Текст книги "Я -- дерево. Я -- стекло"

Автор книги: Чопчик Алиса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я проснулся раньше обычного и долго лежал в постели, глядя на потолок. Полоса света делила кровать надвое; я видел, как частицы пыли кружились в потоке воздуха: по кругу, вверх, вниз и снова по кругу. В это утро тишина казалась наполненной, она проникала в легкие с каждым вдохом, и после каждого выдоха оставляла вместо себя пустоту. Я чувствовал тишину на вкус, слышал ее голос, а, может, мне только казалось.

Время замерло, я сам замер вместе с ним, и весь мир словно сжался до размеров моей комнаты, и за ее дверью не было ничего кроме тьмы. На мгновение вселенная была мной и комнатой и ничем больше, и я лежал на кровати и дышал тишиной и был бесконечен. А затем это мгновение прошло, и время продолжило без конца стареть, и мир снова стал таких огромных размеров, что комната начала казаться песчинкой в океане.

На кухне пахло блинами, и свистел чайник, выпуская струю пара, чуть слышно бубнили голоса в телевизоре. Тетя Марина сидела за столом и помешивала кофе, задумчиво и немного понуро оперев голову на руку. Заметив меня, она встала и улыбнулась.

– Доброе утро, – сказала она.

– Доброе утро, – ответил я.

Мы стояли друг напротив друга и молчали. Она отвернулась снять чайник с плиты.

– Сколько тебе сегодня? – спросила тетя, помолчав. – Девятнадцать?

– Да.

Она положила тарелку с блинами на стол и достала из холодильника сгущенку.

– Давай поедим.

За окном было солнечно, но я знал, что солнце еще не греет, разве только душу. Мы молча ели, но мне почему-то было так приятно от этого завтрака, словно тетя Марина поздравила меня одним только своим присутствием. Эта мысль удивила меня и даже позабавила. Я невольно улыбнулся, и она, заметив это, улыбнулась в ответ. Я приметил, что тетя отчего-то была расстроена, но ничего не сказал.

Когда мы доели, она встала и ушла в гостиную. Я услышал, как хлопнули дверцы шкафа, и обернулся, когда тетя сказала за моей спиной:

– С днем рождения, Дима.

В руках она держала новенькую сверкающую гитару, еще лучше моей старой. Я встал и, не зная, что сказать, просто стоял и глядел на нее.

– Что рот разинул? Думаешь, мне так легко ее держать?

Тетя Марина скривила губы в насмешке и нахмурилась, сделав вид, что рассердилась. Я виновато улыбнулся и взял гитару. Некоторое время я испытывал молчаливое восхищение, едва касался струн, гладких боков гитары, заглядывал в розетку, будто мог там что-то найти. Я присел на стул и начал наигрывать мелодию, потом остановился, покрутил колки, снова заиграл и снова покрутил. Когда я ее настроил, сыграл мелодию до половины и только потом вспомнил, что не поблагодарил тетю Марину.

Она стояла у прохода кухни, сложив руки на животе. Ее улыбка дрожала на кончиках губ, и выражение лица хоть и оставалось грустным, все же было добрым. Я положил гитару на стул, где сидел, и подошел к ней.

Тетя казалась маленькой, такой, какая она и есть на самом деле, едва достающая мне до плеча. Она запрокинула голову, чтобы смотреть мне в глаза и улыбнулась. Мне показалось, что она сейчас заплачет, и я обнял ее прежде, чем увидеть слезы.

– Спасибо, – прошептал я. – Спасибо.

Не отвечая, тетя обняла меня. Я смотрел на стену перед собой, и думал о том, какой же я эгоист. Это слово опять кольнуло грудь. Было приятно, что тетя подарила гитару, и в то же время совестно.

– Надя не теряла кольца, – сказал я, не имея сил сдерживать комок вины, с каждой секундой растущий в горле, – я взял его.

Тетя отстранилась от меня и вытерла глаза. Я не заметил ее слез, но знал, что она плакала.

– Я так и поняла.

Сначала смысл ее слов не дошел до меня, но, когда дошел, вызвал еще больший прилив чувства вины.

– Почему… почему вы не сказали?

Мое лицо пылало, и в комнате было так жарко, что стало нечем дышать.

