Текст книги "Венецианская маска (СИ)"

Автор книги: cucu.la.praline

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== Глава 1. Портреты ==========

Нам часто кажется, что мы хорошо знаем своих родителей, а они совсем не знают нас. Мы не даем о себе лишних деталей и всегда осторожно выбираем выражения, закрываем двери комнат и не оставляем на виду мобильный. Родителям трудно принять, что мы взрослеем. А нам – что они когда-то были молоды.

Впрочем, иногда за очками для дальнозорких, квинтанциями за оплату коммунальных услуг и вопросом «в школе все хорошо?» еще можно разглядеть подростка. Я часто проделывала этот трюк с моим отцом. Тогда поверх распечаток научных статей на меня снисходительно взирал не сухопарый старик с бородой и высокими залысинами, но щуплый кучерявый студент медицинского вуза, неуклюжий заика в мятом халате, впадающий в предобморочное состояние при виде крови. А если еще покрутить стрелки часов назад, то можно было увидеть откормленного домашнего мальчика – бабушкину радость – часами разучивающего на скрипке этюды Шрадика.

Все сложнее с моей матерью. Да, хотя сквозь тонкогубый рот, потухший взгляд и хрупкую тонкость черт еще проступали черты бывшей светской красавицы, то, что составляло ее образ: осанка и грация, блестящая эрудиция, выверенность каждого движения и продуманность каждого слова, были не частью ее натуры, но наследием прожитых лет. Она посвятила жизнь тому, чтобы стать степфордской женой: профессиональной домохозяйкой, расхаживающей по дому с приклеенной улыбкой, идеальной прической и в жакете в тон дорогим туфлям. Она разбиралась во всем, в чем положено разбираться леди: от политики до французской кухни, – но я не думаю, что хоть что-либо интересовало ее по-настоящему. Мама была для меня тайной за семью печатями.

Поэтому когда у дальней стены кладовой, между настольными играми и сломанным велотренажером, под горой оберточной бумаги и подарочных пакетов, я обнаружила пять холстов, повернутых лицевой стороной к стене, то сперва решила, что это дары одного из папиных благодарных пациентов. Один за другим я развернула полотна к себе. Все пять были портретами.

С первого взгляда меня поразила глубина проработки деталей. Как начинающая художница, я знала, сколько наблюдательности и терпения нужно, если хочешь добиться фотографической точности. Каждый волос, каждая ресничка, каждая складка на одежде были прорисованы с маниакальной педантичностью. Может, все-таки…? Я потрогала пальцем холст. Масло. Меня захлестнула смесь восхищения и отчаяния. Мои работы, недавно получившие приз зрительских симпатий на школьной выставке, показались бы детскими каракулями, поставь их рядом.

Лишь приглядевшись, я увидела в правом нижнем углу инициалы А.C., и сообразила, что возможно, хотя и с маленькой долей вероятности, их автором была мама. Она защитила кандидатскую о маньеризме позднего ренессанса, а значит, не исключено, что когда-то, много лет назад, искусство было ее страстью. Мне не терпелось спросить ее об этом лично.

Один за другим я вынесла портреты из кладовой и расставила по периметру гостиной, а сама уселась на диван с ноутбуком, точно часовой на стреме.

Мама вернулась с маникюра в дурном настроении. Я поняла это, услышав резкие щелчки замка отпираемого ключом и злобный хлопок двери. И тотчас же пожалела о задуманном предприятии. С чего мне вообще пришло в голову, что лучшей тактикой будет застать ее врасплох? Момент набрасываться с расспросами был явно неподходящий.

Поздно. Хозяйская поступь уже звучала в коридоре.

– Полина, ты что, дома? А на французский не поехала? На прошлой неделе прогуляла, сегодня…

Она застыла на пороге, точно ледяная статуя, прервавшись на полуслове. Окинула взглядом полотна и меня, испуганно вжавшуюся в диван, и поджала губы. Плохой знак.

– Это что такое?

– Это… я искала в кладовке Умберто Эко, Вика попросила «Имя Розы», и вот нашла… Ты их написала? – пискнула я.

