Текст книги "Путь длиною в детство (СИ)"

Автор книги: Цвет Морской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

я смотрел до рези в глазах на календарь, с остановившимся последним крестиком. Март. Маркер отдыхает уже несколько дней. Я – предатель. Я смирился с этим. Я решил сбежать. От Паши? От себя.

Нет, я ничего не решал. Меня притянул знакомый цвет глаз, что-то общее в чертах лица и я пошёл. Пошёл за свободой. Я устал, выдохся. Все могли свободно жить и дышать, у них получалось. У меня – нет. Кислородное голодание? Я умирал. Врач с мудрёным названием, кстати, горячо почти поддержал меня в этом и, скорее всего, чтобы успокоить моего брата, выдал мне баллончик с какой-то дрянью и рекомендовал использовать его, когда совсем будет худо. Дыхание, мол, это – жизнь. Да ладно! А то я не знал! Маленький что ли, не понимаю?!

Гена, казалось, тоже всё понимал. На том стихийно образовавшемся дне рождения что-то случилось в моей голове, и я сел рядом с ним, с парнем из старших классов. После, мы нередко гуляли, даже ходили пару раз в кино. На втором таком походе Генка дотронулся до моей руки, передавая мне стакан с попкорном и... до конца сеанса уже не отпустил мою ладонь. Мелькали кадры, кто-то что-то говорил, кричал, я помню, звучали выстрелы... Моя ладонь вспотела, но я боялся даже двинуть пальцем – закостенел. С того дня я решился, хотя Генка и не просил ни о чём. Мы даже не знали друг о друге самого главное – зачем мы встречаемся. Что это дружба или больше?

Почти месяц я решался: всё что-то искал в его глазах, высматривал. Я не знал, что ищу, но знал, что это должно быть сильнее, того синего маркера, что я давно не брал в руки. В то время, брат, как-то зайдя в мою комнату, остановился около кровати, намереваясь мне что-то сказать, поднял глаза на календарь и завис. Наверное, он думал, что что-то напутал с числами?

Он никогда меня не спрашивал, а я и не объяснял ничего: про календари, синие крестики. Думаю, что Павел, перед своим вторым отъездом, мог сказать Максиму про моё признание. Но смысл зачёркивания чисел... Сомневаюсь, что он знал, зачем всё это.

Максим тогда испугался, поняв, что я перестал делать отметки в календаре. Именно. Я увидел в его глазах страх. А потом жалость. Жалость? Не знаю, о чём я думал, но как сопливая малолетка налетел на него с кулаками, что-то крича про свою комнату, про частную собственность. Максим безропотно позволил мне себя вытолкать... Я закрылся и долго плакал злыми, кислотными слезами. Маркер давно валялся в ящике. Я даже успел забросать его школьным хламом.

Глава 6

Санька

Потом, через несколько дней, с отчаяния (Максим разговаривал в тот день с Павлом), я вызвонил Генку и напросился к нему в гости. Я решился, толком не понимал на что, но решился.

Он встретил меня у двери, молча кивнул на моё приветствие. Под его вопрошающим взглядом я зашёл в квартиру и снял кроссовки. Разогнулся и посмотрел на него. Это был ответ? Голова была пустой – я ничего не соображал.

И он сразу взял меня за руку, это был второй раз после того случая в кино, потянул за собой. Второй рукой я сжимал в кармане свой баллончик.

Я слышал голоса его родителей – ужин под телевизор на кухне. Мы зашли в какую-то комнату, наверное, в его. Я был на взводе – ничего толком не видел: окно, шкаф, кровать, комп. Обычная комната. Непримечательная – серая.

Мы стояли друг напротив друга. Что-то там выкрикивали колонки... Откуда-то сбоку лился оранжевый свет... Генка молчал, может, ждал, что я начну что-то говорить. Но никакие слова не лезли мне в голову. Я тяжело дышал, будто взбежал без лифта на последний этаж небоскрёба. И сколько мы ещё будем так стоять? Делаю шаг вперёд. Генка отмер, и притянул меня к себе, уцепившись второй рукой за край толстовки. Мы опять замерли.

