Текст книги "Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее"

Автор книги: Айдас Сабаляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Приглашение на казнь

«Я не могу найти цветов расцветшей сливы,

Что другу показать хотела я:

Здесь выпал снег —

И я узнать не в силах,

Где сливы тут, где снега белизна?»

Ямабэ Акахито

Наушник, однако, фишку не словил и продолжил, словно главарь, горланить и горлопанить:

– До объявления зрелищ наш император хотел известить всех о следующем. Помимо испечённого хлеба всем римским жителям города, имеющим постоянную прописку, будет впрок роздана мука и немолотое зерно, кто какое пожелает: пшеница, ячмень, рожь, рис, греча, кукуруза, горох, просо. И даже овёс! А кому… эээ… просто силоса, пусть это и не зерно? По десять… нет, не по десять, а по двадцать мер злаковых и незлаковых! И дополнительно по десять… нет, не по десять, а по двадцать фунтов масла! Чтобы всего было в два раза больше, нежели это делалось при невинно убиенном императоре Юлии Цезаре.

«Это он на что намекает? Уж не на то ли, что современный Брут со мной дважды вот-вот сотворит? Или, напротив, что даже одного разу никакой поножовщины не приключится?» – нервно отрефлексировал император.

Наушник не унимался:

– Кроме того, под открытым небом на двадцать две тысячи столов будет дан грандиозный обед, фуршет и банкет в одном флаконе… Нет! Это у Цезаря было двадцать две тысячи столов, а у нашего уникального и щедрейшего императора будут все сорок четыре! Тысячи, разумеется, а не единицы. С фазанами, муреной, устрицами! С изысканными фалернским и хиосским винами…

«Надо бы запомнить марки вин. Зарубить их себе на носу!», – подумал Филипп Араб и, чтоб не забыть, несколько раз повторил их про себя: фалернское-хиосское, фадернское-хиосское, фалернское-хиосское. И в обратном порядке: хиосское-фалернское, хиосское-фалернское, хиосское-фалернское.

– Во всех концах империи мы разовьём римскую деревообрабатывающую промышленность… эээ… мануфактуру! – раздухарился наушник. – А между столами будут сновать тридцать пять тысяч одних курьеров!

– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus! – бесновался римский люд. Государю вдруг на миг показалось, что это не великий народ, а просто грязная чернь.

– Не только у Юлия Цезаря был свой триумф, но и у нашего Филиппа Араба… эээ… Филиппа Величайшего! – никак не мог охрипнуть и замолчать наушник императора.

– Когда?!! – кричал в ответ народ. И в лад, и невпопад, и хором, и вразнобой.

Не только матроны бросали в воздух свои чепчики, но все, на чьих затылках таковые гордо восседали или были по-простецки нахлобучены. Оба пола и даже (втайне) третий.

– Что «когда»? – не понял знаток-наушник, утонув в собственном вдохновении и в лучах славы.

– Когда будет дан обед, фуршет и банкет?!

– Ах, это… Обещанного три года ждут!!!

– Через три года будет уже другой император! – воскликнул всё тот же вовремя не словленный мальчик из толпы (не пойман – не вор).

– Наш Филипп и через три на своём месте будет. Править ему уготовано целых пять лет! – поправил неразумного мальца грубоватый… тенор.

– По правде говоря, праздник желудка должен был случиться завтра, – публично признался наушник. – Но раз уже на завтра анонсированы Колизей, гладиаторы и звери, то я не могу ничего отменить или переверстать программу. Чтобы не рисковать, устроим всеримский сабантуй послезавтра!

«Вот наглец! – напрягся император. – Уже за меня решать начал! Не остановишь, так нараздаёт людям несбыточных обещаний. Так однажды и пурпур мой на себя натянуть вздумает».

– Мы вместе с Филиппом Величайшим раздадим не только море еды и пития, но и денег! Юлий Цезарь выдал по двадцать четыре тысячи сестерциев только своим заслуженным ветеранам-легионерам. Мы же от щедрот своих каждой римской семье раздадим по сорок восемь тысяч!.. И не только!.. – чуть не захлёбывался в собственной слюне оратор. – Будет и ещё! Всем и каждому! Всего и по многу!

«Неспроста Тиберий считал, что если отказаться от раздачи черни еды, вина и денег, то Римская держава рухнет. Слишком много лишних людей в империи наплодилось и накопилось! Бездельников, которые не пришей кобыле хвост! И это ещё Онегин, добрый мой приятель, Печорин, Бельтов, Рудин, Лаврецкий с Обломовым не народились! Ох, и споткнётся на таковых, как о порог, любое государство! Но… туда ему и дорога… после нас – хоть потоп!», – вздыхая, однако нимало не огорчаясь, подумал Филипп Араб.

