Текст книги "Чужой человек (СИ)"

Автор книги: Chat Curieux

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Ты чего? – спрашивает Модестас, невольно перейдя на шепот.

– Ничего, – так же тихо отвечает Белов и вздыхает. А потом садится на колени перед кроватью и утыкается лбом в шею друга.

***

Он снова маленький мальчик. Ему шесть лет.

Сережа лежит на печке и круглыми от страха глазами смотрит вниз – туда, где происходит что-то непонятное и страшное. Он не дома. Мама с сестрой поехала в городскую больницу, а его, Сережу, привезла к Сережиному дяде – брату отца – в соседнее село.

Кроме него в комнате у стены напротив печки стоит маленькая девочка. Подкидыш, которого нашли сегодня ночью. Из-за нее и творится это нечто совершенно непонятное, что так пугает мальчика.

– Спасибо, спасибо… – шепчут маленькие губы. Девочка лет пяти, лохматая и конопушечная до самой шеи, стоит на цыпочках, вся вытянувшись по струнке. Ее глаза неотрывно смотрят на фотографию – выцветшая, старая, с поблеклым изображением и обгорелым краешком, она висит на стене прямо так, без рамы и стекла, прикрепленная к ней на гвоздик, который грубо и кощунственно продирает сам снимок. С фотографии на ребёнка смотрит суровый военный – молодой еще мужчина с острыми скулами и прямым, чрезмерно длинным носом. Девочка стоит, изо всех сил вытягивая шею – вперёд и вверх – чтобы быть ближе к военному, чтобы смотреть ему в глаза. Она стоит босиком, на заусенчатом незастеленном полу, поджимая под себя пальцы – холодно. А вокруг ни души, и слышно, как снаружи блеет козёл и орёт баба Фрося: «Фу-у-у, пр-рокляты-ый…»

Маленькая комнатка: обитые картоном стены, стол у окна и стул с отломанной спинкой и подранной обивкой. В углу высокий шкаф-великан, строгий, деревянный, с резьбой по краю и без ручки, зато с замочной скважиной, от которой давным-давно потерялся ключ. На полу рядом с ним круглый разодранный в клочья коврик, и на стене ковёр. Закрепленный под потолком, и от того куцый, он своим пёстрым рисунком как бы сужает комнатку, делая ее визуально ещё меньше. У дальней стены лавка, на ней три вялые подушки, а на полу – сползшее с лавки одеяло.

«Фу-у, пше-ел…» – слышится совсем рядом, и в комнатку отворяется дверь. Девочка вздрагивает, но не поворачивает головы к вошедшим.

– Фу, проклятая! – орёт на неё баба Фрося. – Чай опять со фотохрафией говоришь? Тю, дылда!

Девочка вжимает голову в плечи. У бабы Фроси все проклятые: и козёл, и она, и соседский гусь, и Степан Белов, которого все зовут Тюсей.

– И он сказал тебе чой-ли что? – насмешливо интересуется баба Фрося, привязывая козла к стене, куда вбит колышек. – Сказал?! Солдат-то твой на снимке сказал?

Девчоночка кидает на неё взгляд, переполненный такою пламенною верой, что баба Фрося начинает колыхаться от смеха. Колышется она вся целиком: и ее щеки, и нос картошкой, и обвислые бока, и даже подол длинной грязно-зеленой юбки.

– Ну, говори, говори со фотохрафией-то…

Снова скрипит, отворяясь, дверь.

– Ну, Петровна, где твой подкидыш? – в комнатку просовывается худое вытянутое лицо, и два маленьких острых глаза начинают шнырять по углам в поисках «подкидыша».

– А вона где. Со фотохрафией говорит.

Дверь приоткрывается чуть шире, и в комнату проскальзывает угловатая женщина, с непропорционально длинными руками, которые доходят ей почти до колен, и большими оттопыренными ушами на лысой голове.

