Текст книги "Алая карта"

Автор книги: . Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава 7

Я неделю не открывал дневник. Со вчерашнего дня живу в квартире Вильбера. Пишу, сидя за его столом, дремлю в его кресле. Передвинул мебель, но это не помогло: я не чувствую себя «у себя» и понимаю, что неприятное ощущение пройдет нескоро.

Похороны Вильбера ничем не отличались от всех предыдущих. Внешний вид его пасынка, длинноволосого парня, не потрудившегося надеть ни галстук, ни пиджак, объясняет, почему отчим не хотел с ним общаться. Этому наследничку не терпелось наложить лапу на имущество усопшего, он в своем праве, но его алчность просто омерзительна. Как и полная бесчувственность. Он с трудом согласился одеться поприличнее. Я купил у него старинный сундук – он теперь стоит справа от окна – и сложил в него часть книг. Вся остальная мебель казенная. Я измотан до предела, пришлось самому перетаскивать из квартиры в квартиру белье, костюмы, личные бумаги, что было нелегко – из-за ноги. Самое трудное позади, остается обжить три комнаты. Другие звуки. Солнце светит по-другому. Я впервые ощущаю аромат сада. Во второй половине дня Люсиль принесла мне розу в вазе с тонким горлышком. Красивый жест… Я напрасно ждал ее в библиотеке. Она не показывается со дня смерти Вильбера. Я как раз занимался перестановкой, когда услышал, что кто-то тихонько скребется в дверь.

– Вот, – сказала она, протягивая мне цветок. – Будешь думать обо мне.

– Войди хоть на минутку.

– Не могу.

Люсиль все время оглядывалась через плечо, наблюдая за коридором, я потянул ее за руку, но она воспротивилась.

– Не нужно, Мишель, прошу тебя. Я ужасно испугалась, когда Вильбер застал нас… Не сейчас… Потом… Мы придумаем, как все устроить наилучшим образом.

Устроим наилучшим образом! Можно подумать, мы рассмотрели все имеющиеся решения. Неужели придется вечно быть начеку, как взломщикам? Я смотрю на розу. Один лепесток плавно опустился на край стола. Символ! Предупреждение! Увядание! Пора в постель.

Полночь.

Нужно сразу все записать, тем более что заснуть теперь все равно не удастся.

Итак, я лег, решил зажечь ночник и нажал на кнопку. Раз. Другой. Ничего. Я понял, что принял за выключатель звонок срочного вызова Клеманс. В моей прежней спальне все было ровно наоборот.

Обнаружив ошибку, я немедленно отправился извиняться. Вышел в коридор. Прислушался. Ни звука. Я сделал несколько шагов в сторону комнатушки Клеманс, заметил свет под дверью и задумался. Как поступить – постучать и попросить не беспокоиться? Или она ничего не слышала? Если так, значит, звонок неисправен. Решаю убедиться и возвращаюсь к себе, оставив дверь открытой. Звоню – раз, другой, третий, четвертый – и прислушиваюсь. Ничего не происходит. Клеманс не появляется. Звонок «умер». Ну и?.. Вильбер мог звонить до посинения, никто бы его не услышал…

Мастером на все руки я себя не назову, но разобрать выключатель – дело нехитрое, достаточно его развинтить. Произведя сию нехитрую операцию, я сразу обнаруживаю причину поломки. Один из проводков отсоединился. Даже если несчастный Вильбер и звал на помощь, Клеманс об этом не узнала.

Роковая случайность! Если бы проклятый звонок был в порядке, возможно, Вильбера удалось бы спасти. Мне на мгновение кажется, что я наблюдаю за агонией Вильбера. Он чувствует, что силы оставляют его, давит на проклятую кнопку, давит – и ничего не происходит. Он пытается встать, чтобы выйти в коридор и позвать на помощь, теряет сознание и… Кончено… Ужас! Еще один глупейший несчастный случай, как и с Жонкьером…

Укол в сердце!

Жонкьер не был жертвой несчастного случая, его убили!

06.00.

Я не спал ни минуты. Меня терзали ужасные мысли. Вернусь к началу и все запишу, возможно, так будет легче разобраться.

