Текст книги "Путь длиною в детство (СИ)"

Автор книги: Цвет Морской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Глава 1

Санька

Не смогу, знаю, что не смогу, но продолжаю упрямо идти вперёд. Солнце, отражаясь от множества луж на асфальте, ослепляет. Я поднёс руку к лицу, потёр глаза – кажется, стало видно получше.

Надо решиться. Обязательно сегодня. Ещё один невыносимо томительный день, а за ним и тягостную почти бессонную ночь мне уже не выдержать. Сначала, сидя на лавочке в сквере и ожидая знакомую фигуру – он появляется на пороге высотки около полудня – потом быстром шагом за такой знакомо-незнакомой спиной, провожая до небольшого домика в переулке у реки. Чтобы Павел выходил из дома потом, после ланча, я не видел, но упорно стоял у парапета моста до тех пор, пока ещё мог различать в темноте прямоугольник его двери.

Только бы не заметил! Я ещё не был готов. Хотя за столько лет мог бы и подготовиться...

Только бы он не заметил меня.

На второй день я решил ещё и встречать его перед работой – с самого утра занимал лавочку в сквере. Мне было необходимо видеть его лицо, пусть и издалека. Несчастные пятнадцать минут, провожая до его дома, и только спина... это слишком мало.

Хоть бы не заметил. Я решусь... скоро.

В первый день, вечером, вернувшись в гостиницу ни с чем вымотанный, пошёл в душ. Я стоял под горячими струями в душевой кабинке, как внезапно появившаяся шальная мысль, буквально, выбила почву у меня из под ног: я пошатнулся и, вцепившись рукой в вентиль, чтобы не упасть, случайно пустил кипяток. «А вдруг я совершил ошибку, не подойдя к нему сегодня?» Горячо! Отпрыгнув в сторону и врезавшись плечом в стенку душа, я дотянулся до общего крана подачи воды и, вырубив его, задумался. И как я не сообразил раньше? Кожа горела, но это не мешало мне раз за разом прокручивать в голове ненавистную, мгновенно состряпанную моим воображением картинку: я ухожу, а ближе к ночи открывается дверь его дома и он выходит, чтобы пойти в клуб, ну или ещё куда, туда, где он будет не один, где он будет с кем-то... Представлять дальше я не решился.

Совершенно обессиленный стягиваю полотенце с вешалки, в руке доношу его до кровати и сажусь на мягкое серое покрывало. Капли воды холодят кожу... "Возвращаться к его дому сейчас нет смысла, он наверняка уже ушёл. И зачем я так рано покинул свой пост? Хотя, почему обязательно он должен куда-то уйти? Почему?" Я чувствовал себя разбитым.

Мой номер выглядел достаточно аскетично, если не бедно – всё вокруг было серым. При заселении это произвело на меня впечатление: почему-то я решил, что именно этот номер с минимумом мебели поможет мне оставаться спокойным,  а серый цвет охладит голову. Сейчас же глядя на серый плюш, на котором я сидел, на серый абажур, на обои в серебристо-стальных полосках, на палас цвета асфальта с синим кругом посередине я физически ощущал, как на меня накатывает серая-серая тоска, давит, накрывает, словно каменной плитой. Правая рука дёрнулась к карману... на месте.

На второй день я ушёл с уже исхоженного вдоль и поперёк моста только ближе к трём ночи, поняв, что теперь Павел вряд ли куда пойдёт. Гостиница была недалеко, и через двадцать минут я отключился на своей серой мягкой подстилке. Спать мне осталось не больше четырёх часов – утром меня ждала моя лавочка в сквере. Но и эти часы я не отдыхал, а мучился: сначала, я как проваливался в темноту, туда, где (наконец, спасение!) нет ничего, потом вздрагивая, снова ощущал себя на этом чёртовом сером покрывале. Пытался снова – туда, в темноту. И опять – покрывало, номер…

Так хотелось подойти ближе, заглянуть в лицо... Я прибавил шаг. Теперь немного другое, но всё такое же родное: «Хочу увидеть тебя, близко-близко! Посмотреть в твои глаза... Ты умел смотреть так ласково».

