Текст книги "Домик с сиреневой крышей (СИ)"

Автор книги: Дэйнерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Дом ==========

Маленький домик, заблудившийся в чаще густого зелёного леса, ночь за ночью мерцал в темноте огоньками тёплых жёлтых окошек.

Стены, выложенные крохотными пёстрыми камушками, переливались в восковых отблесках фиолетовым, синим и багряно-красным и походили на сгрудившиеся соцветия звёзд, спустившихся на землю специально, чтобы сложиться в созвездие Дома. Покатая крыша, выкрашенная лёгкой сиреневой краской, нависала низко-низко, создавая уютный мшаный козырёк, под которым так любили ютиться в дождь живущие в Доме дети.

У домика была труба – широкая, кирпичная, янтарно-медная, дымящая облачными клубами, вместе с которыми уносились ввысь искорки прогорелой рыжей золы.

Округлые оконца, зарешеченные старой чугунной каймой, вспыхивали и угасали причудливыми беснующимися тенями, а из-за тонких стеклянных створок то и дело доносились звонкие голоса, смех и песни, сплетающиеся в беспокойную какофонию особенно теми вечерами, когда начиналось Время Сказок.

Дом со всех сторон обступали деревья: розовые вишни, белые яблони, кусты боярышника и дикой алычи. Юная черёмуха, пушистые тополя и старое-старое фиалковое дерево, раскинувшее над крышей домика широкие гибкие ветви. Не важно, летом или зимой – все деревья в зелёном лесу цвели круглый год, изредка осыпаясь на землю дождём из нежных иголок или лепестков.

Дальше, возле невысокой калитки, сплетённой из ивовых прутьев, протекала узенькая неглубокая речушка, поблёскивающая в лучах звёзд или жёлтого солнца яркой синей чешуей. Берега её венчали пышные букеты ароматных, тоже никогда не увядающих цветов: васильков и наперстянок, маргариток и ромашек, одуванчиков, колокольчиков и клевера, лютиков и паслёна.

В веющих прохладой водах, поднимая россыпь брызг шлейфовитыми хвостами, плескались маленькие рыбёшки, чья шкурка горела самыми удивительными красками, и цвели водяные лилии, дрейфующие куда-то вместе с потоком выпущенных на волю солнечных кораблей.

С двух сторон от домика раскинулся светлый просторный лес, где луга пестрели от земляники и малины, по ветвям прыгали певчие птицы, во мху таились грибы, а из травы поднимались целые стаи встревоженных астровых бабочек. С третьей стороны, позади, простиралась круглая поляна, обступленная молодыми берёзам и ивами, склонившими прутоватые ветви почти до самой земли. На этой поляне дети любили играть пасмурными днями, когда вот-вот мог пойти дождь, а добрые деревья оборачивались шалашами и пещерами, защищающими от щекочущих холодных струй.

И только в одну сторону захаживать было строго-настрого запрещено. По ту сторону реки, на другом берегу, мрачной стеной возвышался непроходимый лес. Деревья в нём не цвели, цветы заменяли скудные кустики можжевельника и редкого вереска, а сосны, ели и кедры, дубы и осины были такими высокими, что задевали макушками низкие облака, и многие дети были уверены, что если забраться на такое дерево – обязательно коснёшься рукой звёзд.

Но ступать на тот берег было нельзя.

Никто никогда не говорил об этом вслух, никто не ставил страшных нерушимых запретов – каждый обитатель домика просто знал, что лес по ту сторону опасен. Если перейдёшь реку – никогда уже не вернёшься. Пройдут дни, а может, недели – и изредка захаживающие взрослые приведут на место того, кто ушёл и пропал, какого-нибудь безымянного новенького.

Никто никогда не спрашивал, что случается с теми, кто ушёл. Никто не знал, почему они не возвращаются, почему один лес так сильно и пугающе отличается от другого. Почему единственный мостик, похожий на изогнувшуюся радугу, только насквозь поросшую мхом, лишайником и пробившимися меж каменной кладкой одуванчиками, вызывал одним своим видом мурашки, унылость и страх.