Стоя к нему вплотную я ясно видел, что глаза у него темные. Странно... Не такие. Я думал... Генка склонился и прижался к моему лбу. Мы какое-то время стояли и смотрели друг другу в глаза. Не знаю как он, но я всё что-то пытался высмотреть, найти в его лице, в нём...

На кухне чем-то грохнули. Раздался смех. Я от неожиданности отпрянул. Забыл, зачем пришёл. Нужно было целоваться. Да! Точно. Я отмер и потянулся губами вперёд, к его губам. Генка двинулся навстречу... Это были самые длинные сантиметры в моей жизни. Время тянулось и тянулось.

Видимо, перед моим приходом Генка ел на кухне вместе с родителями. Я почувствовал запах какой-то еды. Что он ел? А я вот не поужинал...

Генка осторожно коснулся моих губ, потом отстранился, посмотрел на меня и аккуратно поцеловал в подбородок. Потом скользнул губами на щёку, потом спустился и легко поцеловал меня в уголок губ, сначала в один, потом в другой. Опять отстранился и, глядя в глаза, снова упёрся своим лбом в мой. Получалось слишком сложно. Почему просто не целоваться? Зачем всё это?

Я решил поцеловать его сам. Попробовать. Может он поэтому и стоит – ждёт моей инициативы? Я обнял его за шею руками (долго решался отпустить баллончик) и слишком быстро ткнулся в его губы. Опять не так. Я стал отстраняться, чтобы попытаться ещё раз, но Генка не дал и будто подхватил мои губы своими. Он сделал это так быстро, будто ловил меня. Зачем? Ведь не убегаю. Я решил. Аккуратно вдыхая через нос и позволяя Генке забраться в мой рот языком я продолжал свои поиски, тем более, что Генка тоже не закрыл глаза. Он же похож, должен быть похож на Павла. Должен... а глаза у него действительно темнее, чем... почти карие. Как же так?

Генка всё целовал меня, нежно проводя своим языком по моему, гладил нёбо...

Это мой первый поцелуй. Почти...

Я тогда его выпросил у него, вымолил, выплакал. Хватал его за рубашку, за руки, задыхался. Клялся Павлу страшными детским клятвами – никто, никто не узнает. Никогда. И он сдался. Наклонился ко мне, приблизился к губам и едва-едва, лёгкими касаниями прошёлся по моим губам своими, сначала в одну сторону, потом в другую. Я близко-близко видел его глаза – два тёплых гречишных озера. Они обволакивали меня. Я захлёбывался в сладких волнах, они проникали в нос, в горло... было мало. Тягучая сладость уже в груди, в животе. Я весь пропитался его вкусом, запахом. Я тонул.

Потом всего стало слишком много для меня, и я закрыл глаза.

Я сидел и сидел, впитывая эти прикосновения, его запах, его дыхание, птичий гомон за окном, прохладный сквознячок, пробежавшийся по моим ногам... Когда я остался один в комнате, даже не успел понять. Опомнившись, словно вынырнув, с ужасом понял, что так и не поцеловал Павла. Я мог только сидеть. Но я же хотел... я ведь просил... Какой же я дурак, забыл, что МНЕ надо было целовать его! Мы же договорились с ним! Я рыдал, молотил свою подушку кулаками. Казалось, что большего горя не будет в моей жизни – Я ЗАБЫЛ поцеловать Павла! Больше он не согласится никогда!

Тогда я не знал, что он приходил прощаться, чтобы уехать снова. Хорошо, что не знал, я бы не смог отпустить его. Как? Не знаю. Просто не смог бы...

Потом, когда узнал, что он уехал, поселился на неделю в своей кровати... Конец? Всё?

И вот сейчас мы целовались с Генкой непонятно медленно и торжественно. Это – в первый раз. Потому что я сам себе запретил помнить, запретил знать, что он был, тот выпрошенный поцелуй с мёдом. Что-то дёрнулось и натянулось в животе...

Нет, это явно были пельмени. У них на ужин сегодня пельмени.