Предположим, что проводок отсоединили намеренно. Эту гипотезу абсурдной не назовешь. Вильбер был крайне недоверчив по натуре, но, как и все мы, иногда забывал закрыть дверь на ключ. Значит, зайти и испортить звонок было очень легко. Однако… однако, если речь идет о преступлении – я должен называть вещи своими именами! – получается, что преступник заранее продумал вариант с кровотечением?

Предвидеть что бы то ни было можно лишь в том случае, если заранее планируешь произвести определенные действия, а именно – «скормить» Вильберу сверхдозу пендиорила или любого другого препарата аналогичного действия… Пока что все как будто вполне логично. Мне кажется, я слишком увлекся, и тем не менее стоит додумать все до конца. Как дать Вильберу лекарство, чтобы он ничего не заметил? За едой? Исключено. Что же остается?

Очень простой способ. По утрам Франсуаза ставит подносы с завтраком на столик в коридоре. Предположим, она входит ко мне, раздвигает шторы, мы болтаем – недолго, две-три минуты. Хладнокровный человек успеет отравить чай в чайнике Вильбера, всыпав порошок или вылив туда содержимое пузырька. Из всех постояльцев нашего этажа чай пьет только Вильбер, так что ошибка исключена, а преступное деяние легко осуществимо.

Какую цель преследовал преступник? Нельзя никого обвинять вслепую. Я почти уверен, что Вильбера хотели убить. И сделать это как можно скорее. Ему дали не просто опасно высокую дозу кроверазжижающего препарата, а несколько смертельных доз. Доказать это невозможно, поскольку Вильбер и сам превышал дозы прописанных врачом лекарств. И все-таки я повторяю сакраментальный вопрос: зачем?

Вильбер никому не причинял вреда. Так кому нужно было убирать его? Кто хотел заткнуть ему рот?.. Я – из-за Рувра! А поскольку я не убивал, значит… это она! Совпадение как минимум странное. Вильбер застает нас – и на следующий день умирает. Чьи это слова: «Ужасный тип! Как заставить его молчать?»

Вывод напрашивается сам собой.

10.00.

Я счел за лучшее ничего не говорить о ночном происшествии Клеманс и починил выключатель – это оказалось совсем не трудно. Заяви я о «саботаже», мне бы никто не поверил – ни Клеманс, ни мадемуазель де Сен-Мемен, никто другой, а если бы и поверили, немедленно решили бы, что смерть Вильбера НЕ несчастный случай! По очень простой причине: никому бы не удалось установить связь между смертями Жонкьера и Вильбера. Никому – кроме меня. Только я точно знаю, что Жонкьера столкнули с террасы. Знаю – из-за очков, оказавшихся в корзине для бумаг. Если Вильбер тоже был убит, то сделала это Люсиль. И Жонкьер, и Вильбер готовы были разжечь ревность Рувра, чего она допустить не могла. Но об этом придется молчать.

Я не скажу ни слова из любви к Люсиль. А еще потому, что, убивая, она защищала нас обоих. Вильбер мог погубить мою репутацию, обнародовав нашу связь. Боже, как же я ненавижу подобные мелодрамы! «Я погибну! И погублю тебя! Нет, ни за что. Лучше я убью его!» Чистый Сарду![20]20
  Викторьен Сарду (1831–1908) – французский буржуазный драматург периода Второй империи.


[Закрыть]

Слова отдают дурновкусием, но события – увы! – более чем реальны. Люсиль – убийца, и я должен найти для нее оправдание. Она испугалась – сначала за себя, потом за меня. Если смотреть правде в глаза, следует признать, что я тоже замешан в убийстве. Она далеко не глупа, а значит… нет, это идиотизм… я едва не написал: она знает, что я знаю. Исключено! Откуда ей знать, что я так быстро обнаружил неисправность звонка? Клеманс я никогда не вызываю, следовательно, мог бы заметить это через несколько недель или даже месяцев и не придал бы подобной ерунде никакого значения. Нет, Люсиль ничем не рисковала; по логике вещей я даже заподозрить ничего не должен был.

15.00.

Я все еще предаюсь печальным размышлениям. Обедал один, ловя на себе сожалеющие взгляды пансионеров. Многие наверняка думают: «Где двое, там и третий…» По чести говоря, я бы лучше исчез, чем так мучиться от сердечной тоски. Проявленная Люсиль ловкость ужасает, как и ее решительность, ведь ей пришлось импровизировать – и с Жонкьером, и с Вильбером. Выходя на террасу солярия, она вряд ли планировала трагическую развязку, но голову тем не менее не потеряла и тут же придумала фокус с очками. Когда Вильбер застал ее в моих объятиях, она не впала в истерику и нашла выход, да еще какой – радикальный!