Никто никогда не хотел перейти по нему, никто не желал стать «ушедшим», никто не спешил узнать, что творилось на той стороне, где молчаливые деревья царапали обугленными макушками небо…

Никто, кроме единственного чудаковатого мальчишки, с несколько недель назад приведённого сюда странным тихим взрослым в белой рисованной маске.

🗝

Огни в стареньких подсвечниках горели тёплым колдовским светом, отбрасывая на стены длинные кривляющиеся тени, в одной из которых притаился тощенький потрёпанный мальчонка.

Поджимая к груди ноги с острыми коленками, он сидел в уголке, бросая в сторону других детей угрюмые неприязненные взгляды. Молчаливый, недоверчивый, не привыкший громко и много разговаривать – маленький Эржи не походил на остальных, равно как и не подходил этому Дому. Он знал это, чувствовал, видел написанным на чужих лицах пренебрежением, выгравированным на дне зрачков и в уголках кривых улыбок режущим отторжением. Его терпели лишь потому, что он уже стал частью Дома, что так решили взрослые, а значит, оспаривать этого никто не имел права.

Правда, бледный, жилистый и костистый, с большими тусклыми глазами, вечно поджатыми губами, лохматой копной тёмных волос, ободранными локтями и ногами – он не был похож на них даже внешне.

Девочки и мальчики, живущие под сиреневой крышей, все как один были светловолосыми, опрятными и прилежными. Они умели себя вести, не ели руками, не пачкали выделенные костюмчики и платьица. Подчинялись негласному порядку и правилам Дома, терпеливо дожидались взрослых и не хотели ничего не-такого знать. Дети гасили свет с приходом поздних вечерних сумерек, ещё до того, как ночь по-настоящему ступала грузными стопами на скрипучий порог. Поднимались с рассветом, поровну делили между собой обязанности, готовили завтрак и не притрагивались к тому до тех пор, пока не приводили себя в порядок, пока Дом не начинал сиять чистотой, пока невидное солнце не озаряло первыми лучами цветущие зелёные кроны.

Двенадцатилетний же Эржи, сколько ни старался, стать таким не мог.

Он ещё помнил, как много дней, недель или месяцев назад жил в другом месте. В том месте вдоль улиц тянулись дома, взрослые гуляли за руку с детьми, а в придорожных лотках продавались леденцы на палочке – клубничные и апельсиновые. В том месте никто не гулял с ним, никто не покупал конфет, никто не заставлял заправлять постель или рано ложиться спать, никто не желал добрых снов и не читал на ночь сказок.

Он всё время проводил один, в тёмной холодной комнате, много кашлял, шмыгал носом, но никогда не болел, как это делали другие дети.

Где-то на свете был человек, почти уже дряхлый старик, что изредка к нему наведывался. Привозил новую одежду, пыльные книжки, монетки и еду.

Раз в месяц, в два, в три…

Всё реже и реже, пока однажды не перестал приезжать совсем.

Проходили день за днем, неделя за неделей, но маленький Эржи всё зяб в одиночестве. Тёплые летние дни сменились стылой прохладой осени, комнатка, неспособная прогреться даже летом, запахла плесневелой сыростью, и мальчик, днями напролёт шатающийся по улицам никому не нужной тенью, впервые заболел.

Придвинув к единственному окошку шаткую кровать, задыхаясь кашлем, он с тоской глядел по ту сторону стеклянной перегородки, провожая взглядом падающие звёзды, вспыхивающие и угасающие небесные огни, заблудившихся в поздний час прохожих и других, счастливых, детей, которым покупали леденцы и водили за капризничающую руку.

Еды больше не оставалось, встать с постели почти не получалось, некому было подать кружку воды, некому было посидеть рядом, просто успокаивая, меряя температуру, рассказывая какую-нибудь глупую и ниочемную, но историю…

А потом, одним странным серым днем, когда небо затянула непролазная жёлтая дымка, к маленькому Эржи пришёл человек в белой маске.

