Текст книги "Игра с летальным исходом"

Автор книги: Безымянный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Это отношения дух субъектов, встретившихся на «большой дороге» и рвущих из рук друг у друга кошелек третьего.

И здесь все упирается в тот же самый сакраментальный вопрос: кто сильнее? И здесь тот же самый социальный «бобидиллинг» – подростковая инфантильная забава накаченных идиотов.

Никитин сделал паузу, обвел взглядом лица своих подчиненных.

Серега Коробов был явно озадачен открывающейся перспективой. Его заботила свалившееся буквально в первый же день на его плечи ответственное задание. В операциях по ликвидации он участвовал не раз, даже руководил некоторыми, но сам еще ни разу не разрабатывал и не проводил. А тут сразу такой объем работы.

Прилуцкий сидел раскрыв рот. Видно Госплану структурные перестройки такого масштаба и содержания были в диковинку. «А что же я должен буду планировать-то?» – написано было на его лице.

Генка Герасимов смотрел на Никитина во все глаза и впитывал каждое слово. Кажется он уже догадался, куда клонит Никитин. И не только догадался, но и сумел оценить перспективы.

Большеданов хлопал глазами и, как видно, ничего пока не понимал. Пашке всегда приходилось разжевывать суть любой идеи. Но уж если схватит – мертво. Судя по вытаращенным глазам и нервно барабанящим по столу пальцам – пока, значит еще не схватил.

Иван Иваныч сидел с такой неизменно непроницаемой тупостью в лице, что вроде бы и непонятно было – дошло до него что-нибудь или нет. Впрочем, непонятно только для тех, кто его не знал. Никитин ясно читал на его лице мысль, бывшую единственным его достоянием: «Все, что вы говорите – херня это интеллигентская. Давайте все их к нам в „Матросскую“ – опустим в два счета!»

– Надеюсь, я достаточно наглядно изложил вам сложившуюся ситуацию, – продолжил Никитин, – чтобы вы прониклись необходимостью принятия следующего предложения. Оно заключается в принципиальной модернизации наших отношений с криминальным миром.

Мы, фактически, даем новое содержание социальным функциям, заново распределяем социальные роли.

Ответственность за уровень преступности мы возлагаем на сам криминальный мир, одновременно связав ее с нашими экономическими с ним отношениями.

Я предлагаю ударить по преступности экономически – долларом.

Каждому виду преступлений, совершаемых сейчас в Москве, должен соответствовать своеобразный налог, с помощью которого мы будем иметь возможность регулировать число преступлений этого вида.

Это даст нам возможность влиять, кроме всего прочего, на структуру преступности.

Верхушки криминального мира, – причем я думаю, целесообразно будет проследить за сохранением их районной автономности, – будут сами, исходя из своих финансовых возможностей, определять, сколько и какого рода преступлений должно и может совершиться на их территории в предстоящем отчетном периоде. Потому что, за каждое преступление, повторяю, – за каждое – они должны будут с нами расплатиться по специально разработанному дифференцированному тарифу.

Такой принцип отношений дает нам сразу несколько преимуществ.

Во-первых, – социально-качественное наполнение конкретной преступности.

Высокий уровень предлагаемого мною налогообложения приведет к тому, что резко снизится число случайных и материально немотивированных преступлений, например, изнасилований. Совершаться будут прежде всего так называемые рентабельные преступления, прибыль от которых будет превышать затраты на них и налог, который мы введем. Я предвижу увеличение числа ограблений, разбойных нападений, случаев мошенничества, воровства.

Зато, с другой стороны – сокращение, как я уже говорил, изнасилований, убийств, хулиганства, и других преступных действий, не приносящих дохода.

Кроме того, конкретной величиной налога мы можем влиять и на социальную дифференциацию рентабельных материально мотивированных преступлений.