Мама посмотрела на обрамленный черными бриллиантами циферблат наручных часов:

– Убери это немедленно, пока отец не вернулся с работы.

Что-то в ее голосе подсказало мне, что лучше не задавать лишних вопросов. Вскочив с дивана, я схватила первый попавшийся портрет и понесла в свою комнату.

– Куда?! Неси обратно, где взяла, – приказала мама.

Я повиновалась. Как только последний портрет был возвращен в кладовую и повернут лицом к стене, мама немного расслабилась. Заколола волосы, переоделась в спортивный костюм, попросила Айгюн приготовить ей травяной чай.

– Иди, не стой над душой, – не глядя на меня, сказала она, располагаясь в кресле и раскрывая посередине журнал, взятый наугад с кофейного столика.

– Так это твои работы? – не унималась я.

– С чего ты взяла?

– Там инициалы А.С. внизу.

– И что, ты думаешь, я – единственный человек с такими инициалами? Лучше бы французский учила, чем перебирать хлам. Жюли тобой недовольна, говорит, можешь, но ленишься.

– Единственный человек с такими инициалами в этом доме, – сказала я, пропустив мимо ушей ее последнее, кстати, несправедливое замечание. Видя, что она уткнулась в журнал и не собирается отвечать, я добавила: – Ладно, узнаю у папы, когда он вернется.

– Нет! – поспешно донеслось мне вслед. – И думать забудь.

Мама заметно побледнела, в ее взгляде была почти-то мольба.

– Почему?

– Ты расстроишь отца.

– Почему его должны расстроить какие-то портреты?

Она раздраженно вздохнула, прикрыв глаза, всем своим видом показывая, какое это ужасное бремя – иметь взрослую дочь, которая не только умеет разговаривать, но еще и имеет наглость досаждать ей глупыми вопросами, помолчала немного, потом куда более спокойным тоном произнесла:

– Ладно. Я их написала. Довольна? Теперь иди в свою комнату.

– Ага! – просияла я, смакуя первую победу. – Так я и знала! Но ты ведь в курсе, что они великолепны, правда? Я и понятия не имела, что ты так невероятно талантлива!

– Была талантлива, – поправила она, грустно улыбаясь. – Я двадцать лет не брала в руки ни карандаша ни кисти, и сейчас не нарисую и чайника.

– Но почему?

– Долгая история.

– Расскажешь мне как-нибудь?

– Нет.

– Почему?!

– А почему бы тебе не повторить спряжение глаголов? Не устала ошибаться в imparfait?

– Я все равно не понимаю: даже если ты написала эти портреты, почему папу это должно расстроить? Ему жаль, что ты не добилась признания своего таланта?

– Полина, все, на сегодня хватит. У меня болит голова. Я целый день проходила на каблуках и хочу хотя бы полчаса почитать спокойно перед приходом твоего отца.

Видя, что она начинает закипать, и понимая, что я вряд ли сегодня добьюсь от нее чего-то еще, я направилась в свою комнату. Но перед тем как скрыться за дверью, последний раз обернулась. Мне хотелось сказать что-нибудь драматическое, укорить ее за скрытность, за нежелание сближения даже с собственной дочерью, но что-то заставило меня промолчать. Какая-то странная беспомощность и тоска были в ее облике: в прямой как палка спине и перекрещенных лодыжках, в открытом журнале на коленях, в который она и не думала смотреть, в дымящейся на столике чашке с нетронутым чаем. Взгляд ее был направлен в стену перед собой, туда, где стоял книжный стеллаж, но он был неосмысленен, как взгляд слепой.

Что случилось двадцать лет назад, что заставило ее отвернуться от собственного таланта и спрятать свои работы среди старого хлама? Ведь если она от них не избавилась, значит, глубоко внутри она ими дорожила, значит, они что-то по-прежнему для нее значили. Тогда почему она перестала рисовать? И какое к этому отношение имеет отец?

