Текст книги "Отмороженный (Гладиатор)"

Автор книги: Безымянный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава IV.

Лещинский уже полчаса жарился на пляже, а Крестного все не было.

«Пижон блатной, – разомлев на немилосердном майском солнце, лениво поругивал он Крестного. – Загнал же, сука, к черту на кулички. Торчи теперь тут, как хрен в жопе.»

Он чувствовал себя идиотом на этом малолюдном пляже. Погода была майская – днем жарило на всю катушку, к вечеру холодало, а ночью, так и вообще задубеть можно было. Вода в Москва-реке еще совершенно не прогрелась, и желающих окунуться не было видно. Хотя кое-какой народ по пляжу бродил. Метрах в двухстах от Лещинского, зайдя в воду по самые яйца, стояли трое рыбаков в болотных сапогах, да пару раз прошли мимо какие-то малолетки, бросавшие на Лещинского колючие, цепкие взгляды.

«Ну, вот, шпана еще тут меня разденет, – подумал Лещинский. – Где же он, сука?»

Его штальмановский костюм смотрелся действительно дико на грязном, неубранным еще после схода снега пляже. Лещинский снял пиджак и держал его в руках, опасаясь положить на песок, а больше было некуда. В белой рубашке и галстуке за тридцать баксов он почувствовал себя совсем плохо. Он снова надел пиджак и терпел, хотя спина сразу же взмокла.

«Вырядился, козел! – ругнул он сам себя. – Правда, переодеться он мне времени не оставил.»

Крестный позвонил ему полтора часа назад и назначил встречу. Здесь, на этом пляже.

Лещинский сначала даже не поверил. Обычно они встречались в ресторанах. В том же театральном на улице Горького. Лещинский, по старой памяти, называл его «ВТО», по имени театральной конторы, которой принадлежало это заведение. Готовили там отлично, хотя выбор напитков был не очень разнообразен, в основном – коньяки. Лещинский любил встречаться там с Крестным, держа в руке и грея пузатенькую, сужающуюся кверху коньячную рюмку с колышащейся на дне маслянистой темно-янтарной жидкостью. Со студенческих, не слишком богатых, лет он полюбил французский «Корвуазье», коньяк не слишком дорогой, но через минуту согревания в руках дающий такой густой и в то же время какой-то прозрачный аромат, что еще не выпив, а только втянув в себя этот запах, Лещинский забывал не только о женщинах, с которыми приходил в ресторан, но даже о своем «банке информации», о котором не забывал практически никогда.

Пару раз встречались в «Метрополе», который Лещинский любил, но не любил встречаться там с Крестным, слишком много вокруг было «своих», знакомых лиц.

Свои контакты с Крестным и тем миром, который он представлял, Лещинский афишировать не стремился. Он предпочитал держаться в тени, роль «серого кардинала» казалась ему очень выигрышной и гораздо более безопасной, чем имидж крутого, но в силу того и очень уязвимого человека. «Закулисность» была у него в крови, а бенефисы просто раздражали, поэтому сейчас, чувствуя себя на пляже белой вороной, он злился на Крестного, поставившего его в идиотскую ситуацию.

– Приедешь в Серебряный бор. Через час.

Лещинский решил проверить свой рейтинг, поиграть в занятость.

– Извини, через час не смогу, – уверенно врал он, зная, что проверять Крестный не будет, – совещание. Давай часа через три.

Крестный не ответил.

Лещинский почувствовал себя неуютно.

– Ладно, через час. – сказал он. – Проведут без меня. Далеко только. Поближе нельзя?

– Можно. Тебе где больше нравится – на Ваганьковском или на Калитниковском?

Лещинский заставил себя рассмеяться и ответить на шутку, словно речь шла не об угрозе.

– У Кремлевской стены.

– Заслужи сначала. В ту компанию ты пока не вхож.

Лещинскому очень не нравился тон Крестного. Обычно он был не то, чтобы повежливее, но как-то поспокойнее.

– Ну, раз поближе к Кремлю нельзя, давай в Серебряном. Надеюсь, в первом?