Прошло столько времени! Столько... Шесть лет. И ещё пара недель. Я как-то хотел подсчитать точное количество дней, дней без Него, но испугался. До дрожи, до сжатых на баллончике пальцев, правда, уже вне кармана.

Сморгнул, но лучше не стало. Указательными пальцами я прошёлся по векам, массирующими движениями давя на глазные яблоки. Что-то случилось с резкостью сегодня... Ах, да, солнце, недавний дождь. Я вытер руку о футболку.

Сегодня, обязательно сегодня. Надо. Надо? А если поздно?

Всё равно!

Это время он хорошо помнит – те самые две недели. Недели без него. Первая – это кровать, окно и молчание. То самое молчание, что выводит из себя твоих близких, а тебе – помогает, даёт, в конце концов, даёт разрывающее душу спокойствие. В сердце нарастали льдистые голубоватые иглы и, походя, увеличиваясь в размерах, рвали всё, что попадалось им на пути. Спокойствие? Санька пытался за эту неделю разложить всё по полочкам в своей глупой головушке. Не получалось, но он не сдавался.

Ещё эта неделя запомнилась ему тем, что есть не хотелось. Вот совершенно. Уговоры ни брата, на Ани не помогали. У него просто не было такой потребности. Санька честно, чтобы не видеть их переживаний, пытался есть, но через несколько минут его жёстко выворачивало над уже ставшим родным фаянсом. Где-то, как в тумане мелькнула мысль о смерти, но тут же затерялась в вихре воспоминаний о нём, об их общих нескольких мгновениях, так и не ставших...

Всю эту первую неделю, пялясь в квадрат окна, перед Санькиными глазами стояло его лицо: ласковое, задумчивое, сердитое. Разное, но такое всегда одинаково родное. И это мешало думать. Да ещё брат пригрозил отправить в больницу, если он не станет есть.

Вторая неделя ознаменовалась подъёмом с кровати и походом на кухню. Проснулся зверский аппетит. А почему бы и нет? Ведь сегодня родился новый Санька, незаметно для него самого. Он был выстрадан, продран, протащен через дебри ребяческих мозаичных воспоминаний – фрагментов его детства, помогающих вернуться обратно, назад, в его родное и привычное, в его время, что ему впору. Не пустила к себе взрослая жизнь, выпроводила туда, где ему и надобно быть: обрывочные мысли-мечты о велике, о новом рюкзаке для школы, что видел недавно в супермаркете, о Славке и новом классном, что обещал заняться им вплотную, если не возьмётся за ум: «Пятый класс – это серьезно, Кулешов!»... И мальчик встал с кровати.

На кухне он застал их обоих: Максим, опершись на подоконник, смотрел в окно, Аня стояла около раковины и задумчиво водила губкой по очередной тарелке. На секунду, увидев, почувствовав мелкого на кухне, они замерли, потом на столе мгновенно появилась кружка с горячим чаем и сырок. Маленький твороженный сырок. Именно его поблескивающий серебристой фольгой бок, отражавший солнышко из окна, заставил мальчика зажмуриться и улыбнуться. Он хриплым баском процедил краткое «спасибо» (столько-то времени молчать), глядя на такой вкусный натюрморт, и благодарно прижался к брату.

Вторую неделю он привыкал жить без него. Без Павла.

Санька

Счастливое лицо брата. Анька, бросившая, наконец, свою посуду и севшая около; она подняла руку, погладила меня по голове, потом лёгким тычком качнула меня вперёд – всё ещё сердится, и всхлипывая, вышла из кухни. Я, не к месту, вспомнил, что так же когда-то делала мама. Давно-давно.

Тогда я решил жить дальше. Ведь однажды он вернулся, значит, вернётся ещё раз. По их разговорам с Максимом, (я любил сидеть с ними – они не прогоняли, я запоминал многое из того, что говорил Павел), после его первого возвращения, я знал, что без своего города он долго не протянет. Так и сказал: "Не могу без Москвы, Макс, тянет и всё!"