Достать кроверазжижающий препарат труда не составило: она могла взять рецепт, выписанный мужу, и добавить нужную строчку или воспользоваться лекарством самого Вильбера. Итог – два убийства, закамуфлированные под несчастные случаи. Не будь я на сто процентов уверен, что Жонкьер был тогда в очках… тоже принял бы официальную версию. Мне так хочется верить в невиновность Люсиль, что моментами я отбрасываю собственную стройную систему гипотез и верю.

Мы уже неделю почти каждый вечер ужинаем вместе, и Люсиль ни разу ничем себя не выдала. Мы говорили о Вильбере, и она сокрушалась о том, как ужасно все вышло! Нет, она не стала делать вид, будто не понимает, что смерть Вильбера нам на руку, но я и сам высказался примерно в том же духе. Обычно по тону голоса и выражению лица можно распознать тайные мысли человека, опровергающие показную искренность речей. Ничего подобного я не уловил, хотя это мало что значит: до сих пор я слушал Люсиль, не «анализируя» ее, и только теперь, решив, что она может быть убийцей, насторожился.

Между прочим, Арлетт до самого конца удавалось скрывать от меня правду. Я ничего не видел и не понимал. Мы нежно поцеловались в дверях гостиной, и она сказала: «Возвращайся поскорее!» – хотя давно решила оставить меня. Возможно, Люсиль такая же обманщица? Возможно, будет лучше все прояснить, задав прямой вопрос: «Зачем ты избавила нас от Вильбера?» Но если она ответит: «Чтобы нас не разлучили!» – я ничего не смогу возразить.

Да, я обречен на неведение. Мы обещали друг друга полную откровенность, но настоящими любовниками не стали. Физическая близость делает людей сообщниками. После ночи любви я мог бы сказать: «Я знаю… и о Жонкьере, и о Вильбере. Это ничего не меняет!»

Та же фраза, произнесенная в обычном разговоре, прозвучала бы как обвинение. Люсиль наверняка возмутится, возможности «помириться на подушке» у нас не будет, и ссора станет роковой.

Остается понять, насколько это меня пугает. Пока не знаю. Имею ли я право общаться с женщиной, совершившей два убийства? Боже, при чем здесь право? Люсиль помогает мне жить, только это и важно. Виновна? Не виновна? Я не присяжный и не судья, мне остается только мучиться вопросами без ответов.

Довольно переливать из пустого в порожнее, и да здравствуют сомнения!

23.00.

Перечитал написанное. Добавить нечего, разве что вопрос, заданный мне Люсиль за десертом.

– В чем дело, Мишель? Ты выглядишь озабоченным. Я вижу, чувствую – тебя что-то тревожит.

Если она решит, что я ее подозреваю, мы заблудимся в лабиринте притворства, уверток, умолчаний и хитростей. Я выхожу из положения, сославшись на бессонницу: даже анисовый отвар не помогает! Я в ударе. Мы смеемся. Решено: раз наше настоящее – терра инкогнита, пусть моим убежищем будет прошлое. Я стану для Люсиль трубадуром собственного детства, и мы забудем о Жонкьере и Вильбере. А если повезет, то и о Рувре. Одного я не знаю: во что превращается любовь, смирившаяся с умолчаниями?

Глава 8

Я возвращаюсь к дневнику после многодневных психологических блужданий. Не знаю, каким еще словом определить то состояние неустойчивости и колебаний, в котором я находился, «дрейфуя» от одной идеи к другой, перебирая в голове планы и пытаясь увернуться от множества страхов. Куда я иду? Куда мы идем?

После смерти Вильбера Люсиль стала менее осторожной, как будто исчез единственный враг, которого ей стоило опасаться. Как только страсти в «Гибискусе» улеглись, она тоже успокоилась. Не пропустила ни одного ужина. Я бы даже сказал, что она повеселела и ест с аппетитом, а вот мне при воспоминании об ужасной смерти Вильбера кусок не лезет в горло.