– Зачем? – тетя улыбнулась. – Я хотела, чтобы ты сам признался.

– Поэтому вы подарили мне гитару? Чтобы мне стало стыдно?

– Нет. Я подарила тебе гитару, потому что ты любишь играть и потому что ты – мой племянник.

Она коснулась моей щеки и сказала:

– Мы с Надей тебя очень полюбили, но если ты еще раз что-нибудь подобное сделаешь, как с кольцом, поедешь домой. Понятно?

– Понятно.

Тетя Марина улыбнулась, заметив, что я глажу гитару.

Надя

Многие знают, что такое дежавю. Знают это странное чувство повторения, будто ты проживаешь отдельный кусок жизни во второй, а может быть и в пятый раз. Но у этого слова, этого состояния есть нечто противоположное – жамевю.

Когда лечащий врач подвез меня до дома (что было очень мило с его стороны), когда я вышла из машины и впервые после четырехмесячного отсутствия взглянула на дом, я ощутила щемящее, опустошающее чувство жамевю.

Точно незваная гостья, я стояла у ворот и не смела зайти. Казалось, это незнакомый мне дом, и это не моя мама стоит у двери и поспешно сбегает с крыльца. Казалось, эта незнакомая женщина бежит ко мне целую вечность и еще целую вечность держит в объятиях. Казалось, я заняла чье-то место, заняла без спросу, и что сейчас я должна находиться не здесь, а там, в больнице, лежать на деревянной кровати и слушать крики больных или разговаривать с вечно курящей санитаркой.

Но это чувство быстро прошло, и я, наконец, поняла, что дома.

Мама не сказала ни слова, когда обнимала меня. Потом она отстранилась и посмотрела долгим, горящим взглядом, который сказал мне больше слов. Этот взгляд кричал о том, как она скучала и как она сожалеет, и что я ни в чем не виновата.

– Виновата, – сказала Утонувшая Девочка.

– Нет, – подумала я.

Когда мы зашли в дом, Дима стоял у лестницы, держа левую руку на перилах. Когда наши глаза встретились, он выпрямился и улыбнулся. Его улыбка была радостной, без тени жалости и сожаления. Он тоже ничего не говорил. Так мы и замерли.

Я чувствовала горячую, влажную от вытертых слез мамину руку, как она прижимала меня к себе, словно боялась, что я убегу или испарюсь, или меня заберут назад.

Когда я в последний раз была дома, за окном плакало небо, холод морозил землю и души, и вся природа находилась в каком-то хаосе. В моей голове тоже был хаос, и мысли так же хаотично кружились, как и сухие листья, сорванные ветром.

Сейчас на улице весна. Все еще переменчивая, неспокойная, но все же весна. И впереди меня ждут не морозы, а палящее солнце и зеленые лужайки, карамельное мороженое, прогулки на велосипеде и, конечно же, солнечные зайчики.

Я улыбнулась, хоть мне и хотелось спать от таблеток, и все тело было набито ватой.

На мгновение, показалось, что я и вправду набита ватой, и улыбка сошла с моего лица, сменившись ужасом. Но, увидев, как Дима напрягся, следя за мной, я успокоилась.

Никакой ваты во мне нет, подумала я, только жизнь и сломанные надежды.

– Я приготовила тефтели. Ты все еще любишь тефтели? – сказала мама.

Я засмеялась, и слезы выступили на глазах.

– Ну, наконец-то нормальная реакция, – засмеялся в ответ Дима. Мама хлопнула его по груди, и в этом жесте я заметила привязанность, которой раньше не было.

Жизнь вернулась в прежнее русло. Мне стало легче, и голоса практически не тревожили. Непривычная тишина в голове принесла покой, но иногда я принимала внешние звуки за галлюцинации и пугалась, что психоз возвращается. Потом это прошло. Я до сих пор была странной, как говорил Дима, но вполне адекватной. Почти все время я проводила в беседке, разговаривала с цветами, просто потому, что привыкла с ними разговаривать. Я даже прибралась у себя в комнате под надзором мамы. Хомяка пришлось отнести в стирку, и я просидела возле стиральной машины весь цикл, глядя в барабан, как нос или глаза игрушки с цоканьем ударялись о стекло.