– Римская империя никогда не рухнет! – продолжал харизматически духариться и пассионарно хорохориться знаток-наушник: публика, правда, не поняла, к чему и в какой привязке он упомянул о вечном житье-бытье империи. – Я и мой государь будем укреплять её двойным… размером всего и вся! И по многу! Если Октавиан Август выдавал по килограмму хлеба двустам тысячам римлян, то я… и мой император начнём отпускать со складов по два килограмма в зубы четырёхстам тысячам гражданам! Если прежний Август шесть раз пожертвовал голытьбе… эээ… бедноте… ну, и голытьбе тоже, по сто денариев, то мы с Филиппом выдадим двенадцать раз по двести! То есть казна опустеет не на сто тридцать миллионов денариев, а на все двести шестьдесят! Я и император – это сила!!! Я и Филипп – мы оба спасём Рим от преждевременного падения! Рим не падёт раньше, чем ему это уготовано временем! Я слишком много знаю и, если что, всегда моему императору подскажу! Он ведь сам – словно дитя малое и неразумное, а потому многого не ведает!

Наушник то ли сошёл с ума от безнаказанности, то ли попросту забыл о том, что многия его знания – многия его же печали. Или просто отвлёкся и забылся.

– Уймите этого мужчину! Он лиходей и супостат! – вполголоса повелел император личной охране, взбугрив свои желваки. – Найдите лобное место, где его можно быстро успокоить. До вечера тянуть не стоит! Желающие пусть посмотрят, полюбуются – любознательных не разгонять! До завтра не все смогут вытерпеть, пусть у кого-то и сегодня случатся маленькие человеческие радости!

Стража прихватила наушника под белы руки и утащила его, орущего, как оглашенный, что «Волк меняет шкуру, а не натуру!», в ближайшую подворотню – с глаз государя долой. Вслед за стражей и лиходеем-супостатом увязалась целая процессия, пожелавшая насладиться зрелищем раньше, чем наступит завтра: любопытные, толпящиеся рядом с плахой или крестом для распятия – штука естественная и обыденная не только для Древнего Рима, но и во все времена и при любых нравах.

– Ну, теперь в курию Юлия! В сенат! – махнул рукой император. – Поехали! Проводник, веди… эээ… не отставай!

И пришпорил коня.

В курию! К сенаторам! По делу! Срочно!

«Сто мужей именитых

Императорской свиты,

Верно, здесь, в Нигитацу,

На ладьях отплывали…

Нам неведомы эти далёкие годы…»

Ямабэ Акахито

«Как же ублажить эту свору собак… эээ… элитариев? Просто гаркнуть на них или сразу… пустить в расход? Гаркнуть – точно нельзя. Пугливые они, разбегутся кто куда по своим щелям и норам. Ищи их затем, свищи. И в расход нельзя – потом их костей не соберёшь, голосовать будет некому. А я хочу быть легитимным! Желаю, чтобы не только армия, но и весь сенат меня на царство помазал! Так сказать, всеримский Земский собор! Какие новые, но точные слова – Земский собор – ах, как кружится голова! Единогласие! Моя затея… эээ… моя идея!» – продвигаясь то впереди верного проводника, то вслед за ним к зданию сенатской курии, с упорством маньяка размышлял Филипп, вспоминая недавние наставления одного из своих более деликатных наушников, прежде тоже никогда в Риме не бывавшего, но человека если не начитанного, то набравшегося и вершков, и корешков. Нахватанного.

Что он там наговаривал?

Ах, да: мол, сенат как древний державный орган-институт то тайно, то явно, но до сих пор придерживается принципов, в последние годы республики озвученных и внедрённых в него ещё Помпеем, Цицероном и Катоном.

Что там ещё нашёптывал?

Ах, да: мол, сенат ни на шаг не отступал от этих принципов ни в периоды Цезаря или Октавиана Августа, ни при правлении иных Юлиев-Клавдиев, ни даже при Флавиях! Выдержал и эпохи просвещённого абсолютизма Траяна (однажды заявившего: «Я теперь скупее стал в желаньях…») и прочих разных Антонинов, поначалу смирившихся с возрождённым из античного пепла стоицизмом, а затем, пусть и поневоле, воспринявших его не просто как данность, а как свою внутреннюю сущность: императоры и людей покоряли, и сами идеям покорялись.