Люсиль больше не занимается библиотекой, чтобы не раздражать мужа, но не боится рисковать и назначает мне свидания в городе, перед витриной книжного магазина или у кафе. Мы прогуливаемся – не дольше получаса. Я имел слабость признаться, что от скуки едва не покончил с собой, и это ее потрясло. Мне нравится, когда Люсиль волнуется: во-первых, она в такие моменты очень хорошеет, а во-вторых, глядя на ее переживания, я меньше терзаюсь сам. Перестаю говорить себе: «Это она. Конечно, она. Никто другой не мог убить Вильбера». Мне достаточно взглянуть в ее потемневшие от внезапного страха глаза, чтобы ощутить сладостный покой. Я не преминул добавить, что не чувствую себя до конца излечившимся, что в любое мгновение могу снова захандрить, рассказал, как ужасна была та депрессия.

– Поклянись, что все уже позади, – просит она.

– Надеюсь.

– Ты должен быть уверен. Я с тобой, Мишель!

Она берет меня под руку, и я несколько мгновений чувствую себя счастливым, но стоит нам расстаться, и опасные мысли возвращаются. Это сильнее меня. Похоже на зуд в сердце. Вчера она пришла вернуть мои романы. Да, именно так – набралась смелости и постучала в дверь. На часах было 15.30, я придремывал в кресле, не имея ни сил, ни желания читать, думать или делать что бы то ни было еще. Короче говоря, напоминал один из тех обломков кораблекрушения, которыми раньше зарабатывал на жизнь. Какая неожиданность!

– Я тебе помешала?

– Конечно, нет.

На сей раз она решилась проскользнуть в дверь – как женщина, готовая скомпрометировать себя.

– А что твой муж?

– Он спит.

Ее руки обвились вокруг моей шеи, я обнял ее за талию. Напряженный миг измены. Она опомнилась первой, отстранилась, села на ручку кресла.

– Ты прекрасно здесь устроился!

«Здесь»! То есть у Вильбера! Странное замечание. Как минимум неуместное. Люсиль часто недостает такта.

– Привыкаю понемногу.

– Ты позволишь?

Не дожидаясь ответа, она мелкими шажками пошла по комнате, чуть наклонив вперед голову, что делало ее похожей на принюхивающуюся кошку. Быстрый взгляд в сторону спальни, другой – мимоходом – в приоткрытую дверь ванной.

– Очень мило, – решает она. – Но мне не нравится, как расставлена мебель. Письменный стол нужно расположить у окна, так тебе будет лучше работать… Ты ведь пишешь… время от времени. Эти бумаги…

– Нет, не трогай! – Я убираю записи и улыбаюсь. – Это так, ерунда.

– Дай мне прочесть… Прошу тебя.

– И речи быть не может.

– Ты замыслил новый роман?

– Угадала… На это уйдет много времени.

– Ладно, я поняла. Будь душкой, помоги мне передвинуть стол к окну. Увидишь, так будет лучше.

Она очень возбуждена. Закончив со столом, переносит кресло под люстру и оглядывает комнату. На ее лице написано сомнение.

– Я бы все здесь переустроила – с твоего позволения, конечно. Хочу, чтобы ты работал. Понимаешь, Мишель, я считаю тебя немного ленивым. Работай! Ради меня. Ради твоей Люсиль! Я буду очень тобой гордиться!

Я едва сдерживаюсь, чтобы не зарычать от ярости. Хочу, чтобы она поскорее ушла, тогда я смогу вернуть стол и кресло на прежние места. Ненавижу, когда трогают мои вещи и распоряжаются мной самим. Я буду работать – если захочу. В коридоре я принужденно улыбаюсь ей на прощанье, закрываю дверь и отправляю розу… ее розу в помойку. Сегодня вечером, за ужином, напущу на себя мрачный вид – пусть всполошится и поухаживает за мной. Небольшая плата за доставленное неудобство!

Черт меня дернул сказать Люсиль, что я намерен сочинить еще один роман. Теперь она донимает меня, требует, чтобы я приоткрыл тайну. Она воображает, что я уже выстроил сюжетную линию, и жаждет ее услышать. Люсиль представляет себе труд литератора как работу портнихи: создаешь модель, кроишь, сметываешь, примеряешь на манекенщицу. Она хотела бы стать этой «манекенщицей», то есть первой читательницей или даже критиком. Я тщетно пытаюсь объяснить, что у писателей все происходит иначе, Люсиль мне не верит.