Прошло еще несколько месяцев, когда голоса стали громче. Я всегда знала, что рецидив неизбежен, но расстроилась и опять замкнулась в себе. Утонувшая Девочка снова начала командовать.

Мама была на работе, когда я окончательно и бесповоротно поняла, что мне стало хуже. Мы с Димой сидели на крыльце. Ступеньки были теплыми от солнца, летали бабочки около цветов, и небо было такое голубое, что, глядя на него, болели глаза.

– Я в лабиринте, – сказала я Диме.

Он повернул ко мне голову, сощурив глаза от солнца, и, улыбаясь, спросил:

– Что?

– В лабиринте. Я потеряла дом, а психоз знает, где он. Он найдет его, и мне придется разговаривать с курящей санитаркой.

От воспоминаний о больнице я задрожала и обхватила себя руками. Дима перестал улыбаться. Он сцепил руки в замок и некоторое время молчал, прежде чем спросить:

– Почему ты заболела?

Этот вопрос удивил меня.

– Не знаю.

– Просто мне кажется, что должна быть какая-то причина, ведь так? Ангина появляется из-за холодных напитков, язва – от вредной еды. А шизофрения – болезнь души, и, может, ты довела себя до такого состояния из-за переживаний?

Я отстранилась от него и попыталась уйти, но Дима взял меня за руку и опустил на место.

– Прости, – он улыбнулся. – Я не хотел тебя обижать. Конечно, ты не виновата в этом. Но причина же должна быть?

Он коснулся указательным пальцем моей груди, там, где сердце, и сказал:

– Может, причина здесь, – затем коснулся головы, – а не здесь.

Я смотрела на Диму, пытаясь заглушить голоса в голове, но Старик уже кричал во мне:

– Ох уж эти сосунки! Вечно строят из себя философов!

– Он прав, – сказала Утонувшая Девочка. – Ты виновата в своей болезни.

– Не виновата, – я покачала головой и закрыла лицо руками. – Не виновата. Нет. Нет. Нет.

Дима коснулся моего плеча.

– Эй, – шепнул он. – Ты чего? Я не хотел тебя расстраивать, и не говорил, что ты виновата.

– Сказал. И Утонувшая Девочка сказала.

– Ты слышишь ее голос сейчас? Скажи, что она неправа.

– Она права. Она всегда права. Я виновата.

Весь мир стал таким огромным, а я такой маленькой, что казалось, он раздавит меня.

Я так устала, хотелось тишины, хотелось спокойствия, но безумие не знает спокойствия. А я, похоже, безумна.

Осознание этого принесло неожиданное умиротворение. Я безумна. Не нужно больше тратить силы на борьбу с самой собой.

– Я безумна, – сказала и улыбнулась, закрыв глаза.

Нет, тут же подумала я, не могу я быть безумной! Кем угодно, но только не сумасшедшей!

Утонувшая Девочка молчала, Старик тоже, только Женщина плакала:

– Устала! Как же я устала! Безумным полагается сон!

– Я не говорил, что ты безумна, Надя, – сказал Дима, обняв меня. Он положил подбородок мне на голову и прошептал:

– Расскажи, когда ты в первый раз почувствовала, что с тобой что-то не то.

– О своих чувствах лучше молчать.

– Почему?

– Мысль изреченная есть ложь. Чувства, обернувшись словами, теряют свою силу.

– И все же?

Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить. Лицо горело от солнечной ванны, пахло розами и сиренью, и еще чем-то теплым и глубоким, каким пахнет только в начале лета.

– Началось с того, что мама говорила мне: «Я люблю тебя», и я отвечала: «И я тебя», но в голове вдруг, быстро и еле разборчиво, раздавался голос: «Лучше бы она умерла». Мне было обидно, ведь я люблю маму, но… «но лучше бы она умерла». Я не хотела ее смерти, но слова разорвали поводок и стали неуправляемыми. Меня это злило и пугало…

Я рассказала Диме все что чувствовала, видела и слышала. Слова давались с трудом, часто он не понимал их смысл и переспрашивал. Тогда я замолкала и боялась говорить дальше, но Дима подбадривал, уговаривал продолжить.