…Сенаторы меж тем уже спешно и вовсю сбегались и слетались, как мошкара, в курию Юлия – место их постоянных сборов, голосований, осуждений, словоблудий, тусовок, посиделок, чаепитий, а порой и пьянок-гулянок. Вот очередная заря пришла – устремлялись ей навстречу.

Во время пробежки многие думали: «Надо немедленно брать инициативу в свои руки везде, начиная с управления державой и кончая буфетом курии Юлия». Но чем ближе было здание сената, тем шустрее эти мысли покидали сенаторские головы. А внутри помещения – так вообще выветрились.

…Насмарку были думы.

*****

Курия располагалась примерно на том же самом месте, где третий легендарный царь Рима Тулл Гостилий восемьсот лет назад построил самую первую, названную в его честь: курией Гостилия. Не сам, конечно, построил, не своими руками (для этого рабы и прочие подневольные рукастые работяги под рукой имелись: рука ведь – она чья надо рука!), зато активно духовно наставничал: убеждал всех в наличии «исконных скреп».

В I веке до нашей эры в период диктаторства Суллы курия Гостилия была реконструирована и в метраже расширена, получив при этом новое название – курия Корнелия: Сулла ведь был не просто Суллой, а Луцием Корнелием Суллой. И преномен, и номен, и когномен – всё было при нём.

Последняя курия в результате то ли гражданских, то ли внутригородских войн, то ли вообще понятийных бандитских разборок патрицианско-нобилитетско-плебейской знати через тридцать лет после своего апгрейда сгорела: а всего-то-навсего чернь разожгла на Форуме рядом с курией прощальный погребальный костерок для одного из своих лидеров, погибших в ходе этих войнушек. Вот здание, прихватив с собой за компанию ещё часть Рима, в пламени и сгинуло.

Но, как выяснилось, не навсегда.

Двести лет назад Юлий Цезарь за десятки миллионов сестерциев выкупил это место (если и не пепелище, то стопудово пожарище) вместе с большим участком прилегающей землицы. Приобрёл, так сказать, в личную собственность. Устроил там первый в истории Рима императорский Форум и начал возводить для сенаторов новую курию – надеялся заслужить этим их благодарность и благосклонность. Но не тут-то было! Прогадал, не заслужил. Достроить не успел – его убили. Только и успел воскликнуть сакральное: «Et tu, Brute?» – «И ты, Брут?!» (а Брут тем временем и был таков).

Довёл здание до ума и с помпой открыл его, торжественно перерезав красную ленточку, лишь внучатый племянник Цезаря и его официально усыновлённый наследник – Октавиан Август. Однако курия всё одно звалась одноимённо – курией Юлия, ибо Октавиан Август, как и все поистине великие люди, не был тщеславен: скромность всегда украшала мужчину, тем более этого…

Впрочем, император Домициан к зданию тоже свою руку приложил – его перестраивал. Но для потомков – тоже безымянно в названии.

*****

Вот сюда-то сенаторы и поспешали. Кто-то даже не торопясь.

Коли сидючи, поместиться в курии могло три сотни важных особ и тел (что, впрочем, было одним и тем же); а если стоя, как и положено стоикам, то помещение можно было набить ещё таким же числом правящего имперского класса. Ну, если не правящего, то синекурного.

Сенатские хитросплетения

«Когда бы вишни дивные цветы

Средь распростёртых гор всегда благоухали

День изо дня,

Такой большой любви,

Такой тоски, наверно, мы б не знали!..»

Ямабэ Акахито

Филипп Араб не с луны свалился и (после наушничаний советников) знал, что один римский сенатор не только по весу и росту, но и по своему правовому статусу отнюдь не равен другому, а второй – третьему: сенат многослоен, как пирог у северных и северо-восточных варваров, а меж сенаторами вовсю процветают дедовщина, годковщина и землячество, не говоря уже о коррупции и борьбе за статус, за спецсинекурки и места под солнцем и луной.