– В третьем, – отрезал Крестный. – И не забудь то, о чем не должен забыть.

«Деньги», – понял Лещинский.

– Не забуду, – буркнул Лещинский в пустой уже эфир, поскольку Крестного на связи уже не было.

Он достал из сейфа бутылку коньяка, плеснул себе в стакан. Руки дрожали.

«Шпана поганая, – думал Лещинский. – Гоняет, как мальчика.»

Коньяк его немного успокоил.

Конечно, если рассуждать здраво, без обиды, никакая Крестный не шпана. Ни по своему положению в криминальном мире, ни по своему развитию. В этом Лещинский давно уже убедился. Шпане явно не под силу то, что может Крестный. Он многое может. И ссориться с ним было бы очень глупо. И обида Лещинского прошла как-то сама собой. Ну что ж, что как мальчика. Ведь он по сравнению с Крестным и есть мальчик, ничего в этом нет обидного. Кто он? Фактически – дебютант. А Крестный? Как ни смотри – гроссмейстер.

По фене Крестный не ботает. По крайней мере, разговаривая с ним, Лещинский ни разу не поймал его не то что на жаргонной грубости, но даже на неправильном словоупотреблении. Какая уж тут шпана, Лещинского всегда не покидало ощущение, что он разговаривает с человеком не менее образованным, чем он сам.

В этом была какая-то загадка Крестного, которая Лещинского интересовала, как любая загадка, но особенно сильно не волновала, поскольку никак не затрагивала их общих с Крестным дел.

Но вот разговаривал он сегодня явно необычно. И место назначает странное. Что-то там у него случилось.

Лещинский перебрал все свои разговоры за последнее время, все важные контакты – все чисто. Он ни в чем перед Крестным не виноват.

Но ехать в Сосновый бор, да еще в третий! Там же пустырь сейчас, в мае. Да и добираться туда – о Боже!..

«Черт! Еще на вокзал надо успеть заскочить, – Лещинский сразу засуетился. – Какого ж хрена я сижу? Не успею...»

Успеть-то он почти успел. Ну, опоздал на четыре минуты. На Белорусском долго провозился, у камер хранения.

Четыре минуты – херня. Тем более, что Лещинский предчувствовал, что сегодня в любом случае, ждать придется ему. Может быть из-за того, что кобенился в разговоре с Крестным по телефону. Тому ведь тоже имидж надо поддерживать.

Поэтому, жарясь на солнце в пиджаке, Лещинский хоть и поругивал Крестного, особенно-то не усердствовал. Запала не было.

«Куда, на хер, денется? Придет. Деньги-то его, – лениво думал Лещинский, бродя по пляжу и ковыряя носами ботинок слежавшийся за зиму под снегом песок.

Минут через сорок своего ожидания он услышал шум моторки и сразу понял, что это за ним, поскольку направлялась она именно к тому месту, где он одиноко торчал на пляже.

Это ему совсем уже не понравилось.

«Ну – пижон! – подумал он о Крестном. – Это уж вообще херня какая-то...»

В моторке был, однако, не Крестный. Здоровый такой верзила в борцовской майке, предплечья у которого были толще, чем ляжки у Лещинского, а шеи не было вообще, так что золотая цепь, на которой висел крест граммов на двести, лежала у него на плечах, выпрыгнул из лодки и встал на берегу, молча и нагло уставясь на Лещинского.

Тому пришлось подойти.

– Лещ? – спросил верзила.

Лещинский открыл было рот, но снова его захлопнул и только кивнул.

– В лодку, – крест на груди колыхнулся, потому что гора мускулов показала головой на лодку, а из-за отсутствия шеи вслед за головой повернулось и все тело.

Лещинский понял, что из степеней свободы у него осталась только одна – свобода подчинения, та самая осознанная необходимость, смысла которой он никогда не понимал. Только теперь до него дошло.

Он молча прыгнул в лодку.