– Противный злюка, – говорит она. – Держишь меня за идиотку. А я просто хочу помочь.

И я импровизирую… особого труда это не составляет, мне совершенно ясно, что нравится Люсиль: эпическое полотно в стиле Бернстайна,[21]21
  Леонард Бернстайн (1918–1990) – американский композитор, дирижер и пианист, автор знаменитой «Вестсайдской истории» (1957).


[Закрыть] страсти банальные, но накалены до предела. Каждый день, за ужином, я сочиняю сногсшибательный сценарий. Иногда она так увлеченно слушает, что делает знак официантке подождать, и бедная девушка стоит столбом с тяжелым подносом на руке.

– Как она собирается из этого выпутаться? – нетерпеливо интересуется Люсиль (она сразу начала олицетворять себя с главной героиней).

– Пока не знаю.

– Врунишка!

Я откидываюсь назад, чтобы позволить Жюли расставить посуду и успеть придумать новый поворот сюжета. Потом я рисую портрет женщины, подумывающей о том, чтобы убить мужа, и по-фарисейски интересуюсь мнением Люсиль.

– Тут у меня сомнения… Что бы ты посоветовала?

Люсиль в восторге и готова высказаться. Она убеждена, что женская психология так загадочна и своеобразна, что мужчина просто не способен постичь все ее тонкости. Мысль о том, что моя героиня хочет умертвить мужа, не смущает ее: женщина вполне может так поступить, если «оскорблено ее женское достоинство».

Все это совсем не весело. Игра меня забавляет, но я прекрасно осознаю, что это злая игра. Люби я Люсиль по-настоящему, вряд ли стал бы проводить над ней столь изощренный эксперимент. Изощренный и по большому счету бессмысленный. Люсиль либо разгадала мой маневр, либо ей не в чем себя упрекнуть. Если она поняла, что я пытаюсь выведать правду о смерти Жонкьера, значит, ее практический ум чертовски изворотлив, хотя литературное чутье у нее отсутствует напрочь. Не странно ли быть такой проницательной и одновременно такой… примитивной? Неужто женская психология еще более запутанна, чем я предполагал?

Как бы там ни было, глупая сентиментальность Люсиль меня ужасно раздражает. Она свято верит в мой талант, но я лучше, чем кто бы то ни было другой, знаю, что я не писатель. Люсиль по-матерински заботливо подталкивает меня к написанию романа, но он никогда не «родится». Я слишком стар. Я бесплоден. Иногда я придумываю новый нелепый поворот истории только для того, чтобы она сказала… ну, не знаю, что-то вроде «это уж слишком!» или «по-моему, ты увлекся»… Такие слова прозвучали бы как критическое замечание… призыв к порядку.

Ах, как сильно я мог бы любить эту женщину, если бы она перестала верить в меня!

Я никого ни о чем не просил. Скрылся от мира в «Гибискусе», чтобы тихо доживать свои дни, но меня и здесь нашли и заставляют шевелиться. Так мальчик тыкает палочкой в жабу, чтобы та подпрыгнула. Я чувствую, что вот-вот сорвусь и выкрикну в сердцах: «Оставь меня в покое с этим романом, давай поговорим о чем-нибудь другом!» На ум приходит строчка из стихотворения: «Люблю тебя. Но что тебе за дело?» Ах, Люсиль, милая моя Люсиль! Будь ты циничной преступницей, у нас, во всяком случае, была бы тема для разговоров!

Я прикован к постели, хотя не могу ни лежать, ни стоять, ни сидеть из-за внезапного обострения ишиаса. Нога болит ужасно, я вытягиваюсь на кровати, мне тут же начинает казаться, что в кресле будет легче, но это иллюзия.

– Вам не стоит выходить, – сказал доктор.

Куда уж выходить, когда малейшее движение становится мукой! Я перетаскиваю себя от кровати к письменному столу и думаю о Рувре, который едва может перебраться из одной комнаты в другую. Люсиль оказалась между двумя хромыми калеками! Мне жаль нас, всех троих, но я ничего не имею против любовного «отпуска». Аспирин ненадолго избавляет меня от мук, я устраиваюсь в подушках, чувствуя себя посторонним в собственной жизни.