Поцелуй длился вечность, такую долгую вечность, что мне пришлось вырваться, чтобы глотнуть воздуха. Но его не было. Я попробовал ещё, но также не нашёл ничего подходящего вокруг. Забыл про баллончик. Я просто перестал дышать. Смысл, если ничего не выходит? Даже успел подумать, что мне почему-то не страшно: только хрип и онемелые губы. Зато стало страшно Генке, он отстранился, схватил меня за плечи и встряхнул. Кажется, я не мог стоять. Он тоже догадался и опустил меня в какое-то кресло. Метнулся куда-то из комнаты. А я сделал вдох. Вот так, взял и вдохнул. Получилось само собой. Это потом был захлёбывающийся кашель, судорожно открытый рот с перекошенными, наверняка синими губами, мокрое от непроизвольных слёз лицо.

Через час, глядя во всё ещё немного испуганные, но понимающе покорные глаза Генки, когда он довёл меня до дома, я уже всё знал. И он всё знал.

– Спасибо – прошелестел я. Голос до конца пока не восстановился.

Генка кивнул, скривил губы в подобии улыбки и ушёл.

Я медленно поднимался по лестнице. Когда я дошёл до второго этажа – пошёл чуть быстрее. На третьем ещё ускорился. А к пятому пытался перескакивать через ступеньку. Получалось плохо – дыхалка мешала.

Когда я влетел в комнату, то застал там своего брата, он стоял около окна ко мне спиной. Створка рамы, открытая настежь, некрасиво собрала штору. Максим стоял, запрокинув голову, ловя лицом ветерок с улицы. Когда я открыл дверь, огромная складка дёрнулась от сквозняка, обозначая моё присутствие. Максим повернулся ко мне. Он улыбался, ждал. Стало горько: от его взгляда, от моего провального с самого начала выбора (заменил, видите ли!), от всего сегодняшнего дня. Я правой рукой по привычке нащупал баллончик в кармане – он мне так и не понадобился сегодня. Мне было достаточно получить свободу, свободу от чужих, случайных людей. От других глаз... Генка понял или просто отступил?

Продолжая неотрывно смотреть на брата, я прошёл через всю комнату и закрыл окно. Мы не сговариваясь вместе следили за тем как опадала складка-пузырь, лишённая притока воздуха. Штора давно заняла своё привычное место, а мы всё стояли и смотрели на неё.

– Ну, как? – Максим поднял голову, ловя мой взгляд. – Как ты? – он всё ещё не забыл мою недавнюю истерику.

Что ответить я не знал. Как я? Сказал бы мне кто! Единственное, что я знал точно, так это то, что сейчас сделаю. Понял на площадке второго этажа.

Я смотрел в родные глаза, потом перевёл взгляд на тонкую морщинку на переносице. Максим... он так беспокоится обо мне. Сейчас лишь одно сможет меня успокоить, и я буду делать это каждый день, до тех пор, пока не смогу дышать сам. До тех пор, пока мне не поможет он, не даст глоток настоящего кислорода, а не этого, что у меня в правом кармане. И я знаю, кто это будет.

Максим (как догадался? может потому, что брат?) как-то обреченно кивнул и, подойдя к моему столу, выдвинул ящик, выудил из-под стопки тетрадей, из-под смятых исписанных листков, целой кучи сломанных ручек и обломков линеек синий маркер и протянул мне. Потрепал меня другой рукой по голове и вышел из комнаты.

И вот сейчас, перед моими глазами эта самая спина, уже четвёртый день та самая спина. Я хожу за ним, провожая до дома, четвёртый день. Долбанное солнце!

Другие люди на мгновение загораживают его от меня. Дёргаюсь, и тут же успокаиваюсь, когда Павел вновь выныривает опять передо мной.

Чёрт, резкость опять пропала. Смаргиваю. Опять пытаюсь стереть какую-то туманную муть в глазах. Ничего не получается. Двоится, расплывается всё. Почему? Ах, да, солнце, дождь, лужи... Какие лужи? А сегодня солнце? Всё, я сошёл с ума. Это надо заканчивать, так больше нельзя!

"Давай, Сань, прибавь шагу и останови его". А как? Положить руку на плечо? Или обогнать и развернуться прямо перед ним? Может просто его окликнуть?

От различных вариантов у меня закружилась голова. И почему я раньше не решил, как именно к нему подойду? Почему не выбрал какой-нибудь способ. О чём я сейчас? Спина взмокла, дышал я уже давно тяжело и прерывисто. Баллончик я ощущал при ходьбе ногой. Это немного успокаивало. В очередной раз потёр глаза. Да что ж за день такой!