– Откуда только взялась у тебя энта фотохрафия? – спрашивает она, воровато оглядываясь по сторонам.

– Тюсей притащил откуда-то, на стену повесил и приказал не трогать. Тьфу, старый дурак! Знать бы еще, хто на ней…

– А где Тюсей-то? – спрашивает длиннорукая и шарит взглядом под лавкой, надеясь отыскать его там.

– Да шатается где-то, что с убогого взять?

– Убогий, убогий… – как бы сочувственно качает головой тощая женщина, и обе они замолкают.

– А ты что, Матвевна, пришла? – спрашивает баба Фрося, упирая руки в бока, и Матвевна тут же спешит отвечать, быстро-быстро дергая ручками-палочками, как муха:

– Я-то вона че пришла-то… Нюру-то забрать приехали, да вот не знаю уж, возьмут ли такого ребёнка…

– Чтоб сироту не взяли! – гремит басом тётя Фрося.

– Да вот, вот… Однако ж, глянь-ко, молчит, только со фотографией и говорит…

– Да и что ж?! – громче прежнего гудит баба Фрося, раздуваясь от негодования, как самовар. – И что ж?! Это все Тюсей, Тюсей-то… Наплел ребёнку, дескать, вона ему она жизнью обязана, что война, дескать, солдаты… Если бы не они, дак вона и не было бы жизни… Она же малая, вон и напугал! Тюсей сам как с войны пришёл, так и стал дурачком, контузия, или чавой-то у него тама… Эх, жизнь-дрянь! И зачем жизнь энта, не лучше ль смерть?

– Да, да… – качает головой Матвевна, косясь на девочку. Та еще сильнее вжимает голову в плечи, как будто хочет спрятаться вовсе.

– А все ж таки без документов не возьмут, – говорит Матвевна спустя минуту. – И странности эти ее…

– Возьмут. Возьмут! – кричит баба Фрося, а затем отирает лицо подолом юбки.

Девочка смотрит на женщин, боязливо пятится к стене. Со двора доносится гул мотора, чьи-то крики.

– Ну, пошли… – баба Фрося тянет к ней руки, но ребенок прыгает к шкафу-гиганту.

– Не пойду!

Баба Фрося всплескивает руками.

– И вона как. Что ж, Матвевна, делать? Не пойдёт.

– Не пойдёт, – соглашается Матвевна и кричит на заблеявшего козла: – Фу-у-у, бес, молчи! Молчи!

– Убили! Убили! – кричит на улице бабий голос, и вот уже несколько других голосов подхватывают горестное восклицание.

– Чавой-то там? – оживляется баба Фрося, отходя от вжавшейся в стену сиротки. – Чавой-то?

– Убили! – в комнату влетает старуха-гусятница.

– Да кого убили-то? – волнуется баба Фрося.

– Тюсея-то и уби-или! Как головой-то и оземь – сразу весь дух и вышибло!

Баба Фрося ахает и тяжело опирается рукой о стену. Снимок под её ладонью обрывается, падает на пол, и девочка кидается к нему, как мать к ребёнку.

Баба Фрося начинает причитать и завывать на все голоса. Из угла, где спрятались Матвевна и старуха-гусятница, уже раздаются вздохи и слезные бабьи крики. Снаружи настойчивее трубят в гудок машины, и водитель хрипло кричит:

– Гей-й-е-е! Едем, что ли?

Баба Фрося подбирает юбки и всем своим тучным телом кидается на девочку. Сгребает ее в охапку, тащит к двери.

– Пойдём, сиротка моя, пойдём! Чай тама лучше буде…

На выходе в безвольную маленькую ладошку Матвевна всовывает яблоко:

– На дорожку…

Фотография выскальзывает из зажатого кулачка ребёнка и, кружась в воздухе, как осенний лист, плавно опускается на пол. Комната пустеет. Какое-то время с улицы еще слышатся и крики, и рев колёс, и чавканье грязи под ногами. Но потом все стихает.

