Текст книги "Память о важном (СИ)"

Автор книги: Dabrik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Спи, Сатору ==========

Дело в том, что Сатору в порядке.

Все прошло почти так, как он планировал.

Шаг за шагом.

Это должно было случиться, рано или поздно, должно было закончиться – Сатору знает.

Точка поставлена.

И он в порядке.

Обязан быть в порядке.

Разве что пустота внутри кажется расширившейся до размеров необъятной бездны – но это не должно стать проблемой.

Сатору привыкнет.

Он ко всему всегда привыкает.

В затылке настойчиво пульсирует, глаза жжет – Сатору не сразу замечает это, а потому и не сразу понимает, в чем проблема. Он поднимает руку. Проводит пальцами по глазам.

Ах, точно.

Повязка.

Кажется, он оставил ее там, в переулке. Где-то рядом со своим пропущенным через мясорубку сердцем.

Хах.

Смешно.

По глазам бьет слишком ярким светом, слишком объемными образами. Потоки ненужной, лишней информации врезаются в сетчатку – Сатору морщится. Теперь, когда он обратил внимание, абстрагироваться уже не получается. Наверное, пора убираться отсюда, но при мысли о школе в глотке появляется горечь.

А больше Сатору некуда пойти.

У него больше никого нет.

Что ж, значит, он будет шататься по улицам до рассвета. Возможно, до рассвета следующего века – звучит неплохо.

Как именно он оказывается здесь, Сатору не знает.

Вот он идет по улице, запертый в вакуум, отделяющий его от других людей; окруженный ночью и чем-то колючим, похожим на звезды – но глотку вспарывающим, как тысячи лезвий.

А вот он оказывается перед знакомой дверью, немного обшарпанной по краям, но ухоженной.

Сатору непроизвольно сглатывает.

У него больше никого нет.

Ему больше некуда пойти.

И все-таки – он почему-то здесь.

Ощущая, как лицо режет ломанной попыткой улыбнуться, Сатору подходит ближе. Упирается лбом в дверь, опускает голову и прикрывает усталые глаза, чтобы не видеть Мегуми по ту сторону, моющего посуду на кухне.

Иначе Сатору может сделать какую-нибудь глупость.

Например, позвонить в дверь.

Или открыть ее собственным ключом, который вручила ему когда-то Цумики и который он всегда носит с собой.

Цумики…

Кажется, единственное, что держало Мегуми рядом с ним.

Или, может быть, не совсем так.

Единственное, что заставляло Мегуми терпеть его, Сатору, присутствие.

Сатору хочется рассмеяться.

Человек, который был когда-то его ориентиром, его маяком, его моральным компасом, его, черт возьми, всем – несколько часов назад убит его рукой.

А ребенок за этой дверью, который, кажется, стал ему важен – кажется, его ненавидит.

А больше у Сатору.

Никого.

Нет.

Удерживать смех в себе становится все сложнее.

Как иронично, да, жизнь?

Долбаная ты сука.

Сатору думает – а было бы все проще, если бы этот ребенок так и остался просто козырем в рукаве? Потенциально мощным орудием, цинично выхваченным прямиком у Зенинов из-под носа?

Из темноты под закрытыми веками вдруг выступает Сугуру, снисходительно улыбающийся и чуть щурящийся, складывающий руки на груди в таком знакомом жесте…

Сатору сжимает зубы крепче и с силой прогоняет его.

Сугуру уходить отказывается.

Блядь.

Сатору вдруг отчаянно хочется вернуться в детство, которого у него не было. Хочется ткнуться кому-нибудь носом в грудь и хныкать жалобно, пока не начнут гладить по волосам, пока не начнут приговаривать, что все будет хорошо, что он не проебался и не проебал все, что он хороший мальчик и все сделал правильно.

Сатору вдруг хочется туда, где ему не нужно принимать никаких решений, где на его руках нет крови, которая, он знает, будет тянуть под землю до конца жизни, даже если для обычного взгляда на белоснежной коже больше нет разводов алого.

Но Сатору – шестиглазый.

Сатору все равно видит, сколько бы ни отмывал руки под кипятком.

Сатору вдруг хочется побыть слабым.