Верзила направил лодку в сторону четвертого Бора и Лещинский поначалу недоумевал – к чему весь этот цирк? Но когда они свернули в узкий проход, ведущий во внутренний борский залив, он не на шутку испугался. Зачем они едут в эту московскую глухомань? Ведь оттуда можно и не вернуться.

Моторка обогнула какой-то остров, свернула направо, затем налево, и Лещинский совсем перестал понимать, где они находятся и что происходит.

Он пытался мыслить логически, но страх, который расплескивался по его телу всякий раз, когда он оборачивался и видел сидящую на руле гориллу, которой ничего не стоило задушить его одной рукой, путал мысли и сбивал его на одно и то же – где Крестный? С тем, по крайней мере, можно разговаривать по-человечески. Объясниться можно. А что объяснишь этому питекантропу?

Лещинский передернул плечами. Верзила в борцовке всю дорогу молчал и смотрел ему в затылок.

У Лещинского просто с души отлегло, когда он увидел, что лодка направляется к пологому берегу, свободному от кустов. Метрах в десяти повыше, у нескольких чахлых березок, стоял «Форд» с открытыми дверцами.

Когда лодка ткнулась носом в берег, из «Форда» вылез Крестный и направился к воде.

Лещинский торопливо спрыгнул на песок. Он был рад Крестному, как родному, хотя и понимал, что весь этот театр затеян по его приказу.

Крестный махнул верзиле рукой, и моторка, развернувшись, стала быстро удаляться.

– Ну и что же все это значит? – спросил Лещинский.

Крестный стоял чуть выше Лещинского по склону, смотрел на него сверху, и Лещинскому приходилось слегка задирать голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Когда же он держал голову нормально, взгляд его упирался Крестному в грудь. Лещинского это разозлило, хотя он и понимал, что мизансцена не случайна, а продумана Крестным.

– Я жду объяснений, – высоким и каким-то фальшивым голосом резко произнес Лещинский. И тут же расстроился. Потому, что вышло совсем не похоже на оскорбленное достоинство, которое он хотел изобразить перед Крестным.

Крестный по-прежнему смотрел на него сверху и молчал.

Пауза затянулась, и Лещинский растерялся. Он не знал, как выйти из ситуации, в которой он ничего не понимал, но, судя по всему, был одним из главных действующих лиц.

«Что же происходит? – никак не мог он сообразить. – Крестный просто так не станет портить отношения.»

– Деньги где? – спросил, наконец, Крестный. Голос у него был необычно глухой и какой-то темный.

– На вокзале. Как обычно, – ответил Лещинский. И торопливо добавил, сообразив, что ничего, собственно, не сказал по существу. – На Белорусском. Ячейка 243, код 899150.

– Я предупреждал тебя, чтобы ты брал случайные цифры? Самодеятельность разводишь? Это ж только идиот может вместо кода набрать месяц и год в обратном порядке. Если сейчас на Белорусском ничего не окажется, заплатишь второй раз.

– Я... – хотел было что-то объяснить Лещинский, но Крестный не дал.

– Рот прикрой, пулю проглотишь. Ты, Лещинский, против меня играть стал? Руку, тебя кормящую, укусить хочешь? За домом Кроносова кто следил? Кто пас моих людей?

– Я... не знаю.

В глазах Лещинского было искреннее недоумение, но Крестного оно не убеждало. Ивана пытались убить, и если этот хлыщ даже ничего не знает, пусть узнаёт.

С вокзалом Крестный, конечно, пошутил. Дипломат с долларами лежал уже в «Форде». Без труда сообразив, на какой из вокзалов повезет деньги Лещинский, поскольку времени у того было в обрез и даже на Киевский он бы уже не успевал, Крестный послал человека встречать Лещинского у камер и тот без труда выяснил номер ячейки. А уж открыть ее опытному медвежатнику труда не составило. Но Лещинскому не обязательно было знать, что с деньгами все в порядке.

– Тот, кто работал с Кроносовым, мне любого золота дороже. Дошло до тебя, рыба солитерная? Моли своего еврейского бога, чтобы с ним ничего не случилось.