А фотография остаётся лежать на полу. Старая, выцветшая, с обгоревшим краешком, на котором когда-то была видна подпись: «Александр Белов 1945».

========== Часть 16 ==========

«здесь нет негодяев в кабинетах из кожи»

Все это проносится в памяти Белова в один миг. В его воспоминаниях снова появляется та девочка-сирота с конопушками по всему лицу. И снова кружат вокруг него детские страхи, что его тоже могут вот так потерять, а потом отдать в детский дом.

А потом он вспоминает похороны Степана – своего старого доброго дядьки, который так и не дождался брата с фронта. И следом за этими похоронами – другие. Теперь в его воспоминаниях хоронят его сестру.

Слишком много в жизни потерь. Сережа еще с детства, будучи маленьким мальчиком, привык жалеть людей. И прощать их. За одно то, хотя бы, что они когда-нибудь умрут. За то, что они умрут внезапно, и ты не успеешь этого понять и не будешь к этому готов.

Теперь рядом с ним был Модестас. И литовец, и его сестра, и Сашка с Ваней за эти несколько месяцев стали для Белова второй семьей. И теперь, уткнувшись в плечо друга и глотая соленые слезы, Белов хотел только одного: сделать все для того, чтобы помочь Паулаускасу.

– Чего ты? – Белов почувствовал, как напрягся Модестас. А потом – теплую широкую ладонь на своей макушке.

Белов прикусил губу. Слишком много всего накопилось. И мать он давно не видел. Соскучился.

– Все хорошо, – ответил Белов и поднял голову, сразу отыскав взгляд Паулаускаса. – Если не теперь, то совсем скоро все обязательно будет хорошо.

Белов встает и выключает свет. Комната погружается в полумрак. И только лунная дорожка, падая из окна, тянется по полу, разделяя комнату на две половины. В одной стоит он, а в другой – Модестас. Не в силах подавить суеверный страх, Белов перешагивает через дорожку и оказывается на половине друга.

– Ты выспись, – тихо-тихо говорит он Паулаускасу. – Завтра повезешь Агне к маме. Тебе силы нужны. А я тут сам разберусь со всем.

– Ты только в неприятности не лезь, – приказывает ему Модестас, поднимясь на локте. – Слышишь? Я сам со всем разберусь, когда вернусь. А ты не лезь! Тебе характеристику портить нельзя.

Белов успокаивает друга и ложится рядом.

– Серый, – шепчет Модестас, глядя на друга сквозь темноту ночи широко распахнутыми глазами.

– Что?

Модестас молчит секунду, а потом горячо благодарит:

– Спасибо за все.

***

В здании вокзала душно. Кругом очень много людей, и Агне испуганно жмется к брату. Впервые за долгое время она провела ночь одна, в пустой квартире. И, проснувшись утром, испугалась. И вспомнила про Модестаса.

Паулаускас пришел домой, когда Агне уже встала. Он вошел и увидел сестру, стоящей у плиты и что-то мурлыкающей себе под нос. И боялся обрадоваться.

Белов пришел проводить друзей. Они стояли у широкой колонны. В руках Модестас держал большой коричневый чемодан, еще один – поменьше – был у Белова.

– Ни пуха ни пера, – сказал Белов, когда вдалеке послышался сигнал приближающегося поезда.

– К черту, – ответил Модестас, ободряюще сжимая ладонь сестры. Агне молча улыбнулась. На ее руке, попав в луч света, блеснул голубой камешек.

Они долго машут ему из окна, прежде чем поезд пропадает из вида. Белов остается совершенно один на безлюдной платформе.

Вот и все. Модестас уехал. Белов остался один. И за эти несколько дней, которые остались до нового года, ему нужно уладить еще одно очень важное дело.

Белов плотнее запахавает полы пальто и поднимает воротник. Снова начинает падать снег, а ему еще долго идти пешком.

