Текст книги "Я -- дерево. Я -- стекло"

Автор книги: Чопчик Алиса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Алиса

Я – дерево. Я – стекло

Дима

За окном летели рыжие огни, прорезая ночную мглу. То там, то тут появлялись из ниоткуда черные стволы деревьев. Стук колес убаюкивал и в то же время будил. Дрожала бутылка на столе.

Я смотрел, как вода в ней покрывалась рябью, будто ей холодно, и думал о предстоящей встрече. В вагоне было жарко, но я продолжал дрожать под одеялом. Кажется, я оглох от биения сердца, и заболел от того, что душа прыгала во мне: уходила в пятки, а затем подскакивала к горлу.

Нужно было поспать, но волнение не давало затихнуть сердцу, и я лежал в раздумьях до самого рассвета, пока не проснулся один из соседей по плацкартному вагону.

Он долго сидел, сонно поглядывая в окно, а когда заметил меня, удивился, словно не ожидал увидеть, и прохрипел:

– Не спится, малек?

Не дожидаясь ответа, он потянулся к пачке сигарет и тут же швырнул ее на стол.

– Малек, сигареты не найдется?

Мы вышли в тамбур. Я угостил его и сам закурил, глядя, как за окном размытым пятном тянутся нескончаемые деревья.

– Ты откуда? – поблагодарив, спросил сосед.

– Из Днепродзержинска.

– О, так мы из одного города получается! А едешь куда?

– В Москву. А вы?

Он замолк, нахмурившись, и ответил уже докурив:

– В Киев. К дочке.

Я понял, что эта тема неприятна ему и не стал расспрашивать. Мы молчали некоторое время, а потом он спросил:

– А зачем в Москву-то едешь?

– Учиться. У меня там тетя живет.

Я выкинул сигарету через окно и добавил:

– У нее дочка болеет, я ей помогать буду.

– Чем болеет?

Душа снова начала шевелиться и дергаться внутри, и сердце забилось в горле. Я думал всю ночь об учебе и новой жизни, и совсем забыл обо всем этом.

– Ну, не стесняйся, малек, я сам два года за братом утки выносил. Знаю не понаслышке, что значит ухаживать за больным, смотреть ему в глаза и взглядом извиняться за свою полноценную жизнь, – сказал сосед, заметив мое замешательство.

– Насколько я знаю у нее шизофрения или что-то вроде того, – в конце концов, ответил я.

Сосед замер, нахмурившись, и начал буравить взглядом, будто пытался понять, шучу ли я.

– Шизофрения говоришь?

Он помолчал еще немного и покачал головой.

– И не боишься?

– Чего бояться?

– Шизофреники, они же… они же больные на голову, – проговорил сосед возмущенно. – Кто знает, что придет им в голову! Вдруг она тебя ночью зарежет? И не смейся, я тебе серьезные вещи говорю.

– Не зарежет. Я дверь на ночь запирать буду, – улыбнулся я. – К тому же, тетя – врач, и знает свое дело.

– Рисковый же ты парень, малек, – засмеялся он, хлопнув меня по плечу. – Видимо очень хочешь учиться там.

Я рассмеялся в ответ и тихо добавил:

– Очень.

Бордовая крыша еле выглядывала из-за деревьев, посаженных тут и там, словно кто-то намеренно оградил дом, пытаясь спрятать его обитателей от посторонних глаз.

Скрипнули черные ворота, едва я их коснулся. Каменная тропинка привела прямо к порогу. По обе стороны от нее, среди деревьев и клумб, замерли гномы и зайцы. Слева от дома, спрятавшись в тени, стояла беседка, окруженная черно-красными розами.

Я остановился у порога, разглядывая деревянный двухэтажный дом тети. Четыре окна – по два на каждый этаж – и все задернуты шторами.

Аромат цветов вперемешку с едва уловимым запахом древесины принесли спокойствие и чувство уюта. Я вдохнул и выдохнул несколько раз, прежде чем позвонить.

Дверь открылась спустя еще десять вдохов и выдохов, и я увидел девушку, немного старше себя, в белом, слишком большом для нее батнике, ставшем желто-серым от пятен и грязи. Она кусала губы и смотрела немигающим взглядом.

– Надя? – спросил я.