Воды. Хочу пить! Сейчас остановлюсь, куплю воды. Потеряю его? Но я знаю, куда он идёт, догоню. Сбавляю шаг. На всякий случай хлопнул по правому карману рукой – на месте. На всякий случай... пока не надо. Сейчас хочу одного – вода.

Пытаюсь определить, где на этой улице я смогу быстро найти заветную бутылку. Магазинчики, лавки. Я даже представил, что сделаю из бутылки только один большой глоток, а всю остальную воду вылью себе на голову. Я почти без сил.

Глава 7

Санька

– Санька, а ты уверен, что тебе надо ехать? За столько лет многое могло измениться – Максим, наконец, поднял голову и посмотрел на меня в упор. Застываю. Ветер колышет занавеску на кухне, мы в нашей семье все любим открытые окна.

Всё собирался как-нибудь спросить у брата – как давно он знает? Но было неловко, стыдно, что ли... Подсказал кто ему или сам догадался? Сейчас всё это уже не важно.

С улицы раздаётся шум машин, смех детей. Я всё вижу, слышу. Даже, наверное, понимаю.

Что Максим хотел мне сказать? Там что-то изменилось? ТАМ изменилось? Нет, нельзя. Только не это! Ведь У МЕНЯ ничего не поменялось.

А тогда на кухне, я просто встал с табуретки, Максим продолжал грустно смотреть на меня. Его сигарета потухла. Моя давно была в пепельнице. Всё сделано. Покурили. На дорожку?

Ждал ли он моего ответа? Хотел ли ещё что-то сказать? Я требовательно протянул руку. Максим послушно выудил из внутреннего кармана конверт: билеты и документы для выезда. Попытался ему улыбнуться. Не вышло – вымучено и криво. Ау? Где я? Я же люблю брата. Надо обняться, сказать кучу благодарных слов за быстро оформленные документы, за провожатых, ожидающих меня в аэропорту, чтобы не было проблем на границе, за его поддержку, без ненужных слов и увещеваний. Но меня уже нет. Я – там, с Пашей. А здесь только лишь моя оболочка из последних сил сохраняющая остатки кислорода.

Конверт в руке, последний взгляд на Максима. Кажется, он хочет ещё что-то сказать, даже протягивает мне вслед руку, когда я, разворачиваясь, начинаю своё движение к двери. Но мне не надо слов. Воздух мой кончается. Всё то, что намерил себе на шесть лет. Иссяк. Я был экономный, берёг его, чтобы хватило для последнего вдоха, перед тем как встретится глазами с ним.

Значит, там всё изменилось? И Анька уже несколько раз за последний месяц что-то пыталась мне витиевато объяснить, рассказать. Получается зря берёг, зря экономил? Трясу головой и выхожу на лестницу. За спиной незакрытая дверь... Нет, так нельзя. Возвращаюсь.

 – Спасибо тебе, – брат вымучено улыбается в ответ. – Ты взял лекарство?

Дождавшись моего кивка, подвёл черту:

– Передавай ему привет от нас.

Всё, я – на улице.

Изменилось? Нет! Если это новость, то не для меня. У меня свои новости: "Я еду к тебе. Ты обещал меня поцеловать, поцеловать по-настоящему, когда мне будет шестнадцать, я помню, ты говорил это. Возможно, ты хотел заговорить меня, лишь бы прекратить мою истерику и не поддаться, не пойти на поводу у ненормального влюблённого ребёнка и разрешить поцеловать себя. Но это всё не важно. Потому что ты должен мне!"

Воздуха всё меньше.

Зачем мне вода? Я прибавил шагу, пытаясь отыскать в толпе спину. Дышать становится всё труднее и труднее. Без него. Вода – это потом. Мне осталось жизни ровно на последний вдох. Нахожу глазами родную спину. Павел не успел далеко уйти. Хватит. Сейчас всё закончится. Я срываюсь с места. Не рассчитав силы впечатываюсь в это долгожданное тепло и делаю, наконец, свой последний вдох.

