Текст книги "Душеполезные поучения"

Автор книги: Авва Дорофей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Почему же старец говорит, что телесные труды приводят душу в смирение? Каким образом телесные труды делаются душевными добродетелями? То, чтобы считать себя ниже всех, как мы уже сказали, сопротивляется демонам и первой гордости: ибо как может считать себя большим брата своего, или гордиться перед кем-либо, или укорить, или уничижить кого-либо тот, кто почитает себя ниже всех? Также и молиться непрестанно – явно противиться второй гордости: ибо очевидно, что смиренный и благоговейный, зная, что невозможно совершить никакой добродетели без помощи и покрова Божия, не перестает всегда молиться Богу, чтобы Он сотворил с ним милость. Ибо непрестанно молящийся Богу, если и сподобится совершить что-либо, знает, почему он совершил сие, и не может возгордиться, и не приписывает это своей силе, но все свои успехи относит к Богу, всегда благодарит Его и всегда призывает Его, трепеща, как бы ему не лишиться таковой помощи, и не обнаружилась его немощь и бессилие. И так он со смирением молится, и молитвою смиряется: и чем более преуспевает всегда в добродетели, тем более всегда смиряется: а по мере того, как смиряется, получает помощь и преуспевает чрез смиренномудрие. Но почему старец говорит, что телесные труды приводят к смирению? Какое отношение имеют телесные труды к расположению души? Я объясню вам это. Так как душа, по преступлении заповеди, предалась, как говорит святый Григорий, прелести сластолюбия и самозакония, и возлюбила телесное, и некоторым образом стала как бы нечто единое с телом и вся сделалась плотью, как сказано: не имать пребывати дух мой в человецех сих, зане суть плоть (Быт. 6), и бедная душа как бы состраждет телу и соучаствует во всем, что делается с телом. Посему-то и сказал старец, что и телесный труд приводит душу в смирение. Ибо иное расположение души у человека здорового, и иное у больного, иное у алчущего, и иное у насытившегося. Также опять иное расположение души у человека едущего на коне, иное у сидящего на престоле и иное у сидящего на земле, иное у носящего красивую одежду, и иное у носящего худую. Итак, труд смиряет тело, а когда тело смиряется, то вместе с ним смиряется и душа. Следовательно, хорошо сказал (старец), что телесный труд приводит к смирению. Посему, когда Евагрий подвергся брани от хульных помыслов, то он, как муж разумный, зная, что хула происходит от гордости, и что когда смиряется тело, то вместе с ним смиряется и душа, провел сорок дней на открытом воздухе, так что тело его, как говорит его жизнеописатель, стало производить червей, подобно тому, как случается у диких животных, и такой труд он подъял не ради хулы, но ради смирения. Итак, хорошо, сказал старец, что и телесные труды приводят к смирению. – Благий Бог да подаст нам смирение, ибо оно избавляет человека от многих зол и покрывает его от великих искушений. Богу слава и держава во веки. Аминь.

Поучение 3. О совести

Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл, имеющий в себе, подобно искре, и свет, и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе, и что злое: сие называется совестью, а она есть естественный закон. Это те кладези, которые, как толкуют Святые отцы, искапывал Исаак, а Филистимляне засыпали (Быт. 26). Последуя сему закону, то есть совести, Патриархи и все Святые, прежде написанного закона, угодили Богу. Но когда люди, чрез грехопадение, зарыли и попрали ее, тогда сделался нужен закон написанный, стали нужны святые Пророки, нужно сделалось самое пришествие Владыки нашего Иисуса Христа, чтобы открыть и воздвигнуть ее (совесть); чтобы засыпанную оную искру снова возжечь хранением святых Его заповедей.

Ныне же в нашей власти, или опять засыпать ее, или дать ей светиться в нас и просвещать нас, если будем повиноваться ей. Ибо, когда совесть наша говорит нам сделать что-либо, а мы пренебрегаем сим, и когда она снова говорит, а мы не делаем, но продолжаем попирать ее, тогда мы засыпаем ее, и она не может уже явственно говорить нам от тяготы, лежащей на ней, но, как светильник сияющий за завесою, начинает показывать нам вещи темнее. И как в воде, помутившейся от многого ила, никто не может узнать лица своего; так и мы, по преступлении, не разумеем, что говорит нам совесть наша; так что нам кажется, будто ее вовсе нет у нас. Однако нет человека, не имеющего совести, ибо она есть, как мы уже сказали, нечто божественное и никогда не погибает, по всегда напоминает нам полезное, а мы не ощущаем сего, потому что, как уже сказано, пренебрегаем ею и попираем ее.