До больницы путь не близкий. Белов решил навестить Буткуса. Ведь как-никак, а это друг его любимого племянника скоро окончательно сломает жизнь Паулаускасу.

Комментарий к

Всех с праздником! Мир, труд и, наконец-то, май!

========== Часть 17 ==========

«здесь первые на последних похожи»

Больница была до противного стерильная. Все в ней дышало хлоркой и лекарствами. Погромыхивая, катились по коридорам капельницы, управляемые тонкими руками бледных медсестер. Из палат слышались тихие разговоры больных – все о том, какой диагноз кому поставили.

Буткус лежал в отдельной палате. Новенькая, чистая, светлая, с большим окном напротив двери и рукомойником в углу. Белов вошел, когда мужчина читал газету. Буткус, заметив Белова, проскрежетал из-за нее, не отвлекаясь от чтения:

– Чем обязан?

Белов прошел ближе. Как по сценарию, положил на тумбочку авоську с мандаринами и бутылкой молока.

– Молоко мне нельзя. Гемоглобин. А за мандарины спасибо, – и снова: – Чем обязан?

Белов вздохнул. Подтянул стул ближе к кровати больного, сел и устремил взгляд внимательных глаз прямо в лицо старика.

– Я не буду ходить вокруг да около, – заговорил он серьезно. – Скажу прямо: мне нужна Ваша помощь.

Буткус удивленно закашлялся. Отложил газету в сторону, наконец, посмотрел Белову в глаза. Казалось, он вот-вот откроет рот и снова спросит своим скрипучим голосом: «Чем обязан?»

Буткус действительно открыл рот, но вместо этого сказал другое:

– Разве Вам не заплатили?

– Нет, заплатили, спасибо.

– Неужели мало? – в глазах старика мелькнули смешинки. – Но и проработали Вы у меня недолго.

– Нет, – Белов почувствовал, как запылали лоб и щеки. – Дело в другом.

Буткус, кажется, был заинтригован. Он выпрямился, насколько позволяли сделать это подушки, плотно обхватывающие его дряхлое тело. И замер в ожидании чего-то интересного:

– Ну? Я слушаю.

Белов тяжело вздохнул. При виде этого тщедушного тела с такими удивительно живыми и пронзительными глазами его затошнило. Стараясь не выдать своего волнения, Белов сжал край табурета и заговорил тихо и размеренно:

– Речь пойдет о Вашем племяннике.

– Джон? – Буткус невольно напрягся. Но тут же снова принял беспечную позу и даже позволил себе улыбнуться. – И что с ним?

– С ним все в порядке. Дело в другом…

Белов рассказал все начистоту. И о том, как Модестас прибежал к нему посреди ночи, и о том, как Оливер не стал заявлять на Паулаускаса, и о том, как позже требовал денег.

– А денег у него совсем нет, – покачал головой Белов и признался: – У него сестра больная. Ему деньги на ее лечение нужны…

Буткус долго молчал. Потом хрустнул пальцами и деловито поинтересовался:

– А от меня чего ты хочешь?

От этого вопроса Белов оторопел. Из ступора его вывело нетерпеливое покашливание.

– Я подумал… Ваш племянник с ним в одной команде. Джон вместе с Оливером избил моего друга, и разве вы не можете на него повлиять?..

– Милый мой, – перебил Белова Буткус. – Ты чужой человек, пойми.

Старик смеялся. Надсмехался над ним. Откровенно, молча, зло. Вокруг его глаз появилась сеточка морщин, и губы исказились в жестокой усмешке.

– Ты чужой, – неумолимо продолжал он, глядя на опустившего голову Белова. – Здесь, в теперешней жизни, таких больше нет.

Белов уже пожалел, что пришел. Он встал, одернул халат. Сухо сказал:

– До свидания.

Но был остановлен голосом Буткуса:

– Не устал быть всегда таким порядочным? Этот Паулаускас тебе кто?