Чем больше я думала о своей находке, тем яснее осознавала, что ничего не знаю о своей собственной матери. Какие мысли скрывала ее дежурная улыбка? Была ли она счастлива? А если нет, то принимала ли антидепрессанты? Ходила ли к психотерапевту? Имела ли любовников? Имела ли она хоть что-нибудь, что заставляло ее сердце биться часто-часто, хоть какую-нибудь человеческую страсть под всей этой маской тибетского спокойствия?

И я решила, что должна во что бы то ни стало докопаться до сути. Порыться еще в кладовой, возможно, аккуратно расспросить отца. У меня накопилось слишком много вопросов к собственной семье, и я не могла позволить им раствориться в воздухе.

В течение следующих дней, когда дома никого не было, я отправлялась в кладовую на поиски сокровищ. Я пролистала все семейные фотоальбомы, перетряхнула две толстые тетради с рецептами, исписанные маминым учительским почерком, и переворошила папки со старыми документами из ящика бюро. Но единственными результатами моих исканий стал разбитый подсвечник-маяк и два сломанных ногтя. Оставалась последняя надежда, что отец поможет мне докопаться до истины.

Как всегда, ранним субботним утром мы с папой собрались за накрытым столом. Это была одна из устоявшихся традиций нашей семьи: завтрак отца и дочерей, который с отъездом Аллы превратился в завтрак отца и дочери. Маму мы не ждали: в выходные она предпочитала оставаться в постели до десяти, потом залпом выпивала чашку кофе и шла на аквааэробику.

Папа включал свои любимые композиции на аудиопроигрывателе (всегда что-нибудь жизнеутверждающее из классики вроде Штрауса или Брамса) и тихонько мурлыкал, размазывая масло по еще горячему тосту, пока я поливала медом зернистые холмики рисовой каши. Разговаривали мы на нейтральные темы: о погоде, новостях и планах на выходные, как коллеги по офису. В отличие от матери, отец не вмешивался в мою жизнь, не давал советов и наставлений, и хотя всегда вежливо слушал, вид его был отсутствующим, а взгляд нет-нет, да устремлялся к настенным часам.

Пожалуй, лучше всего наши отношения описывает случай, произошедший в прошлом году. Я тогда соврала родителям, что переночую у подруги, но вместо пижамы и зубной щетки взяла с собой короткое платье и неудобные туфли старшей сестры, с шипами на каблуках. Всю ночь мы танцевали и пили приторно-сладкие коктейли в одном из тех клубов, где у несовершеннолетних не спрашивают документы, и когда под утро я заявилась домой, пол изгибался под странным углом, а стены то смыкались, то размыкались перед глазами. Это был будний день, и я рассчитывала найти квартиру пустой, поэтому чуть не подпрыгнула, когда проходя мимо гостиной, услышала звучный оклик:

– Утро доброе!

Отец лежал на диване с книгой.

– Ой.

– Действительно «ой», – добродушно хмыкнул он.

– Ты дома? – выдавила я, с ужасом глядя, как узор на персидском ковре кружится, точно небесные сферы. К горлу продолжала подкатывать тошнота.

– Я взял выходной после двадцати часов в операционной. Уже был на полпути к дому, как поступил срочный вызов. Нашелся донор для того мальчика с дилатационной кардиопатией.

– А-а… – с фальшивым энтузиазмом закивала я, стараясь не смотреть на коридорные стены, сужающиеся, точно египетская ловушка. – И-и… как прошло? Успешно?

– Время покажет, – скромно улыбнулся он, впрочем, его уставшее лицо будто светилось изнутри. – А как ночевка у подруги?

– Мы приготовили суши и смотрели ужастики до трех часов ночи… Я о-очень устала, – пожаловалась я. – Пойду прямо сейчас спать.

– Ну давай.

Уже после полудня, когда я проснулась с головной болью и привкусом тухлятины во рту, на прикроватной тумбочке меня ждал стакан воды и две таблетки аспирина.