Транзисторный приемник сообщает, что за стенами дома престарелых происходят забастовки и похищения, звучат отголоски войны. Это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Я беженец. Значение имеют только тишина и покой, все остальное – вздор. Не важно, как именно умер Вильбер! Мне плевать, любит меня Люсиль или нет, смогу я когда-нибудь написать еще хоть одну страницу или с писательством покончено навсегда. Какое это счастье – лежать с закрытыми глазами, ощущая кожей ласковую прохладу кондиционера, и ни о чем не думать! Так блаженствует кот, угнездившийся на подушке и прикрывающий лапкой нос: «Меня ни для кого нет дома!» Меня снедает бурный, злобный, самоубийственный эгоизм. А что, если бы существовала иная форма эгоизма, подавляющего любой слишком сильный порыв чувств? Если бы я наконец принял себя таким, каков я есть, – физически и душевно выдохшимся стариком? Нужно обсудить эту проблему с Люсиль, и тут мне поможет история, которую я рассказываю каждый вечер на манер этакой Шахерезады для бедных!

Клеманс:

– Ну что, мсье Эрбуаз, не идут дела на лад? Все о вас спрашивают. Мадам Рувр очень беспокоится. Надеюсь, участь бедняги председателя вам не грозит: он-то ведь женат, есть кому о нем позаботиться. До чего же мне жаль одиноких стариков! Я не о вас говорю, боже упаси, но взять хоть мадам Пасторалли. Ей скоро стукнет восемьдесят восемь, она почти ослепла, да и слышит плохо. Разве это жизнь?

– Занятное у вас ремесло, Клеманс. Ухаживаете за людьми, которые точно никогда не понравятся. Не надоело?

– До ужаса надоело! Потерплю еще год-два и уйду на пенсию. Знали бы вы, как много и тяжело я работала! И ни черта не скопила… Да уж, бывали в моей жизни те еще деньки!

Она наконец уходит, унося с собой лоток с лекарствами и шприцем и избавляя меня от своего нытья. Мне многое хочется записать, но я и пяти минут не могу высидеть за столом. Еще вчера я был уверен, что победил скуку, – и вот она снова подстерегает меня.

11.00.

Почта. Письмо, написанное незнакомым почерком. Я все понял по первым словам: «Мишель, дорогой мой…» Люсиль отправила конверт из города, чтобы никто не догадался, что автор живет в «Гибискусе». Я вкладываю его в папку.

Мишель, дорогой мой!

Я узнала от Клеманс, что у тебя обострился ишиас. Ты, должно быть, ужасно страдаешь, если даже не смог спуститься в столовую и поужинать со мной. Я хочу быть рядом с тобой, любимый, но не могу – слишком рискованно! – и очень из-за этого горюю. Находиться совсем рядом и не иметь возможности пообщаться – разве это не ужасно? Есть, конечно, Клеманс, но я боюсь задавать слишком много вопросов, чтобы не вызвать подозрений. Кроме того, мы всегда разговариваем в присутствии Ксавье. Мне приходится строить предположения о том, как ты справляешься с едой, умыванием и всем прочим, навещает ли тебя хоть кто-нибудь или ты совсем один. Боже, где моя голова? Ты ведь не можешь ответить… Умоляю, не пиши мне. Консьерж отдает всю корреспонденцию Ксавье, даже ту, что адресована мне. Вот что я придумала: если тебе хватит сил добраться до окна, поставь на подоконник мою вазу с розой. Я увижу ее из парка, пойму, что ты получил письмо, думаешь обо мне, и успокоюсь. Не будем терять мужества.

Твоя нежная Люсиль.

Не забудь уничтожить это письмо.

Она очень мила, но жутко назойлива. Роза давно завяла. Интересно, какой еще предмет она намерена включить в эту детскую игру? Идея «говорящего окна» кажется мне неуместной и даже нелепой. Надеюсь, приступ скоро пройдет. Даже если мы не будем видеться неделю, небо на землю не упадет!

Второе письмо.

Мишель, любимый!

Я много раз ходила в парк, но цветка на подоконнике не увидела и очень встревожилась: раз ты не выполнил мою просьбу, значит, не можешь добраться до окна! Очевидно, тебе гораздо хуже, чем мне сказали. Я не решаюсь постучать в твою дверь, ты, наверное, предпочитаешь быть один, когда болеешь. Я вижу, каким во время обострений становится Ксавье, и знаю, о чем говорю. Представь, как мне страшно, и постарайся подать хоть какой-нибудь знак. Не сердись! Ты умный и сильный, а я всего лишь слабая женщина, и мне нужна твоя поддержка, чтобы выносить присутствие мужа и терпеть абсурд жизни без тебя!