Ведь придется десять раз подумать, прежде чем выбирать объект, например, ограбления. Стоит ли грабить человека, доход которого не превышает пятисот долларов в месяц, если эти пятьсот долларов взимать в качестве налога за каждое ограбление.

Я, конечно, цифры сейчас называю, как говориться, от фонаря, здесь многое еще предстоит продумать нашим экономистам, но суть не в этом.

Представьте, какие возможности это открывает для нас. Мы фактически ликвидируем преступность в социальном пространстве с низким уровнем доходов. Нападать на небогатых людей станет невыгодно.

Мы сможет гарантировать безопасность московским жителям, имеющим доход в те же самые, к примеру, пятьсот долларов. Они станут просто не интересны экономически для преступников.

Мало того, когда лидеры районных ОПГ поймут наши новые условия, они будут вынуждены сами следить за уровнем не только организованной преступности, но и случайной, иногородней, поскольку платить за все, что происходит в районе будут в любом случае они.

Даже за бытовую преступность. Пусть следят, в конце концов, и за нравами москвичей, раз уж мы предоставляем им экономическую самостоятельность.

Я надеюсь, вы понимаете, что все преступления, совершенные не их людьми, им придется расследовать самим, самим ловить тех, кто их совершил и отдавать в наши руки. Поскольку мы поставим условие: или плати, или предоставь преступника с полными, достаточными для суда, доказательствами его преступления.

Вы увидите, что суть нашей с вами работы изменится вскоре кардинально.

В глазах населения мы будем продолжать отвечать за уровень безопасности жизни в Москве, как отвечаем за это и сейчас.

На деле же мы будем его только регулировать. Путем воздействия на тех, кто будет отвечать за него реально – на лидеров ОПГ.

Наказание за нарушение введенных нами правил должно быть очень суровое. И прежде всего наказывать мы должны лидеров, а уж со своими делами внутри района пусть они разбираются сами.

Поэтому очень большая задача ложится на «Белую стрелу» – и по причине предстоящей массовой ротации лидеров ОПГ, и потому, что опыт ее деятельности наиболее соответствует задачам обеспечения наших стационарных отношений с организованными преступными группировками..

– В заключение добавлю следующее, – продолжал Никитин. – От нас не требуется соглашаться или не соглашаться с только что изложенным мною проектом. От нас требуется только внедрять его в жизнь, в нашу работу.

Проект рассмотрен на всех уровнях и в целом одобрен. Перед нами поставлена задача разработать конкретные условия его реализации и внедрить в кратчайшие сроки. Это будет называться «Московская версия».

Поэтому: аналитическому отделу, Герасимов, – представить конкретные разработки по ротации в каждом районе Москвы.

Экономическому, Большеданов, – просчитать уровни рентабельности по различным видам преступлений и социальным слоям.

Плановому, Прилуцкий, – разработать предложения по уровню преступности в Москве на следующий квартал. И не из пальца высосать – реальные предложения.

Коробову – составить и отработать планы воздействия на лидеров ОПГ по трем вариантам – мягкий, жесткий и замена, то есть – ликвидация.

Все. До завтра все свободны.

Глава III.

Иван решил пойти с девушкой, заговорившей с ним в метро. Почему? Объяснять было бы слишком сложно. Да и не хотелось. Просто он знал, что можно. Что от нее опасность не исходит.

Поэтому он шел за ней в толпе спешащих к выходу пассажиров, стараясь не потерять ее из вида, но и не забывая постоянно контролировать ситуацию вокруг себя, уровень своей безопасности.

За годы тренировок и постоянной практики у Ивана выработалось развитое периферическое зрение. Держа в фокусе один объект, он регистрировал движения, происходящие во всем доступном его глазам секторе.

Еще в лагере спецподготовки их учили читать с помощью бокового зрения, не глядя прямо в текст. Дело в том, что обычно человек видит четко только объекты, расположенные в непосредственной близости от того, на котором сфокусирован его взгляд. Например, глядя на клавиатуру компьютера, люди видят лишь по две-три буквы вправо и влево от той, на которую смотрят.