Я не получила выговора и не была наказана. И хотя тряслась все последующие дни перед ужасными последствиями, которые рисовало мне воображение, мама так ни о чем и не узнала, а отец ни разу не упомянул утренний эпизод. Этой историей я долго хвасталась в школе, рассказывая, какой мой папа «крутой чувак», пока не поняла, что он вовсе не был на моей стороне – просто предпочитал не вмешиваться. Ему хватало стрессов на работе. В рейтинге вещей, которые интересовали его в жизни, я занимала место где-то между перикардитом и экстрасистолией.

То же самое нельзя было сказать об Алле, моей старшей сестре. Вот уже полтора года она жила отдельно и работала педиатром в больнице Святой Ольги на Земледельческой. С каждым ее приходом отец оживлялся, его взгляд терял рассеянную поволоку, и он пускался в длинные монологи о тонкостях профессии. Они часами спорили на повышенных тонах, искры летели во все стороны, казалось, они едва выносят друг друга, так что когда Алла уходила, демонстративно хлопнув дверью, отец еще долго распылялся о «яйцах, которые учат курицу», а она за глаза называла его «старым упрямым ослом».

Несмотря на сопутствующие драмы, всегда со слезами и заламыванием рук, я любила визиты Аллы. Она привносила теплые ветра в холодное царство нашего жилища, так что папа просыпался от зимней спячки, а мама оттаивала и иногда даже смеялась звонким молодым смехом. Жаль, правда, что после свадьбы сестра заглядывала все реже, и мебель перед ее приходом успевала покрыться слоем инея, а полы звенели как лед под шагами домочадцев.

За одним из чинных отцовско-дочерних завтраков, когда на столе был расставлен тончайший фарфор с узором из лилий, а нежная музыка заменяла отсутствующую душевность беседы, я решила ступить на скользкую дорожку:

– Пап, а как вы познакомились с мамой?

– Ты же сама прекрасно знаешь, – отец потянулся за молочником в виде веселой пастушки и плеснул немного молока себе в кофе. – Наши родители были хорошими друзьями и познакомили нас, когда мы с мамой еще были школьниками.

– И? Это была любовь с первого взгляда?

– Я бы так не сказал. Хотя с первого взгляда мама произвела на меня впечатление своей утонченностью.

– И вы начали встречаться?

– Сначала мы дружили. В наше время все происходило не так быстро, как в твое. Мы были лучшими друзьями несколько лет, и только потом, уже в старших классах, стали женихом и невестой.

– Расскажи мне про маму, – попросила я. – Какой она была тогда? Что любила?

– Что любила? – отец сложил газету вчетверо, провел отшлифованными ногтями по сгибу и убрал ее в сторону. – Как и сейчас, очень любила готовить. Особенно печь. Десерты у нее всегда получались отменные. Ее лимонный пирог с безе заканчивался, когда был еще теплым. И знаешь, у нее была своя теория, что о каждом человеке можно судить по тому, какой у него любимый десерт.

Я была немного обескуражена тем, что разговор принял совсем не то направление, на которое я рассчитывала. Да-да, все мы знаем, что даже сейчас, когда кухня передана в распоряжение Айгюн, мама – прекрасный повар, только разве этим можно охарактеризовать ее увлечения в юности? Разве в те годы мама не должна была проводить ночи напролет с кистями и красками, оттачивая свое мастерство до совершенства?

– Она училась в университете?

– Да, изучала историю искусств, ты же знаешь. И еще до этого немного училась на художника.

– На художника? – быстро переспросила я. – Не знала про это.

– Да, – отец поморщился. – Она не закончила.

– У нее хорошо получалось рисовать?

– Неплохо, насколько я помню. Но я ничего в этом не смыслю.

– А почему она не закончила?

– Не захотела. Поняла, что рисовать – не ее. Не каждый может стать художником.

Я старалась сохранять самообладание, но внутри все бурлило. Значит, не каждый может стать художником? Может быть, только к ней это точно не имеет отношения. Ее работы волшебны, даже на взгляд дилетанта. Вместо того чтобы читать лекции ленивым студентам, она могла бы сделать себе имя в истории живописи, и кто знает, возможно, стать второй Мэри Кэссет или Эмили Шанкс. Что заставило ее так безжалостно похоронить свой талант?