Отпирая двери одним касанием пальца, невидимый для других людей, он погладил чахлого синеглазого ребенка по волосам и протянул ему руку, молча предлагая прогуляться в одно волшебное место, где вечно цветут цветы, где полно таких же детей, где на завтрак, обед и ужин всегда бывает вкусная тёплая еда. В том месте, конечно, почти нет взрослых, и дети там предоставлены сами себе… Но ведь гулять за руку можно и с ними, а по утрам, порой, под подушкой находится парочка сладких клубничных леденцов на деревянной палочке…

Маленькому Эржи было больше нечего делать здесь – человек в маске сказал, что старик уже никогда не вернётся к нему.

И мальчик, вложив в широкую ладонь собственную смешную ладошку, отправился вместе с ним в волшебный зелёный лес, где под сенью фиалкового дерева дожидался звёздный сиреневый домик.

Маленького Эржи не манили ни земляничные поляны с пещерами-ивами, ни светлые цветущие чащи, ни ловля бабочек или птиц, которой так любили заниматься другие мальчишки. Он не присоединялся к общим трапезам и, не зная, куда деться, чувствуя себя таким лишним, как ещё никогда в жизни, всё чаще покидал Дом, бесцельно бродя по округе.

Иногда он подолгу мог просиживать под козырьком покатой крыши, пока под ту не приходил кто-нибудь иной, а иногда ноги вдруг уносили его вслед за рекой, вдоль грохочущего водой берега. Деревья наклоняли над ним поросшие густой листвой ветви, точно желая преградить путь, напомнить о немом запрете, пропитавшем каждый бутон, каждый стебелёк и каждое пятнышко на спинах тревожливых божьих коровок.

Папоротники и вьюнки сплетались густыми угрюмыми дебрями, погребая поросшую травой тропинку, а птицы, галдя на разные голоса, срывались с веток, разнося по всему лесу новость, что непослушный ребёнок, отказывающийся подчиняться правилам, снова стремился нарушить запрет, снова шёл туда, куда не осмеливался заглянуть никто.

Но маленького Эржи звала, так звала эта тонкая бледная тропинка, почти потерявшая свои очертания!

Так пленила мысль, что кто-то когда-то ходил здесь, кто-то прокладывал этот путь, кто-то знал, что лежало там, дальше, за пологом всегда одинакового зелёного леса…

И, быть может, этот кто-то даже побывал на той стороне, где кедры и дубы нависали хмурыми великанами, где никогда не шумел ветер, где не пело ни одной птахи и не росло ни одного цветка.

Иногда, продираясь всё дальше и дальше сквозь заросли, постепенно сменяющиеся кустарником колючей малины, мальчик видел, что местами река сужалась настолько, что её запросто можно было бы перепрыгнуть. Всего один шаг, один прыжок – и он окажется там.

Ступит на сухую землю, поросшую шуршащей соломенной травой, коснётся ладонью шероховатых тёмных стволов. Станет «ушедшим» и больше никогда не возвратится под крышу сиреневого Дома, никогда не будет сидеть в сторонке, пока другие весело смеются, едят, рассказывают странные, не понятные ему истории…

И никогда, никогда не увидит человека в белой маске.

На этом решительность мальчишки заканчивалась, в груди разливалось что-то седое и тоскливое, и Эржи, испуганно поглядывая на воду, пятился. Уходил с берега, находил травянистую дорожку и, понурив плечи, брёл обратно к Дому, где его раз за разом дожидались успевшие собраться на зов птиц дети.

Они никогда не говорили ему ничего, нет. Не пытались остановить, не пытались спросить – лишь провожали пустыми взглядами ничего не выражающих глаз.

Так, будто непослушного неприкаянного мальчишки для них не существовало.

Так, будто в этот самый миг они видели перед собой нечто жалкое, заблудшее, но настолько маловажное, что уже в следующий момент все снова разбредались по своим делам, оставляя Эржи в привычном и нехотя принятом стародавнем одиночестве.

========== Великое Древо ==========

Среди одинаковых безразличных лиц, среди не замечающих глаз, среди детей, которые, как Эржи казалась, даже не помнили, что это самое слово значит, у него была всего одна отрада: человек в странной белой маске, что однажды привёл его сюда. Тихий, загадочный и молчаливый, он появлялся на пороге сиреневого домика, открывал дверь знакомым касанием пальца и бесшумной тенью парил по светлым комнатам, не роняя при этом ни слова.