От неожиданного толчка в спину Павел, чертыхаясь, разворачивается. Такой же. Он – такой же. Я – в глаза: шок, удивление, вопрос... Тёплый взгляд. Глаза. Мои. Вижу – мои. Он такой же. Всё так же. Всё. Я замер. Я ведь не опоздал за своим поцелуем? Я всё правильно понял?

Яркое солнце. На улице многолюдно. И двое. Они стоят посередине тротуара. Высокий тоненький мальчик и тёмноволосый мужчина в строгом официальном костюме. Мальчик теребит ремень своих джинсов. Футболка съехала с одного плеча и, кажется, что острая ключица прорвёт сейчас прозрачную кожу. Они ничего не говорят друг другу, кажется, даже не видят друг друга. Ничего не происходит. Замерли. Глаза в глаза.

Глава 8

Павел

Когда я в первый раз увидел Саньку, то едва смог сдержать улыбку – этакий кузнечик. Огромные шоколадные глаза, острые коленки и смех. Вот и всё. Я бы даже не смог описать его, если бы попросили. А вот его звонкий смех узнал бы, наверное, в многотысячной галдящей толпе.

С Максом мы дружили со школы, но его младшего брата я увидел, когда ему едва исполнилось шесть. Родители с новорожденным Санькой в своё время переехали жить к морю, оставив Макса одного. Девятнадцать лет оболтусу – уже можно! Мы с нашей компанией одобрили такое их решение. Причём одобряли почти месяц. Когда кончились деньги и силы, кстати, мы так и не поняли, что кончилось быстрее, оказалось, что пора выдвигаться в университет: первый курс в выстраданном архитектурном, это не шутки!

Потом, много лет спустя, иногда за бокалом вина балуясь анализом своей безбашенной юности, я понял, что так много и долго, как в тот летний месяц рождения Саньки и благополучного отъезда на юга этого белого кулька и его родичей, я не пил никогда.

В конце концов, там, на море, что-то не заладилось, и родители Максима развелись, причём скоренько-скоренько оказались счастливы в других семьях, с другими людьми и с другими детьми. Как Макс потом рассказывал, будто оправдываясь перед нами, Санька оказался лишним. Лишним и в одной семье, и в другой. Макс часто гостил у родителей до их развода, да и потом заглядывал: море, натуральное вино, загорелые девушки в купальниках и без... Кстати, жену он привёз именно оттуда, с моря, в один из своих сыновних отпусков.

В очередной такой приезд, Максим понял всё и без лишних слов и просьб (его бы не просили, он знал), просто забрал Саньку к себе. Успел. Успел увезти его до того, как мальчик начал болтаться между двумя семьями, по сути, становясь обузой своим родителям.

Санька как-то быстро втянулся в новую для себя московскую жизнь, привык. Он ходил в детский сад, а Макс – на работу. Всё, как у всех. Обыкновенный молодой папаша с маленьким сыном. Санька был открытым, ласковым и сообразительным ребёнком, много смеялся и все наши, когда мы собирались где-то вместе, совершенно не возражали, когда Макс приходил с ним.

Бывало, что Максим просил меня забрать пацана из садика и мы, по дороге домой, гуляли с Санькой в парке. Он обычно рассказывал мне очередную историю о своём друге Славке, о злой воспиталке и старенькой няне Симе. Если я задумывался и забывал кивать или угукать в ответ на его детские откровения, то малыш забегал вперёд, останавливался передо мной, брал меня за обе руки и пытливо заглядывал мне в лицо. Я понимал, что отвлёкся, виновато склонял голову, улыбался, подхватывал его на руки и, пробегая с ним на вытянутых руках по дорожке, пытался выписывать его тельцем мёртвые петли, бочки, подражая самолётным боям. Он повизгивал от восторга, громко смеялся и после успешного проведения воздушной атаки, лётчик Александр Кулешов прощал меня.

Саньке нравились такие полёты. Иногда, когда я "не догадывался", что пора бы "задуматься и отвлечься", Санька также забегал вперёд, брал меня за руки и несмело улыбнувшись, втыкался в мои ладони. Я понимал, что его снова тянет в небо, и мы совершали внеплановый вылет.