– Поля, у тебя уже есть планы на эти выходные? – спросил отец, всем своим видом показывая, что тема закрыта.

Тем же вечером я продолжила поиски артефактов родительского прошлого и на этот раз старания увенчались успехом. На нижнем ярусе пирамиды из старой обуви обнаружилась коробка, где вместо немодных сапог и неудобных туфель таилась толстая потрепаная тетрадь в кожаной обложке. Я перевернула титульный лист.

========== Глава 2. Дневник Анны (часть I) ==========

3 сентября, воскресенье

Отчет пошел.

Учебный год начинается завтра, и сейчас я слишком устала, чтобы испытывать какие-либо эмоции по этому поводу. Если честно, я думаю, что оптимальным для меня в данный момент было бы идти в душ и после – сразу в кровать, а не сидеть над пустыми страницами. Но все же в любой истории необходимо задать хороший старт, а какой же это «старт», если он берет свое начало не с чистого листа?

Выходные были интенсивные, утомительные и прекрасные. Я страдала от жары и, как это обычно бывает в таких поездках, от сумки через плечо у меня побаливали плечи. С учетом того, что уикэнду предшествовали две почти что бессонные ночи (леденящая кровь перед отлетом и дьявольски душная по приезду) к середине дня в воскресенье я уже чувствовала себя выжатой как лимон, так что остаток сегодняшнего вечера позволила себе полистать детективный романчик, чего, собственно, обещала себе здесь не делать.

Мне еще предстоит решить много проблем (как подступиться к индукционной плите, как сортировать мусор и как стирать и сушить одежду), но в общем и целом, я вполне спокойна.

Округлый аккуратный почерк я узнала сразу. Мама! Мамин дневник! Я едва могла поверить в собственную удачу. Она пишет о начале учебного года, то есть эти записи могли быть сделаны, когда она была студенткой или школьницей. Возможно, они помогли бы мне найти ответ на накопившиеся вопросы. Немного поколебавшись, я перевернула страницу.

Квартира, где я остановилась, понравилась мне сразу, несмотря на недостаток ящиков и крошечную ванную комнату, несмотря на отсутствие стеклопакетов, голые белые стены и плитку на полу, несмотря на худо работающий смеситель. Несмотря на все эти недостатки, есть в ней все же что-то винтажно изысканное. Ее хочется рассматривать, так много в ней любопытных деталей: по одиночке безвкусных, но вместе играющих гармоничным аккордом. Круглый деревянный стол с вязаной крючком скатертью, лампа под оливковым абажуром, складная ширма, два кожаных саквояжа, бумажный китайский зонт, коллекция оленьих чучел, две африканские вазы с искусственными цветами, подставка с ароматическими палочками, картины с изображением орхидей, фигурка Девы Марии в стеклянной бутылке. Но главное ее украшение – вид, открывающийся с террасы четвертого этажа: фасады домов коричневато-охровых оттенков осени, цветочные горшки и черепичные крыши. Я чувствую, что здесь сумею найти потерянное вдохновение.

Что сказать, я очень устала после перелета, хотя пока не начинала разбирать сумки. Наверное, поэтому не позволяю себе написать подробнее о том, о чем собиралась: о том, как тяжело мне вступать в социальные контакты (не в смысле, что мне тяжело обратиться к незнакомцу, но что тяжело не говорить скомканных неуклюжих вещей и держать себя естественно; о том, как по-настоящему начинаешь ценить своих близких в разлуке, и как прежняя жизнь, которая казалась тебе такой некомфортной и скучной, внезапно маячит далекой ускользающей мечтой; о том, какую красивую грозу я наблюдала сегодня с балкона (краешком глаза!); о том, что значит быть иностранцем.