Я даже рассказала ему, откуда появилась Утонувшая Девочка:

– Она была нашей соседкой. Мы с ней дружили, и она часто приходила к нам домой. Потом она утонула. Я игралась сама, но постоянно думала о ней, даже представляла, что мы играем вдвоем. Иногда мне казалось, что я слышу ее голос. Как-то я порвала мамины бусы, красные бусы. Они в моей крови. Железные красные бусы, острые, как лезвие…

– Надя.

Дима улыбнулся и кивнул, чтобы я продолжала.

– Бусы… бусы были еще бабушкины, мама их любила, но носила редко. На годовщину свадьбы она решила их надеть, но не нашла, потому что я их выкинула. Я сказала маме, что это сделала Утонувшая Девочка.

– Как ее звали на самом деле?

– Утонувшая Девочка.

Дима опять улыбнулся, на этот раз снисходительно, и сказал:

– Продолжай.

– Даже такой тупица, как он, понимает, что ты – тупица, – заворчал Старик.

– Мама поверила и не ругала. Но я-то знала, что это неправда. Этой же ночью я увидела Утонувшую Девочку с опухшим от воды лицом и белыми глазами. Она сказала, что я лгунья и что я – причина всех несчастий.

– Так оно и есть, – сказала Утонувшая Девочка.

– Это была первая галлюцинация, хотя тогда я подумала, что мне это приснилось.

Я рассказала ему о школе, и одиночестве, о попытке сбежать и наркотиках, а Дима слушал и кивал, иногда хмурился, иногда улыбался. Время от времени голоса комментировали то, что я говорю, но в основном молчали, будто им тоже было интересно послушать.

Уже много лет я не говорила так долго и так связно. Я рассказала Диме то, что не рассказывала никому, а когда уходила в сторону, и мысли путались и слова терялись, он помогал найти ниточку смысла, за которую я цеплялась и выбиралась в реальный мир.

Когда пришла мама, Дима сказал, что уезжает на месяц домой, в Днепродзержинск, и попросил разрешение взять меня с собой. Мама была категорически против. От злости она покраснела, и долго говорила о том, какая я беспомощная. Они поссорились, я слышала, как они кричат друг на друга.

– Ей двадцать два года! Она не маленькая! Надя не может всю жизнь быть с вами! – кричал Дима.

– Тебя вообще это не касается! Ты наивный, самодовольный, эгоистичный мальчишка, и ты ничего не понимаешь! – кричала в ответ мама.

Их ругань пугала меня, и я спряталась под кровать.

Дима уехал вечером следующего дня, но я так и не вышла попрощаться с ним.

Дима

Я вернулся в Москву в самый разгар лета. В Днепродзержинске кожа успела заметно потемнеть, а губы обветриться, и выглядел я так, словно побывал на море.

Через день я выезжал за город купаться в канале Днепра. Я любил это место за уединенность: впереди, на небольшой возвышенности закрывали деревья, темно-коричневый от ила берег был огорожен пригорком, за которым красовалось крошечное ромашковое поле, а за ним – сосновый лес. Канал Днепра обычно бывал теплым и чистым, и я любил прыгать в него с самодельной тарзанки. Со мной часто бывал брат, звон его детского голоска разносился по округе, и казалось, на сотни километров никого не было кроме нас.

При возвращении в Москву я боялся встречи с тетей Мариной из-за слов, которых наговорили друг другу перед отъездом. Но опасения оказались напрасными: тетя встретила меня довольно тепло, хоть и немногословно, а Надя выглядела намного счастливей, чем месяц назад.

В тот же день после обеда я предложил Наде прогуляться. Тетя Марина отпустила ее, но все равно бросила на меня предостерегающий взгляд, когда мы уходили.

На улице было жарко, несмотря на то, что обед давно миновал. Ряды машин сверкали под оранжевым солнцем, небо, словно пролитый пудинг, окрасилось в несколько цветов радуги.

Мы сели в вагон метро и почти не разговаривали. Надя выглядела смущенной, даже немного виноватой. Когда мы подошли к Воробьевым горам, она повернулась ко мне и сказала:

– Я… я тебя так и не поздравила.

– Ты о чем?

Мы стояли у ограды, откуда была видна «Москва-сити», поблескивающая от отраженных закатных лучей.

– О твоем дне рождении.