Едва заметный кивок и все тоже молчание. И глаза ее, стеклянные, устремленные на меня. Она смотрела, но не видела. Такой взгляд бывает, когда человек задумывается, погруженный в мысли. Казалось, она смотрела вглубь себя, к чему-то прислушивалась и не соглашалась, нервно качая головой. Ее губы шевелились, будто она шепотом отвечала кому-то, но глаза при этом не выражали никаких эмоций.

Я ощутил непонятную мне тревогу и поспешил прервать тишину:

– Меня зовут Дима. Я – племянник твоей мамы.

Некоторое время Надя продолжала молча глядеть на меня, потом ее взгляд начал обретать осознанность, пока она, наконец, не увидела меня по-настоящему.

Она вымученно улыбнулась, и прошептала в ответ:

– Да-да, я знаю. Мама говорила, что ты приедешь.

Надя позволила войти и, хлопнув дверью, куда-то ушла.

Здесь было тепло и уютно. Пахло картошкой и последними летними цветами. В коридоре и в гостиной, прилегающей к нему, лежали ворсистые ковры. Там, над камином, висела замысловатая картина, на стеклянном столике лежали журналы, и стояла ваза с цветами, а рядом с ним – массивное кожаное кресло; оно заметно выделялось на фоне остальной мебели.

Напротив входной двери – лестница на второй этаж, с широкими ступеньками и резными перилами. Слева, если пройти через крохотную гостиную, похоже, находилась кухня. Оттуда доносились шипение сковороды и лязг посуды.

– Надя, кто там?

Из кухни выглянула низенькая, довольно полная женщина, с темно-красными коротко стрижеными волосами. Я понял, что это тетя, узнав в ней схожие черты с матерью. Она казалась лет на десять старше своего возраста, морщины покрывали ее горделивое, но усталое лицо.

Мне хватило одного взгляда на ее плотно сжатые губы, вытянутые в напряженную улыбку, чтобы понять, что она воспринимает меня, как еще одну проблему, осевшую на ее плечи.

– Тетя Марина, я, Дима, ваш…

– Я поняла, кто ты, – она махнула рукой, подходя ко мне. – Твоя мать не говорила, что ты такой высокий.

Тетя Марина улыбнулась, продолжая оценивать взглядом, а затем подошла ближе и обняла.

– Как добрался? Ты уже познакомился с Надей? – спросила она. – Надя! Иди сюда!

Она подождала, пока вернется дочь и снова оценивающе посмотрела в мою сторону. Я молчаливо ответил на ее взгляд.

– Моя сестрица говорила тебе о... болезни Нади?

Я кивнул, почесывая горбинку носа.

– И что же? Тебя это не волнует? – она улыбнулась, смягчая хлесткость своих вопросов.

– Меня это не касается. Но если будет нужна помощь, я, конечно же, помогу.

Казалось, ее удивил ответ, но она ничего не ответила: в этот момент пришла Надя.

– Где ты была? – раздраженно спросила тетя Марина. – Покажи Диме его комнату, и будь лапочкой, хорошо?

Тетя многозначительно взглянула на Надю, но та едва ли заметила это.

Я взял свои сумки и пошел за Надей, которая уже начала подниматься по лестницам. Поднявшись на второй этаж, мы остановились у второй двери справа. Надя пропустила меня в комнату и зашла следом.

Кроме кровати, тумбочки около нее и огромного шкафа здесь ничего не было. Задернутые шторы сделали комнату темной и холодной, спертый воздух говорил о том, что ее давно не проветривали, и вообще, казалось, тут уже месяцами никто не бывал.

– Ванная с туалетом возле лестницы слева, если ты заметил. В твою комнату мы заходить не будем, так что тебе придется убираться самому. Если хочешь, можешь закрывать ее. Ключ возьмешь на тумбочке. Ты пока располагайся, через полчаса будет готов ужин.

Надя пересекла комнату и распахнула шторы. Лучи закатного солнца сделали комнату более уютной, светлой, почти как дома. Я открыл окно и поблагодарил ее.

Надины губы задрожали. Она хохотнула, но глаза заблестели от слез.

– Не за что, – ответила Надя. – Только дружить со мной не надо. Утонувшая Девочка не любит, когда я с кем-то разговариваю, потому что я сказала, что это она порвала бусы. Бусы красные, как кровь. И кровь – моя расплата.