Иван видел всю клавиатуру сразу. Его научили быстрому чтению – он, например, не водил по строчкам глазами, а просто скользил взглядом сверху вниз по центру страницы. Текст при этом воспринимался идентично, ничуть не хуже, чем при обычном чтении, зато скорость увеличивалась и пять-десять раз. Кроме всего прочего, быстрое чтение развивало бессознательную оперативную память и скорость реакции. Отрабатывали они в лагере и стрельбу по мишени, видимой лишь боковым зрением. Иван всегда в этом упражнении набирал не меньше восьмидесяти. И теперь, находясь в толпе, автоматически отмечал возможные цели.

А целью становился любой человек, взгляд которого задерживался на Иване дольше, чем на одну секунду – тут же срабатывала психологическая установка, заданная Иваном самому себе.

Вот и сейчас, Иван машинально сунул руку в карман и нащупал рукоятку пистолета. Потому что он отметил боковым зрением, что высокий чернокожий парень, ехавший на соседнем эскалаторе, тоже шедшем вверх, внимательно и дольше, чем нужно, смотрел на него.

Если бы это было действительно так, Иван всадил бы ему пулю в голому, а сам бросился бы вверх по эскалатору, расшвыривая стоящих впереди него людей.

Впрочем, нет – ложная тревога.

Посмотрев уже откровенно на негра, Иван понял, что смотрел тот не него, а на стоявшую на ступеньку выше Ивана девушку.

Иван отпустил рукоятку пистолета и вытащил руку из кармана.

Спровоцированный взглядом негра, Иван тоже обратил, наконец, свое внимание на девушку, стоящую перед ним на эскалаторе.

Фигура ее была чуть полновата, но тем более привлекательна для мужского взгляда. Округлые плечи делали ее подчеркнуто женственной. Резко обозначенная линия талии переходила в ярко выраженные бедра, крутизна и упругость которых обещали немало наслаждения тому, кто преодолеет их демонстративную двойственность. В обтянутых короткой юбкой ягодицах не было и намека на девственность, напротив, сочетание их упругости и подвижности рождало ощущение откровенной сексуальности, отнюдь, впрочем, не вульгарной. Просто это было тело женщины, которое знало и любило прикосновение мужских рук, мужскую ласку.

Иван вдруг сообразил, что за все время, как они вышли из вагона, девушка ни разу не оглянулась назад, на него. Словно чувствовала, что откровенное, повышенное внимание к нему сейчас только раздражает и тревожит его. Это ему понравилось.

Иван положил руку на ее бедро.

Девушка спокойно обернулась и посмотрела на него с улыбкой.

– А я думала, что вы заснули на ходу. Подождите, не засыпайте. Я живу недалеко отсюда, в двух минутах ходьбы. Там вы сможете спать лежа...

– Почему ты меня не боишься? – спросил Иван.

В глазах у нее отразилось недоумение.

– Разве так страшно смотреть на мужчин?

– Разве нет?

Иван спрашивал вполне серьезно, без тени игры. Ему действительно было не понятно, как могут женщины не испытывать страха, глядя ему в глаза.

Иван вдруг поймал себя на том, что после Чечни он ни разу не видел в зеркале свои глаза. Даже когда брился, ни разу не встречался взглядом со своим отражением в зеркале. Это получалось само собой, бессознательно. Иван боялся не увидеть в своих глазах ничего, кроме смерти, пропитавшей каждую жилку, каждую каплю его крови, каждую частицу его психики.

Он боялся своего взгляда, несущего смерть, и неосознанно избегал его. Это был способ избежать мыслей о смерти от своей собственной руки.

Любой человек, посмотревший Ивану в глаза, хватался за пистолет, потому что видел в них свою смерть. Пусть не мгновенную, ту, что наступит еще только когда-нибудь, в отдаленном будущем, но страшную в своей неизбежности. И стремился закрыть эти глаза. Чаще всего – пулей, если имел такую возможность.