– Да я-то тут при чем? – Лещинский чуть не плакал. Ему не верили, хотя он был абсолютно чист перед этим человеком. Так хорошо начавшаяся, его правительственно-криминальная карьера грозила оборваться из-за непонятного недоразумения. И, может быть, оборваться трагически.

– Соображать перестал от испуга?

В тоне Крестного Лещинский уловил, кроме насмешки и раздражения, нотки удивления, прозвучавшие для него, учитывая ситуацию, почти комплиментом.

Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой и, действительно, испуганной.

– Объясняю. Специально для тебя, – начал Крестный, и Лещинский услышал в начале этой фразы какую-то угрозу для продолжения их дальнейшего сотрудничества. – Кроносова ты заказывал. Ты и ответишь за все, что вокруг него было. А было то, чего быть не могло. Была охота на моего человека. И его не убили только потому, что его трудно убить. Труднее, чем любого другого. И ты, Лещинский, найдешь мне, кто заказал эту охоту.

Логика всегда была главным аргументом для Лещинского. Крестный говорил убедительно. Лещинский принял на себя ответственность за ситуацию. Да и что ему еще оставалось? Он знал, чем закончит свою тираду Крестный. И тот не обманул его ожиданий.

– Иначе я убью тебя. Там, в машине, сидит один из моих воспитанников. Я взял его с собой, чтобы он тебя запомнил. Он один из лучших. У него отличная память. И сильные руки, такие же, как у того, что привез тебя сюда.

Лещинский взглянул на машину, но сквозь ее затемненные стекла ничего не было видно.

– И не тяни, Лещинский. Это нужно быстро. У меня нет времени. Значит, у тебя его тоже нет.

Крестный повернулся к машине.

– Все, Лещинский, – сказал он не оборачиваясь. – Пара дней, не больше.

Когда «Форд» скрылся за березками, Лещинский все еще стоял там, где его застала последняя фраза Крестного. В душе его кипели чувства противоречивые.

«Вляпался, с-сука,» – шипел внутри него кто-то тонко вибрирующий и сознание заслоняло тупое лицо анаболизированного мордоворота из моторки.

Тут же откуда-то из области заднего прохода поднималось по спине и разливалось по всему телу чувство привычности существования в том мире, который он создал своими руками. Вернее, своими мозгами.

Его уединенный, уютный кабинет, с обновляемой каждую неделю бутылочкой «Корвуазье» в сейфе, его мягкое вертящееся кресло, сидя в котором, он за год своего сотрудничества с Крестным решил судьбы уже стольких людей. И каких людей!

Было в этом чувстве немало негодования против перспективы каких-либо изменений в его образе жизни, к которому он успел привыкнуть и привязаться. Он уже не представлял себя живущим где-либо еще, кроме как в своей квартирке, занимающей половину этажа одной из немногих внутри Садового Кольца новостроек.

Несмотря на всю сложность стоящей перед ним сейчас проблемы, он невольно зажмурился, когда вспомнил сумму, которую пришлось отвалить за эту квартирку. И опять-таки невольно улыбнулся, тут же припомнив и новоселье, которое он сам себе устроил.

Он справлял его, можно сказать, в одиночестве. А кому из бывших своих друзей сумеешь объяснить, на какие шиши... Нынешних своих коллег он тоже приглашать не рискнул.

Так и праздновал один, собрав пятнадцать проституток, раздев их, и гоняясь за ними с торчащим членом – играл в игру: «Догоню – выебу!». Девочки были – на подбор и не очень-то стремились от него убегать.

Он и сейчас почувствовал неконтролируемое шевеление внутри штальмановских брюк, когда вспомнил, как он расставил раком все эти пятнадцать классных попочек, рассматривая, пробуя пальцем, нюхая и облизывая все, что хотелось обнюхать и облизать. А потом трахал их всех одновременно, не успевая вынимать и всовывать, вынимать и всовывать, каждый раз обжигаемый волной удовольствия от новизны тактильных ощущений и сознания покорности принимающей его член женской плоти. Он тогда кончил несколько раз подряд, возбуждаемый не столько их прекрасными телами, сколько осознанием своей сексуальной себестоимости: он – один, а баб – пятнадцать.