После таких прогулок я приводил домой Саньку особенно раскрасневшимся и довольным. Если погода или настроение были не лётные, то мы заходили в кафе и съедали с ним по порции шоколадного мороженного. И только потом шли домой, и там вместе ждали Макса. Бывало, что ждали долго: я успевал даже почитать что-то на ночь этому неугомонному ребёнку, когда звякали, наконец, ключи в замке.

Мы уже как год закончили учёбу. Макс устроился в неплохую фирму, платили хорошо, но вот график работы... А я получал меньше в своей конторе, но имел свободу, что было гораздо важнее для меня. Жил один, детей не планировалось, впрочем, как и жены. Как ветер в поле... Вот я и оказывался периодически то в детском кафе, перемазанный, как и Санька мороженным (не без его помощи, само собой), то в кресле с очередной сказкой в руках около засыпающего мелкого, то в парке. А в те пару месяцев, когда начальник Максима решил, что форсирование сроков сдачи сразу трёх проектов это верное решение, я совсем прописался у Макса в квартире.

Наш трудяга приползал к десяти вечера, обнимал сонного или, если везло меньше, спящего Саньку, пил на кухне крепкий чай с бутербродами и валился спать. Душ был по расписанию после пробуждения, значит, ему можно было безнаказанно умереть до утра. Максим собирался жениться, лишь этим объяснялась его покорность шефу: нужны были деньги.

Когда все проекты были успешно сданы, а деньги несчастному рабу, Максу, выплачены, я вновь вернулся в свои родные стены. Тут-то решил активизироваться мой шеф. Вот интересно, это самое начальство... Они там между собой договариваются, чтобы авралы в очередь устраивать?

Глава 9

Павел

В один из осенних дней, Макс позвонил мне поздно вечером и неожиданно позвал прогуляться. В тот момент я плотно завис у монитора, выискивая ошибки в своём наброске – теперь мой начальник решил что-то там форсировать: то ли сроки сдачи, то ли списки к увольнению.

Я задумался... Прогуляться? Ладно. Почему, нет? Тем более, что мы давно с ним не виделись, даже по телефону не удавалось нормально поговорить.

Мы брели, поддевая ногами разноцветные листья, Макс рассказывал о будущей свадьбе, про родителей, спрашивал меня про работу, про очередного парня. В своё время, он, мне показалось, даже не обратил особого внимания на моё признание. В последствие, несколько раз даже предлагал мне привести своего друга (или любовника, смотря, как складывалось на тот момент) в гости.

Мы присели на скамейку. Было холодно, но безветренно, поэтому решили позволить себе отдых. Я опять что-то рассказывал, Макс поддакивал, уточнял... Сидеть было не очень удобно, и я попытался откинуться на спинку. Никак не мог избавиться от мысли, что он позвал меня не из-за этой светской болтовни, но торопить его не хотелось.

Молчим. Моя голова запрокинута, глаза закрыты. Что-то тихо опустилось мне на лицо. Вздрагиваю. Должно быть, падая с ближайшего дерева маленький осенний листик спланировал на меня. Провожу ладонью по лицу, смахиваю. Точно – берёзовый листок. Проследив за ним глазами, как он, плавно кружась, опускается на землю, я нагнулся и снова поднял его.

Максим всё также не решается начать разговор. Я глажу пальцами сухой листик, Макс с преувеличенным вниманием наблюдает за моими движениями.

– Ты не замечал ничего необычного в Саньке? – решается наконец Максим. Я был расслаблен, почти убаюкан осенью, лавочкой, нашим молчанием... После озвученного вопроса я задумался. Отрицательно покачал головой, всё также смотря на свой листок.

– Он влюбился в тебя, – медленно и похоронно прозвучало сбоку. Выпускаю листок из рук, жёлтый, с ещё зелёной ножкой, он неожиданно камнем упал к моим ногам, даже не сделав попытки спланировать, чтобы подтвердить свою летучую осеннюю природу.

Повернув голову к Максу, я стал ждать продолжения... Я почему-то сразу поверил ему, сразу понял, что это не глупая шутка и именно за этим он позвал меня сюда почти ночью. Я просто сидел, ждал его следующих слов. Думать, позволить проникнуть этим инородным, фантастическим словам в свою голову я не мог. И Макс стал говорить.