Глава 2

Как Павел уезжал в первый раз Санька не помнил – что-то хрупкое, бесцветное, почти неосязаемое... Как найденный между страницами книги цветок, сухой и ломкий, с прозрачными, словно марлевыми лепестками: откуда он, для кого был предназначен, почему здесь. Нет ответа. Немногое зацепилось в детской памяти: разноцветные осенние листья, шапка, налезающая на глаза и мешающая видеть уходящего по дороге и радостная щекотку внутри – «он хороший, он любит меня».

Не помнил. Это нормально. Но жаль... Ему очень хотелось сейчас, как будто специально мучая себя ещё больше, прокручивать этот день снова и снова.

Воспоминания. Они нужны ему были любыми. Главное – это о нём. О Павле.

А во второй раз, перед отъездом, он пришёл... Санька всё помнил. Когда тебе десять лет... это ведь не в пример больше шести. Поэтому было тяжело. Тяжело заставить себя встать. Но пошла вторая неделя, и он встал с кровати. «Хорошо бы со Славкой сходить погулять»... После были дни велосипеда, мороженного, покупки рюкзака. С другом их, наконец, пустили на самый страшный аттракцион в парке. Гигантские качели возносили их так высоко, что так и виделось, что ещё несколько таких же подлётов в небо, и Санька окажется там, в далёком городе, с ним, с Павлом. Как? Долетит, наверное.

Но он долетел до магазина, где купил себе красивый календарь: блестящий плотный лист с красной спортивной машиной в верхней части, над расчерченным полем с датами. Вечером Санька пытался, как мог водрузить его на стену под скептическим взглядом Максима. Получалось не очень и брат, в конце концов, помог повесить. Зачем он купил этот календарь, Санька и сам не знал. Это был необъяснимый, непонятный порыв, после той захлёстывающей дух высокой высоты.

Следующим вечером, упросив брата разрешить ему переночевать у Славки, благо назавтра было воскресенье, он совершенно неожиданно для себя, всё рассказал другу. Они лежали в кроватях, и Санька, на удивление спокойным голосом, рассказывал и про первую, почти забытую, затёртую временем встречу, и про сказки, и про то, что плачет в подушку, и про все-все изматывающие душу мысли – про Павла. Когда все его бОльные слова кончились и Санька выдохся, то ему показалось, что даже привычный ночной шум на улице затих. «Вот бы ещё услышать, как муха чешет себе брюшко лапками...» – подумалось ему почему-то.

Санька запоздало было вскинулся: получается, что он сейчас признался в своём самом сокровенном, в самом стыдном для мальчика и Славка может не только выгнать его, но и да же побить. Когда твой друг – педик (слово-то какое мерзкое, они привычно обзывались им в школе, конечно, не вкладывая в него его настоящий смысл) – это, наверное, противно?

Но, по-прежнему, ничего не происходило – друг затаился на своей кровати. Санька даже решил, что тот заснул, устав от его долгого рассказа. Наконец, Славка всем телом развернулся к уже истомившемуся неизвестностью собеседнику.

– Ну, ты и дура-а-ак!" – протянул он, сверкая глазами в темноту. – Это ж – мужик!

– Я знаю... – не признать очевидное было глупо. А что ещё сказать, Санька не знал – слова кончились. Но он расслабился и с облегчением вытянулся под одеялом – Славке, кажется не слишком противно, значит, бить не будет.

Прошло ещё некоторое время. Размышления на соседней кровати явно продолжались: слышалось сопение и возня. Наконец, не выдержав, Славка вскочил и забегал по комнате: «Я, как детектив, ну, тот, с трубкой!» – ему приятно было смотреть на себя «со стороны».

Пытаясь во всём подражать любимому герою – вчера смотрел очередную серию по телеку – он пыжился изречь что-нибудь умное, но оказалось, что это не так-то легко. Ещё через пару минут беготни из угла в угол Славка сдался и плюхнулся со всего размаха на кровать. Ему хотелось помочь Саньке, это же его лучший друг, но он ничего не мог придумать. Значит и правда – он ещё маленький и глупый. Так всегда говорила бабушка, когда оправдывала перед матерью его очередной хулиганский проступок. Вот ведь...

– Мы ещё такие маленькие! – в сердцах, выдохнул он, почти дословно повторив её слова.