Исключение составлял только Крестный, знавший об Иване гораздо больше других, чувствовавший таящуюся в Иване смерть в любой момент, даже когда Иван не смотрел на него, поворачивался к нему затылком. Чувствовавший и пользовавшийся ею в своих интересах. Но даже Крестный, вспомнил Иван, не любил встречаться с ним взглядом.

Когда же на Ивана смотрели женщины, он старательно гасил свой взгляд, боясь, что через глаза они проникнут в него гораздо глубже, чем он того хотел бы, глубже, чем он позволил бы.

Эскалатор вынес их наверх, и людское течение вскоре вытолкнуло на улицу Димитрова.

В глазах замелькал поток машин. Ревущие, гудящие и шипящие на все лады, они оглушили Ивана, забрали на себя все его внимание.

Девушка, шедшая рядом с ним, вновь перестала существовать. Словно ее и не было только что рядом. Иван опять полностью был в»игре», в «охоте, вновь превратился просто в „дичь“.

Накопившаяся за двое суток напряженного бодрствования усталость делала дальнейший адекватный контроль за ситуацией все более проблематичным. Иван чувствовал, как иногда сознание словно заволакивается каким-то тягостным туманом. При этом абстрактная множественность начинала заменять собой конкретную направленность в восприятии окружающей обстановки.

Скорость его ответной реакции на глазах замедлялась, стремясь к нулю. Сознание делалось вязким, каждую мысль приходилось из него выдергивать, словно сапоги из густой грязи дорог чеченских равнин, а они скользили и непредсказуемо разъезжались.

Ивану нужно было немного отдохнуть, поспать, хотя бы часа два-три, чтобы полностью восстановить прежнюю работоспособность.

Почти за руку девушка перевела Ивана на другую сторону Крымского вала, и они тут же свернули вглубь остроугольного квартала, образованного Крымским валом и улицей Димитрова. В немноголюдных московских дворах Иван почувствовал себя намного лучше. Он вновь владел ситуацией. Но отдых был, конечно, необходим.

– Мой дом, – сказала девушка, когда они остановились у одного из подъездов шестнадцатиэтажного дома. Она стояла в некоторой нерешительности. Теперь уже Иван взял ее за руку и ввел в подъезд.

Когда она открыла дверь квартиры на третьем этаже, Иван, еще не переступив порог, услышал дребезжащий старческий голос.

– Наденька, ты не одна? Где же ты ходишь? Ты опять меня бросила одну и пошла искать мужиков... Ты сучка, Надя. Неужели так между ног чешется, что мать родную забываешь? Сделай мне укол, сучка... Меня крутит всю. Болит все внутри... Сделай укол...

Девушка взглянула на Ивана – извини, мол. сделала жест рукой – проходи, вон в ту комнату, прямо. Сама прошла на кухню, забренчала какими-то склянками, зажгла газовую плиту, налила во что-то воды.

Иван приоткрыл дверь комнаты, откуда доносился голос. В ноздри ему ударил густой запах преющего старческого тела, лекарств, экскрементов, хлорки. Через все это пробивался ясно ощутимый запах гниющего мяса. Сквозь дверь он увидел лежащую на постели старуху с уставленным в потолок взглядом. Стул рядом с кроватью был заставлен пузырьками лекарств, чашками с водой, бутылками с минеральной, тарелками с засохшими остатками пищи.

– Что смотришь? – все также глядя в потолок, прошипела старуха. – Надьку пришел ебать? Деньги вперед заплати. Знаю я вас, кобелей, знаю. Все норовите бесплатно, по любви, на холяву...

Старуха Ивана не интересовала. В ее комнате пахло смертью, но не будущей, а уже наступившей. Пахло разрытой могилой на кладбище, труп в которой еще не до конца разложился.