Он клял свою тупую башку, что не увидел этого сразу, когда всё только начиналось... а он ведь видел всё, но отмахивался, списывая на детские причуды. Макс зачем-то стал рассказывать мне про своего начальника с его идиотскими идеями, что если бы не те два месяца, что я фактически прожил у них в доме, то ничего бы и не было. Макс путаясь и торопясь перебирал, перекладывал передо мной то так, то эдак разные факты, доказывающие, что он не сошёл с ума. Вибрирующим голосом, словно трясущимися руками нанизывал события в чёткой хронологической последовательности. Я молчал, слушая и смотря на него, как... как на что-то далёкое, я вроде и видел его, но как будто через стеклянную стену. Я видел, что Максу плохо, он едва справлялся с собой. Почему-то в голове стали появляться разрозненные картинки, где он бьёт меня. Мне не совсем был понятно за что бьёт, но этот калейдоскоп помогал мне оставаться спокойным, даже чуть отстранённым.

– Он засыпает и просыпается с твоим именем, он просит меня задержаться на работе, чтобы тогда пришёл ты, он вечерами, запершись в своей комнате, рисует. Я видел эти детские рисунки – едва узнаваемые, нелепые, смешные человечки, но видно, что на них – ты. Самый удачный рисунок лежит у него под подушкой, – воздух закончился и Макс замолк тяжело дыша.

– Я думал, что это пройдёт. Так не бывает. Детский сад какой-то. Думал, забудется, сотрётся, – он повернулся ко мне всем телом. – Санька престал смеяться! Представляешь? Он не смеётся совсем! Он и так худой, а теперь совсем прозрачный стал. Санька утащил мой студенческий альбом, вытащил все твои фотки... Я боюсь за него. Это ненормально. Он совсем малыш! – Максим снова замолк, восстанавливая дыхание.

Это было слишком, это было не нужно, это было жутко.

– Я вот чего не пойму и это... это пугает меня больше всего: как он понял, почувствовал, что в тебя можно влюбиться? ну... что ты... – Максим смешался и замолчал.

"Гей?" – так и рвалось с моих губ, но я проглотил такое лишнее сейчас, и именно сейчас такое грязное слово.

– Я ничего не делал, – мне нужно было это сказать. Чего я не делал, я не знал. Но знал, что не виноват ни в чём. Ни перед ним, ни перед Санькой.

– Он..., ты понимаешь, он... – тут Макс рванулся ко мне... Было ощущение, что он схватит меня за грудки и начнёт бить. И Максим действительно схватил меня за отвороты куртки, рванул на себя, больно ударив меня лбом о свою голову и замер. Я пытался унять гул в голове. Медленно-медленно, накрыл своими руками его сжатые почти у моего горла пальцы, и чуть поглаживая, стал отцеплять их от своего воротника. Не сразу, но мне удалось и теперь всё также сжимая его руки своими, я стал немного отодвигать его от себя.

– Он улыбается только глядя на твои фотки, целует тот рисунок, тот, что под подушкой. – Макс сам отодвинулся от меня и тоже откинулся на спинку.

– А фотографии я у него забрал. Я не мог больше этого видеть!

Я понял, что это всё – мы поговорили.

И я поверил... нет, даже не так... Я точно знал, что это правда. Но, всё же, надеясь на чудо, предложил:

– Давай завтра втроём сходим в кафе, посидим, поговорим все вместе, и ты увидишь, что это всё ерунда, что ничего нет.

Максим неожиданно резко сел, снова рванулся ко мне, схватил меня за шею и снова притянул к себе, вглядываясь, прожигая меня глазами. Я изо всех сил пытался вложить в свой взгляд твёрдость, уверенность в благополучном исходе мероприятия. Наверно, у меня получилось, потому что Макс загнанно улыбнулся и бросил:

– Завтра позвоню, – встал и широкими шагами ушёл в темноту.

Не знаю, сколько я просидел на лавочке, но мне хватило, чтобы на следующий день свалиться с жаром. В каком-то ненормально высоком температурном бреду я провалялся дома неделю. Несколько раз был Макс. Пришёл, когда не смог дозвониться до меня. Безвылазно сидел у моей кровати и отпаивал меня бульоном Егор – мой последний и получается, что постоянный любовник.