Лещинский сунул руку в карман и ощутил сквозь ткань подкладки жесткость своего члена, конечно же не забывшего тот праздничный пир в свою честь. Лещинский понял, что ему необходимо кончить прямо сейчас, иначе его просто разорвет от желания.

Он уже расстегнул штаны, достал член и начал мастурбировать прямо на берегу, когда в мозгу неожиданно всплыла финальная сцена того новоселья: он, совершенно обессиленный, пил коньяк, а проститутки перетрахались друг с другом, хотя это он не оплачивал. Тогда ему, утонувшему в своем удовольствии, было абсолютно все равно, чем они занимаются, а сейчас до него дошло, что ни одну из них он тогда не удовлетворил, и они ему показали свое отношение к его сексуальной ценности.

Все его желание резко пропало.

Он вдруг увидел себя со стороны и ужаснулся.

Дернув вверх молнию, он почти бегом побежал в ту же сторону, куда уехал «форд» Крестного, озираясь по сторонам и сильно надеясь, что никто его здесь не видел.

«Пара – дней, пара – дней», – колыхалось в мозгу Лещинского в такт его шагам.

Неожиданно для себя он вышел на Таманскую улицу, у ее пересечения с третьей линией Хорошевского Серебряного Бора, в места достаточно цивилизованные, и сразу почувствовал себя гораздо увереннее.

А когда буквально через пять минут ему удалось поймать такси, и он брякнулся в него, назвал адрес и устало прикрыл глаза, тревога прошла окончательно. Он мчался по залитой майским солнцем Москве и думал только о том, как сейчас залезет в свою «джакузи» и, смыв с себя воспоминания о пережитом сегодня страхе, примется решать загадку, заданную ему Крестным.

Они на приличной скорости пролетели проспект маршала Жукова, Мневники, потом пробирались какими-то Силикатными и Магистральными толи улицами, толи проездами, пока не выбрались, наконец, на Звенигородское шоссе.

Вскоре слева замелькала ограда Ваганьковского кладбища, и расслабившийся было Лещинский вновь вспомнил угрозы Крестного. Но до улицы Герцена, где недалеко от Никитских ворот стоял его дом, как и он сам, не торчащий на виду, а запрятанный в глубине квартала, оставалось уже недалеко, и Лещинский вновь почувствовал в себе ту уверенность, которой ему сегодня так не хватало в разговоре с Крестным. Он уже не был инфантильным мальчиком, хватающимся при опасности за свой член, как бы ища у него защиты, он вновь вспомнил, что он гений анализа, виртуоз прогноза, мастер обработки информации.

Проезжая мимо высотки на площади Восстания, Лещинский уже полностью восстановил свое самоощущение человека из аппарата Правительства, который порой может больше и быстрее, чем само Правительство.

«Быстрее. Именно – быстрее, – думал Лещинский. – Два дня – это много. Один.»

Он решит эту задачу сегодня, уверял себя Лещинский. И сегодня же позвонит Крестному. Только так можно восстановить с ним контакт. А это было, пока, единственное, на чем основывалась стабильность его жизни.

Глава V.

...Вновь победивший в своих воспоминаниях Чечню и вновь возвращающийся в Россию, Иван спал в своей конспиративной комнатенке на восемнадцатом этаже, восстанавливая силы после пережитого сражения с обеими противоборствующими в чеченской войне сторонами. Вечернее майское солнце било в открытое окно прямо ему в лицо, заставляя жмуриться во сне от такого же яркого, ослепляющего чеченского солнца, освещавшего его путь домой.

Перейти линию фронта особого труда не составляло, поскольку и не существовало никакой четко определенной линии фронта. Просто из местности, где чеченцы встречались чаще, чем русские войска, он попал в местность, где все было наоборот, и даже не заметил, как произошла эта перемена.

От контакта с чеченцами он уходил, всегда заранее чувствуя их приближение и не желая ввязываться в драку неизвестно из-за чего, только из-за того, что Иван и они принадлежали к разным народам.