Хочется просочиться сквозь дверь и скулить до тех пор, пока Мегуми не закатит глаза, пока не потреплет его по волосам, как одну из своих гончих, пока не поставит перед ним кружку чая, черного и крепкого, без ничего, и любитель сладостей Сатору будет много драматично ныть о сливках и сахаре, но все равно выпьет.

Сатору думал, что давно привык к одиночеству, что одиночество ему стало родным, что с одиночеством в компании ему спокойнее всего.

Но сейчас ему вдруг отчаянно хочется почувствовать себя не одиноким.

Почувствовать себя кому-то нужным.

Потому что Сугуру он нужен не был. Сугуру выбрал не его – а Сатору был слишком горд, чтоб умолять, и эта гордость привела к тому, что он развалиной жмется к двери ребенка, которому тоже не нужен.

Который даже в семь был взрослее, решительнее справлялся с ответственностью, чем Сатору в свои бесконечные двадцать семь.

И Сатору представляет себе, как действительно войдет в эту дверь. Как Мегуми посмотрит на него, поджав губы, и спросит равнодушно:

– Какого черта ты здесь делаешь?

И обрубит холодно, леденяще:

– Убирайся.

Сатору стискивает зубы крепче.

Ему нужно уйти.

Нужно вернуться на улицу – и идти. Идти. Идти. Ему не нужна повязка. Можно просто закрыть глаза. Запрокинуть голову к ночному небу. И посмотреть, куда это его приведет.

Может быть, это приведет его к Сугуру.

Может быть, хотя бы сейчас Сугуру выберет его – и заберет его к себе.

А потом дверь вдруг открывается, и Сатору, которого не заставали врасплох годами, едва успевает восстановить равновесие, когда начинает заваливаться вперед.

Он поднимает голову.

И его встречает знакомо хмурый взгляд Мегуми.

Сатору кажется, что он уже слышит отголоски вертящегося на языке Мегуми «какого черта» – и он не уверен, что готов это услышать в реальности.

Что это не вобьется ему в грудную клетку тем самым, последним ржавым гвоздем, который все-таки заставит рухнуть.

Уголки губ дергаются – но улыбка никак не желает растягивать их, и Сатору собирается сказать «прости, что побеспокоил», собирается сказать «я уже ухожу».

Но почему-то не говорит.

Почему-то не может сдвинуться с места.

А выражение глаз Мегуми уже едва уловимо меняется, там появляется что-то новое, что-то не такое мрачное – но бесконечно усталое, бесконечно печальное, бесконечно взрослое, бесконечно страшное.

Бесконечно.

И Мегуми вдруг вместо того, чтобы прогнать Сатору – отступает в сторону, давая ему проход.

И до Сатору доходит.

Мегуми увидел что-то в его глазах, в выражении его лица. Что-то, что заставило отступить на шаг – или же, напротив, сделать шаг навстречу.

Мегуми всегда, даже в семь лет, видел чуть больше, чем другие люди.

И ему для этого не нужны шесть глаз.

И дело не в проклятой энергии.

Если бы это был кто-то другой – ненавидящий чужую жалость Сатору никогда не принял бы безмолвное приглашение.

Сейчас он делает ответный шаг вперед.

И дверь за ним захлопывается, и Мегуми поворачивается спиной, идя в сторону кухни, и Сатору послушно следует за ним, стараясь не концентрировать внимание на том, насколько мрачнее и неприветливее выглядит эта квартира без Цумики в ней – под стать своему хозяину, сейчас единственному.

И вот они уже доходят до кухни, и Мегуми уже указывает ему на стул – а Сатору все так же послушно садится. Набрав воду в чайник, Мегуми ставит его кипятиться. А после достает кружку. И достает заварку.

Что ж, а вот и крепкий черный чай, который Сатору ненавидит.

И о котором мечтал считанные минуты назад.

Но потом Мегуми заливает в чашку закипевшую воду и тут же делает то, чего Сатору никак не ожидал. Он тянется за сахаром, закидывая в чашку несколько ложек. Открывает холодильник и достает молоко – не сливки, но так тоже хорошо – заполняя оставшуюся треть кружки.

А потом ставит ее перед носом Сатору.

В груди что-то щемит.