Через мгновение Санька подскочил с кровати и забегал по комнате. Славка замер: может он обидел его, что обозвал маленьким. А Санька лихорадочно прокручивал в голове недавно слышанный разговор, наматывая круги по свободному квадрату пола между кроватями. В тот день Максим с Аней после ужина задержались на кухне – почти до полуночи сидели. Санька даже успел заснуть в своей комнате. Пробудившись от потребности навестить туалет, он услышал в гулкой ночной тишине коридора тихие голоса. Завороженный, загипнотизированный их монотонностью он не свернул к двери с писающим мальчиком на картинке, а приблизился к другой – кухонной. Хорошо, что она была не плотно закрыта. Они обсуждали какого-то Егора. Санька не знал кто это, и, незаинтересованный разговором, уже собрался уходить, когда услыхал Анино:

– Он – лицемер. А Пашка твой – идиот, ничего не хочет замечать!

Он снова замер, затаив дыхание. Павел... они говорят о Павле. Максим понизив голос, стал шептать что-то увещевательное. Аня молчала.

– Ты же ничего ему не скажешь? – настаивал громче Максим.

И тут, Санька неожиданно, на миг потерялся во времени... Это сказала Аня:

– Санька совершенно другой.

Причём здесь он?

На кухне резко отодвинулась табуретка, и Максим зашипел на жену: гневные свистящие звуки разносились по кухне, вылетали даже в коридор, но ничего нельзя было разобрать. Аня молчала, без единого движения, сидя на табурете. Наверное, от этого Максим завёлся ещё больше: от возмущений он перешёл к причитаниям, но при этом продолжал шептать, отчего его голос стал похож на диснеевского Дональда Дака – Санька едва сдержал смех, зажав рот ладонью. Слов опять-таки было не разобрать. Наверное, убедить Аню не получалось, и ему пришлось снова повысить голос. Но к тому времени уже всё было сказано, поэтому Санька услышал только последнюю фразу брата, сказанную каким-то придушенным всхлипнувшим голосом: «Ему даже нет шестнадцати!»

Вернувшись к себе в комнату, он долго не мог уснуть, всё думал. Кто такой этот «лицемерный Егор»? И почему Паше нельзя знать это? И самое главное, как он, Санька, связан со всем этим? Ничего так и не придумав, он заснул. Назавтра в школе была контрольная, потом его вызывали к директору «ни за что» и подслушанный ночной разговор потускнел на фоне новых событий и забылся.

А сейчас, после слов Славки всё сложилось. По крайней мере, Санька надеялся на это. Всплыло, вспомнилось, что Егор, это тот самый смешливый белобрысый тип, который несколько раз приходил с Пашей. Он что-то такое сделал Паше, за что его нельзя прощать, как думала Аня, а брат почему-то был с ней не согласен. Ещё Аня думала, что Санька лучше этого самого Егора и всегда будет поступать только правильно. Максим опять был с ней не согласен, объясняя это тем, что Санька ещё маленький, потому что ему нет шестнадцати. «Значит, если бы мне было шестнадцать...» Получается, чтобы поступать правильно, надо вырасти – стать взрослым? Санька, повторив в точности весь путь Славки, в конце круговой беготни также со всего размаха сел на свою кровать. Теперь он знал, что делать, чтобы его чувства были приняты, услышаны, чтобы к нему отнеслись серьёзно, как к взрослому – дождаться шестнадцати лет. Всего лишь? Теперь он понял, зачем повесил над своей кроватью календарь. Знал, зачем купил его.

На следующее утро Санька приобрёл в том же самом книжном синий маркер и зачеркнул первую дату. Это было начало борьбы с днями. Это была начало пути... к Паше.

Глава 3

Санька

Каждый из дней. Я зачеркнул каждый день из этих шести лет в плакатах-календарях над моей кроватью. Потом календари закончились.

Страх.

Билеты до Портленда с пересадкой.

Готов?