Как бы мне хотелось ухаживать за тобой! Я умею массировать, ставить банки и даже научилась делать уколы, наблюдая за Клеманс. Я завидую этой женщине – она имеет право входить в твою спальню, прикасаться к тебе, разговаривать с тобой. А я – никто, посторонняя, прокаженная, хотя люблю тебя всем сердцем. Несправедливо! Надеюсь, мои письма хоть немного тебя утешают; во всяком случае, я чувствую себя чуточку менее несчастной, когда пишу их. Мне кажется, что я нахожусь рядом с тобой, и мое сердце мурлычет.

Целую тебя, любовь моя. Хотела бы захромать и стать похожей на тебя.

Люсиль.

Конечно, я бы предложил ей способ общения, если бы мог его придумать. Увы… Честно говоря, я не слишком этим расстроен. Меня так измучила боль в пояснице, что я вдруг понял: любовь к Люсиль – искренняя любовь! – излишняя роскошь. Она обогащает, когда я чувствую себя более или менее прилично, но стоит мне приболеть, и это чувство вызывает досаду, совсем как неудачное вложение денег. В такие моменты ко мне приходят Жонкьер и Вильбер. Я не могу помешать им нашептывать мне ужасные вещи, больше того – слушаю их с удовольствием. Иногда я даже нуждаюсь в их помощи, чтобы противостоять Люсиль.

Третье письмо. Консьерж, разносящий почту по комнатам, замечает:

– Да уж, мсье Эрбуаз, не ленивые у вас друзья, все пишут и пишут.

– Это мой внук, – отвечаю я.

– Он живет где-то поблизости? На конверте почтовый штемпель Канн.

– Да, он здесь проездом.

Старый болван. Хочет быть любезным и даже не подозревает, как сильно мне досаждает. Слава богу, у него много дел, и он уходит. Остается отправить очередное послание к остальным.

Дорогой Мишель!

Клеманс сообщила, что тебе не стало хуже. Не беспокойся, мне не пришлось задавать наводящих вопросов, это Ксавье поинтересовался: «А что наш сосед, мсье Эрбуаз, воспрянул духом? Было бы жаль уступить ему инвалидную „пальму первенства“!»

Такова его обычная манера гадко шутить. Если ты и правда чувствуешь себя лучше, как утверждает Клеманс, почему бы тебе не подойти к окну – скажем, часа в четыре – и не послать мне воздушный поцелуй, чтобы было проще дожить до завтра? Сделай это, Мишель, иначе я начну воображать ужасные вещи: что ты меня больше не любишь… что я для тебя обуза… что ты обиделся, когда я назвала тебя ленивым, и теперь наказываешь меня.

Боже, как я ненавижу Ксавье! Это он не дает мне прибежать к тебе. Мой муж немощен и подозрителен, он препятствие на пути к счастью, которое мне никогда не удастся сдвинуть с места! Я несчастна. Ты молчишь, он придирается, а я схожу с ума. Помоги мне, Мишель. Люблю тебя и целую.

Твоя Люсиль.

Поцелуй в окно! Приехали! Нет, она окончательно лишилась рассудка. Убирая Вильбера – хладнокровно, с изобретательной жестокостью! – она не думала о нежностях. Видимо, вычурность стиля ее писем вызвана страхом показаться банальной. Она причесывает свои чувства, но что в них есть правда? Она больше не может выносить своего мужа, это несомненно. Боль проясняет мозги. Возможно, наша любовь действует наподобие обезболивающего, для нее она как морфин – от страдания по имени Ксавье, мне она помогает справиться с болью, причиненной Арлетт. И все-таки завтра я попробую спуститься к обеду.

10.00.

Теперь она пишет мне каждый день. Я чувствую неловкость, когда консьерж утром стучит в мою дверь.

– Здравствуйте, мсье Эрбуаз. Ну как, получше себя чувствуете?.. Вот вам письмо от внука.