Сатору поднимает голову, ловит как всегда непроницаемый взгляд Мегуми и ему хочется сказать «спасибо» – но что-то, застрявшее в глотке, мешает. Возможно, там застряла вина. Огромным булыжником застряла, и за целую жизнь не протолкнешь.

А Мегуми вдруг хмурится сильнее.

И губы его острее поджимаются.

И в глазах у него появляется что-то неясное, что-то, чего Сатору не может прочитать – или не успевает.

Потому что уже в следующую секунду Мегуми вытягивает руку вперед, медленно и осторожно, и прежде, чем Сатору понимает, что происходит – бесконечность вокруг него рассыпается, и уплотненный воздух вокруг него разбивается на атомы, и Сатору вдруг чувствует это.

Прикосновение.

Впервые за долгие-долгие годы – прикосновение к собственной коже.

И последним, кто его касался, был Сугуру.

Сугуру с его большими и сильными, но всегда мягкими руками.

Сугуру с его улыбкой, в которой за ярко пылающим солнцем всегда пряталась едва уловимая тень.

Сугуру…

Сатору пытается задвинуть на задворки мысли о Сугуру.

Сейчас перед Сатору не он.

Сейчас перед Сатору Мегуми, его ребенок – его? – который чему-то хмурится, едва ли осознавая, что делает, потому что, если бы осознавал, вряд ли позволил бы себе подобное.

Только не Мегуми, который от любых шутливых тычков Сатору всегда уворачивался.

Не Мегуми, у которого прикосновения явно занимают последнее место в списке приоритетов – вылетев далеко за этот список.

Не то чтобы Сатору не понимает.

Он никогда не воспринимал всерьез такую глупость, как «чужое личное пространство» – но себя никому не позволял касаться годами.

А сейчас почему-то позволяет.

И сейчас почему-то Мегуми касается его сам.

У Сатору никого нет – но этот ребенок успел стать ему важным, и осознание этого факта вдруг становится таким страшным, оглушительно страшным, потому что последний и единственный важный человек для Сатору…

Что ж.

Кровь на руках Сатору может увидеть только он сам.

– Твои глаза, – вдруг говорит Мегуми, заговаривая впервые с того момента, как увидел на своем пороге Сатору и обрывая его мысли – а вместе с тем обрывает прикосновение, отходя на шаг, и Сатору вдруг становится очень холодно.

Он не задумывался об этом ни разу до текущей секунды – но, кажется, за эти самые годы все же успел немного истосковаться по чужому теплу.

Совсем чуть-чуть.

А Мегуми хмурится сильнее, и Сатору осознает, что, наверное, его уставшие глаза выглядят довольно жалко, да и весь он должен выглядеть довольно жалко, а Мегуми уже уходит.

И возвращается он спустя минуту, и в руках у него полоска черной ткани. Он опять подходит к Сатору ближе, опять протягивает руки вперед – и бесконечность опять покорно расступается перед этими руками, когда Мегуми прикладывает ткань к его глазам и завязывает концы на затылке; Сатору едва не выдыхает с облегчением, когда сетчатка погружается в благословенное затемненное спокойствие.

– Так лучше? – спрашивает Мегуми, и Сатору неожиданно осознает – то неясное, что он видел в его глазах, было беспокойством.

– Да, – хрипит Сатору сбитым голосом, кажущимся разломанным так же, как что-то разломано внутри него.

Мегуми просто кивает, отступая на шаг. И на второй. Абсолютно невозмутимый. Как всегда невпечатленный. Осознал ли он, что только что произошло? Он не мог. Это для Сатору мир только что чуть-чуть сошел с орбиты – а Мегуми всего лишь хотел помочь.

Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, пока Сатору наконец не пробует снова нацепить улыбку на лицо – все еще провально – и заставляет себя все же сказать:

– Наверное, мне пора, – но при этом не предпринимает никаких попыток встать.

Мегуми не предпринимает попыток его поторопить.

Еще несколько минут молчания, и во взрослых глазах Мегуми – что-то сродни горечи понимания.

«Он не может знать», – успокаивает себя Сатору.

И он не может.

Но Сатору физически ощущает рваные разломы собственных масок, кровавые ошметки образов, за которыми он скрывался годами, острые шипы искусственных улыбок, в эти секунды ему недоступных.