Иван прошел в коридор, нашел в какой-то сумочке ключи, запер дверь и положил ключи себе в карман. В комнате, показанной ему девушкой, которую старуха называла Надей, стояла огромная кровать, настолько широкая, что занимала почти всю площадь квадратной комнаты. Иван лег, не успев подумать, что хорошо бы раздеться.

Иван чувствовал себя в полной безопасности. Надя не вызывала у него никаких опасений. Зачем она привела его к себе, он не сумел бы ответить, но опасность с ее стороны Ивану не грозила, это он хорошо чувствовал. Он понял, что можно, наконец, окончательно расслабиться. И в ту же секунду заснул.

...Надя устало вздохнула. Бессвязное бормотанье полусумасшедшей матери надоело ей до чертиков. Все эти обвинения в том, что она забывает про нее, что думает только о себе, только о мужиках, были несправедливы. Она никогда не забывала о матери. И никогда не смогла бы забыть, даже, если бы захотела. Это была ее боль, ее страдание, ее крест. Даже в постели с мужчиной Надя не могла полностью расслабиться и забыть о больной, сходящей с ума, гниющей заживо матери. Мать, старая и знаменитая в свое время московская проститутка, всегда была третьей в постели своей дочери. Это, по сути, был для Нади групповой секс.

Тем более, что именно мать когда-то научила ее всему, что Надя умела сейчас в постели. Надюха была глупой маленькой московской школьницей, когда мать принялась передавать ей свой богатый профессиональный опыт. Не настолько, конечно, глупой, чтобы в двенадцать лет не представлять сам принцип сексуального общения между мужчиной и женщиной, и не настолько маленькой, чтобы не иметь хотя бы минимального сексуального опыта. Но профессиональные секреты тридцатипятилетней московской гетеры с двадцатилетним стажем были для нее откровением.

Пьяная мать, возвращаясь иногда под утро, вытаскивала дочь из постели и принималась жаловаться ей не столько на свою судьбу, сколько на время, разрушающее ее красоту, здоровье и, главное, привлекательность для мужчин ее столь популярного тела.

Наде было жалко мать, она принималась ее успокаивать, гладить по голове, как маленького ребенка, целовать, говорила, что мама у нее – по-прежнему самая красивая женщина в мире.

Мать рыдала, уткнувшись в ее полненькие девчоночьи коленки.

Наде приходилось раздевать ее, вести в душ и помогать ей мыться. Чаще всего мать бывала настолько пьяна, что сама не способна была уже ни на что, а только помогала дочери мыть свое тело.

Тело, его доскональное знание, совершенное владение им, было, собственно, единственным ее жизненным достоянием. Все остальное – деньги. И квартира, и мебель, и дача, и все остальное, купленное за деньги, было уже вторично и заработано тем же самым телом.

Эксплуатируя его пятнадцать лет, мать прекрасно понимала его значение в своей жизни, да и вообще – значение тела в жизни женщины.

Привычная для нее жизнь была на исходе, она знала это и сильно от этого страдала. До тридцати ей удавалось не только держать себя в прекрасной форме, но даже улучшать эту форму из года в год, совершенствовать свой имидж, повышать социальный статус своих клиентов.

Но предел был достигнут.

Дальше была дорога только вниз. Сначала в уровне клиентов.

Что ей предстояло?

Путь от директоров крупных предприятий, партийных секретарей и директоров лучших московских магазинов до лоточников и инженеров, месяцами не получающих зарплату? А закончилось бы это московскими синяками и алкоголиками, норовящими трахнуть тебя за полстакана дешевого портвейна, а то и просто за спасибо, за пустую бутылку?

Потом – во всем остальном. В уровне жизни, уровне самоощущения.

Ей удалось купить в Москве роскошную квартиру, обставить свою жизнь всевозможными удобствами вроде прекрасной мебели, чудесной бытовой техники, вкусной еды и красивой одежды, но не больше.

Скопить капитала, о чем она мечтала ежедневно последние лет пять-семь, не удалось.