Никто как будто не замечал его, никто не поднимал глаз и не отрывался от своих дел.

Иногда, ещё реже, чем человек в маске, к ним заглядывали другие взрослые: женщина с пеплыми по-зимнему волосами, старик с длинной седой бородой, крохотный человечек с глубоким басистым голосом и очень короткими ручонками да ножонками. С ними дети всегда говорили, их приходам радовались, их обступали плотным шумливым кольцом, наперебой рассказывая о замечательной жизни в замечательном сиреневом домике, и им задавали вопросы.

Вопросы, совсем не понятные маленькому Эржи: чудаковатые, колючие и – отчего-то – страшные.

Зимневолосая женщина приходила для игр и прогулок, для одеял, расстеленных на цветущей лужайке, цветочных венков и лукошек свежих морсовых ягод. Для варенья и заплетённых с ромашками кос, для ласковых взглядов и улыбок, для манер и осанки, для того, чтобы дети не ели руками и заправляли по утрам постель.

Старик приносил с собой Вечера Сказок.

Дряхлый и седой, он усаживался в кресло-качалку возле самого огня, вытягивал на табурете ноги и, кряхтя древним скрипучим голосом, начинал рассказывать истории.

Он называл их волшебными, и дети приходили в восторг, замирая и не смея выдавить ни звука, пока старик не заканчивал говорить. Его сказки нравились всем… и только маленький смятенный Эржи не мог понять, о чём они были.

Крохотный человечек приходил для проказ и ловли птиц, для добывания оставшихся без присмотра яиц и деревянных кормушек на берёзовых ветках, для дневных походов и вырезанных из дерева диковинных игрушек.

Для чего приходил человек в маске – Эржи не знал. Сколько бы он ни смотрел на него, сколько ни пытался выследить, откуда тот берется и куда уходит – мальчик не сумел понять ничего. Будто порыв ветра, будто короткая вспышка света – он просто появлялся, просто проплывал бесцветной тенью среди не поднимающих глаз детей и испарялся обратно.

Лишь редкой порой, замерев ненадолго, поворачивал голову к глядящему на него синеглазому ребенку. Иногда улыбался самыми уголками губ, чаще – просто отворачивался и бесследно исчезал в одной из комнат…

Чтобы спустя день или неделю снова вернуться, снова встретиться взглядом с просящими тоскливыми глазами, снова уйти, так и не проронив на прощанье ни слова.

Эржи не нужны были женщина, старик или карлик – один лишь человек в белой маске интересовал его, манил, пробуждал в груди трепетное волнение и несмелую неназванную радость, имени для которой мальчик опять и опять не знал.

Не смея подойти, не догадываясь, как подступиться, как обратить на себя долгожданное внимание – он тщетно день за днем мечтал сказать ему что-нибудь, сказать что-нибудь хоть кому-нибудь…

И однажды, в такой же белый, как и загадочная рисованная маска, дождливый день, его желание, наконец…

Сбылось.

🗝

Промозглые струи, пронзающие острыми иголочками до самых косточек, падали на землю, расчерчивая ту неглубокими озёрцами луж. Даже несмотря на вечное тепло и неувядающий цвет пышных деревьев, на частое солнце, которого никто никогда не видел, но чувствовал, и прогретый воздух – дожди в зелёном лесу были всегда холодными. Долгими, колючими и очень, очень стылыми.

Если дождь заряжал с утра, обещая обратиться неминуемым ливнем, дети никогда не покидали Дома, придумывая себе занятия и там, под уютной да просушенной треугольной крышей, и лишь маленький Эржи, которому среди остальных делалось нестерпимо плохо и душно, уходил гулять.

Кутаясь в красную куртёнку, натягивая на голову капюшон или сплетённый из веток и листьев зонтик, мальчонка бродил вдоль берега, раз за разом повторяя изгибы померкшей со временем таинственной тропки. Вновь и вновь забирался к непролазной стене из шипастого малинника, вновь и вновь глядел на реку, вновь и вновь вспоминал человека в маске, которого он наверняка не повстречает больше никогда, если только осмелится перебраться на другую сторону…

Обычно от этого становилось страшно, становилось так тоскливо и нехорошо, что мальчик нехотя разворачивался и плёлся обратно, чтобы на следующий день повторить свой нехитрый маршрут, напороться на стену из малины, вспомнить о странном человеке и вернуться под крышу сиреневого Дома.