Однажды он набрел на чеченца, который не воевал, а жил войною.

Его серая «нива» торчала на опушке леса, на которую вышел Иван, давно покинувший дорогу, ставшую намного более людной, и пробиравшийся более укромными путями.

Чеченца он заметил уже потом, когда тот появился из-за кустов, и, не видя Ивана, пошел к своей машине, обвешаный автоматами, связанными попарно сапогами, подсумками, какими-то вещмешками и планшетами.

Иван понял, что жизнь этого человека ему нужна. Ведь он не воюет с живыми, он обирает мертвых, обманывая смерть, пытаясь заставить ее служить себе.

Это было скучное убийство.

Это даже не было убийством.

Это было мгновенным прекращением существования того, что не было достойно ни жизни, ни смерти. Иван не мог наградить его знанием близости смерти.

Это был не воин, а могильный червь, сосущий мертвую плоть.

Иван с одного выстрела пробил ему голову, попав в левый глаз. Мгновенная вспышка, которую человек не успевает даже увидеть, так быстро покидает его мозг сознание, так быстро переходит он грань между живой и неживой материей.

В «ниве» Иван нашел трофеи убитого им мародера.

Целую гору, штук пятнадцать «калашниковых», пару офицерских «макаровых», гранатомет, правда, без зарядов, бумажные мешки с грязной, окровавленной формой. Иван вытряхивал их на землю, сам не зная, зачем.

В третьем по счету мешке оказалась гражданская одежда, причем как мужская, так и женская. Ивана это заинтересовало больше, чем оружие.

Он пока еще не успел обдумать – как, каким образом преодолеет он тысячи километров до Москвы без документов, без денег, в армейской форме. Ведь это до первого патруля...

Он порылся в куче тряпья, снятого с мертвых людей.

Выбрал себе джинсы, которые оказались не рваными, а только сильно вытертыми и даже сравнительно чистыми, по крайней мере, без пятен крови. Нашел кожаную жилетку, вполне подошедшую ему по размеру. Рубашки, правда, не было. Да, черт с ней, с рубашкой.

Иван снял форму убитого им лейтенанта, и переоделся. На его взгляд он выглядел теперь как типичный житель прифронтовой полосы, достаточно запачканный войной, чтобы не вызывать подозрений в зоне военных действий, и одетый достаточно цивилизованно, чтобы не походить на беглого раба в глазах чеченцев или на дезертира в глазах русских.

«Сойдет», – решил Иван.

Машина у него была.

Это было хорошо, даже очень хорошо, поскольку очень сильно приближало его цель, ускоряло путь на север.

Не было документов.

Это было плохо, так как сводило на нет все преимущества обладания машиной.

«Деньги, – подумал Иван. – Должны быть деньги.»

Он обшарил карманы застреленного им мародера.

Денег было мало. Тридцать долларов и российской мелочью тысяч пятьдесят.

Кроме того Иван выгреб из его карманов больше десятка зажигалок, пяток авторучек и три колоды потертых игральных карт.

Сунув деньги в карман, он опять полез в машину.

Еще один мешок, вытащенный им из машины, был набит всяким барахлом, извлеченным, вероятно, из солдатских вещмешков. Там были часы, фляжки, записные книжки, компасы, медальоны, может быть, и золотые, охотничьи ножи и чеченские кинжалы в ножнах с выбитой на них чеканкой, несколько книг, офицерская фуражка, танкистский шлем с ларингофоном, солдатские кружки, помятые пачки чая, какие-то фотографии, тюбики с зубной пастой, бритвы...

Иван не стал копаться в этих атрибутах жизни, свидетельствующих сейчас о смерти своих бывших владельцев, а еще раз осмотрел салон машины.

Больше, вроде бы, ничего не было.

Иван вспомнил про бардачок, открыл его и даже рассмеялся от удовлетворения находкой.

Деньги лежали аккуратными пачками, перетянутыми разноцветными резинками. Иван взял одну, прикинул на глаз.

Примерно – миллион российскими. Купюры были в основном старые, часто мятые и рваные, понятно было, что собирали их в одну пачку по разным местам и карманам. Пачек было два десятка.