Я молчал, не зная, что сказать. Тишина продолжалась несколько минут, и никто из нас не спешил ее прервать. Я смотрел на Надю, пытаясь придать хоть какой-то смысл ее словам. Она же избегала моего взгляда, беспокойно бегая глазами по потолку и стенам.

Только сейчас я заметил рубцы на ее лице, шеи и особенно на руках. Надины движения были то резкими, то вялыми, губы напряженно улыбались, будто их кто-то насильно вытянул, но в следующее мгновение – сжаты в тонкую линию. Редкие, болезненно-серые волосы были растрепанны и неухожены.

Глядя на нее, я почувствовал неприязнь, и даже отвращение. Мне не хотелось находиться рядом с ней, и осознание этого вызвало чувство вины. Я улыбнулся ей, чтобы задобрить свою совесть, и сказал, что хотел бы побыть один. Она продолжала стоять на месте, не поняв намека, пока ее не позвала тетя Марина.

Надя

Я слышала топот ножек насекомых на улице. Шорох листьев второй розы справа возле беседки. Или эта третья роза? Да-да. Третья. Биение сердца нарастало и становилось таким громким, что пришлось внутренне закричать.

Мама положила передо мной пластмассовую тарелку с картошкой и тефтелями. Соус выглядел, как кровь. Я принюхалась. И вправду, пахнет кровью.

– Мам, я без крови хочу, – сказала я, отодвигая тарелку.

– Здесь нет крови.

– Есть. Вот она.

– Это соус.

Я засмеялась. Как же это может быть соусом, если это кровь? Она пахла железом, как и полагается. Железо – это сталь. Сталь – это меч. А меч символизирует войну. Война – это кровь. Может, мама хотела таким образом предупредить меня?

– Если я съем этот соус, настанет война, так ведь?

Я нахмурилась. Какой же этот мир сложный! Каждый твой шаг несет в себе целую вселенную последствий. Все что ты делаешь, остается шрамом на твоем теле и твоей душе, ошибки собираются в клубок ответственности, и ты не можешь дальше существовать, не избавившись от чувства вины.

– А ты виновата, – сказала Утонувшая Девочка в моей голове. – Ты всегда во всем виновата. И если ты съешь этот соус, на войне умрут миллионы. Из-за тебя.

– Надя, прошу тебя, сдерживай себя. Сейчас не время, понимаешь?

Мама села рядом и взяла за руку.

Утонувшая Девочка продолжила говорить:

– Из-за тебя столько проблем. Всем стало бы легче дышать, если бы ты умерла. Все стали бы такими счастливыми! Ты веришь мне?

– Понимаешь? – повторила мама.

Я услышала шорох крыльев мертвой бабочки на улице. Как громко!

– Да, – ответила я, пытаясь вспомнить, что именно говорила мама.

– Это хорошо, милая. Это хорошо.

Мама поцеловала меня в макушку и стала накладывать на стол. На кухню зашел Дима.

Он казался намного выше и худее, чем полчаса назад. Русые волосы были растрепаны, зеленые проницательные глаза смотрели, будто исподтишка, испытывая и заглядывая в самую душу. Несмотря на тяжелый взгляд, его улыбка казалась искренней и доброй. Всю его внешность портил когда-то сломанный нос, горбинку которого он постоянно почесывал, привлекая к ней внимание.

– Вам помочь? – спросил Дима, подойдя к маме.

– Нет, садись. Надеюсь, ты любишь тефтели, а то Надя их не оценила.

Дима сел напротив и улыбнулся. Он посмотрел на меня, прищурившись, но взгляд показался скорее заинтересованным, чем недоверчивым.

– Это обвиняющий взгляд, дурочка, – заговорила Утонувшая Девочка. – Из-за тебя он будет плохо спать. Он будет бояться тебя, как и бывшие одноклассники. Он расскажет о тебе своим знакомым, и они вместе будут смеяться, шептаться и показывать на тебя пальцем, как и все остальные. Этот взгляд очень похож на взгляд папы, когда он понял, что тебе очень плохо. Ты помнишь его взгляд?

Я поежилась, вспоминая.

– Конечно же, ты его помнишь! Папа обвинял тебя, потому что ты виновата. Если бы ты не болела, все было бы хорошо. Мама бы так не страдала, и папа бы не умер. Это ты его убила. Ты виновата, как всегда.