Белов хотел не отвечать. Но потом бросил через плечо резко и твердо:

– Он мне друг.

– Он тебе друг… – Буткус хмыкнул. – Ну что ж. Приходи завтра, договоримся.

Белов не ответил и вышел из палаты. Но, помедлив немного, все-таки вернулся.

– Буду рад договориться, – сказал он ровным голосом. – До свидания.

И мягко притворил дверь в палату.

========== Часть 18 ==========

«и не меньше последних устали, быть может…»

Белов вышел из больницы и быстрым шагом пошел прочь. В его голове набатом звенел голос Буткуса: «Ты чужой человек». Чужой. Лишний? Это же одно и то же? Или нет?..

Но если слова «чужой» и «лишний» не синонимы, то почему тогда Белов с самого детства чувствует свою ненужность? Во дворе с ребятами – он тот самый гадкий утенок. В школе – замкнутый подросток с комплексом неполноценности и синдромом отличника. На работе – козел отпущения и нелюбимчик начальства. И даже здесь, в Литве, он – слишком порядочный человек. Но если не быть порядочным, куда рухнет мир?..

Его мысли прервал глухой стук. Белов вздрогнул и обернулся. На одной из расчищенных от снега больничных дорожек хромой парень уронил свой костыль. Белов, не думая, машинально поднял его и отдал хромому. Парень хмыкнул.

– Спасибо, – его любопытные глаза вцепились в Белова, прожигая в нем дырку. – Выписали?

Белов невидяще уставился на неожиданного собеседника.

– Я хронически болен, – он горько усмехнулся. – Тут уж лечи, не лечи – исход один…

Парень снова хмыкнул. Сунул костыль подмышку, ковыляя, обогнал Белова. Потом обернулся:

– А вот тут не согласен. Если захочешь, вылечишься. Главное – никого не слушать и верить в то, к чему идешь.

Белов завороженно слушал его слова. Против воли он пошел следом за парнем. Медленно, не обгоняя его.

– Что это значит?

Хромой задумался. Белов видел, что парень растерянно морщит лоб – думает.

– Ну… Я вот раньше вообще на коляске ездил. Еще осенью ногой и пошевелить не мог. А в новом году танцевать еще буду!

Белов с недоверием покосился на тонкие слабые ноги парня. Тот, заметив этот взгляд, улыбнулся – широко и открыто, обнажив ряд ровных крепких зубов.

– Они тоже так смотрели, когда я им это сказал.

– Кто – они?

– Да врачи.

Белов стушевался. А парень, казалось, совсем не расстроился.

– Она хорошо танцует, моя Юлька, – начал рассказывать он. – Вертится волчком на одном месте, полы юбки взлетают вверх, вниз, влево, вправо и все время бьют ее по ногам. А ее глаза блестят, когда она танцует. Я из-за нее решил, что встану. Как увидел ее впервые, так и решил: умру, но встану!

Они дошли до больничных ворот. Парень остановился, поправил костыли и повернул обратно. Белов, как под гипнозом, тоже развернулся и пошел рядом с хромым назад.

А парень все говорил, и глаза его блестели:

– Тогда мы с ней только познакомились. До сих пор не могу понять, как такая классная девчонка, как Юлька, обратила внимание на такого, как я! А познакомились мы очень странно. В тот день я впервые вышел на улицу. Выехал на коляске. Мама заставила. Вообще мама в сговоре с лечащим врачом – страшная сила. А Юлька шла из магазина с хлебом. Она шла и по дороге отгрызала от корки по чуть-чуть. Мне до сих пор иногда становится интересно, удалось ей донести до дома хоть что-то? Так вот. Она шла, и вдруг увидела меня. Я тоже ее увидел, и, как в каком-то старом кино, наши взгляды встретились, и мир остановился. Ненавижу такие фразы, но это было действительно так. Я даже забыл на минутку, что я сижу в инвалидной коляске, а она идёт на крепких стройных ногах. Вприпрыжку, быстро. Да, между нами была пропасть.