Но отчего-то на этот раз, когда ливень, намочив одежду до нитки, постепенно стихал, а из чащи доносились неуверенные голоса отряхивающихся певчих птиц, мальчишке стало куда печальнее и больнее снова отступиться, снова попятиться, снова уйти к опостылевшему повторяющемуся кругу…

Сколько бы он ни пытался привлечь внимание человека в белой маске, столько бы ни глядел на него – тот всё равно ни разу не заговорил с ним, не подошёл, никак не показал, что лохматый синеглазый чудачок его хоть сколько-то заботит, интересует или волнует.

Скорее всего, и не волновал.

Поэтому, должно быть, маленький Эржи, в чьём сердце смешались грусть, обида и испуг, и оказался готовым пойти на запретный шаг, пересечь вышедшую из берегов речушку и ступить на ту, другую, землю.

Вода шипела и шумела серо-белой пеной, захлёстывая цветы и траву, наползая на сушу, унося с собой опавшие ветки, листья и прибрежные галуны; сейчас, когда дождь, пусть и мягчея, продолжал и продолжал литься, когда река раздувалась всё шире и шире, ускоряя рычащее течение – Эржи сознавал, что при всём желании уже не сможет её перескочить.

Тропинка упиралась в ладони и грудь заученным упрямым малинником, а где-то позади дымила золой и облаками медная кирпичная труба. Там было тепло, сухо, на столе дышала паром свежая еда, постели пахли мятой, мелиссой и зверобоем, и, возможно, даже прямо в этот момент сквозь комнаты проплывал молчаливый белый человек, вовсе не замечая, что угрюмого тихого мальчишки среди прочих детей совсем больше…

Нет.

Шмыгнув забитым носом, маленький Эржи, стараясь перебороть злокозненные страхи, успевшие влиться в него вместе с местным призрачным солнцем и зяблым дождём, стащил с себя носки и ботинки, закатал по колено штаны и, замерев на миг, вдохнув поглубже, занёс над водой ногу, с зачинающимся головокружением пересекая незримую грань.

Сердце – которого, возможно, по-настоящему и не было – в груди колотилось, пальцы что было сил стискивали задники удерживаемых башмаков…

Мальчик, накрепко зажмурив глаза, сделал крохотный шажок вперёд…

И вода, оказавшаяся попросту мёртвой да ледяной, тут же обхватила плоть жидким морозным кострищем, пробирая насквозь; мальчонка тихонько взвыл, но, не привыкнув отступаться, не задумавшись даже, насколько глубокой может оказаться река, уже решительнее шагнул наперерез кипящим волнам…

В ту же секунду попадая в захлопнувшуюся пасть обуявшей, облепившей пенящимися языками стихии, ревущей агонизирующим течением да обманывающей скользким, проваливающимся и илистым дном.

Стопы соскользнули, мазнули по рыхлому и шаткому, напоролись на что-то твёрдое и колкое, разом вспыхнув оглушившей скулящей болью. Эржи, так и не научившийся ни самому себе, ни кому бы то ни было ещё показывать, что ему больно или плохо, до крови прикусил губы и, выпустив из пальцев обувь, попытался развернуться, выбраться на уходящий спасительный берег. С горем пополам преодолел пару неутешительных шажков…

Да с концами потерял ушедшее из-под стоп днище.

Незримый хозяин реки, клокоча сонмом рыдающих на разный звон голосов, сыграл злую шутку, повязывая сунувшегося к нему ребёнка прочными сосульчатыми сетками, и пока тот, совершенно не умея плавать, барахтался, захлёбываясь толщей неукротимой воды, пока отчаянно молотил руками в бесплодных попытках за что-нибудь ухватиться – молчаливый мрачный зверь, обратившийся осенней медвежьей стремниной, уносил его дальше.