Я махнул рукой.

– Не бери в голову.

– Нет, правда, не поздравила, но лучше поздно, чем никогда. Так что вот. Держи.

Надя достала из старой потрепанной сумки, перекинутой через плечо, сверток. Я взял его и улыбнулся. Надя нервничала, поправляла волосы и переминалась с ноги на ногу, избегая моего взгляда. Я развернул сверток. В нем оказалась книга нот, на выцветшей обложке которой было написано «Юному гитаристу». Вряд ли я позже воспользовался бы этим подарком, но то, как Надя волновалась, понравится ли он, растрогало меня.

Я прижал книгу к груди, словно всю жизнь мечтал о такой, и, улыбаясь, поблагодарил.

– Тебе, правда, понравилось? Просто, если нет, я…

– Это очень хороший подарок, Надя. Правда.

Я обнял ее и предложил пойти купить мороженое.

– Я хочу карамельное, – сказала она.

– Ненавижу карамельное.

– Мне все равно.

Я засмеялся, Надя в ответ едва улыбнулась, и мы пошли в противоположную сторону от Воробьевых гор.

Душевные разговоры с Надей стали обычным делом. Я пытался понять, в чем ее проблема, почему она всегда напряжена, будто тугой узел в животе не дает ей расслабиться. Мне казалось, ей станет легче, если она отпустит ситуацию, поймет значение каждой галлюцинации; почему голоса в голове говорят именно это, может, в их обвинениях кроется причина ее болезни?

Я верил, что у Нади есть шанс на выздоровление. Тетя Марина не поддерживала меня. Она злилась и ругалась, когда слышала наши разговоры. Однажды она расплакалась и попросила меня не лезть в Надину душу, не оставлять росток надежды, который обречен на погибель. Но я проигнорировал ее просьбу и в тот же день заговорил с Надей о ее болезни.

– Ты постоянно осуждаешь себя, – сказал я ей. – Это неправильно.

– Я виновата, – сказала она, немигающим взглядом. Мне показалось, что это не ее слова, а Утонувшей Девочки. Как заезженную пластинку, она повторяла их, пока Надя в них не поверила.

– Ты считаешь себя виноватой?

– Да.

– Почему?

Надя посмотрела на меня, потом опустила глаза, разглядывая руки.

– Потому что из-за меня все несчастья. Я показала маме фальшивую монету и сказала, что она настоящая. Я ткнула пальцем в Утонувшую Девочку и сказала, что это она виновата. Папа умер, потому что он переживал за меня. Он был штангой, а я – нет. Но он был не настолько большой штангой, чтобы выдержать нас обоих. Мама несчастна и я несчастна, и Утонувшая Девочка во мне несчастна. Я виновата.

Я помолчал, обдумывая ее слова, а потом сказал:

– Может, тебе стоит извиниться?

– Прости, – не раздумывая, ответила она.

Я рассмеялся.

– Не передо мной.

Мы сидели в беседке, среди цветов. Пахло дождем, оттого, что тетя полила тропинку. От этого было свежо, и все запахи обострились. Лето еще сильнее заиграло во мне, и я улыбнулся, сощурив глаза от солнца.

– Может, тебе надо извиниться перед мамой? – произнес я, не открывая глаза.

– Нет.

– Тебе станет легче.

– Нет.

– Да.

Она качнула головой, отрицая, но я взял ее за руку и еще уверенней повторил:

– Да. Потому что так делают обычные люди, Надя. Они ошибаются и извиняются, а их взамен прощают. Чувство вины нас подталкивает, побуждает извиниться, но не портит жизнь. Оно не должно съедать тебя изнутри. Понимаешь?

– Нет, – Надя расплакалась, закрыв лицо руками. Она вся сжалась, плача так, словно только сейчас осознала, что ей нужно что-то делать для того, чтобы вылечиться.

Вдруг я посмотрел на нее как в первый раз. Я увидел ее вздрагивающие худые плечи, блеклые волосы, собранные в хвост, покусанные до крови ногти. Надя дрожала, ее глаза, устремленные мимо меня, были красными и уставшими, а рука, которую я снова накрыл своей, – потная и холодная.