– Я не виновата, – ответила я, качая головой.

Мама улыбнулась, накладывая еду себе в тарелку.

– Конечно, ты не виновата. Это я разбила чашку. Поэтому я и говорю, будь аккуратна, не ходи здесь босиком, чтобы не порезаться.

Дима попытался проткнуть тефтелю вилкой, но она сломалась.

– Вы всегда пользуетесь пластмассовыми приборами? – спросил он.

Мама достала обычную вилку и, протянув ее Диме, ответила:

– У Нади есть привычка, – она замолчала и посмотрела на меня, – привычка разбивать все, что можно разбить, а потом резать руки. Это ради ее же безопасности.

Я почувствовала себя униженной, и стало стыдно, что я – обуза для всех своих родных. Из-за меня приходится пользоваться пластмассовыми приборами, а кому как не мне знать, как это неудобно. Осознание собственной никчемности неприятно закололо сердце, и я сгорбилась, пытаясь уйти от испытывающего взгляда Димы.

Я заметила, что он тоже горбится. Может, он хотел казаться ниже. Может, будь его воля, он сросся бы с землей. Как дерево.

Я представила, как его руки и туловище удлиняются, покрываются корой и становятся ветками. Стоило мне представить, как они и в самом деле начали удлиняться. В следующее мгновение, когда я моргнула, ветки стали руками, а потом – снова ветками.

Реальность пошатнулась, всего на долю секунды, но я уже успела потеряться в дебрях сознания. Вот он, прыжок в пустоту. Этот треск, который, похоже, услышала только я. Моя личность сломалась, снова.

Последнее время я чувствовала, как Нечто подбирается ко мне сзади, дышит в спину, царапает душу. Голос Утонувшей Девочки становился все громче и требовательней, я даже увидела ее в отражении, хотя не видела уже много лет. Она смотрела на меня своими белыми, заплывшими глазами, а ее волосы летали вокруг нее, будто она и сейчас находится под водой. Утонувшая Девочка показывала на меня пальцем и укоризненно качала головой.

– Ты виновата, – сказала она тогда. – Как тебе не стыдно?

Я знала, что психоз поднимается по ступенькам и стучится в дверь, но не спешила открывать. Я продолжала упрямо молчать, но страх уже успел схватить за горло. Мама твердила, что сейчас не время, не время ухудшениям, но я так и не призналась ей, что это время давно настало.

Дима спокойно ел, я же видела, как ветки тянутся ко мне, касаются рук, пытаются дотянуться до шеи.

Я закрыла глаза, чтобы не видеть навязчивый образ веток, но они продолжали расти в темноте перед глазами. И вот я почувствовала их внутри себя, в голове. Они выросли настолько, что им не хватало места, и начали выходить из глаз и ушей. Мне было больно, но я терпела, не издавая ни звука. Я не хотела тревожить маму, но не выдержала и вскочила из-за стола.

– Что с тобой, Надя? – спросила мама. Она тоже встала и с тревогой посмотрела на меня.

Я ничего не ответила. Постепенно ветки начали отступать, и, неровно выдохнув, я села на место.

– У тебя опять началось, да? – не смотря на волнение в глазах, мамин голос остался твердым.

– Все в порядке. Я просто не хочу есть.

– Негодная девчонка! Ты опять все испортила! – закричала Утонувшая Девочка.

– Если не хочешь, иди спать, – ответила мама.

– Никакого сна сегодня!!

Я взяла тарелку, но мама остановила меня:

– Оставь, я сама все сделаю.

– Но мне несложно.

– Я сама все сделаю! Иди, ложись! – повысила голос мама.

Дрогнувшей рукой она коснулась лица и поджала губы.

– Тебе надо отдохнуть, Надя. Не беспокойся. Дима мне поможет, да?

Она посмотрела на Диму, и тот растерянно кивнул. Похоже, я напугала его.

– Хорошо, – прошептала я.

– Ты все портишь! – как только я ушла, завопила Утонувшая Девочка. Теперь ее голос раздавался не из головы, а откуда-то слева, словно она идет рядом со мной.

– Я не хотела.

– Не хотела?! Ты говоришь, что не виновата?!

– Нет, просто, – начала я, но хлопок оглушил меня. Моя рука замахнулась еще раз и ударила по лицу. Еще и еще раз. Я остановилась у своей комнаты и заплакала.