Посему-то Пророк оплакивает Ефрема и говорить: Соодоле Ефрем соперника своего, и попра суд (Осии 5, 11). Соперником же называет совесть. Поэтому и в Евангелии сказано: буди увещаваяся с соперником твоим скоро, дондеже еси на пути с ним, да не предаст тебе соперник судии, а судия тя предаст слузе, и в темницу ввержен будеши. Аминь глаголю тебе: не изыдеши оттуду, дондеже воздаси последний кодрант (Матф. 5, 25–26). Но почему же совесть называется соперником? Соперником называется она потому, что сопротивляется всегда злой нашей воле и напоминает нам, что мы должны делать, но не делаем; и опять, чего не должны делать, и делаем, и за это она осуждает нас, потому и Господь называет ее соперником и заповедует нам, говоря: Буди увещаваяся с соперником твоим, дондеже еси на пути с ним. Путь, как говорит Василий Великий, есть мир сей.

Итак, потщимся, братия, хранить совесть нашу, пока мы находимся в этом мире, не допустим, чтобы она обличала нас в каком-либо деле; не будем попирать ее отнюдь ни в чем, хотя бы то было и самое малое. Знайте, что от (пренебрежения) сего малого и в сущности ничтожного мы переходим и к пренебрежению великого. Ибо если кто начнет говорить: «Что за важность, если я скажу это слово? Что за важность, если я съем эту безделицу? Что за важность, если я посмотрю на ту или на эту вещь?», от этого: «Что за важность в том, что за важность в другом» впадает он в худой навык [В слав.: злую и горькую пажить] и начинает пренебрегать великим и важным и попирать свою совесть, а таким образом, закосневая (во зле), находится в опасности придти и в совершенное нечувствие. Поэтому берегитесь, братия, пренебрегать малым, берегитесь презирать его, как малое и ничтожное; оно не малое, ибо чрез него образуется худой навык. Будем же внимать себе и заботиться о легком, пока оно легко, чтобы оно не стало тяжким: ибо и добродетели, и грехи начинаются от малого и приходят к великому добру или злу. Поэтому заповедует нам Господь блюсти свою совесть, и как бы особенно увещевает (каждого из нас), говоря: «Посмотри, что ты делаешь, несчастный! Опомнись, помирись с соперником твоим, пока ты на пути с ним». Потом указывает бедственные последствия от несоблюдения сей заповеди: да не когда предаст тя судии, а судия слугам и всадят тя в темницу. А затем что? – Аминь глаголю тебе, не изыдеши оттуду, дондеже воздаси последний кодрант. Ибо совесть обличает нас, как я уже сказал, и в добре и в зле, и показывает нам, что делать и чего не делать; и опять она же осудит нас в будущем веке; поэтому и сказано: да не когда предаст тя судии, и прочее.