– Мама плачет каждую ночь, – прошептала она сквозь слезы. – Мама молит бога забрать ее и сделать меня здоровой. Она не верит в бога, зачем она это делает? Зачем она умоляет его на коленях? Она хочет, чтобы я выздоровела, но не верит в это.

– Я верю.

Надя улыбнулась, сначала несмело, но потом ее улыбка стала шире, и она расхохоталась. Мне не понравился этот смех: слишком громкий, отдающий горечью в груди.

– Успокойся, – сказал я.

Надя засмеялась еще сильнее, откинувшись на спинку беседки. Мне стало не по себе, я схватил ее за запястье и тряхнул, повторив:

– Успокойся!

Надя замолчала и снова заплакала.

– Теперь ты разочарован во мне, – сказала она едва слышно.

– Нет, – я замолк, потом сказал, повернувшись к ней:

– Твоя мама как-то сказала мне, что я эгоист. Она неправа. Я был эгоистом. Я был эгоистом, когда приехал к вам. Я был эгоистом, когда жил среди вас первые месяцы, и когда попросил у тебя кольцо. Я был эгоистом, когда не волновался по поводу твоей болезни.

Сначала я думал, что смотрю на тебя без жалости и предубеждения из-за рассудительности, но на самом деле мне было просто все равно. Но я изменился. Я стал меняться, когда увидел твою боль от потери кольца, когда увидел раскаянье в глазах тети, когда, пройдя через муки совести, обрел успокоение в ее прощении.

Чувство вины помогло мне измениться, но я отпустил его, когда оно стало не нужным. Ты должна научиться отпускать ситуацию, прощать себя, когда другие не прощают, и верить в себя, когда другие не верят. Но тебя простит мама, когда ты извинишься, я же в тебя верю и буду верить, если мама уже не способна на это.

Надя закрыла глаза и замотала головой, закрыв уши руками. Она начала бить себя по затылку и плакать то ли от боли, то ли от сказанных мною слов.

– Я извинюсь перед ней, – заплакала она, сползая на пол. – Я извинюсь, обещаю.

Она свернулась в клубок, но больше не плакала. Когда я попытался ее поднять, она оттолкнула меня и попросила оставить ее в покое.

Надя

Безумие. Оно пожирает тебя, оно преследует, не оставляет ни на минуту. Ежесекундная борьба за разум выматывает и сводит еще больше с ума. Миллионы мыслей водоворотом проникают в сознание, путают эмоции, доводят до изнеможения, пока в какой-то момент ты не перестаешь что-либо чувствовать. Ты просто не в состоянии ощущать любовь или раздражение, любопытство или желание. Горечь, страсть, мечтательность, нетерпение, предвкушение, злоба, зависть, агрессия, радость – все это остается позади, утонув в беспробудной апатии.

Потом тебе становится легче. Это как поток свежего воздуха, ворвавшийся в душную комнату. Кажется, сумасшествие ослабляет схватку, и где-то в затуманенном от таблеток и морального истощения сознании загорается огонек надежды, что этот срыв – последний. Но безумие возвращается. Всегда. Однажды захватив твой разум, оно никогда не оставит тебя. Так мне говорили с шестнадцати лет – с тех пор, как я в первый раз попала в психиатрическое отделение.

Хроническая шизофрения. Какой страшный диагноз. И какой циничный.

Что есть шизофрения? Психическое расстройство, характеризующееся рядом признаков, заметив которые, можно, не задумываясь, покрутить пальцем у виска? Или эта болезнь души, как и болезнь тела? Когда человек ломает ногу, все его чувства, желания и мечты остаются при нем, как бы больно ему ни было. Почему же безумцы, сойдя с ума, должны потерять всего себя?

Даже самый потерянный человек, каким бы невменяемым он ни выглядел бы внешне, продолжает оставаться самим собой. Он может смеяться, рычать, кусаться, испражняться в собственную тарелку, но внутри – мечтать стать художником, если раньше он об этом мечтал, и всем сердцем любить свою семью настолько же сильно, насколько он любил ее до болезни.

В больнице я часто слышала, как при мне обсуждают мой внешний вид и поведение.

– Она ничего не понимает, – говорили они, и порой были правы. Но бывали дни, когда разум был при мне.