Сейчас Мегуми видит больше, чем Сатору хотел бы.

Больше, чем Сатору готов показать.

И все же…

Сатору все еще здесь.

Мегуми тоже все еще здесь.

И Мегуми говорит:

– Ты можешь занять мою кровать, если хочешь.

Говорит:

– Я лягу на кровати Цу… На другой.

Что-то больно сжимается внутри, там, в глубине бесконечной пустоты, когда Мегуми не дает себе – или не может – произнести имя сестры до конца. И Сатору вспоминает его там, в больнице, вспоминает, как он сидел сутками на стуле у ее кровати, как сквозь его обычную невозмутимость и невпечатленность грубыми, черными мазками сочилось отчаяние.

И боль.

И вина.

Как Мегуми сорвался и все же выплеснул часть наружу, как он кричал впервые на памяти Сатору, яростный, отчаянный, сам себя изнутри убивающий.

Сатору так ничем и не смог ему помочь.

Потому что он никогда не может помочь тем, кто ему важен.

«Ты же знаешь, я бы не стал тебя винить», – произносит голос в его голове мягко и, вопреки собственным же словам – чуть осуждающе; отголосками из далекого прошлого, и Сатору стискивает зубы, смиряясь.

Может, в жизни Сатору Сугуру больше и нет – но из собственной головы его прогнать едва ли удастся.

И Мегуми идет в свою комнату, а Сатору опять послушно за ним следует.

И Мегуми останавливается у шкафа, ища простыни, а Сатору оглядывается вокруг себя.

Сглатывает.

Он привык к одиночеству.

Он с одиночеством сросся.

Одиночество стало ему родным.

Но…

– Знаешь, я мог бы поспать на полу, – как можно беспечнее говорит Сатору, но отыгрыш получается хреновый; у него вообще сейчас ни черта не выходит играть.

Мегуми оборачивается к нему, прерывая свои поиски.

Смотрит на Сатору знакомо внимательно, знакомо цепко, опять заглядывает куда-то глубоко – глубже, чем Сатору готов показать.

Но Сатору опять этому не противится.

– У нас… У меня есть старый футон, – в конце концов, говорит Мегуми, странным образом поняв, о чем говорит Сатору, и почему-то впервые угождая его капризам.

Возможно, потому что понимает, что сейчас это не капризы.

Сатору не может этой ночью остаться один.

Только не сегодня.

И полчаса спустя Сатору уже лежит на футоне рядом с кроватью Мегуми, и ткань, которую Мегуми повязал ему на глаза, бережно сложена рядом.

И Сатору смотрит на чернеющий смолью прямоугольник перед собой и думает – а ему ведь нужна новая повязка. Теперь, когда предыдущая осталась с Сугуру навсегда. Та самая, которую Сатору повязал, когда Сугуру выбрал свою, пропитанную кровью дорогу.

Когда он ушел.

И Сатору все еще помнит, как говорил себе тогда, что Сугуру отныне для него мертв. Говорил себе, что в следующий раз его рука не дрогнет.

Тогда Сатору был всего лишь глупым, инфантильным, горделивым ребенком.

Пожалуй, он все еще такой.

Но сейчас.

Сейчас, когда Сугуру ушел навсегда.

Сейчас, когда он мертв на самом деле…

Сейчас Сатору хочет лишь сбежать в ночь – и идти.

Идти.

Идти.

Идти до тех пор, пока Сугуру не заберет его к себе.

И, может быть, если сделать из этой ткани новую повязку, память о том, кто впервые повязал ее Сатору на глаза – память о важном, – поможет ему удержаться.

Поможет не сорваться в бесконечность пустоты.

И Сатору отрывает взгляд от ткани. И переводит его на виднеющийся в темноте ночи силуэт Мегуми, клубящийся потоками энергии, чернеющей, немного мрачной, обещающей однажды стать невероятной силой.

И успокаивающей.

Так проходит час прежде, чем Мегуми не выдерживает. Повернувшись к Сатору, он склоняется над ним с хмурым, недовольным выражением, которое тут же смягчается, как только он видит чужое лицо.

Пара секунд упавшей на них тишины – а потом Мегуми протягивает руку.