Костыль упал снова, Белов снова его поднял. Парень, улыбаясь, взял его и снова двинулся вперед. Слабые ноги шаркали по земле, но все-таки двигались. Раз, два, раз… Шарк, шарк…

– Но Юлька так не посчитала. Она шла за мной до самого моего дома. Я ехал, а она шла. Отстанет немного, постоит у дерева, прожует свой хлеб и снова идёт за мной. На следующий день в это же время я уже был на том самом месте под тем самым деревом. Юлька не пришла. На третий день тоже. А в следующий раз мы столкнулись с ней у моего подъезда. Так мы и познакомились.

Он остановился и посмотрел на Белова. Тот, погруженный в свои мысли, даже не заметил этого пристального взгляда.

– И ей было неважно, что говорили врачи? – спросил он словно сам у себя.

– Да. Юлька осталась со мной, даже когда узнала, что я безнадежен. Потому что ей было неважно, что из нас двоих ходить может только она. Моя Юлька все понимает. И любит есть со мной торт. И меня любит.

Белов очнулся от наваждения.

– Простите, – тихо сказал он.

– Да чего ты? – удивился парень. Хотел уйти, но любопытство все же пересилило его. Он остановился и спросил, обернувшись через плечо:

– А какой тебе диагноз поставили?

Белов усмехнулся. Вдохнул свежий морозный воздух и, не пытаясь подавить улыбку, ответил:

– Неправильный.

Он, может быть, и чужой человек. Но только для чужих людей.

Комментарий к

А вы знаете, я поняла, что это джен. Ибо слеш в моем понимании – это совсем не тот слеш, который люди привыкли видеть на фикбуке.

И почему нет направленности, которая расшифровывалась бы как “крепкая мужская дружба”?

========== Часть 19 ==========

«…быть скованными одной цепью»

Белов пришел к Буткусу на следующий день. Долго стоял перед дверью, не решаясь открыть ее и чувствуя, что, стоит ему только перешагнуть порог больничной палаты, как в его жизнь войдет что-то плохое. Однако он вспомнил Модестаса. И уверенно повернул дверную ручку.

Буткус все так же лежал, утопая в бесчисленном количестве подушек. Когда Белов вошел, старик вперил в него взгляд своих цепких глаз и проскрежетал:

– А-а, пришел.

Белов молча кивнул. Говорить ему что-либо совсем не хотелось.

– Ну здравствуй, – а Буткус, кажется, совсем наоборот – жаждал беседы. – Бери стул, садись. Чего стоишь, как не родной?

Белов стиснул зубы. Взял стул, сел на свое вчерашнее место. Он упрямо не поднимал на старика уставший взгляд. Один вид этого тщедушного, уже почти мертвого тела вызывал у него приступ тошноты. И бороться с ней у него никак не получалось.

– Ну что ж, – Буткус задумчиво смотрел прямо на Белова. – Все-таки пришел… Гм, гм… Да я и не ждал тебя, на самом деле.

Белов смертельно побледнел и сжал пальцы, до боли впиваясь ногтями в ладонь. Пересилил себя и поднял на Буткуса глаза. Неужели проклятый старик решил над ним пошутить?..

– Да. Пришел, – Белов твердо уставился в переносицу Буткуса. – Как видите…

– Я-то вижу, – старческие глаза в обрамлении сеточки морщин снова смеялись. Эта кожа, натянутая в одних местах и провисшая в других, была похожа на тонкий пергамент. Кажется, дунь на него – и развалится.

Но разваливаться Буткус не собирался. Он собирался подлечить свое больное сердце и вернуться к прежней жизни. Купаться в роскоши, есть на завтрак хрустящие вафли со взбитыми сливками, запивать их чаем и лениво читать газету, просматривая некрологи и находя в знакомых именах старых друзей времен молодости.