Всё дальше, дальше и дальше, прочь за преграду из прощающихся малиновых кустов, вдоль кромки стынущего мрачного леса, за пределы зелёных чащ и цветочных полян…

Туда, где оставался один лишь только углёвый да немой черноеловый лес.

🗝

Маленькому Эржи, затерявшемуся на грани махровых снов, казалось, будто он уносится в небеса.

Кругом что-то плескалось, журчало, щекотало нежным пухом ладони, согревало удивительным незнакомым теплом…

Ему чудилось, будто рядом, совсем-совсем близко, только руку протяни, хлопали огромные крылья или бежали чьи-то сильные лапы, со смехом рассекающие нагретый стеклянным солнцем воздух.

Всё выше и выше несло его видение, всё легче и легче становилось внутри, всё бо́льшая невесомость окутывала худенькое тельце, и всё ближе мальчик, сам того не осознавая, прижимался к источнику этих странных волшебных ощущений, всё крепче оплетал руками, всё сильнее сжимал зарывающиеся в мягкий мех пальцы.

Парнишке даже казалось, будто кто-то шепчется с ним, пытается заговорить на неведомом да ведомом одновременно языке, напевает удивительную песню, рассказывает дивные дальние истории…

Те настоящие истории, которых он так давно не слышал.

Потом же, не успевая сообразить, не успевая совсем ничего заметить, маленький Эржи обнаружил себя посреди широкой-широкой поляны.

Не понимая, что произошло, но отчего-то почти не изумляясь, он рассеянно огляделся кругом, с поднимающейся из костей печалью выхватывая поникшим взглядом выжженные земли, осколки разбросанных повсюду чёрных угольков, золу и пробивающиеся сквозь ту жухлые стебли.

Трава хрустела и шелестела под дыханием мглистого ветра, а повсюду, насколько хватало дотянуться глаз, сочился и полз заполошный серый дым, за которым лишь изредка, неяркими просевами, проглядывало что-то массивное и бурое, и среди глухой тишины, среди клёкота суховеев и изморенных ростков синеглазому мальчонке вдруг померещилось, будто это большое и бурое, чем бы оно ни было…

Пело.

Пело ту самую сладко-тоскливую колыбельную, что привела его сюда. Пело сонмами неслышимых голосов, самой почвой, самим небом, самим смогом, самим воздухом…

Слезами каждого колоска, корнями каждого выгоревшего кустичка, каждой горсткой истерзанной и измученной земли.

Пело оно о всегдашнем лете, о потерянном заботливом сердце, об ушедшей белохвостой лисице. О рассветах и закатах, когда цветы тянут бутоны к солнцу, о щебете птиц и поступи робких косуль, о низких ватных облаках, окрашенных соком растёртых ягод, и пушистых почечках апрельской вербы…

Пело так чарующе, так маняще, так просяще, что у маленького Эржи пошла кругом голова, а сердце, обернувшись хрупкой ранимой пичугой, забилось у самой кромки, погоняя вперёд, навстречу грустному голосу, за пелену из ползающего между босых пальцев тумана.

Понукаемый в спину ветром, он шёл.

Шёл, осторожно наступая на крошащиеся под ногами пожарные останки, шёл, избегая изредка проглядывающих еле живых корешков. Шёл, не дыша, когда чад забивался в нос и рот, закрывал простынёй глаза, а после, пристыженный и печальный, расступался, ложился клубами под пятки, открывал путь, лизал провинившимся зверем кожу…

Шёл, пока тусклые кусочки тёмного не сложились, наконец, в разбитую, но цельную картинку, явив застывшему поражённому ребёнку волшебное Великое Древо.

Древо настолько громадное, настолько исполинское, что острия его самых высоких веток терялись за серым куполом небес. Древо настолько широкое, что у его корней мог уместиться весь разом сиреневый домик, надёжно укрывшись от всех-всех-всех на свете глаз. Древо настолько красивое и безотрадное, что к горлу подступила горечь, а по щекам невольно покатились крупинки выплаканных кровью, насланных чужими блуждающими душами прозрачных слёз.