И Мегуми опускает ее ладонью на глаза Сатору, и Сатору уже не удивляется, ощущая чужое прикосновение.

Пустота внутри распадается под чужими пальцами, давая кислороду доступ в легкие, и Сатору может дышать.

Мегуми говорит – то ли приказывает, то ли просит:

– Спи, Сатору.

Голос Сугуру в голове мурлычет: «Спокойной ночи».

Сатору засыпает.

Сны ему той ночью не снятся.

========== Тише, Годжо-сан ==========

Это происходит после очередной пустяковой битвы – ничего особенного, минимум приложенных усилий. Но битва заканчивается и проходит какое-то время, может, пять минут, может, час, а Сатору вдруг замирает посреди улицы, осознав, куда именно идет.

Мысленно матерится.

Он уже собирается сменить направление на сто восемьдесят и отправиться в школу, куда ему и положено, но…

Но что-то его останавливает. Что-то не дает сдвинуться с места. Взгляд все равно возвращается к исходной траектории – дорога, ведущая в квартиру Мегуми и Цумики.

Вот же черт.

Так и не свернув, Сатору продолжает идти.

Я просто проверю, как там детишки, – говорит себе он.

Я тут же уйду, – говорит себе он.

И даже почти в это верит.

Квартиру Сатору открывает собственным ключом, выданным ему Цумики под строжайшим секретом, тайком от Мегуми – сам Мегуми, конечно же, обо всем знает, но каждый из них старательно делает вид, будто нет. И вот Сатору переступает порог. Вот Сатору закрывает глаза, склоняет голову и делает глубокий вдох.

И с удивлением для себя осознает, что только теперь легкие покорно принимают воздух, и он может свободно, почти без усилий дышать.

Пару минут Сатору просто стоит и с наслаждением делает один вдох за другим, пока в конце концов не смиряется с мыслью, что провести так вечность не может. Так что он заставляет себя отлепиться от порога. Заставляет себя открыть глаза, головы все так же не поднимая. Смотрит на время и морщится – начало четвертого ночи, приперся, блядь, долгожданный гость.

Он просто тихонько заглянет в комнаты к детям, проверит, что они на месте и спят – и тут же свалит. И неважно, что благодаря технике, из-за которой стены перестают быть преградой для глаз, ему никуда заходить и не нужно – можно ведь убедиться и так.

Но Сатору не против впервые в жизни сделать вид, что ненадолго об этом забыл.

Вот только все планы рушатся, когда он наконец голову поднимает, выныривая и из собственных мыслей – и в полумраке коридора натыкается на невпечатленный взгляд стоящего неподалеку Мегуми.

О. Кажется, Сатору немного проебался.

Ну, или не немного.

С усилием натянув на губы искусственную улыбку, он уже готовится выдать какую-нибудь донельзя идиотскую отмазку – но Мегуми его опережает; бросив взгляд куда-то в сторону руки Сатору, он хмуро говорит:

– У вас кровь.

Сатору моргает.

Отслеживает направление взгляда Мегуми – и понимает, что тот прав.

У Сатору порван рукав и разодран локоть, из которого сочится кровь – несколько капель уже сорвались на пол, стекшись в небольшую лужицу; а он ведь совершенно не помнит, как это произошло. Проклятье точно задеть не могло – его техника не ослабевала ни на секунду во время битвы, так что такое невозможно физически. А значит, Сатору напоролся сам.

Промежуток времени между окончанием битвы и тем моментом, когда он осознал себя, идущим в квартиру Фушигуро, изрядно смазан в сознании – вероятно, именно тогда все и произошло.

Вспомнить, когда в последний раз получал ранение, у Сатору не выходит.

Вот черт.

Только теперь, осознав, что ранен, Сатору ощущает отголосок боли – вполне терпимый, легко игнорируемый. Он заставляет собственную фальшивую улыбку стать шире; тянет губы в изломе так усиленно, что скулы саднит.

Говорит:

– О, это сущий пустяк, не стоит внима…

– Идите на кухню. Я принесу аптечку, – произносит Мегуми, прерывая Сатору на полуслове и, кажется, вовсе его не слушая, и когда Сатору пытается вклиниться:

– Но… – Мегуми перебивает опять уже с отчетливо строгими нотками, скользнувшими в голос; повторяет:

– Идите на кухню.