– Да, – Буткус очнулся от задумчивости, и его лицо приняло самое деловое выражение, на какое только было способно. – Теперь ближе к делу.

Спина Белова непроизвольно выпрямилась.

– Я хорошенько подумал ночью. Здесь, в больнице, только и остается, что думать о том да о сем…

Белов нетерпеливо заерзал на своем месте.

– И я решил, – сухой палец Буткуса взлетел вверх и замер прямо перед носом Белова. – Я решил, что такому человеку, как вы, грех не помочь.

Белов вздохнул. Только сейчас он понял, что не дышал все это время, ожидая итога речи старика. Но голос Буткуса, который заговорил снова, заставил его опять насторожиться.

Буткус спросил, словно ненароком:

– Ты как-то говорил, что книгу пишешь. Много написал?..

Белов сразу понял, к чему тот клонит.

– Сколько ни пиши, всегда найдется то, о чем ты еще не написал.

Буткус сморщился.

– Мне вот эта философия не нужна. Я тебя конкретно спрашиваю: сколько написал?

Белов усмехнулся.

– Все до последней главы. Кроме эпилога.

Буткус удовлетворенно кивнул.

– Вот допишешь сегодня эпилог, принесешь мне завтра книгу со всеми своими черновиками и считай, что твой друг чист, как первый снег.

Белов встал, пожалуй, слишком резко, и Буткус испуганно дернулся в тисках из подушек.

– Вы всю жизнь мечтали написать книгу. Издаться. А теперь слепо верите мне и моему таланту и хотите написать лишь одно: свое имя над моим трудом.

Буткус сморщился.

– Фу, как некрасиво вы говорите, – заявил он. – А вспомните, зачем вы пришли ко мне. Ваш друг сбил человека, – глаза старика стали жесткими и колючими. – Ваш друг, возможно, покалечил его. И что вы просите? Забыть об этом? Нарушить закон? Пойти наперекор совести? Да, да и да! А теперь вы упрекаете меня в грехе – прошу заметить – намного меньшем, чем тот, который совершил этот… Как его… Модест? У вас нет другого выхода, кроме того, который я вам предлагаю. И если вы думаете, что вы…

Белов невидяще глядел перед собой. Старик еще долго что-то говорил; его голос срывался на самые высокие нотки и звучал фальцетом. Но Белов не слышал его слов.

– Послушайте, – резко перебил он Буткуса.

Тот замолчал и ожидающе вытаращился на Белова. Старику явно было интересно, что тот ему скажет. А перед Беловым вдруг предстал совсем другой Буткус: старый, слабый, беспомощный старик, который прожег свою жизнь совершенно зря, не оставив после себя никакой, даже едва заметный, след. И теперь, перед смертью, его душа металась. Он жаждал славы и не видел ограниченности и глупости, в которой он оказался из-за своего же стремления стать великим.

– Мне вас жаль, – горько сказал Белов, хотя собирался сказать совсем другое. Буткус на эти его слова лишь слабо дернул тонкими руками, как дергает лапками попавшая в паутину стрекоза.

Белов медленно пошел к выходу из палаты. У самой двери он обернулся.

– Да, мне правда вас очень жаль. Прожить столько лет, и все эти годы пропустить мимо…

В палате воцарилась тишина. Ни Буткус, ни Белов ничего не говорили больше. Где-то за стеной, далеко от них, играло радио. И где-то там же, за стеной, но уже ближе, раздавались шаркающие шаги кого-то из больных.

– Я принесу книгу, – сказал Белов, нарушив молчание. – И все черновики тоже.

Буткус удивленно крякнул. Казалось, он совсем не ожидал, что Белов может согласиться с его условием так легко.

А Белов продолжал говорить. Тихо и уверенно, как говорит человек, на стороне которого нерушимая истина:

– Я допишу роман, и вы опубликуете его под своим именем. Но если вы думаете, что останетесь в памяти людей, то ошибаетесь. Люди запоминают не имена, а мысли. А мысли в книге мои.