– Хватит!

Руки продолжали бить по лицу, груди, животу. Я знала, что Утонувшая Девочка наказывает меня, за то, что я расстроила маму и напугала Диму; за то, что я – причина их несчастья.

Мама была такой радостной еще днем! Она готовила весь вечер, а я даже не удосужилась попробовать! Я виновата. Конечно же, виновата и заслуживаю наказания, поэтому я снова замахнулась и ударила себя по лицу.

Дима

Переезд оказался сложнее, чем я думал. День за днем проходили в спешке: нужно было сделать уйму дел. Первые недели в университете тоже не отличались приятными воспоминаниями, и все, что я вообразил, лежа в постели в Днепродзержинске, на деле оказалось не таким волнительным.

Бывало, сидя в гостиной на диване, и наблюдая за тетей Мариной и Надей, пролетала мысль, что не хочется здесь находиться, видеть больную Надю и знать, что в мире существуют подобные несчастья. Хотелось убежать домой, где мама всегда улыбается, даже когда устала, и где братишка, хохоча, бегает из угла в угол.

Тогда я говорил себе для чего сюда приехал, внутренне проговаривая планы и мечты, специально вспоминал бедность, что ожидала там, а затем думал о возможностях, что поджидали здесь.

Я представлял, как оканчиваю университет, нанимаюсь преподавать музыку богатеньким детишкам, и деньги горой сыплются мне в руки, а после, если повезет, становлюсь известным музыкантом. Мимолетом я думал о всей наивности своих планов, но их утопичность только еще больше распыляла воображение. Было так приятно все это представлять, что стоило только начать, как я не мог уже остановиться.

С Надей я практически не общался. Она, будто почувствовав, что я не хочу заводить с ней разговора, не подходила. Ее поведение порой казалось странным, и даже пугающим, но не слишком.

Раньше я не задумывался над тем, что испытывают шизофреники. Их болезнь как бы отметала у них возможность что-то чувствовать, размышлять. Для меня они умирали вместе со своим разумом.

Но все изменилось, когда я прочитал статью в одной из книг, что лежали на полке в гостиной. В каждой из них я нашел закладки и пометки, вопросительные и восклицательные знаки на полях. Похоже, тетя много читала о шизофрении.

Сначала я просматривал страницы без интереса, но кое-что привлекло внимание, и я прочитал слова шизофреника описывающего свое состояние. Он говорил:

«Кажется, я смотрю на себя со стороны. Смотрю на мир со стороны. Границы между мной и окружающим миром рассыпаются, понимаете? Раньше я жил так же, как и вы, а потом вышел на улицу и понял, что мой дом – карточный. Внутри меня тоже ничего нет, лишь всепоглощающая пустота, и я падаю в эту бездну. Мне все равно, что вокруг, и в то же время мир привязан ко мне, он зависит от каждого моего действия. Внутри кипит жизнь, миллионы жизней, но никто этого не видит, потому что снаружи я – дерево и стекло».

Дочитав, я кинул взгляд на Надю, что сидела позади, и впервые задумался о том, что самый больной шизофреник – все еще человек. А человек всегда мечтает и грустит, радуется и любит. Человек – не вещь, не сломанный механизм, это нечто-то большее. И сумасшедшие тоже нуждаются во внимании и любви, в одобрении и, конечно же, в понимании.

Я видел, как улыбалась Надя, слушая, как поет соловей, и в этот момент она не была сумасшедшей. Она не была сумасшедшей, когда что-то писала в своем дневнике, задумчиво хмурясь, и стуча ручкой по губам. И она не была сумасшедшей, когда тихонько забрала книгу у спящей матери, и сказала ей, ласково и еле слышно: «Мамуля, идем спать. Ты в этом кресле совсем скрючилась».

Если сначала Надя испугала меня, и вызвала только жалость и брезгливость, то через месяц эти чувства сменились любопытством и проскальзывающим пониманием.

– Дима... Дима, сынок! Ты слышишь меня? – голос матери звучал из динамиков ноутбука, то отдаленно, то слишком громко. Ее изображение притормаживало, камера опустилась и показывала только подбородок и улыбку, теплую, тоскующую.

– Секунду, – ответил я, настраивая микрофон. – Мама, подними камеру, я тебя не вижу.