И, стоя здесь, перед десятилетним мальчишкой, Сатору на секунду сам чувствует себя ребенком, которого пристыдил родитель. Когда мимолетное оцепенение спадает, он едва удерживается от того, чтобы фыркнуть – все-таки, большой вопрос, кто здесь за кем присматривает – и послушно идет на кухню.

Спустя пару минут приходит Мегуми с аптечкой, принимается методично вытаскивать все, что ему понадобится.

– Я вполне в состоянии сам… – начинает Сатору, но Мегуми бросает на него Взгляд, такой же строгий, как и его голос считанные минуты назад – и Сатору затыкается.

Когда Мегуми закатывает ему рукав и тут же нацеливается обрабатывать ссадины, Сатору на секунду, всего на секунду, испытывает искушение позволить ему себя коснуться… Но он не может.

Просто не может.

И в результате Сатору лишь сужает действие своей техники настолько, чтобы создать видимость прикосновения к своей коже, на деле этого прикосновения не допуская. Объяснить логически, зачем делает это, он не может – но его так давно никто не касался, слишком давно, и одна мысль о прикосновении вызывает легкую тошноту.

Даже если речь идет всего лишь о ребенке. Об этом конкретном ребенке.

На секунду Мегуми хмурится сильнее, когда его палец оказывается на коже Сатору и, кажется, даже напрягается – но тут же непроницаемое выражение лица возвращается к нему и он продолжает движение.

Сатору притворяется, будто не заметил этой заминки.

Мегуми притворяется, будто не заметил того, что сделал Сатору.

Идиллия, мать ее.

И, наблюдая за тем, насколько отточенными, почти профессиональными движениями Мегуми убирает кровь – приходится следить за каждым мнимым касанием, чтобы позволить это, – Сатору ощущает, как за ребрами начинает ядовито копошиться вина. И он, до этого послушно молчавший, не выдерживает; ему в принципе сложно выдерживать тишину – в ней всегда таится слишком много всего.

– Кажется, у кого-то здесь немалый опыт в обработке ссадин, м-м-м? На ком же ты тренировался, Мегуми? Не на себе ли случайно? – спрашивает Сатору с деланным весельем.

Это длится всего какую-то долю секунды, но Мегуми вдруг застывает от его слов прежде, чем продолжить движение. Сатору визуально улавливает, как в этот раз он надавливает ватным тампоном на ссадину чуть сильнее нужного – до этого его движения были предельно осторожными и даже не ощущая, Сатору мог бы назвать их почти нежными, если бы знал Мегуми чуточку хуже.

Но Сатору прекрасно осознает, что дело не в нем; что Мегуми оказал бы помощь почти любому, кому она понадобилась бы – просто потому что это Мегуми. Болезненно неравнодушный к миру в целом за всей своей невозмутимой маской.

Не то чтобы это неравнодушие хоть как-то касается конкретно Сатору, как личности. И, нет, от этой мысли ему вовсе не горько.

С чего бы.

Зато такой секундной реакции Мегуми более чем достаточно, чтобы Сатору понял – он попал в точку. Любое, даже наигранное веселье тут же улетучивается, когда этой мысли его начинает подташнивать.

– Будьте тише, Годжо-сан. Еще разбудите Цумики, – спокойным ровным голосом просит Мегуми, и если бы не мимолетная реакция – можно было бы подумать, что слова Сатору на него никак не повлияли.

Давить на Мегуми дальше и расспрашивать – верный способ заставить его отпрыгнуть от Сатору и ментально, и физически. В лучшем случае – на шаг-другой, вероятнее – на милю-другую. Так что Сатору заталкивает вспышку беспокойства поглубже и лишь едва сдерживает вздох. Он разберется с этим потом. Как-нибудь.

И решает сменить направление разговора на что-то более легкомысленное.

– Ну Мегуми-и-и, – хнычет Сатору, подливая в голос театрально-жалобных интонаций. – Я же говорил тебе называть меня сенсей!

– Официально вы все еще…

– …не твой учитель. Да-да, знаю, – ворчит Сатору. Он слышал это уже как-то раз, или два раз, или несколько десятков раз. – Не хочешь называть сенсеем – зови хотя бы по имени. Са-то-ру, – демонстративно произносит он по слогам. – Это не должно быть сложно, правда же?