Виною были наркотики, к которым она привыкала все больше и больше. С каждым годом ей все труднее удавалось держаться, чтобы не сползти в полную наркотическую зависимость, чего она очень боялась. Приходилось больше пить, алкоголь хоть на время помогал забывать о приближающейся старости и не метаться в поисках дозы, желая уйти от страха перед старостью и смертью..

Короче, проблем у нее тогда было не меньше, чем клиентов памятным летом восьмидесятого, во время московской Олимпиады.

Это было золотое время, в буквальном смысле этого слова. Московские менты выловили и вывезли из Москвы за сто первый километр большинство активно действующих проституток, но тем самым создали лишь дополнительные проблемы страждущим мужикам-спортсменам со всего мира.

А кроме того – идеальные условия работы для тех, кто ускользнул из их сети.

Надиной матери повезло – она только что вернулась в Москву из Швейцарии, где полгода лечила маленькую Надюху от малокровия, в Москве ее из-за долгого отсутствия подзабыли и она ускользнула от внимания московской полиции нравов, проводившей накануне Олимпиады санитарно-профилактическую чистку.

Из-за искусственно созданного властями дефицита, цены на женские тела взлетели фантастически. В бой за доллары ринулась целая армия дебютанток, большинство из которых по профессиональному уровню не стоили и тогдашнего советского рубля.

Она пользовалась бешеной популярностью, поскольку продавала за деньги не тело, а общение с женщиной. С настоящей женщиной.

А не с женщиной-матерью, хотя ей часто встречались мужчины, стремившиеся купить у проститутки то, чем были обделены в детстве – материнское тепло.

Она умела обращаться с ними, и часто, прижимая к своим прекрасным грудям искаженное неосознанным страданием лицо такого, только что пережившего оргазм, «сиротки» и ласково гладя его по начинающей лысеть голове, она с горечью думала о том, что, сколько бы он не заплатил ей, она в любом случае продешевила. Ведь воткнув свой по-детски рассопливившийся нос между ее грудей, он воспринимает их не как символ женственности, а как конкретную теплую мамкину сиську, уткнувшись в которую можно забыть о страшном мире, который его окружает.

Одно понимание этого оскорбляло ее.

Настоящих мужчин, которые не часто, но встречались среди ее клиентов, ее груди интересовали мало, не больше, чем все остальное.

Они стремились прежде всего подчинить ее психологически, не запугать, а полностью довериться им, отдать себя в их распоряжение. А затем становились агрессивными и жесткими, делая с ее телом все, что хотели, а хотели они всегда очень многое.

И тогда она не только подчинялась им, она испытывала наслаждение от этого подчинения, она чувствовала себя женщиной в руках мужчины. Только с ними ей удавалось пережить оргазм.

Мужчина – это был настоящий праздник секса, праздник жизни.

Жестко взяв ее и излив в нее свою агрессию, мужчина всегда становился внимательным и ласковым, и она всегда просто млела, когда отдыхающий мужчина поглаживал ее груди, с вызывающей у нее сладострастную дрожь грубоватой нежностью касался ее сосков, тут же набухающих новым желанием, жесткими ладонями ласково гладил ее расслабленный живот, ягодицы, внутреннюю сторону бедер, заставляя ее вновь судорожно изгибаться и с нетерпением ждать, когда его рука ляжет ей на влагалище.

И рука, словно читая ее желания, чуть помедлив на лобке и разгладив взъерошенные волосы, ложилась именно туда, куда ей хотелось, и от этого вновь возникало восхитительное чувство зависимости от мужской воли, от мужчины, который видит насквозь ее желания. Она раскрывалась навстречу этой мужской воле и сладко замирала, когда благодарно и осторожно его палец проникал туда, где только что властвовал заполнявший ее всю его стремительный член, вызывая у нее ни с чем не сравнимое ощущение мучительно-сладкого психо-физиологического счастья.