Долларов была всего одна пачка, но судя по ее толщине и по тому, что с одной стороны лежали десятки, а с другой – пятерки, сумма была вполне приличной.

Захлопнув бардачок и сунув в карман еще один «макаров» с двумя запасными обоймами, он вывалил остальное оружие на траву и запылил на «ниве» по каменистой дороге, со все увеличивающейся скоростью покидая район окончания своих боевых действий в русско-чеченской войне.

...Неделю он блуждал по Чечне, избегая проезжих дорог, и терзая «ниву» сначала предгорным, а потом степным бездорожьем. Иван стремился на север и был озабочен только одним – не впороться ни в Урус-Мартан, ни в Грозный, ни в Гудермес.

Несколько раз его обстреливали, но он уходил от контакта, изображая паническое бегство, и ему всякий раз верили. Что может быть естественнее страха в стране, объятой войной?

Сложнее всего оказалось перебраться через Терек.

Все мосты через него охранялись слишком хорошо, чтобы рассчитывать прорваться через них на лишенной брони «ниве». Ему не удалось бы даже сбить легонькой «нивой» массивные шлагбаумы, а если бы он как-то и проскочил, то был бы неминуемо расстрелян из тяжелых пулеметов, стоящих на выездах с мостов на каждом берегу.

Соваться же через посты без документов было бы вообще просто самоликвидацией – даже и с документами проезд через мост все равно оставался проблемой.

Он двинулся сначала вниз по течению Терека, рассчитывая прорваться в Дагестан, но вскоре чуть не лишился машины, попав на прибрежный участок совершенного бездорожья. Пришлось вернуться, поскольку проезжая дорога в Дагестан была слишком хорошо прикрыта чеченскими стволами.

Ему ничего не оставалось, как продвигаться в сторону Гудермеса, то проселками в одиночестве, то прячась в группах машин на дороге, при первых признаках приближения к посту сворачивая с нее и ища объезд.

Иван чувствовал, что нельзя затягивать свое пребывание в этой стране, не знавшей о том, что она Ивана больше не интересует как противник, и что единственное его желание – раскрошить как можно меньше чеченских голов на своем пути в Россию.

Его могут втянуть в боевой контакт, и тогда ему придется убивать, хочет он этого или нет. А заставить его забрать чью-то жизнь, когда она ему не была нужна, было бы насилием над его волей. Насилия же над собой Иван теперь просто не понимал, само это слово лишилось для него своего прежнего содержания и приобрело какое-то новое значение.

Что-то вроде – «прелюдия смерти».

Ему нужно было покинуть Чечню, и как можно скорее. Только тогда он сможет идти своим путем, дорогой, которую видит он, а не той, на которую его толкает чужая воля, будь то воля его командира или его Президента, его Родины или его народа.

Он сам стал суверенной личностью, способной начинать войны, выигрывать их или объявлять о выходе из них. Объявлять самому себе, поскольку только на него распространялся его суверенитет.

Иван решил гнать «ниву» через Терек там, где его ждать не будут. Там, где на автомашинах через Терек не переправляются, поскольку это считается невозможным. Невозможным, поскольку никто и никогда еще этого не делал.

Ну что ж, придется продемонстрировать еще одну возможность автомобильной переправы через Терек.

Он объехал Гудермес с севера и, спрятав машину в достаточно густом для обеспечения минимальной маскировки кустарнике, несколько часов наблюдал за интенсивностью движения на железнодорожной линии Махачкала – Минводы, вернее на ее ветке Гудермес – Моздок. Результаты наблюдения его удовлетворили.

Поезда шли нерегулярно, но, в среднем, за час проходил один грузовой состав.

Иван знал, что его путь лежит там, где его не ждут, и поэтому подогнал «ниву» к более-менее пологому въезду на железнодорожное полотно и готов был пристрелить каждого, кто попытался бы помешать ему дождаться прохода очередного товарняка.