– Как скажете, Годжо-сан, – все так же невозмутимо отвечает Мегуми, но за пару лет знакомства Сатору узнал его достаточно, чтобы распознать ехидные нотки в голосе – каждый раз, улавливая их, он немного ликует внутри.

В конце концов, это признак хоть каких-то эмоций, которых от Мегуми попробуй добейся. Пусть в последнее время такие отголоски и проскальзывают все чаще в его голосе, в выражении лица, в репликах – их все еще катастрофически мало.

Драматично вздохнув, Сатору произносит с намеренно преувеличенной, фальшивой обидой:

– Ты же специально так делаешь, чтобы побесить меня, да?

– Понятия не имею, о чем вы, Годжо-сан, – и хотя Мегуми совершенно не меняется в лице, а внимание его все еще приковано к ссадинам Сатору – движения вновь осторожные, вновь подозрительно походящие на нежные и без физического подтверждения, – Сатору может уловить, как едва заметно смягчается что-то в выражении его лица.

Хотя, может быть, ему кажется. Может быть, это все действие приглушенного искусственного света, льющегося с потолка.

Может быть, он принимает желаемое за действительное.

Сатору мысленно встряхивается. Это неважно. Неважно.

– Кто-нибудь говорил тебе, что ты совершенно несносный ребенок? – все так же драматично восклицает он, и Мегуми невпечатленно хмыкает:

– Вы говорите как минимум раз в неделю, – делая акцент на «вы».

Если бы не тот факт, что за стеной все еще спит Цумики – Сатору бы расхохотался в голос, но достаточно и того, что он уже разбудил одного ребенка. Так что вместо этого Сатору только глупо хихикает себе под нос – и с удивлением осознает, что в этом хихиканьи куда больше искренности, чем он рассчитывал.

Проходит еще несколько минут прежде, чем Мегуми заканчивает обрабатывать локоть, заклеивая ссадины пластырем; это оказывается немного труднее, чем Сатору рассчитывал – дать пластырю остаться на коже без ощущения касания.

Он игнорирует оседающее где-то на изнанке сожаление из-за того, что фактически сделал произошедшее сейчас фикцией. Что струсил в такой малости.

Игнорирует сожаление о потерянном прикосновении, о потерянном признаке заботы, которого не получил исключительно по собственному желанию. По собственной глупости.

Но Сатору мысленно встряхивается от дурацких мыслей и оглядывает плоды труда Мегуми. Искренне произносит:

– Прекрасная работа. Спасибо, несносный ребенок!

Сатору мерещится, что уголки губ Мегуми чуть дергаются – наверняка опять игра света.

А потом Сатору моргает – и вдруг осознает, что теперь оставаться у него точно нет причин. Что нужно уходить – хотя, вообще-то, уйти он должен был уже давно.

Должен был не приходить вообще.

Эта мысль почему-то отзывается глухим и тоскливым гудением в грудной клетке.

Но Сатору поднимается.

Сатору идет к входной двери – а Мегуми следует за ним.

Сатору вновь искусственно улыбается – и это почему-то стоит куда больших усилий, чем обычно.

Сатору говорит:

– Что ж, теперь мне пора…

– Почему вы вообще пришли? – спрашивает вдруг Мегуми, в очередной раз прерывая его, хотя обычно, привычно сдержанный, не так уж часто себе это позволяет.

При этом смотрит Мегуми хмуро, со складкой между бровей, с едва уловимым оттенком растерянности во всегда ровным взгляде. Сатору же ощущает, как собственная улыбка идет трещинами и рассыпается.

И Сатору смотрит в ответ на этого ребенка, которого выкупал у Зенинов с исключительного расчетливыми, эгоцентричными намерениями, на которого у него были планы – и рядом с которым чуть-чуть приглушается, ощущается менее ярко боль в грудной клетке, преследующая его повсюду с тех пор, как Сугу… тот человек повернулся к нему спиной. Этот ребенок не должен ничего значить – твердит себе Сатору, повторяет снова и снова. И все-таки…

Все-таки.