– А так?

Мама надела свой любимый свитер и беспокойно приглаживала волосы. Она показалась мне маленькой и беззащитной, и на мгновение стало стыдно, что я оставил ее.

– Как ты, мам? Как Игорь? Балуется?

Мама рассмеялась:

– А ты как думаешь? Скучает по тебе, – она грустно улыбнулась и добавила:

– Мы все скучаем.

– Я тоже по вам скучаю. Здесь все такое незнакомое, чуждое. Мне не хватает наших разговоров. Иногда кажется, что ко мне в комнату забежит Игорь и начнет уговаривать поиграть в приставку.

Я рассмеялся. Только сейчас я понял, насколько этого не хватает.

– Теперь он меня уговаривает, – смеясь, ответила мама. Она к чему-то прислушалась, и сказала:

– Вот и они, похоже. Игорь, Слава, идите сюда!

Послышался звонкий голосок брата и спокойный голос отца. Игорь выглянул из-за спины мамы и начал рассказывать об играх и ссоре с другом, о том, как он принес домой щенка, но мама сказала, что они не могут оставить его, и тогда Игорь уговорил соседей забрать щенка к себе.

– Оставь Диму в покое. Лучше иди уроки делай, двоечник, – сказал папа, присаживаясь рядом с мамой.

– Я не двоечник! – прокричал Игорь, убегая в другую комнату.

– Ну, рассказывай, – сказал папа.

– Что рассказывать?

Папа, как всегда, когда о чем-то задумывается, стал почесывать подбородок с заросшей щетиной, и спросил:

– Ты уже месяц в Москве, разве ничего не случилось за это время? Ты, кстати, заплатил за учебу?

– Заплатил, – кивнул я. – Только деньги уходят сквозь пальцы: здесь очень дорого жить.

Мама взволнованно покачала головой.

– Дима, ты же знаешь, что у нас и так мало денег, и не мог бы ты…

– Знаю, – раздраженно перебил я. – Но что мне делать?

– Ты мог бы устроиться на работу.

– Я не хочу работать в дешевых забегаловках, – раздражаясь еще больше, ответил я. – А музыканты без образования имеют работу только в переходах.

– Мы понимаем, сынок, понимаем, – мама вздохнула. – Просто старайся не тратиться понапрасну.

Она улыбнулась и, помолчав, тихо спросила, будто кто-то посторонний мог ее услышать:

– А что там с Надей? Как она вообще… как ведет себя?

Я почесал горбинку носа и пожал плечами.

– Она…странная, это точно. Иногда Надя пугает меня: не знаешь, что от нее ожидать, но она вполне безобидна. Надя безумна, но не настолько, насколько я ожидал.

– Она не опасна? Ты там в безопасности? Марина говорила, что не о чем беспокоиться, но мне все равно боязно за тебя.

– Нет, – я покачал головой, – не опасна. Разве только для себя.

– Но ты там смотри! – отец дернул камеру на себя, чтобы я лучше его видел. – Ты у нас парень смышленый, но мало ли что Наде взбредет в голову. Будь начеку.

Я улыбнулся их настороженности, и вспомнил маленькую фигурку Нади, в испуге склоненную над столом, когда она смотрела на мои руки с неподдельным ужасом. Ее считают чудовищем, когда как для нее, похоже, чудовище – весь остальной мир.

Надя

Я заболела давно. Настолько давно, что, порой, кажется, что болела всю жизнь. Возможно, так оно и есть. Болезнь по сантиметру пропитывала мое существо, но будучи ребенком, я не понимала, что беспричинный страх, пугающие мысли о реальности своего существования, существа, ночующие в комнате и голове, отдаленные, но с каждым годом приближающиеся голоса – все это были медленные шаги на пути к безумию.

Мысли путались, словно кто-то включил мясорубку и превратил их в кашу.

Чувства фейерверком стреляли во мне: я плакала, когда надо было смеяться, и смеялась, когда хотела умереть.

Мне говорили, что я безумна, но что это значит? Я просто запуталась, потерялась, забылась, но продолжала оставаться собой. Я понимала, что мое поведение порой бывает странным, а разве безумные на это способны? Я понимала, что крокодилы вряд ли могут оказаться в фонтане, но продолжала кричать, что они тащат меня на дно, потому что чувствовала, как их когти и клыки вонзаются в ноги и сдирают кожу. Я верила своим ощущениям, своим глазам, ушам и обонянию, ведь если они тебя подводят, то на что тогда полагаться? Как бы я смогла дальше жить, зная, что все, что я могу испытывать – неправильно?