А после выздоровления навалилась моя работа, которую, конечно, никто не сделал без меня. Когда мы всё-таки смогли договориться о встрече с Максимом, прошло три недели.

Глава 10

Павел

После ухода Макса из парка, я остался сидеть на лавочке – голова была пустая, немного давило в висках. Смотрел на фонарь, на другой стороне дорожки и собирался с силами – надо было двигаться домой, в тепло. Тело застыло, вросло в лавку. Я стал подниматься, спина благодарно распрямилась – продольные деревяшки были невозможно кривыми (это ж надо было найти такую лавочку) и, буквально, выдавили мне позвоночник и рёбра в какую-то немыслимую архитектурную конструкцию.

Я потянулся всем телом. Кровь будто заново побежала по моим венам, разнося тепло. И, наверное, в тот момент, когда это тепло дошло до моей головы, я проснулся. Стеклянная стена, выстроенная мною во время разговора с Максом, растворилась, растаяла, словно была изо льда. Я, буквально, упал назад, на лавочку, снова впечатываясь позвоночником в кривую спинку.

Новый калейдоскоп, но уже с реальными картинками, завертелся перед моими глазами. Вот Санька, глядя на меня испуганными огромными глазищами, склоняясь над моей рукой, дует мне на палец, который я порезал. Потом, поднимает свои шоколадные глаза на меня, проверяя – мне всё также больно? И опять дует, смешно вытягивая губы: это мы так пытались приготовить ужин, когда ждали Макса с работы.

А вот он виснет на мне, прося покружить его, как кружил Славку его отец (он видел – "это – здорово и можно ходить, как пьяный"). Вот Санька в кафе специально вымазав свою ладошку в мороженном быстро проводит по моему лицу и громко смеётся, глядя на мою шоколадную физиономию. А на этой картинке, он, перед сном, забирается ко мне на колени и немного поелозив и устроившись поудобнее, укладывается своей спиной мне на грудь. Пригревшись, просит рассказать сказку. И я что-то такое рассказываю, устроив мешанину из всего, что помнил из детства. После моего невнятного бубнения (рассказчик я фиговый) он растекается по мне и дремлет. Я, понимая это, замолкаю и слушаю его тихое сопение. В комнате тихо, горит ночник – любимый Санькин ёжик. Боясь, потревожит сон мальца, сижу не двигаясь. Тут Санька неожиданно вскидывается и оборачивается назад. Увидев меня, расслабляется и, развернувшись на мне боком, сворачивается комочком, явно собираясь спать дальше. Одной рукой обнимает меня за шею, утыкается мне в грудь и снова засыпает. Я разглядывал его светлый затылок, мохнатые кончики ресниц, рассматривал в скудном свете ночника-ёжика, маленький сопящий носик. Убаюканный и согретый теплом маленького тельца я поплыл. Хотелось сидеть так и сидеть. Задремал.

Чуть позже, проснувшись (тело затекло) я немного сполз вниз по спинке дивана, на котором мы с Санькой расположились вечером. От моих телодвижений он переместился чуть ближе к моему лицу. Я уткнулся носом в его волосы и вдохнул... Тонко защемило в груди, я задышал чаще, пытаясь справиться с болью. Внутри у меня как будто что-то толкнулось, и я почувствовал, что не могу вдохнуть – сердце перекрывает работу лёгких резкими уколами. Осторожно стащив с себя Саньку, накрываю его пледом. Встаю. Даже так нормально дышать не получается. Снимаю свою рубашку, чтобы ничего не мешало, кидаю её на диван и мелкими вдохами переползаю на кухню. Рванул окно... полегчало.

Утром он ушёл в садик с аккуратным оттиском маленькой пуговки на сонной моське. Всю ночь проспал на моей рубашке?

Налетевший порыв ветра осыпал меня настоящим листопадным дождём. А я видел перед собой чуть опухшее личико – Санька; как он ушёл тогда, ушел с моей печатью... от меня...

Не думать! Не думать! Это невозможно!

Всё вдруг закружилось в слепящем хороводе: листья, фонари, отчаянные глаза Макса, отпечаток пуговицы на щеке, тот рисунок под подушкой... Я хочу его увидеть. Рисунок. Меня на нём.