*****

Самыми-пресамыми взбитыми сливками, можно сказать, сметаной, а то и сливочным маслом, в сенаторской пирамиде по праву считались экс-цензоры и консуляры-проконсулы (это, во-первых, бывшие первые и вторые консулы: каждый годичный отрезок времени консулов в Риме для подстраховки должно было быть двое; а, во-вторых, бывшие консулы-суффекты – этих выбирали, если один из двух оригинальных ординарных консулов по какой-то причине из игры выбывал: всякое бренное тело не вечно…)

Впрочем, о существовании цензоров за минувшие век-полтора все уже изрядно подзабыли: когда-то, после краха республики, их функции лёгким движением руки перетянули на себя первые императоры-принцепсы, а потом статусы сии… словно повымерли – пропали, будто вовсе не бывали. Последним пожизненным цензором был, кажется, император Домициан из династии Флавиев, и было это сто пятьдесят лет назад. А теперь… теперь… Мисюсь, где ты? Туман. Дымка. Нет никакой Мисюси-пуси…

Первыми консулами уже почти двести лет подряд тоже предпочитали становиться сами императоры, причём многократно, ежегодно, пожизненно, хотя чин издревле положено было носить (не в кармане, но как штандарт – над головой) лишь по двенадцать месяцев. Другое дело, что не всегда у императоров «пожизненность» задавалась: то перевороты, то смутные времена, то междоусобицы, то междуцарствия, то понос, то золотуха, то скромность мужчину украшала.

Сейчас в сенате заседало несколько прежних консулов-неимператоров – и тех, кто был первым, и тех, кто побывал вторым: Пий, Понтиан, Атик, Помпеян, Арриан, Пап, Претекстат.

*****

Второй эшелон сенаторов представляли претории (бывшие преторы-судьи), трибуниции (бывшие народные трибуны), эдилиции (бывшие эдилы: городские хозяйственники, державные снабженцы, проверяльщики, контролёры и надзорщики) и квестории (бывшие квесторы: помощники бывших консулов).

Нижний слой сенаторов – педарии – те, кто никогда не был магистратом, то есть совсем не состоял на государственной службе, но каким-то боком в сенат прошмыгнул, пронырнул или просочился: по блату ли, мытьём ли, катаньем, или просто мешок денег кому-то занёс. Короче, это была грязь под ногтями у верхнего эшелона. Этим положено было вечно молчать в тряпочку и в знак согласия кивать головами, как китайские болванчики, а то ведь и на улицу могли прогнать: получать всё интересное из первых уст и рук станет невозможно! Однако это была такая грязь, которая из своей среды выпускала порой не только пузыри, но и крутых князей. Настолько крутых, что, мама, не горюй!

В каждом из сенаторских слоёв-каст были собственные слои-подкасты, которые в свою очередь сегментировались на ещё более мелкие: стоит только быстро-быстро пошинковать (вжик-вжик-вжик…)

*****

Император миновал портик с белоснежными мраморными колоннами.

Створки массивных металлических ворот построенной из красного кирпича курии, будто бы сами собой, растворились, и новый владыка Рима в сопровождении группы верных варваров-телохранителей с тёмными непроницаемыми лицами и кривыми ногами шагнул внутрь помещения: помнил о судьбе Юлия Цезаря – во-первых, нельзя входить к сенаторам в одиночку, ибо курия была самой настоящей клеткой со львами и волками, пусть и худо-бедно прирученными, а во-вторых, даже под туникой и тогой пурпуроносной вип-персоны должна была обязательно быть пододета защитная металлическая оболочка. Мощный каркас. Латы или кольчужка. Бронь, одним словом.

Железо или сталь под одеждой – вот она, гарантия долгой жизни для всякого авторитарного или тиранического правителя.

Стражи императорского тела плотным кружком следовали подле своего властителя, словно слепцы за поводырём или как железные опилки за магнитом. Куда иголка – туда нитка, вернее, их клубок. Тоже своего рода образ. Пусть и банальный.

«Чего-то на фасаде здания не хватает, – зашуршало в голове императора. – Ну, точно: недостаёт мрамора! Надо облицевать всю курию лучшим арабским мрамором… или италийским?.. да-да, лучше италийским, он нынче в моде, в тренде и в мейнстриме даже в песках моей Аравии! Да, точно, пусть мрамор будет италийским, ведь у меня на родине его не добывают! Облицевать курию! Непременно завтра же этим делом и займусь. Организую! А не то кто-нибудь из будущих императоров умыкнёт мою авторскую затею… эээ… идею! Надо поторопиться, пока никто не догадался… до этого додуматься».

В курии приятно пахло… чем?.. Филипп никак не мог отыскать в памяти определение запаха, а потому порешил, что это… ладан или мирра. В крайнем случае – фимиам или… елей. В ещё более крайнем – аромат бахура и абсурда.

Правящий класс тоже у ног Филиппа Араба

«С далёких, далёких времён

Сохранилась престарая эта плотина.