В день моего отъезда Максим зашёл ко мне комнату и застыл около последнего календаря: стоял, смотрел и вздыхал. Когда я неслышно обошёл его и посмотрел ему в лицо, то успел увидеть... сожаление? жалость? но лишь на секунду – брат заметил, что я смотрю на него. Тогда Максим подмигнул мне, взял синий маркер, валявшийся тут же, на кровати и перечеркнул сегодняшнюю дату. Как почувствовал, что сегодня ему можно. Может потому, что это был последний день?

Почему я решил шесть лет назад, что мне будет просто прожить-перечеркнуть каждый из них?

Брат повернулся ко мне, протянул маркер. Я взял его, аккуратно одел колпачок и убрал в ящик стола. Теперь можно. Максим всё ещё улыбался, но как-то жалко. Мне было неприятно смотреть на него такого.

За шесть лет это девятый маркер. И они всегда были синие. Почему я всё время покупал синие? Почему не разрешал никому даже в шутку касаться им очередного дня? Не знаю. Так должно было быть и всё: только синий и только я имею право открывать себе следующий день. Как будто изменение ритуала может что-то нарушить в сегодня, в завтра, навсегда.

Зачёркнуто – следующий день без него.

Зачёркнуто – следующий день, приближающий меня к нему.

Зачёркнуто – ещё один день, который даёт силы для встречи. Даёт?

В тот день, когда я смотрел на клеточку с последним числом, крест-накрест синим, и на Максима с потухшими глазами, вдруг как-то отчётливо понял, что – всё. Теперь всё будет. Или не будет. Ничего.

Брат всё улыбался, но глаза... как у больной собаки. Не надо, Макс! Зачем?

Всё, я не мог больше здесь находиться. В последний раз, бросив взгляд на календарь, выхожу в коридор. Мне надо туда, к двери – на улицу, потом – дальше, к нему.

Рывок за плечо и... я смиряюсь и будто бы передумываю. Меня, буквально, тащат на кухню, опускают на табурет. Вижу сигарету, которая странно спокойно плывёт к моему лицу. Киваю и согласно беру её в рот. Чиркает зажигалка. Затягиваюсь желтеньким огоньком. Хочется смотреть и смотреть на маленький язычок пламени, чтобы зависнуть вне мыслей, чтобы не думать. Молчим. Я первый раз курю с ним. Он мне, как отец. Он всегда был против сигарет, и я покуривал тайком. Редко, но бывало. А сегодня, именно сегодня мне дано официальное разрешение? Можно стать тем, кто решает сам?

Поднимаю глаза на брата. Он сидит напротив и смотрит в пол. Понимаю, что Максима что-то мучает, но спрашивать не буду. Мне не помешает ничего. Уехать. Найти. Посмотреть. Взять за руку. Спросить...

Я ведь не слышал его все эти грёбаные шесть лет. Пашка часто звонил Максиму, Анька с ним нередко разговаривала (однажды они даже ездили к нему). Во время таких разговоров, мне, как бы невзначай, протягивали трубку: «Поговори».

Но я трубку не брал и сам не звонил, хотя мог бы. Почему? Не могу внятно объяснить этого даже себе.

В те мгновения, когда Москва становилась ближе к штату Орегон посредством продолговатой синей коробочки со светящимися кнопочками, ему было физически больно. Санька не мог говорить с ним: не было слов и дыхания отвечать, не было воздуха слушать, что он может ему сказать, оттуда, издалёка. Не мог разговаривать. Не хотел оставаться без воздуха. Как без кислорода протянуть, прожить эти шесть лет?

Из той далёкой поездки в Портленд, Максим и Анька привезли совместные фотографии: они и Павел. Предлагали ему посмотреть. В тот день, после приезда, они долго сидели на кухне, смеялись, разговаривали, вспоминая свою поездку. Увидев Саньку, разомлевший от вина Максим обнял его за плечи, притянул ближе и залихватски улыбнувшись, сунул в руки красочные фотографии. Младший психанул – резко скинул его руку, другую, с фотографиями оттолкнул и ушёл в свою комнату, хлопнув дверью. Они казались ему предателями. Ребёнок, что возьмёшь...

На следующий день, когда Санька остался один в квартире, он не выдержал: перерыл все бумаги на столе в их комнате и нашёл те несколько цветных картонок, долго не выпускал их из рук. Сколько времени Санька смотрел на него, он не знал – гладил большим пальцем холодную глянцевую фигуру на фотке. Очнулся от звонка в дверь, засунул фотографии в ближайшую кучу каких-то бланков и метнулся открывать.