Оно стояло на осыпающемся покатом холме, пророщенное короной последней выгоревшей поляны, короной самого леса, что оставался шуметь невидимой полоской где-то там, за владением оседающего дымка. Только ветви, испачканные сажей и копотью, почернели, выбравшиеся наружу корни не могли добраться до воды, а листва обессиленно жухла и опадала, рушась и рушась редеющим рыже-бурым дождём.

Маленькому Эржи, и самого себя ощущающему странным зачахшим цветком, так истово, так отчаянно захотелось чем-нибудь ему помочь…

Он понятия не имел, может ли оказаться полезным такой мальчишка, не прижившийся даже под крышей сиреневого домика, но он так хотел, чтобы Великому Древу стало легче, так хотел утешить, унять его понятную боль, забрать, если понадобится и от этого хоть немножечко станет легче, ту к себе под кожу.

Не зная, что же ему сделать, не решаясь заговорить с рыдающим погибающим великаном, он осторожно, забыв дышать, приблизился к нему. Перемялся с ноги на ногу, объятый могучей гигантской тенью, и, зажмурившись, коснулся ладошкой одного из толстых извилистых корней, дыбящих над землёй длинные змеиные шеи…

Ничего, конечно же, от этого не произошло, ничего не изменилось, но дерево, встрепенувшись, о чём-то протяжно заскрипело, зашепталось, а по мальчишеской руке вверх, разливаясь и растворяясь в крови, потекло бойкое щекочущее тепло, лающими королевскими сворами разгоняющее засевшие, исподтишка кусающие стародавние страхи…

…там же кто-то поджидающий, притаившийся, но ласковый, вынырнувший невидимкой с другой стороны затихшего холма, подхватил его на крепкие когтистые руки, знакомым почему-то движением подбрасывая вверх да закидывая на невесть откуда взявшуюся мохнатую спину.

========== Человек в белой маске ==========

Льдистые влажные капли коснулись щёк и медленно потекли вниз, опускаясь на шею, забираясь за шиворот.

Мальчик, поморщившись, тихо простонал, и в тот же миг что-то тёплое, мягкое, провожающее его во снах, с тихим шелестом вспорхнуло куда-то вверх, оставляя в сгустившейся зябкой прохладе.

Даже ещё толком не проснувшись, не поняв, что с ним произошло, парнишка, ведомый обострившимся чутьём, узнал, что лежит на сухой земле, в которой почти не осталось жизни. Наверху, служа скудной периной, похрустывал подсохший олений мох, сплетённый с пожухшими веточками давно не дающей ягод брусники. В лесном пологе терялись охрые иголки, опавшие с разбросанных повсюду сосен, еловые веточки, скорлупки от кедровых орешков, тоже давным-давно скукожившихся в ядре.

Тихие ели и дубы, ясени и тополя спали тревожным сном, не обращая на маленького приблудившегося гостя внимания, вот уже много лет не размыкая невидимых ослепших глаз. На сотни миль окрест не дышало ни единой птахи, ни единого зверя, ни единого распустившегося цветка – лишь въевшиеся в почву высохшие семена.

В грустном лесу, где царствовали мор и сон, не было, правда ведь, кажется, совсем не было ни одного другого бодрствующего существа. Кроме…

Маленький Эржи разлепил веки, дёрнулся и сел, не в силах понять, кто говорил с ним, откуда в его голове звучал чужой голос, откуда он мог знать то, что узнавал, всего только притронувшись к земле рукой или поглядев на сгорбленные выдубленные стволы?

Но ладони и в самом деле тонули в сухой колкой подстилке изо мха и брусники, а за одежду цеплялись свалившиеся парашютики сосновой хвои.

Не придя в себя после того, что худо-бедно пережил, мальчик не мог взять в толк, ни где находится, ни что вообще произошло, ни почему он оказался здесь, а не под привычной крышей чуждого сиреневого Дома.

Обескураженный и растерянный, он с трудом поднялся на ноги, по-звериному замотав головой – с деревьев продолжали падать увесистые серые капли, хотя дождь уже успел уйти дальше, за стену подпирающих небо макушек…

И тут же резко замер, вспомнив, наконец, что же именно с ним произошло. Вспомнив заросли колючего малинника, шипящий ливень, вышедшую из берегов воду и страшного бурлящего зверя, что утащил куда-то далеко-далеко.