Если бы они разговаривали со мной так, как разговаривал Дима, разговаривали каждый раз, в большинстве случаев я бы их не услышала, но в какой-то момент я бы поняла их. Так же, как это было с Димой.

Он говорил со мной. Говорил каждый день, до университета и после. Он разговаривал со мной как с полноценным человеком, терпеливо ожидая, когда я услышу его. Он не считал меня беспомощной, как считала мама, не считал безмозглой, как прочие родственники, не считал опасной, как все остальные. Он считал меня Надей. Просто Надей.

В больнице давали лекарства, проводили терапии, и это помогало, но не принесло в итоге излечения. Мама давала любовь и заботу, опекала, следила за каждым шагом, и это помогало, но тоже не принесло излечения. А Дима просто пытался понять меня, и это помогало больше всего. А когда я начала принимать лекарства, ходить на терапии, при этом получая мамину любовь и Димино понимание, я почувствовала, наконец, облегчение.

Я продолжала слышать голоса, но не так настойчиво. Я уходила в себя, но теперь была в состоянии вернуться. Мысли все еще не были приручены, но уже удавалось уменьшить их поток. Шаг за шагом, я научилась разговаривать. Выбирать из океана мыслей чашу здравого смысла и оборачивать его в слова.

Я все еще безумна. Бесспорно. Но теперь не настолько больно, одиноко и страшно, и я стала чуточку счастливее. А не это ведь самое главное? Быть чуточку счастливее, чем был вчера.

После последнего разговора с Димой я начала лихорадочно думать. Думать о своих голосах и галлюцинациях, и впервые задумалась, что вижу их не просто так.

Я поняла, что слышу Скелета, когда мне страшно. Сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Тогда приходит Скелет, олицетворение моего страха, и вырывает его из того место, откуда оно выскакивает. Осознав это, я услышала, как он кашляет за спиной, и закричала, что бы он убирался.

– Мне надоел твой кашель, – закричала я. – Проваливай! Проваливай и оставь мое сердце в покое!

Я кричала и смеялась от чувства облегчения, зная, что больше не услышу его.

В комнате было темно, но я видела каждую вещь от луны, что замерла напротив окна. Я видела шкаф и несколько тумбочек, большого хомяка в углу, прямоугольное с мой рост зеркало справа от кровати. Раньше мое отражение пугало меня, но сейчас я не испытывала страха. Он ушел вместе со Скелетом.

Мама, сонная и взъерошенная, ворвалась ко мне в комнату и села на кровать, тяжело дыша.

– Что опять, Надя? Что такое? – спросила она.

Не отвечая, я смеялась. Смеялась не оттого, что безумна. Нет. Смеялась от переполняющих эмоций, и если это и выглядело безумно, на самом деле таковым не являлось.

Я хотела рассказать об этом маме, но слова снова куда-то попрятались, испарились, утонули в водопаде испытываемых чувств.

– Господи, Надя, только не говори, что опять началось. Сейчас не время, ты понимаешь? Только не сейчас, не опять.

Мама схватила меня за руку и сжала так сильно, что стало больно. Я не хотела, чтобы она волновалась из-за меня. Утонувшая Девочка уже начала сыпаться обвинениями в голове.

Пытаясь успокоить маму, я сказала:

– Все хорошо. Дима сказал покопаться в себе, и я покопалась. Я нашла свои страхи.

Мама отстранилась от меня, словно я оттолкнула ее.

– И часто он просит тебя об этом? – спросила она холодным, отрешенным голосом.

– Каждый раз.

Не говоря ни слова, она встала и вышла из комнаты. Я услышала, как хлопнула дверь, и как мама начала что-то кричать. Я поняла, что она кричала на Диму, потому что в следующее мгновение уже его голос раздавался из коридора. Мама кричала, но он отвечал спокойно и равнодушно. Через пять минут крики прекратились.

– Надя, ложись спать, – устало проговорила мама. Она замерла в проходе. В темноте я не видела маминого лица, но ее сгорбленная фигурка вызвала во мне беспокойство.

– Все нормально? – спросила я.

– Да. Ложись спать.

Мама закрыла за собой дверь. Я уснула, когда луна медленно уплыла из моего поля зрения.