Она вновь и вновь стремилась к этому чувству, зная, что просто умрет, если не испытает его сейчас же, здесь же, еще и еще.

И она принималась с упоительным самозабвением ласкать его собирающийся с новыми силами член, целуя его словно святой символ своей веры, и чувствуя, как от прикосновений ее губ и языка он выпрямляется, становится упругим и вновь готовым вонзиться в нее, даря первобытную радость неосознаваемого, животного бытия.

Сама ее поза в этот момент провоцировала ее желания, и она молила бога, чтобы в комнате оказался еще один мужчина, который мог бы подойти к ней сзади, потому что она уже не могла не ласкать губами этот обретший символическое значение идол-фаллос и не могла сдерживать свое стремление к новому оргазму. И когда второй мужчина действительно оказывался рядом, а такие заказы встречались в ее практике (и 1х2, и 2х2), он просто не мог не отозваться на зов ее волнующегося зада, извивающейся гибкой спины, страстно вздрагивающих бедер.

И она получала восхитительное чувство живого куска женского мяса, насквозь пронзенного упругим мужским металлом, и сгоравшего в жгучих струях эротического костра и уносимого в бездонное небо его рвущимися ввысь языками сексуального пламени. И когда она захлебывалась поступающей в нее с двух сторон мужской жидкостью, она просто умирала в этой кульминации жизни, забывая себя, своих клиентов, теряя сознание.

Когда она вновь приходила в себя, то смотрела вокруг ясным младенчески чистым взглядом, в котором читалось искреннее недоумение первого узнавания окружающего мира, тоже только что пережившего свое новое рождение, появления на свет заново.

Тот же, кто искал в женщине прежде всего мать, жестоко обделившую его в детстве, после пережитой им слабости становился не только грубым и агрессивным, но даже жестоким, словно мстя женщине и за то, что в образе его матери она когда то обидела его, и за то, что уже в своем образе, она была свидетельницей его слабости, его унижения перед нею же и перед самим собой.

Эти всегда с удовольствием применяли физическую силу, награждали ее синяками и ссадинами, за что им приходилось в конце концов расплачиваться. Либо долларами, либо по-другому.

Один придурок с таким азартом и самозабвением принялся давать ей пощечины, что после третьей она подумала, что голова у нее сейчас отлетит, а после пятой схватила первое, что попалось под руку, и остановила его руку встречным ударом. Это оказалась маникюрная пилка, которой она пробила ему ладонь насквозь. Он сразу испугался и упрашивал ее больше его не бить, попросил перевязать ему рану. Ей тогда стало еще противнее от сознания того, что она вновь влезла в роль его матери.

Она выгнала его прямо как есть, без трусов, на лестничную площадку и вышвырнула вслед за ним его одежду, шляпу, ботинки, набитый бумагами и, наверное, деньгами, дипломат и даже зонтик.

Правда, она тут же остыла и, секунду подумав, порылась в аптечке и поставила на кафельную плитку лестничного пола перед дрожащим голым мужиком флакон йода, положила пачку стерильного бинта и новую упаковку ваты.

Но к себе его больше не пустила.

Не будет она мужикам матерью. Сдохнет, а не будет. Пусть ищут в другом месте. Таких баб навалом. Многие только рады будут.

Олимпиада-80 в Москве была вдвойне праздником. Не только для спортсменов, но и для оставшихся в Москве проституток.

Во-первых, ей всего за месяц удалось заработать такие деньги, о которых она просто и мечтать не могла. При огромной цене именно на нее, каждый день у нее был расписан на неделю вперед. За день приходилось принимать до двадцати человек, уделяя каждому не больше часа и хоть немного времени отводя на сон, чтобы чуть-чуть отдохнуть и не потерять форму и товарный вид.

Она столько работала, что после Олимпиады, стоило только мысленно представить мужской член, как на нее накатывала волна какой-то дурноты, словно на пятом месяце беременности, а низ живота наливался свинцом, и каждое движение бедрами отзывалось в нем острой болью усталости, физиологического пресыщения.