Быть иностранцем? Разве мама училась за границей? Сгорая от нетерпения, я прижала тетрадь к груди, заперла кладовую на ключ, вернулась в свою комнату и там улеглась прямо на пушистом розовом ковре. Мне было немного совестно вторгаться в мир чужих секретов, но я понимала, что этот дневник – единственное средство, способное открыть мне правду. Меня волновало не столько происхождение портретов и судьба маминого таланта, сколько что за человек моя мама вообще. Мне хотелось понять ее. Хотелось найти в ее прошлом причины, оправдывавшие ее отчужденность и холодность. И я чувствовала, как шумно колотится в груди сердце от предвкушения, что возможно, все они сейчас в моих руках.

4 сентября, понедельник

Итак, первый день в Академии искусств. Двадцать шесть человек, все из разных уголков мира, мы собрались в небольшой аудитории со стенами, обитыми потертыми деревянными панелями, где на заднем ряду уже был накрыт скромный стол из сыра, закусок и сладостей. Ни с кем не вступая в диалог, я тихонько посматривала по сторонам.

Как я и ожидала, в маленьком зале оказались представлены четыре основных типа людей искусства.

Номер один: хиппи, которых всегда можно узнать по худобе, взгляду с поволокой и неряшливой одежде. В свободное от курения марихуаны время они умудряются делать действительно стоящие вещи, но редко когда достигают высот из-за нелюбви к личной гигиене и неспособности налаживать устойчивые социальные связи.

Номер два: ничтожества с претензией на интеллектуальность. Отличительные черты: очки в яркой оправе (часто без диоптрий), стильный костюмчик, короткая стрижка у девушек и головные уборы у парней. Бисексуалы и снобы. Средние концептуалисты, но прекрасные маркетологи, они приносят на экзамен бюст Поллока из яиц и бекона, а уходят с высшим баллом и заказом из лучших галерей города.

Номер три: фрики. Про них говорят, что свои работы они пишут куриной кровью в полнолуние, их волосы переливаются всеми цветами радуги, а кожа пестрит тату и металлическими украшениями. Они держатся особняком и прогуливают почти все занятия, зато на экзамене преподносят нечто такое, отчего у всех отваливается челюсть.

И наконец, четвертая категория: посредственности. Среди них, мне подобных, и следовало искать друзей. Я почти сразу приметила одну такую девушку, судя по виду, итальянку, с темными глазами, огромными, как у персонажа японских мультиков, и приятными, мягкими чертами лица. Приметила и решила, что она станет моей подругой. Кажется, ее зовут Сара.

6 сентября, среда

День самобичевания и первого прогула.

Что я делаю совсем одна в чужом городе, в чужой стране, среди людей, с которыми у меня нет ничего общего? Я никогда не стану знаменитой художницей, у меня отличная техника, но нет таланта, об этом мне твердили все годы в художке, и если бы не Илья Иосифович, добрый приятель мамы, не видать мне своей фамилии в списках поступивших как своих ушей.

Вчера на занятии по композиции профессор Гарибальди предложил нам «разбить лед» и рассказать почему мы здесь. И пока бородач в гавайской рубашке выступал с экспрессивной речью, я вдруг осознала, что понятия не имею, зачем я здесь.

–…Да, привет. Я – Анна Соколинская, из России. И я здесь в поисках абсолютной красоты.

«Что черт возьми ты несешь, Анна?» – надрывался мой внутренний голос, и мои щеки раскалились так, что на них можно было пожарить яичницу.

Неловкая пауза. Взгляды всех прикованы ко мне. Два панка с первого ряда о чем-то шепчутся вполголоса, а потом с повизгиваниями смеются, точно две гиены.

– Абсолютной красоты? Это очень интересно, – наконец сказал профессор Гарибальди, улыбаясь мне какой-то нежной, почти отеческой улыбкой. – Не могла бы ты раскрыть поподробнее, что ты имеешь в виду?

– Я хочу сказать, что если где-то и есть универсальная истина, то только в красоте. И искусство для меня – это лучший инструмент, чтобы постичь ее, – опустив глаза, ответила я.

– Спасибо, Анна. Это очень глубоко. О связи красоты и искусства мы еще поговорим, но спасибо тебе, что подняла эту тему.

Я села на место униженная. Никогда мне еще не было столь тошно.