Я словно забыла, как выглядит собственный дом. Место, где я раньше чувствовала себя в безопасности, где каждая комната, каждый уголок был знаком, где все было понятно, расставлено по полочкам, вдруг исказилось, стало отдаленным и чужим. Мир начал казаться выхолощенным, холодным и пустым, и я сама стала пустая. Болезнь забрала мою душу, и я сошла без нее с ума.

В один день я проснулась в лабиринте, откуда нет выхода, проснулась, задыхаясь в тумане чувств, мыслей и воспоминаний. Я не видела и не знала дороги к дому, но продолжала искать, пока очередной психоз не сгущал туман и не уводил прочь.

Я искала дом до сих пор, не зная, как он выглядит и есть ли он еще, но не прекращала поиски. Может быть, я навсегда застряла в лабиринте шизофрении, но если позволю себе остановиться, слиться с туманом, я погибну.

Туман уже сгустился, и реальность похолодела. Мир оскудел, обесцветился, стал меньше и дальше. Я перестала дотягиваться до него, и потеряла к нему интерес. Голоса в голове разговаривали друг с другом, критиковали мои действия и чувства. Звуки исказились, будто сломалась настройка громкости. Ко мне обращались прохожие, но я слышала только их дыхание. Иногда вместо слов я слышала прибой моря, и улыбалась этому: прибой моря куда лучше их бесполезных разговоров.

Психоз уже колотился в дверь, но я решила в последний раз пройтись по городу, прежде чем он ворвется в дом.

Я плохо понимала, что происходит вокруг, но шла, пока ноги не заныли от усталости, и пока не увидела школу, где раньше училась. Никого не было. Во дворе не бегали детишки, а в окнах не маячили учителя. Я подошла к ограде и, схватившись за калитку, припала к ней лицом. Железо впилось в щеки. Холод. Его я чувствовала лучше всего, и всегда понимала, что он означает.

– Опять эта школа! – в голове заплакала Женщина. – Уходи отсюда, скорее! Куклы на нитках, куклы на нитках!

– Куклы на нитках, – повторила я в унисон с Женщиной.

– Замолчи, дура поганая, – раздался голос Старика. Он закашлял и стукнул женщину, чтобы она перестала плакать.

Я вспомнила тот день, когда переступила порог и упала в объятия безумия. Это было здесь, на школьном дворе. Вокруг меня собрались девочки, они шипели ругательства, плевались оскорблениями, время от времени толкая в плечо и дергая за волосы.

– Да ты гнилая внутри! – кричали они. – Думаешь, папочка с деньгами, так ты крутой заделалась? Да снять с тебя эти шмотки, так ты перестанешь из себя что-то представлять! Высокомерная сука!

А затем плевок и удар в лицо. В это время я уже начала чувствовать, как внутри меня появилась гниль, и запахло трупом. Я заплакала не от боли – от страха, что они правы, а потом увидела кровь, капающую с носа. Красную жидкость, кричащую о жизни в теле. Увидев ее, я рассмеялась и, упав на колени, стала целовать асфальт. Девочки испугались, замерев с растерянными лицами. Вскоре на смену растерянности, пришли отвращение и страх, и они убежали в школу, крича о моем помешательстве.

Мне было все равно, потому что в это время я заметила шакалов над головой. Они кружились и кричали, собираясь наброситься. Они преследовали до самого дома, выклевали глаза и проломили череп. Никогда до этого и после мне не было так страшно. Я заперлась в доме, но и до самой ночи слышала, как рычат бойцовские псы, сторожа меня у подъезда. В ту ночь я услышала голос Старика, который сказал, что это не кончится никогда и лучше бы мне покончить с собой.

– Куклы на нитках! – кричала Женщина. – Куклы на нитках, куклы на нитках! Они – хищники, ты – жертва!

– Замолчи! – закричал в ответ Старик.

– Так тебе и надо, – зашептала Утонувшая Девочка, и ее шепот оказался громче остальных голосов. – Возвращайся домой и не приходи сюда больше.