Павлу на них было тридцать два.

«Такой же. Совершенно» – загибаясь от пульсирующей боли в животе, думал Санька.

Там, на фоне какой-то лохматой пальмы был запечатлён улыбающийся молодой мужчина. Рубашка, джинсы, волосы забраны в хвост. Конечно, с того времени, что Санька видел его он изменился: фирменная, почти «американская» улыбка, пара-тройка лишних лет и лишних килограмм, глаза чуть пронзительнее и чуть острее черты лица.

Вызванная Аней скорая уехала – подозрение на приступ аппендицита не подтвердилось.

А фотографии... Знание, что они лежат где-то в квартире (хотя Санька и не искал их больше), словно поселяло Пашу у них в доме. Это грело.

Глава 4

Санька

Макс. Сидим на нашей кухне. Курим. Вместе.

Нет, спрашивать мне не придётся. Я точно знал, что когда мы встретимся, то сразу всё пойму без слов. Не придётся спрашивать. И тогда... А вот что тогда?

В своих мечтах о нашей встрече я всегда доходил до этого места и зависал: куда, в какую сторону представлять дальше не знал. Может, не хватало смелости? Глядя на кончик своей сигареты, я чувствовал, слышал все слова, что Максим хочет мне сказать, но не говорит. Боится? А вот я рядом с ним всегда чувствовал себя смелее. Поэтому, продолжая гипнотизировать алеющий кончик, решаюсь пойти дальше: Павел увидит меня и...

А если он не узнает меня? Прошло шесть лет, всё может быть. Тем более что я заставил Максима чуть ли не поклясться, что он не будет посылать мои фотки ему, через этот долбанный океан. Боялся. Боялся до чёртиков. Как будто через фотографию мы сможем увидеться раньше, чем пройдут эти шесть лет. И я не выдержу. Тупо метнусь через то самое долбанное американско-океанское болото, туда, к нему. Как? Упросил бы брата... Но Павел бы снова не поверил мне – ещё прошло мало времени.

Да, всё верно – "...такие мелкие любить не могут!" Я слышал, что говорил тебе в тот день мой брат по телефону!

Хотелось взвыть. Так! Дышать, дышать...

И наверняка у него кто-то есть. Любит ли он его? Это самое страшное. Поэтому Максим пытается не пустить меня к нему?

А если – дальше? Если двинуться ещё дальше? Вдох. Выдох. Правая рука – к карману.

У него, конечно, кто-то есть. Павел – он классный и у него... потребности. Потре-э-эбности… Гадость! Захотелось сплюнуть. Сигарета ломается. Тут же вытягиваю новую из услужливо протянутой мне сигаретной пачки. Руки дрожат. Прикуриваю.

Да, вне сомнения, у него обязательно кто-то есть.

Со Славкой, после моего признания в пятом классе, мы почти не говорили на эту тему. Он тупо знал про меня и всё. Зачем было ещё что-то обсуждать? Он и так всё видел: мои исчерканные календари, отсутствие обычного для других интереса к девчонкам. Славка, единственный из тех, кто знал про мою войну с днями, почти сразу догадался о цели моего сражения.

– И когда рванёшь? – только и спросил.

Как сообразил-то? Друг. Мне очень повезло с ним. Я буду скучать по нему. Очень.

– В шестнадцать, – это последнее, что было сказано между нами о нём, про него. Павел.

Как понять, что это – любовь? Что это не благодарность к другому человеку или трепетное уважение, а именно – любовь. И как серьёзно оно, это чувство? Чем можно измерить его? Количеством бессонных ночей или горечью пролитых слёз? Громкостью рыданий можно? Какие подойду, какие будут считаться: те, что без единого звука, закусив зубами кулак или те, что оглушают не только сердце – вой в голос в удачно пустой квартире?