Мост, как уже выяснил Иван во время своего наблюдения, охранялся только от пешеходов. Составы проверялись где-то раньше и теперь просто следовали через Терек под охраной немногочисленных стрелков.

Мостовой пост состоял всего из двух охранников, правда, с каждой стороны. Судя по их истомленным, расслабленным фигурам, давно уже, как минимум, несколько дней, на мост никто не совался. Охранники явно скучали на своем посту метрах в пятидесяти от самого моста, рядом с автоматической стрелкой. Они резались в карты, курили, вяло переругивались друг с другом, а то и вовсе один из них растягивался на склоне насыпи и явно дремал. Правда второй в это время, хоть и клевал носом, но продолжал сидеть. На проходящие составы они не обращали никакого внимания, разве что иногда кричали что-то выглядывавшим из вагонных дверей стрелкам.

Что именно, Иван не разобрал.

Иван ждал состав за небольшим поворотом, скрывавшим его машину из поля зрения мостовой охраны.

От того места, где он стоял, до охранного поста было метров двести, столько же, примерно, до противоположной стороны. А что там, Иван с этой стороны даже и разглядеть не мог.

Очередной состав заставил Ивана ждать себя больше часа.

Поезд шел не особенно быстро, как и положено техникой безопасности движения на железнодорожном транспорте при мостовой переправе.

Ивану это было на руку, поскольку он не слишком доверял ходовым качествам «нивы» при движении по столь пересеченной местности как шпальная подушка рельсов. Он пропускал вагоны один за другим, примериваясь к скорости движения последнего. Стрелки охраны не обращали на «ниву» никакого внимания, не предвидя с ее стороны никакой угрозы для железнодорожного состава.

Мало ли, что за чудак запоролся на своей колымаге в эти кусты? Им-то что за дело?

Замыкающего охранника, устроившегося на крыше последнего вагона, единственного, который мог ему помешать, Иван снял одним выстрелом еще снизу, из-под насыпи, когда последний вагон только поравнялся с его машиной. Тот выронил свой автомат и уткнулся носом в крышу вагона.

Иван резко газанул и «нива» выскочила на полотно, с трудом, но все же благополучно преодолев ближний высокий рельс.

Машину немилосердно затрясло, на каждой шпале Ивана подбрасывало и ударяло головой о крышу, пока он не сообразил вывернуть руль так, чтобы передние колеса скользили по внутренней боковой стороне левого рельса, а задние – правого. Колеса перестали попадать в выемки между шпалами одновременно и машина пошла значительно ровнее. Иван уже не сомневался, что она сможет таким образом доползти до противоположного конца моста. Он держался метрах в трех-пяти от последнего вагона и должен был появиться в поле зрения мостовой охраны достаточно неожиданно.

Конечно, их внимание мог привлечь рев нивского мотора, натужно преодолевающего непривычное для него железнодорожное препятствие, но, поставив себя на место охранников, Иван понял, что и сам не сумел бы сообразить в такой ситуации, в чем дело.

Они заметили машину как только она поравнялась с их стрелкой.

Иван успел увидеть, как один из них так и застыл с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, зато другой мобилизовался быстро, сдернул с плеча автомат и первой же очередью разнес заднее стекло в «ниве».

Ивану было не до того, чтобы отвечать на их выстрелы. В это время он как раз резко газовал, переезжая рельсы примыкающей к основной линии ветки, и здорово отстал от поезда. А это грозило сорвать все его планы.

Он, наконец, преодолел рельсы и затрясся по шпалам, догоняя последний вагон состава.

Автомат лупил по «ниве», практически безрезультатно, толи от поразившего охранника удивления, толи от того, что машину мотало из стороны в сторону, пули ложились по касательной к ее корпусу, сдирая краску, но даже переднее стекло было еще цело.

«Кретин, – подумал Иван об открывшем огонь охраннике, – по колесам надо было...»

И в этом была истина, поскольку на ободах ехать по шпалам стало бы невозможно, и Иван застрял бы посреди моста как кусок баранины на шампуре. А с обеих концов моста его как следует прожарили бы автоматными очередями. Но ему повезло.