Я послушалась ее, но чем дальше я отходила от школы, тем громче в голове кричала Женщина:

– Они – хищники, ты – жертва! Да-да! И кровь – твоя расплата! Да-да!

Дима

– Да я тебе говорю, это бомба! Ты веришь мне? И девочки там – что надо! Идем. Ты, наверное, в своем Днепродженске ничего и не видел.

– Днепродзержинске.

– Ну, да-да. Так что?

Саша нетерпеливо стоял на месте, порываясь поехать в клуб. У него горели глаза от предстоящего веселья, растрепалась шевелюра, и ноги уже подергивались, будто он собирается сейчас же начать танцевать.

Мы были знакомы с ним всего месяц, но он уже дюжину раз успел пригласить на какие-то вечеринки и «посиделки» с выпивкой и громкой музыкой.

– У меня нет денег.

Саша скривился в разочаровании.

– Совсем?

– Совсем. Я на мили.

– Очень жаль, – он покачал головой, глядя на меня. – Неужели совсем нет? На что-то же ты живешь.

Я почувствовал раздражение от его настырности и, нахмурившись, ответил:

– Вот только не надо лезть ко мне в карман, ладно?

Он поднял руки вверх и рассмеялся.

– Прости, прости. Не надо злиться. Просто там и вправду весело. Я конечно и так туда пойду, но хотелось бы, что бы и ты тоже.

Саша выдержал паузу, а затем добавил:

– Понимаешь?

Я вспомнил просьбу мамы не тратить деньги понапрасну, но энергичность Саши уже успела передаться мне. В этот момент не было желания сильнее, чем согласиться, поехать, не думая о деньгах и заботах, но голос матери, беспокойный и смущенный, всплыв в воспоминаниях, снова отбросил эту затею.

– Понимаю, – раздраженно ответил я, злясь на маму и на себя, и на бесконечную, осточертевшую мне бедность. – Но что прикажешь делать? Потратить все деньги и потом не иметь ни гроша?

Саша понимающе закивал головой и на минуту задумался.

– Знаешь, тебе не так уж и много нужно денег, – помолчав, сказал он. – А если позже они вдруг тебе понадобятся, я с радостью их одолжу. Ну, так что?

Мысль о том, что придется одалживать деньги, не очень радовала, но успокаивала. В случае затруднений я всегда могу обратиться к Саше, и родители не узнают о моем расточительстве. Тем более, если я один раз позволю себе лишние траты, ничего страшного не случится. В следующие дни буду брать в университет еду с собой, а на метро много денег не надо.

– Хорошо, – поразмыслив, кивнул я. – Давай только заедем домой за деньгами.

Саша улыбнулся и хлопнул меня по плечу.

– Вот это я понимаю! – рассмеялся он.

Перепрыгивая через ступеньки, я поднялся по лестнице и зашел в комнату. Теперь она выглядела намного уютней с моими вещами и всегда распахнутыми шторами. Взяв из-под матраца почти все деньги, я тут же спустился вниз. В этот момент в дом зашла Надя. Она мимолетом посмотрела в мою сторону и тут же отвернулась.

– Привет, – сказал я.

Надя опять взглянула на меня и еле заметно кивнула. Ее лицо не выражало совсем никаких эмоций, застывшее, оно напоминало маску.

– А тебе разве можно выходить одной на улицу? – спросил я, вспомнив, что тетя Марина ушла с утра и похоже не возвращалась.

Надя дернула головой и на секунду, всего на секунду, ее глаза выдали злость.

– Ты что думал, – сказала она скучающим голосом, – что меня держат в клетке в смирительной рубашке?

Надя замолчала, прислушиваясь к чему-то, а потом тихо добавила:

– Я дома. Здесь я дышу свободно.

Она посмотрела на меня затуманенными глазами, и больше не двигалась и не говорила. Когда я уходил, она продолжала стоять, напоминая статуэтку.

В клубе я потратил куда больше, чем планировал. Оказалось, у Саши денег было немного, и все он потратил на какую-то «сногсшибательную красотку», которая любит дорогие коктейли, но которая в итоге не оценила его двусмысленных намеков на продолжение. Он попросил угостить его несколькими стопками водки, чтобы «залечить разбитое сердце», заверяя, что позже, он, конечно же, все вернет и даже с процентами.