Сколько дней страданий с тебя потребуют небеса, как плату за счастье взаимности: неделю, месяц, несколько лет? Как выжить и дождаться дня оплаты неведомому кому-то, если душе нечем подпитываться, негде взять сил-воспоминаний об ответных взглядах, взаимных ласках, слов любви для тебя, кто может и не достоит вовсе... Значит и надеяться не на что? А значит, не поверят, не увидят, что это серьёзное чувство, а не мимолётная влюблённость, каприз избалованного мальчишки.

Услышит ли тебя тот, кого любишь, поверит ли? Почувствует ли в ответ то же... Полюбит?

Есть ли она вообще, такая детская любовь?

А уж если речь идёт о чувствах к взрослому мужчине... Неужели кто-то согласится с этим?

Санька как мог, по-детски, ответил себе на эти вопросы. Но сейчас, когда приближался момент встречи... Он больше всего на свете боялся не неизвестного пока соперника, а другого, о чём даже не позволял себе думать. Вдруг, он не нужен Павлу? Павел просто забыл о нём. Нет, ну, конечно: Санька – младший брат его друга, мелкий пацан, с которым он совсем недолго общался когда-то. И это всё. Павел будет с ним вежлив, как можно быть вежливым с участником незначительного и очень далёкого жизненного эпизода, затёршегося, мутно воссоздаваемого памятью. Такого далёкого, что разум, услужливо проводивший очередную аудиторскую проверку лишнего мусора в голове, просто-напросто уже выкинул его, Саньку, без сожаления. «Кто я ему? Помнит ли он меня? Хоть немного... А если нет? Зачем я ему тогда? Тогда зачем это всё?» Вопросов за шесть лет у Саньки накопилось ой как много. Не на все были ответы.

Он не знал, да и не думал никогда о том, почему уехал Павел в первый раз – слишком уж был мал тогда. Само расставание в парке почти стёрлось, изгладилось. Второй отъезд... скорей уж побег; то ли Санька вырос и поумнел, то ли почувствовал что-то, но его причина была ему ясна – испугался. Павел испугался.

Иной раз, когда совсем становилось невмоготу, Санька ковырял свои чувства, как пытливые дети ковыряют почти зажившую болячку – потечёт кровь? Текла. Незаметная другим, ненавидимая Санькой... тогда, когда становилось уж совсем невыносимо. «Уехал в свою Америку и там смеётся надо мной: рассказывает всем о влюблённой в него малолетке. Если бы мне рассказали такое, то неизвестно как долго бы я сам корчился от смеха. А может он вообще забыл обо мне?»

Там, в другой жизни, где никогда не было Павла, Санька и сам бы не поверил, что для шестилетнего пацана, неожиданно весь мир будет заключаться в одном человеке, в мерном живом тепле бьющегося сердца под щекой. Влюбиться во взрослого парня? Так же не бывает!

Но у человека нет другой, запасной жизни, где можно экспериментировать, рисковать, выбирая разные пути-дороги, чтобы для пробы проехать-прочувствовать все ухабы и лихие повороты, а потом вернуться к началу, расставить знаки, обновить кое-где дорожное покрытие или даже пару мостов возвести, словом, подготовить всё для себя и... «пережить» всё набело, зная наперёд, что правильно, а что просто шелуха, отруби бытия человеческого? Как было бы здорово точно знать, что именно этот, твой путь не кончится обидным тупиком, разочарованием, а приведёт тебя куда надо

. Для Саньки, проживать так каждый день... Это – его путь: сразу набело, без черновиков и проб – шесть листов, испещренных синими крестиками, как пунктир к месту. А что там, в конце намеченной дороги?

Что есть вообще движение к цели? Тем более, что всех, независимо от благости или низости стремлений, от избранных в начале пути способов её достижения в конце ждёт смерть. Ярко, напролом или осторожно и экономно? И какие жертвы потребуются от тебя по пути? Как выбрать, чем рискнуть, чем поступиться, а что не отдавать никогда? Может, стоит идти не разбирая дороги, не замирая перед запрещающими знаками и если надо, разворачиваться через сплошную двигаясь к тому, что ты считаешь счастьем для тебя?

Санька знал, чувствовал каждой своей клеточкой, что его счастье – это Павел: видеть, касаться его, дышать рядом с ним. Значит – к нему, любыми путями к нему, чтобы рядом, чтобы навсегда.