Пара секунд тишины – а потом он, неожиданно для самого себя, произносит чуть приглушенно:

– Хотел бы я знать, – и замирает, осознавая, что именно и кому сказал. Осознавая, насколько честно это получилось.

Опять натянув улыбку на лицо – блядь, как же сложно-то, – Сатору добавляет легкомысленно:

– Просто хотел проверить, как вы здесь. Обычная прихоть сенсея, которого ты отказываешься называть сенсеем.

Но Мегуми продолжает смотреть все так же хмуро. Все так же пристально. И от этого его слишком взрослого, слишком знающего, слишком цепкого взгляда вдруг хочется спрятаться.

И Сатору прячется.

Прячется за дурацкими репликами.

Прячется за фальшивыми улыбками.

…он так привык за ними прятаться…

Прячется, захлопывая за собой дверь – и отрезая себя от этого крохотного чужого мира, которому сам Сатору не принадлежит. Отрезая себя от ребенка, к которому он не имеет права, не может, не хочет привязываться – и не привяжется.

Конечно же, нет, – убеждает себя Сатору.

Конечно же, нет.

Комментарий к Тише, Годжо-сан

не хочется создавать отдельный фик для этого, пусть лежит здесь. может быть, станет сборником-преканонных-драбблов-которые-никому-не-нужны – может быть, не станет

но у меня все еще слишком много мыслей об этих двоих и нужно куда-то их девать

p.s. с днем рождения, Годжо Сатору

========== Улыбнись, Мегуми ==========

Когда дверь наконец открывается – по ту сторону его встречает знакомо хмурый взгляд Мегуми, и Сатору тут же в ответ расплывается широченной улыбкой.

На несколько секунд они застывают в густеющей тишине. Взгляд напротив скользит ниже, к пакетам в руках Сатору, доверху набитым елочными игрушками, гирляндами и едой – складка между бровей Мегуми становится глубже.

Сатору уже хочет выдать какой-нибудь дурацкий комментарий, отпустить донельзя идиотскую шутку – все, что угодно, лишь бы эту удушливую тишину разбить. Лишь бы проще было игнорировать непривычно-тревожное трепыхание в грудной клетке – Сатору не уверен, что выдержит, если Мегуми сейчас захлопнет дверь перед его носом.

А ведь все к тому и идет.

Но прежде, чем Сатору успевает что-нибудь сказать, прежде чем успевает испортить все еще сильнее, чем оно уже есть – из грудной клетки Мегуми вырывается вздох, полный вселенской обреченности. А сам он вдруг отступает на шаг в сторону, освобождая проход.

Протискиваясь в дверной проем со всеми своими многочисленными покупками, Сатору хмыкает – все-таки, кое-каким азам драматизма этого ребенка обучить получилось.

Игольчато струящееся по венам облегчение он старательно не замечает.

А чтобы не замечать получалось еще лучше, Сатору, лишь стащив с себя ботинки, тут же разводит бурную деятельность. Проносится вихрем на кухню, принимаясь разгружать пакеты и совершенно не следя за тем, какую бессмысленную чушь выдает его рот. Потом кое-что вспоминает, и, оставив все еще почти полные пакеты на столе, несется в комнату.

В спину ему прилетает приглушенное ворчание Мегуми о том, что он будто оказался в одной квартире с гиперактивным чихуахуа – и Сатору гогочет во весь голос. Получается даже почти не наигранно.

Действительно ведь смешно.

А потом он открывает шкаф, который и был целью. Хмурится, обнаруживая там именно то, что ожидал. Возвращается на кухню и обвинительно тычет пальцем в ни на дюйм не сдвинувшегося с места Мегуми.

– Конечно же, ты, несносный ребенок, не потрудился елку даже установить!

В ответ Мегуми смотрит на него абсолютно невпечатленно, без хоть малейшей тени раскаяния – и Сатору с театральным возмущением всплескивает руками.

Как-то так все и продолжается, постепенно входя в рутинную колею. Сатору нескончаемо болтает и сверкает искусственными улыбками, вновь возвращаясь к пакетам – Мегуми же молчаливо наблюдает за ним, сложив руки на груди и опершись плечом о дверной косяк. Его острым внимательным взглядом жжется между лопатками – но к этому Сатору давно привык.