Раз он стоял здесь, раз не лежал на перерытом речном дне – значит, зверь сжалился, и течение прибило его к берегу. Раз кругом царила такая тишина, раз это угрюмое мрачное место точно не могло находиться ни в одном уголке обжитой и обогретой зелёной чащи – то он, выходит…

Всё-таки…

Попал сюда, на другую сторону, и стал «ушедшим».

Испуганно сжавшись, Эржи несмело задрал голову, выхватывая из дышащего влажного тумана потерянные в блёклом небе стволы и макушки, нагие обезвоженные ветви, с которых скатывались дождливые слёзы, и бесконечную бесцветную пустоту.

Мокрая отяжелевшая одежда налипала на тело, холодила до тоже продрогших косточек, вызывала промозглую дрожь и всхолмья мурашек. Внутри, в груди, разливалась грусть, смешанная с искорками страха – маленький Эржи не знал, что ему делать теперь. Что ему делать вообще – замёрзшему, потерявшемуся и совсем, совсем одному…

– Но ты вовсе не один, малыш.

Эржи показалось, будто голос, так неожиданно заговоривший с ним, донёсся одновременно отовсюду.

Не ожидавший, разбитый и затуманенный, мальчик быстро и порывисто огляделся по сторонам, но, так и не отыскав говорившего, уже открыл было рот сам, как вдруг повторно застыл, запоздало поняв, что в этом глубоком и мягком звучании было что-то до боли знакомое. Настолько знакомое, что он не решился поверить вспыхнувшей в сердце надежде, пугающей и завораживающей так сильно, чтобы лихорадочно закружиться взволнованной головой.

– Что же… раз ты никак не можешь меня найти, я, пожалуй, изменю правила игры и найдусь для тебя сам. Посмотри-ка теперь сюда. Я здесь, Эржи.

Поносившись туда и сюда, голос этот в конце всех концов раздался из-за спины.

Парнишка напрягся, нервно сглотнул, невольно побледнел и сутуло да неуклюже обернулся…

Со смесью испуганного интереса, недоверия и недоумения уставившись на невесть откуда взявшегося того-самого-человека.

Человека в белой рисованной маске.

Человек тот стоял молча, спокойно и как будто задумчиво разглядывая притихшего мальчонку, пятящегося, меркнущего и налицо показывающего, какие мысли крутятся в его взъерошенной сивой голове: лишь тут Эржи сообразил, что если человек в маске пришёл за ним сюда, в запретный лес, то это единственно потому, что он нарушил наказ. Потому, что стал «ушедшим», что не мог отныне вернуться в Дом, что теперь неизвестно, что должно было с ним приключиться и что его ждало…

И этот человек наверняка появился здесь для того, чтобы наказать, увести в какое-нибудь страшное место.

Должно быть, всё это действительно, отплясывая новорождёнными оленятами, горело на его лице, и поэтому человек в маске вдруг улыбнулся уголками виднеющихся бархатных губ, протянул руку, опустил широкую ладонь на тёмную макушку и потрепал отвыкшие от расчёски космы.

– Нет. Вовсе нет. Никто не станет наказывать тебя, глупый. Я пришёл для того, чтобы предложить немного прогуляться вместе да кое на что поглядеть.

Эржи снова застыл, не решаясь поверить собственным ушам – те, если припомнить, имели свойство время от времени лгать. Правда, человек в белой маске продолжал стоять над ним, рядом с ним, не гнушаясь делать того, чего не делал больше никто и никогда: ласково гладил по голове, согревал и окутывал этой странной пепелистой улыбкой и позволял, как будто нарочно, самую капельку получше себя разглядеть.

Например, заметить, наконец, то, что маска, окаймлённая серебристым узором, скрывала лишь половину лица, открывая рот, подбородок, основание шеи, теряющейся в воротнике длинного и белого балахонного плаща. Руки этого человека скрывались за тонкой тканью белых же перчаток, и только в тени низко надвинутого мехового капюшона из-за прорезей карнавальной маски поблёскивали завораживающими огоньками живые серые глаза.