11 сентября, понедельник

Кажется, я куда-то падаю. И насчет этого падения меня разрывают противоречивые чувства.

Мне очень нравится один человек, нравится его образ мыслей. Он профессор. Я заметила его еще в первый день, когда директор Боски произносил приветственную речь за кафедрой. Взгляды всех студентов были прикованы к директору. Всех кроме меня. Я одна не могла оторваться от этого профессора, такое у него было лицо: с классическими чертами, нежной полупрозрачной кожей и чуть подрагивающими уголками губ. Опасность я почуяла почти сразу, стоило только ему улыбнуться. Что это была за улыбка! Ею можно было свечи зажигать вместо спичек: столько в ней было теплоты. Я тогда еще захотела нарисовать ее во что бы то ни стало. А сейчас думаю, что не должна ни в коем случае.

Мы всегда чувствуем, когда заболеваем. Перед тем как запылать жаром, тело посылает нам предупредительные сигналы. В горле першит, вдруг наваливается усталость, замыливается сознание. Тогда, если вовремя принять меры, если ударить по болезни залпом из лекарств, можно предупредить ее начало. Я попыталась это сделать, прогуляв первую лекцию профессора Палладино. Но было слишком поздно. На второй лекции, слушая его негромкий голос, я чувствовала, как мое сердце наполняется странной горьковатой нежностью, а пол уходит из-под ног. Я не хотела падать в омут страстей, я цеплялась и барахталась, но кажется, меня все равно туда затянуло.

Марк это почувствовал в последний раз, и мне стало стыдно. Он действительно хорошо меня знает. Я так превозношу интеллект, так вохищаюсь талантом, что готова поддаться любым иллюзиям. У него нет повода для ревности, конечно: если над своими эмоциями я не вполне властна, то над действиями и выбором властна точно.

13 сентября, среда

Я случайно разбила подарок Марка, задев его локтем, когда накручивала волосы. Это была сине-белая керамическая фигурка мельницы, перед которой невинно соединили губы в поцелуе мальчик и девочка, – он привез ее мне из путешествия по Голландии.

Это знак, напоминание вселенной, что любовь хрупка и должна быть трепетно оберегаема. Что вокруг, на каждом шагу, нас подстерегают сотни соблазнов. Что человек, которого мы выбираем, не всегда понимает нас, а нам не всегда близок его выбор или жизненная позиция.

Марк умен, очень умен, но это подвижный ум ребенка. Его взгляд на жизнь – незамыленный и чистый, скользящий по поверхности реальности в надежде объять как можно больше деталей и постигнуть в суть как можно большего числа процессов, избегает изнанки вещей. Он воспринимает жизнь как должное и не видит смысла в вопросах, на которые нельзя дать ответ. Считает, что «философствования» – удел тех, кто курит марихуану. Я другая. Я люблю вопросы бытия и этики, мне хочется нащупать мысль, которая взломала бы код реальности (или хотя бы дала это ощущение), я превозношу таинство скрытого от наших органов чувств.

Мне нравится думать, что все мы – части одного большего целого, что гонка за властью увлекательна, но по большому счету, не имеет смысла, что жизнь – даже если она в основном состоит из работы в офисе и быта, – может быть наполнена радостью и красотой, за которыми не нужно отправляться в путешествия вокруг земного шара, но нужно научиться их видеть в мелочах вокруг, и что секрет счастья спрятан в нас самих.

Все это банально, когда я пытаюсь это выразить словами, ибо это уже было сказано многими и сотни раз. Это говорят слишком часто, и слова давно утратили силу своего воздействия. Но когда я думаю, о том, что beyond, иногда я испытываю глубинное счастье, в иные моменты мне открывается красота вещей, и обычные лица на городских улицах кажутся прекрасными в своей гармонии. Иногда, к сожалению, реже чем хотелось бы, мне так хорошо, что на глаза наворачиваются слезы.