Но зато после Олимпиады она купила, наконец, в Москве приличную квартиру.

И еще. Во-вторых.

Среди спортсменов оказалось просто-таки аномально много настоящих мужчин. Иногда ей просто трудно было расстаться с таким вот подарком судьбы, скажем, из Африки или Китая, и она хоть немного, но затягивала отведенное ему время в постели, несмотря на то, что порой в соседней комнате уже дожидался следующий клиент, судорожно двигающий бедрами от нетерпения.

Между клиентами ей даже помыться не всегда удавалось. К концу смены, под утро, в ней собирался такой коктейль мужской спермы, что она, мрачно шутя, сравнивала себя со всемирным хранилищем генетических кодов всех рас и народностей.

Еще и тогда, через восемь лет после Олимпиады, она не могла отделаться от воспоминаний о ней, настолько реальных и жгучих, что, казалось, все это было только вчера. Но после Олимпиады прошло пять долгих лет, последние из которых были наполнены алкоголем, наркотиками и ощущением близости пропасти.

Сидя в ванной и подчиняясь мягким детским рукам дочери и струе душевого шланга, она рассказывала ей и себе все, что было в ее голове, вываливала все свое знание мужчин, женщин, их отношений на голову своей двенадцатилетней дочери. Она рассказывала ей о своем теле, о том как оно отзывается на мужскую ласку, что она чувствует в этот момент, пыталась передать словами состояние оргазма, грубо и зримо объясняла последовательность полового акта со всеми физиологическими подробностями.

Даже позже, вспоминая об этом, она не могла осуждать себя за то, что сообщала так много двенадцатилетней девчонке.

Эти знания тайн своей профессии были единственной ценностью, кроме денег, которую она могла передать дочери. Это была ее суть и она не хотела исчезнуть бесследно вместе с исчезновением своего тела. Да и о чем, собственно, говорить, когда этот двенадцатилетний ребенок своими руками регулярно вымывал из нее, насмерть пьяной, мужскую сперму. Что уж тут ханжество разводить.

После душа Надя вела мать в постель, укладывала и ложилась с ней, гладила ее тело, шептала ласковые слова, чтобы той было не страшно.

Стоило матери закрыть глаза, как комната начинала плыть и переворачиваться, вызывая тошноту и позывы к рвоте, лежать с открытыми глазами было легче, и она, прижав Надьку к себе, рассказывала и рассказывала ей все, что было для нее важно и интересно.

И не только рассказывала.

Объясняя, например, дочери, как мужчины воспринимают женскую грудь, она показывала на себе, как разные типы мужчин по-разному держат женскую грудь, заставляла Надьку трогать ее и свои груди, чтобы та лучше поняла. Рассказывая, что такое оргазм, она научила ее мастурбировать, и сама часто помогала ей кончить. Сама она без мужчины кончать не умела, а Надю приучила испытывать клиторный оргазм от своих и ее рук.

Для Нади приходы пьяной матери поначалу были мучением, связанным со слезами, рыданиями и истериками. Но потом это стало привычным, как все привычное, превратилось в норму и как любая норма, перестало вызывать какие-либо эмоции. Это просто стало жизнью.

Когда один из постоянных клиентов матери, привезя как-то ее пьяную домой, и сдав на руки Надьке, сам тоже порядком пьяный, задержался, отпаиваясь кофе, заведенная в постели матерью Надька, уложила ее, наконец, и, решив на практике опробовать полученные от матери знания, без особого труда очаровала маминого клиента бездной обнаружившейся в ней сексуальности, несмотря на ее девственность, с которой она тут же и рассталась.

Так тринадцатилетняя Надька заработала свой первый червонец. С матерью она, конечно же, поделилась своим первым успехом, та хоть немного и поплакала, с похмелья, но все же кое-что подсказала для следующего раза.