Глава 5

Санька

У него наверняка кто-то есть. Вряд ли Павел будет снимать в барах или клубах кого-то на ночь. Он для серьёзных, постоянных отношений. А шесть лет – это шесть лет. Это ж... Жутко представить такой ворох времени. Стопка плакатов наверху шкафа, это пять плотных листов (не могу заставить себя снять последний со стены), которые можно обхватить ладонью, особенно если они свёрнуты в удобный рулон. А как обхватить, охватить шесть лет? Чем их вообще можно держать? Я не мог. Они держали меня. Эти шесть грёбаных, тягуче холодных лет. Я не вырвался. Не смог. Хотя пытался.

Вчера, сидя на кровати в своей комнате, я перебирал свои календари, как вышитые крестиком картины... Вспомнился кот Матроскин, хвалившийся своим умением готовить и способностями к рукоделию. Рукоделию... Ну что ж, рукоделие у меня было. Наверное, как у всех, но у меня с тягучим – "Па-а-аша-а..." в конце. Стало стыдно, впрочем, как всегда, когда ты вынужден скрывать себя: свои мысли, чувства, желания.

Когда я понял, что это он, ОН придерживает мне дверь в подъезд...

Когда Павел вернулся в город после своего четырёхлетнего отсутствия, и мы с ним столкнулись у нашего дома, на ступеньках, то впервые в жизни я понял, испытал на себе, что значит "как громом поражённый". Я говорил, двигался, даже, кажется, улыбался, но делал всё автоматически, как во сне. А когда я представил, что надо будет ехать в лифте с ним вдвоём целых пять этажей, то предложил Павлу подняться по лестнице – так мне будет спокойнее.

Войдя в квартиру, я тут же скрылся, спрятался на кухне – вроде как за бутербродами. Там долго умывался и пытался выровнять дыхание, унять бешеный стук сердца – ничего не получалось. Оставалось одно – сбежать. Находиться рядом с ним в одной квартире, комнате было невыносимо. Я должен был хоть немного привыкнуть к тому, что могу видеть его вот так, запросто.

До сих пор не понимаю, как я смог удержаться, как не вцепился в него руками, зубами так, что и не отодрать, не отковырнуть ломом. Наверное, я всё-таки понимал, что любое моё неосторожное слово, движение и Павел вновь уедет. А жить без него... жить, когда я уже увидел его – вот он, стоит передо мной, улыбается, пожимает мне руку – это невозможно представить. Чувство самосохранения. Точно! Это оно было тогда.

Если бы он тогда уехал, из-за меня уехал, я бы умер. И я прятал себя: лишний взгляд на него, вдруг, не те слова. Никто не должен был догадаться. Особенно Максим. Как же было сложно делать вид, что друг брата – это всего лишь друг брата, сталкиваясь с ним у себя дома, на улице, принимая участие в семейных гуляниях. Чего мне стоила моя отстранённость. Я был послушен и вежлив. Главное – чтобы никто не понял.

Хотя бывало, что пружина иногда как будто ослабевала, и Павел действительно был просто ещё одним дальним родственником, с которым весело. Меня отпускало, я мог свободно смеяться, касаться его. В такие дни, вечерами, лёжа в кровати, я освобождёно выдыхал и проваливался в глубокий сон. Но так бывало не часто.

На каждом календаре сверху была картинка: машины, цветы или ещё что. Всё равно. Меня интересовали только числа. А вот два последних календаря были красивыми, на них было приятно смотреть. Их откуда-то притаскивал Максим и сам прикреплял к обоям, взамен исписанных. На одном была фотография белоснежного парусника, а на другом – рисунок какого-то странного мотоцикла. Из-под его сиденья взмывали ввысь огромные серебристые крылья, а колёса выглядели как вздыбившиеся морские волны. Глядя на них я словно отрывался от земли, мне было легче дышать и... ждать.

Я задержался взглядом на четвёртом листе. Какая-то корзина с фруктами... Я очень хорошо помню этот год. Тогда я (тот ещё фрукт), сделал попытку вырваться из этих исчёрканных синим клеток. Тогда...