Нужно будет сказать мадемуазель де Сен-Мемен, что персонал позволяет себе слишком много фамильярностей. Они считают обитателей «Гибискуса» старыми и больными и обращаются со всеми нами как с детьми.

Как только за ним закрывается дверь, я пробегаю глазами письмо. Те же жалобы. Как же раздражает нытье человека, который может ходить, куда хочет, и не знает, что такое боль. Я так страдал, потеряв Арлетт, что едва не заболел. Честное слово. Но я справился. Сердце заживает быстрее, чем хотелось бы, а вот старые стершиеся кости без устали напоминают, что тело пришло в негодность. Боль отбивает всякое желание произносить нежные слова. Как я понимаю Рувра! Возможно, он вовсе не ревнив, и Люсиль пустила этот слух, чтобы потешить свое самолюбие. Разве не Рувр отсылает ее от себя, чтобы иметь возможность постонать без свидетелей?

21.00.

Я ужинал внизу. Должен признаться, что благодарная улыбка Люсиль компенсировала приложенные усилия, хотя мы смогли обменяться только несколькими банальными фразами: мадемуазель де Сен-Мемен посадила за наш стол новоприбывшего постояльца «Гибискуса», некоего мсье Маршессо, отдав ему место Жонкьера. Он очень приятный и исключительно сдержанный человек, вот только ест очень медленно из-за то и дело «взбрыкивающего» протеза (мы уже приступили к десерту, а он все еще возится с мясом!). Пришлось уйти из-за стола, оставив его в одиночестве.

– Так дальше продолжаться не может, – тихим голосом произносит Люсиль. – Подумай сам: днем ты остаешься у себя, а за ужином мы теперь вынуждены терпеть присутствие человека, который жует так громко, как будто у него во рту волчий капкан, а не зубы!

– Имей терпение, Люсиль! Гнев – непродуктивное чувство. Поверь, я делаю все, что могу.

– Я знаю, дорогой, и вовсе не сержусь.

Как только мы оказываемся в лифте, она прижимается ко мне и продолжает:

– Я сержусь на жизнь. Хочу быть с тобой, а не с ним. Как ты себя сегодня чувствуешь? Скоро сможешь выходить на улицу? Я встречусь с тобой, где захочешь и когда захочешь.

– А как же Ксавье?

– Ксавье? Я ему не прислуга и не сиделка. Не оставляй меня одну, дорогой, позаботься о нас. Сможешь вызвать такси? А что, чудная мысль! Тебя отвезут в порт, и ты совсем не устанешь.

Не устанешь! Бедная глупышка Люсиль! Ей не ведомо, как трудно мне скрывать свою запредельную, нечеловеческую усталость.

– Постараюсь, – говорю я. – Но ничего не обещаю.

– Давай встретимся завтра, в «Голубом парусе». Согласен? Если поймешь, что тебе хватит сил…

– …поставлю на окно твою вазу, – перебиваю я с ноткой сарказма в голосе. – Решено.

Лифт останавливается. Люсиль помогает мне выйти. Коридор пуст. Она порывисто целует меня.

– Мишель… Я бы хотела…

– Да?

– Нет, ничего… Я брежу. Позаботься о себе. И – надеюсь! – до завтра.

Она смотрит мне вслед, и я стараюсь держаться прямо, чтобы не убить в ней надежду. Это единственный подарок, который я могу ей сделать.

10.00.

Рувра увезли в клинику. Он сломал шейку бедра.

15.00.

Прошел слух, что он умер.

21.00.

В доме царит легкая паника. Меня «просветила» Дениза, и я спешу записать в дневник эти по меньшей мере любопытные сведения. Несчастье случилось около шести утра. Рувр встал, чтобы принять лекарство, одна из тростей поехала на натертом паркете, он не удержался на ногах и при падении сломал шейку бедра. Сначала врачи предположили, что кость треснула, как только председатель сделал первый шаг: именно так чаще всего и случается этот подлый перелом. Однако практически сразу Люсиль нашла у изножья кровати набалдашник-«каблучок» трости. Он высох, растрескался и отлетел, трость не выдержала веса Рувра и спровоцировала роковое падение.

Я встретил в коридоре мадемуазель де Сен-Мемен, и она подтвердила рассказ Денизы. Директриса потрясена и подавлена, что неудивительно: она боится, что репутация «Гибискуса» может серьезно пострадать. Рувр умер в клинике, во время операции.