Много лет ей минуло,

И берег пруда

Сплошь покрылся густою болотною тиной…»

Ямабэ Акахито

С царским достоинством вышагивая по пёстрой мраморной напольной плитке, изузоренной парой-тройкой повторяющихся орнаментов, Филипп через живой коридор (многим хоть одним глазком хотелось первым взглянуть на нового государя, а ещё лучше до него дотронуться) следовал в конец зала – туда, где возвышалось изваяние Богини победы. Император шёл меж рядов и видел как юные пышущие здоровьем, так и дряблые морщинистые лбы, щеки и подбородки.

По выражению лица самого владыки Рима трудно было догадаться, весел он был, равнодушен ко всему или зол.

Круг телохранителей, доказывая собственную необходимость, значимость и незаменимость для императорского туловища, извивался вокруг своего властителя, как только мог, иногда принимая форму то эллипса, то овалов Кассини, то овалов Декарта (да-да, ни Кассини, ни Декарта природа-мать ещё не породила, а их овалы правили уже если не миром, то целым разделом математики), а то и других геометрических фигур.

По весьма достоверным слухам (народ почём зря врать не станет), статуя Богини Победы когда-то в далёкой древности была изваяна руками греков, а, следовательно, изначально звалась Никой. Коротко, просто и для всех эллинов ясно. Но, будучи в качестве трофея привезённой Октавианом Августом в Рим из Тарента, получила законное ромейское имя Виктории. Так сказать, нашла себя и своё истинное призвание в жизни. Это вовсе не означало, что историю кто-то невзначай или нарочито подправил, переписал или сфальсифицировал – просто у каждого времени и государства были, есть и будут свои собственные не только герои или… безбожники, но и Боги. Патриотизм как противовес либерализму рулил и был на марше во все времена, хотя и не при всех нравах.

«Богиня Победы! Моей победы! Знак свыше! Да что там знак – целое предзнаменование!» – уверился и уверовал Филипп Араб, во весь рост становясь рядом и вровень с мраморной скульптурой. На одну ступеньку с Богиней… со всеми Богами чохом!

«Надо бы достроить… донадстроить… дополнительных ступенек, тогда стану и встану ещё выше!» – в линию спрямил свою мысль император, припоминая мутную байку о Вавилонской башне, сохранившуюся с давних времен как письменное свидетельство и наследие некогда отправленного на крест Галилеянина, чья популярность, впрочем, в римской державе с тех пор лишь росла (не по дням, а по часам).

Переносные раскладные сенаторские кресла, больше похожие на стульчики, были расставлены лицом к центральному входу. Получалось, что величественная статуя Виктории высилась не впереди, а позади спинок курульных сидений, а её мёртвый каменный взор упирался прямо в живые затылки смертных (своего рода президиум наоборот).

Как только Филипп оказался рядом с Викторией, всему знатному народцу пришлось развернуться их корпусами на сто восемьдесят градусов. А тем, кто ещё сидел – подняться на ноги, несмотря на старость и полуразложившуюся дряхлость (основная масса молодых и здоровых почтительно вскочила уже прежде – тогда, когда фигура императора только показалась в дверях помещения).

…Развернуться в любом случае пришлось всем, хотя бы вполоборота.

*****

Филипп Араб с торжествующим видом, но с доброжелательной улыбкой на губах оглядел зал. Пространство было разделено на три части. Справа и слева – сенаторские сиденья, плотнячком расставленные на трёх широких и низких ступеньках (те самые три яруса).

«Президиум», в котором сейчас находился император, представлял из себя просторный подиум, где рядом с Богиней Викторией стояли почётные кресла для действующих державных чиновников-высших магистратов. Но сейчас все они были пустыми: магистраты или скромничали, или, во избежание неприятностей, не хотели ни себя, ни свои груди выпячивать – в пекло поперёк императора не совались. Не светились.

В кресла магистратов один за другим стали рассаживаться смуглые и кривоногие телохранители Филиппа: поначалу боязливо и будто стесняясь, а потом – словно с цепи сорвались, почувствовав молчаливое одобрение своего и всеримского хозяина.

За спинами императора и изваяния Богини спряталась пара запасных выходов. Но эти двери были закрыты на засов: вряд ли они сегодня пригодятся…

Филипп обратил на эти запертые выходы внимание, а его охрана их почему-то профессионально проигнорировала: каждый цепной пёс самодержавия уже мыслил себя не простым стражем туловища, а державным деятелем со стремительной и блестящей карьерой.