Дима

Утром я проснулся с какой-то глубокой и в первые секунды непонятной мне тяжестью в груди. Я сидел на кровати, мысленно прокручивая причины этих неприятных ощущений, пока не вспомнил ночной визит тети Марины. От злости, что принесло воспоминание, заныли кости на руках, как всегда бывает, стоит мне не на шутку разозлиться.

– Ты надоел мне, поганый мальчишка! – кричала она. – Убирайся, слышишь?! Что бы утром тебя не было! Я устала, черт тебя дери! Оставь ее в покое!

Я закрыл глаза, сжав зубы до скрежета, и несколько раз вздохнул. Тетя Марина не раз бросалась словами, о которых – я знаю – потом жалела. Не нужно принимать близко к сердцу все, что она говорит, но и испытывать ее терпение тоже не стоит.

И все же, раздраженно подумал я, какая же тетя упрямая! Не понимает, что Надя должна разобраться в себе. Как же она тогда вылечится, если не будет ничего для этого делать?

От терзаемых чувств я передернул плечами и неровно выдохнул. Сердце билось в конвульсиях. Казалось, все тело мучается из-за злобы и раздражения – вечных моих попутчиков.

К счастью, тети Марины не было дома, и к обеду я смог полностью успокоиться. Чувство собственного достоинства теперь не порывало собрать вещи и уехать первым же поездом.

– Надя, что такое?

Сумерки к тому времени уже начали сгущаться, обесцвечивать природу, покрывая серо-голубым отблеском, какой появляется перед тем, как солнце окончательно скроется за горизонтом.

Надя стояла у окна, дергая головой и судорожно жестикулируя руками. Она вытянула губы и шевелила ими, как шевелят лошади или жирафы; изо рта у нее текла слюна, глаза были навыкате, из горла доносились нечленораздельные звуки и нервные смешки. Время от времени Надя втягивала шею в плечи и крутила глазами из стороны в сторону, будто за кем-то наблюдала.

Раньше, видя подобное, меня бросало в холод, и сердце учащало темп. Было стыдно себе признаться, но я пугался ее, и хотелось вскочить и уйти подальше. Обычно за мной наблюдала тетя Марина, и я делал вид, что меня это совершенно не волнует, но после каждого резкого движения Нади, я дергался и отходил на шаг назад. От нее можно было ожидать что угодно, и именно это и пугало.

Сейчас ее вид не произвел никакого впечатления: прошло время, и я привык видеть Надю в таком состоянии.

– Что такое? – повторил я, подойдя к ней.

Она проигнорировала вопрос, продолжая глядеть в окно.

– Ты принимала лекарство?

Я принес ей несколько таблеток и дал запить водой.

– Поговори со мной.

– Я не умею.

Надя отошла от окна и села в кресло. Она облокотилась на колени, закрыла лицо руками и заплакала. Я так и стоял неподвижно у окна, засунув руки в карманы, и молчал.

К приходу тети Марины Надя успокоилась. Тетя зашла с пакетами, набитыми продуктами. От тяжести ее лицо покраснело и покрылось испариной. Я взял их у нее и отнес на кухню. Тетя молчала, и почему-то не смотрела в глаза. Она пошла за мной следом, села за стол и, кивнув на него, сказала:

– Присядь, Дима.

Когда я сел напротив нее, она положила руки рядом с моими, словно хотела накрыть их, но не решалась. Ее лицо было осунувшимся, серым и безразличным.

– За время, что мы провели вдвоем с Надей в этом доме, – помолчав, начала тетя Марина, – мы изрядно отвыкли от общества, одичали, понимаешь?

Она посмотрела на меня, но в ее глазах не было ожидания ответа, и я промолчал.

– Нам оно и не нужно. Этот дом я купила после смерти мужа, вдали от суеты, в которой мы раньше жили. Я хотела, чтобы Надя была как можно счастливее и спокойнее. Раз… другого ей не дано.

Голос тети дрогнул, и она откашлялась, потом отвернулась, пытаясь скрыть свою уязвимость. Я почувствовал жалость к ней, но сомнение на секунду прокралось ко мне в душу и я, грубее, чем хотел, спросил:

– К чему вы клоните?

Надя замерла у прохода. Она смотрела на тетю, сложив руки перед собой. Мне показалось, она поняла, о чем та собиралась сказать.