставив мистера Купера мечтать о кислороде. Ни улик, ни свидетелей. Задача вторая.

Я написал целый трактат о том, что толкает нас в пропасть. Почему такие как Ноа Купер теряют контроль над своим разумом и обретают счастье в мужеложстве. Почему такие как я не могут остановиться даже перед грозной дланью правосудия, нависшей над вашим покорным слугой ещё в январе.

Казалось бы, слишком много свободы.

Но как быть свободным, когда даже сердце в грудной клетке, Аннет?

Без обратного адреса.

Искренне ваш, Эван.

21 октября, 1974 год. Сидней, штат Новый Южный Уэльс

Дженнифер проснулась из-за того, что Стэнли, появившийся в участке непривычно рано, напевал «Мишель» группы Битлз. Спина ужасно болела, глаза не желали открываться, но пришлось сделать небольшое усилие и оторваться от стула.

– Если не прекратишь, я скажу шерифу, что это ты убийца тех девятерых...

– Тебе не поверят!

– Если подброшу улики – поверят.

– Ты ведь несерьезно? Джен. Джен!

Но Джен лишь махнула рукой в сторону напарника и отправилась на общую кухню, чтобы сварить кофе. Идти домой в таком состоянии она не могла.

Крупицы сознания постепенно возвращались к детективу. Немного оклемавшись и вновь сев за стол, она подозвала Стэнли:

– Посмотри.

– И что я должен увидеть?

Ещё ночью Дженнифер выбрала девять самых «удачных» снимков и разложила их в хронологическом порядке.

– Тебе не кажется, что все эти убийства чем-то похожи?

Стэнли долго вглядывался в фотографии жертв.

– На каждом из них определенно запечатлён труп.

Иногда саркастический тон напарника казался абсолютно неуместным.

– Ты идиот, Стэнли.

– Спасибо, я без ума от твоих изысканных комплиментов, тебе нужно...

– Замолчи. И обрати внимание на то, что каждое место преступления – своего рода инсталляция. Я знаю, что это ничего не доказывает. Но и представить себе девять совершенно разных преступников, столь изящно обставляющих каждое деяние, не могу, уж извини.

Стэнли не знал, что ответить.

– Я скоро вернусь, – Дженнифер взяла пиджак и направилась к выходу.

Десять минут ходьбы должны были окончательно привести детектива в себя. Свежий воздух просачивался в легкие. Сквозь миллиарды тончайших стенок, отделяющих альвеолы от капилляров, кислород попадал в кровь, очищал помутневший рассудок от остатков некомфортного сна. Пара солнечных лучей отчаянно пыталась пробиться через грозовой кордон к заждавшимся тепла жителям Сиднея.

А в памяти серыми снимками мелькали жертвы, беспокоившие Дженнифер вот уже полгода.

Щёлк – мертвый Ноа Купер в женском сарафане. Щёлк – Тайлер О'Донован, с ног до головы перемазанный собственной кровью.

Щёлк – юная Лидия Бинг, оставшаяся без сердца. Щёлк – Ханна Эпплгейт, получившая золотую пулю в день своего рождения.

Окутанная плотным смогом ужасающих картин, Дженни не заметила мужчину, двигавшегося навстречу. Столкнувшись с ним плечом, она обернулась, чтобы извиниться, но незнакомец опередил её:

– Будьте внимательны, детектив.

Растерявшись, Дженнифер не успела ему ответить.

И дело не в том, что он назвал её детективом. А во взгляде, улыбке, с которой незнакомец обратился к ней.

Войдя в цветочную лавку, Эван закрыл глаза.

– Мистер Коупланд! Рад вас видеть! – вечно приветливый Мохаммед вышел из-за стойки, чтобы встретить постоянного клиента.

– Здравствуйте, Мохаммед. Никогда не устану навещать вас, – Эйс пожал его руку, – я бы хотел оформить крупный заказ.

– Для вас – всё, что угодно! Секунду, я запишу.

Пока продавец сновал под прилавком, Эван рассматривал ассортимент «Арабиан Флауэр». Приходить на свидание без комплимента в виде изящного цветка – моветон. Но на секунду он задумался. Детектив, с которой он столкнулся несколькими минутами ранее, была одета в черные зауженные брюки. Белую, слегка измятую блузку и серый пиджак из натурального хлопка.

Мрачное настроение, свойственное погруженному в заботы служителю закона.

Серебряные украшения. Сдержанность в аксессуарах.

Покрасневшие глаза как симптом маниакального трудолюбия. Умение признавать ошибки – в растерянности при столкновении.

Интеллект, но не импульсивность.

Нити умозаключений сплелись в правильный ответ – черная роза. Гротеск.

– Нашёл! – Мохаммед победно вскинул руку, в которой сжимал карандаш.

– Я хотел бы приобрести у вас триста шестьдесят пять орхидей. Сорт – Фаленопсис. И букет из одиннадцати чёрных роз.

Бар «Уайлдфаер» расположен практически в самом центре Сиднея. Одно из тех заведений, которое не нуждается в рекламе: отзывы критиков зачастую пестрили самыми громкими комплиментами в адрес руководства бара, кухни, алкогольного ассортимента.

Но, не смотря на безукоризненную репутацию «Уайлдфаера», Дженнифер предпочитала проводить время в других барах, менее претенциозных, простых, где и контингент подбирался соответствующий.

– Вы пришли раньше меня. Вас либо уволили, либо я растревожил ваше любопытство.

– Скорее, второй вариант.

Дженнифер весь день думала о мужчине, с которым столкнулась на пути к дому. И вот он садится рядом, передавая ей букет из одиннадцати чёрных роз.

– Честно говоря, у меня нет слов...

Эван улыбнулся, мысленно отметил очередную победу дедуктивного подхода и попросил бармена поставить цветы в воду.

– Вас поразил букет, или же записка, столь виртуозно оставленная в кармане вашего пиджака?

– И то и другое. Но прежде чем продолжить беседу, я хотела бы знать ваше имя.

– Вот вам краткая биографическая справка: Уильям Коупланд, преподаватель в Сиднейском университете, не женат. Этого достаточно, чтобы вы поняли, как вести себя в компании со мной?

– Вполне, – вновь этот взгляд, – но мне всё же интересно: вы подбрасываете записки каждому, кто не смотрит под ноги?