Я хочу, чтобы любовь наполняла мое сердце, но источник должна найти сама. Я знаю, что когда мы с Марком вместе, пламя нашей любви горит ярко, но в разлуке я словно отпускаю его и из МЫ возвращаюсь в уютное Я. Разлука не тяготит меня, я вовсе не страдаю и не считаю мгновения до нашей встречи. Может быть, меланхоличность моей натуры и внутренняя предрасположенность к одиночеству дают о себе знать. А может, ощущение преходящности событий и уверенность в нашей скорой встрече.

У меня нет ответа. Но только что я собрала осколки разбитой мельницы и твердо решила: между мной и Марком это останется последней вещью, которая оказалась разбита.

Я прервала чтение, чтобы подойти к окну и распахнуть его пошире: мне вдруг стало душно. Если в описании Марка я еще худо бедно узнавала своего отца, казалось до боли неправдоподобным, что эти строки писала мама. Дело было не только в том, что я никогда не знала ее наивной и чистосердечной девушкой, какой она представала из записей, сколько мне вообще было трудно представить ее влюбленной. В моих глазах она была деятельна, рациональна и застегнута на все пуговицы, она решала проблемы логическим анализом и никогда не пускала нюни. Я не знала ее сентиментальной: я знала ее прямолинейной и волевой. Чувствуя себя до странного оторванной от реальности, я продолжила чтение.

14 сентября, четверг

Мне немного не по себе писать здесь вещи, которые у меня на сердце, потому что они кажутся мне неправильными. Есть ли моя вина в том, что я безвольно и глупо позволила себе последовать за фантазиями и воспылала чувством к своему профессору будучи счастливой в отношениях с другим?

У этого чувства нет и не может быть ни развития, ни будущего. Оно может стать для меня истоничком терзаний, или же источником вдохновения. Я знаю, оно точно пройдет, когда учеба кончится. Я знаю, наваждение временно… Но я плохо сплю, мое сердце колотится, а быть с ним вдвоем в помещении мне сладостно и невыносимо.

Я думаю о нем постоянно. Сейчас пора раскрыть его имя. Франческо. Франческо Палладино. Он кажется мне если не совершенством, то по крайней мере, близким к нему. Наверное, мне стоило пресекать эти мысли в начале, наверное, это вина фантазий, которые заманили меня в ловушку… И все же я думаю о нем непрестанно. Представляю его губы, касающиеся моих губ, его объятия, то, что он мог бы сказать мне и что никогда не скажет.

Нет, он мне вовсе не нужен. Я не мечтаю идти с ним по жизни рука об руку и все в таком духе. Моя глупая мечта – это лишь один поцелуй, хоть раз найти себя в его объятиях, чтобы потом сказать, что это все была ошибка и никогда не следовать за своей страстью. Я знаю, будь я уверена, что он разделяет мои чувства, мой пыл бы сильно подостыл, ведь обычно именно неопределенность и риск главные виновники головокружения.

Меня мучает совесть. Я говорю и думаю одни вещи, а чувствую другие. Я знаю, что любовь – это работа, что идеальных людей нет, а лучшее – враг хорошему, я знаю, что на поверку Франческо окажется обычным человеком: не таким умным, как мне представлялось, с кучей вредных привычек и возможно, довольно противными чертами характера, которые он хорошо прячет. Я знаю, что не последнюю роль в моей страсти сыграл его талант, но я также абсолютно уверена, что когда Марк станет доктором, он проявит себя столь же ярко. Я знаю его и верю в него.

Но о запретном думаю непрестанно.

15 сентября, пятница

Кажется, я говорила, что Сара станет моей подругой? Я ошиблась.

Когда она, приветливо улыбаясь, пригласила меня после занятий на аперитиво, я и не подозревала, какой мукой это обернется.Радостно выпалила «да», а потом все гадала, была ли моя внезапная сонливость логическим следствием двух бессонных ночей или же все дело было в собеседнице, сопровождающей блеянием каждое свое слово. Слава богу, от меня требовалось лишь заполнять паузы вежливыми «м-м», «ого-о» и «ничего себе», – в остальном, Сара была самодостаточна. Уверена, встань я и уйди, она бы так и продолжила говорить в пустоту, будто забытый на окне радиоприемник.