Он развернулся и открыл дверь. Но, не сдержавшись, напоследок сказал:

– Выздоравливайте. И берегите ваше сердце. Такое сердце, как у вас, может быть, только в единичном экземпляре. Нигде на свете такого циника больше не найти.

========== Часть 20 ==========

«связанными одной целью…»

Модестас вернулся в Каунас поздно вечером 31 декабря.

Белов пришел встречать его на вокзал. Издалека еще увидев усталую и чуть сутуловатую фигуру, пошел другу навстречу.

– С приездом! – он хлопнул Паулаускаса по плечу, тот вымученно улыбнулся.

– Лучше бы не возвращался… Здесь меня не ждет ничего хорошего.

Белов промолчал.

Они вышли из здания вокзала. Снова бушевала метель. Сергей поймал такси и, не слушая возражений друга, запихал его в машину. Назвал адрес Сашки.

– Твоя мать потрясающая женщина, – благодарно сказал Модестас, когда они выехали на центральную улицу. – Так тепло нас встретила…

Белов улыбнулся.

– Как Агне?

– Ей лучше. Правда лучше. Думаю, жизнь рядом с твоей мамой пойдет ей на пользу…

– И хорошо. Все будет хорошо.

***

У Саши уже все было готово. Он встретил друзей тепло и радушно. На стуле у окна, любуясь метелью, уже сидел Ваня.

– Встречаешь этот новый год с нами, – с улыбкой сказал Сашка Белову. – В Ленинград не тянет?

Белов немного подумал. Вспомнил о письме, которое он отправил Ленинградскому Саше с отказом в возвращении еще несколько дней назад и уверенно сказал:

– Нет, не тянет.

Они сели за стол. Модестас открыл шампанское.

– Буткус уезжает скоро, – начал рассказывать новости Саша. – С дочерью. Как из больницы выпишется, поедут в Прагу.

– Литва его уже не устраивает? – хмыкнул Паулаускас, разливая шампанское по бокалам. – Совсем зажрался…

– Да нет, тут в другом дело, – подал голос Белов. – Ему здесь тесно. Эго не влезает.

Он немного помолчал. Но, видя друга таким подавленным, не выдержал и сказал, едва слышно:

– Тебе не нужно больше переживать. Они уехали вчера. Вся команда. Теперь все наладится.

Паулаускас дернулся.

– Уехали? Просто взяли и уехали?..

Белов кивнул. Модестас воспрял. Его вилка веселее застучала о тарелку, и смех Паулаускаса прозвучал искренне, не наиграно.

Саша и Ваня переглянулись. Но ничего не поняли, и спрашивать не решились.

А Белову вдруг захотелось сказать что-то очень важное. Он встал и поднял бокал:

– Этот год был очень тяжелым для всех. Но я верю, что в следующем году нас будет ждать все только хорошее.

Ваня. Тихий, добрый, мягкий. Человек, который помогает людям просто потому, что по-другому он жить не может.

Саша. Ранимый и наивный художник, который знает цену дружбе. Крепкое и надежное плечо рядом.

Модестас. Лучший друг. Человек, который стал для него чем-то очень важным. Человек, с которым не нужно притворяться.

Это те люди, рядом с которыми он не чувствует себя чужим. Это его родные люди. Они – одна семья.

– Я бы написал о вас книгу, – продолжал Белов, сжимая бокал. Его руки дрожали. – Я бы написал… Но с книгами покончено.

– Почему? – искренне не понял Паулаускас.

Белов усмехнулся:

– Потому что ничего хорошего у меня из этого не выходит.

Модестас внимательно посмотрел на Белова. И, кажется, все понял.

– И что ты будешь делать дальше? – спросил он.

– Жить, – просто ответил Белов.

Часы пробили полночь.

А Белов совсем не жалел, что остался в Литве. И уж точно не жалел, что все они теперь…

…скованные одной цепью

связанные одной целью