А хранение совести многоразлично; ибо человек должен сохранять ее в отношении к Богу, к ближнему, и к вещам. В отношении к Богу хранит совесть тот, кто не пренебрегает Его заповедями, и даже в том, чего не видят люди, и чего никто не требует от нас; он хранит совесть свою к Богу в тайне. Например, обленился ли кто в молитве, или страстный помысл вошел в сердце его, а он не воспротивился ему и не восстягнул себя, но принял его; также, если кто, видя ближнего, делающего или говорящего что-либо, и как (обыкновенно) случается, осудил его; короче сказать, все, что бывает в тайне, чего никто не знает, кроме Бога и совести нашей, должны мы хранить: и сие-то есть хранение совести в отношении к Богу. А хранение совести в отношении к ближнему требует, чтобы не делать отнюдь ничего такого, что, как мы знаем, оскорбляет или соблазняет ближнего, делом или словом, или видом, или взором: ибо и видом, как я часто повторяю, даже и взором можно оскорбить брата. Короче сказать: человек не должен делать ничего такого, о чем знает, что он делает это с намерением оскорбить ближнего; сим оскверняется совесть его, сознавая, что это сделано с тем, чтобы повредить брату или опечалить его: и сие-то значит хранить свою совесть в отношении к ближнему. А хранение совести в отношении к вещам состоит в том, чтобы не обращаться небрежно с какою-либо вещью, не допускать ей портиться, и не бросать ее как-нибудь, а если увидим что-либо брошенное, то не должно пренебрегать сим, хотя бы оно было и ничтожно, но поднять и положить на свое место. Не должно также обходиться нерассмотрительно с своею одеждою; ибо случается, что иной мог бы носить одежду [Вероятно, полотняную – хитон] неделю или две, или даже месяц, а он часто моет ее преждевременно и тем портит ее, и вместо того, чтобы носить ее пять месяцев или более, он частым мытьем приводит ее в ветхость и негодность. А это против совести. Также и в отношении постели, часто иной мог бы довольствоваться одной подушкой, а он ищет большой постели; или имеет власяницу, но хочет переменить ее, и приобрести другую новую, или более красивую, по тщеславию или от уныния. Иной опять может обойтись одним покрывалом, а он ищет другого лучшего, иногда даже и спорит, если не получит его. А если он еще станет примечать за братом своим и говорить: «Зачем у него есть, а у меня нет?» – то такой далек от преуспеяния. Также, если кто-либо развесит свою одежду или покрывало на солнце и поленится во время снять их, и допустит им от зноя портиться; то и это против совести. Также и в пище, иной может удовлетворить своей потребности малым количеством какой-либо овощи или чечевицей, или немногими маслинами, а он не хочет этого, но ищет другой пищи, вкуснейшей и лучшей: это все против совести. Отцы же говорят, что монах никогда не должен допускать, чтобы совесть обличала его в какой-либо вещи. Итак, необходимо нам, братия, внимать себе всегда и охранять себя от всего этого, чтобы не подвергнуться тому бедствию, от которого сам Господь предостерегает нас, как мы выше сказали. Да подаст нам Бог слышать и исполнять сие, чтобы слова отцов наших не послужили нам на осуждение. Аминь.

Поучение 4. О страхе Божием

Святый Иоанн говорит в соборных посланиях своих: совершенна любы вон изгоняет страх (1 Иоан. 4, 18). Что хочет сказать нам чрез сие святой (Апостол)? О какой любви говорит он нам, и о каком страхе? Ибо пророк Давид говорит в Псалме: Бойтеся Господа вси святии Его (Псал. 33, 10), и много других подобных изречений находим мы в божественных Писаниях. Итак, если и святые, столько любящие Господа, боятся Его, то как же святый Иоанн говорит: совершенна любы вон изгоняет страх? Святый хочет нам показать этим, что есть два страха: один первоначальный, а другой совершенный, и что один свойствен, так сказать, начинающим быть благочестивыми, другой же есть (страх) святых совершенных, достигших в меру совершенной любви. Например: кто исполняет волю Божию по страху мук, тот, как мы сказали, еще новоначальный, ибо он не делает добра для самого добра, но по страху наказания. Другой же исполняет волю Божию из любви к Богу, любя Его; собственно для того, чтобы благоугодить Ему; сей знает, в чем состоит существенное добро, он познал, что значит: быть с Богом. Сей-то имеет истинную любовь, которую Святый называет совершенною. И эта любовь приводит его в совершенный страх, ибо таковой боится Бога и исполняет волю Божию уже не по (страху) наказания, уже не для того, чтобы избегнуть мучений; но потому, что он, как мы сказали, вкусив самой сладости пребывания с Богом, боится отпасть, боится лишиться ее. И сей совершенный страх, рождающийся от этой любви, вон изгоняет первоначальный страх: посему-то Апостол и говорит: совершенна любы вон изгоняет страх.

Однако невозможно достигнуть совершенного страха (иначе), как только первоначальным страхом. Ибо трояким образом, как говорит Василий Великий [См. его творения в русском переводе. Т.5. С.91–92], можем мы угодить Богу: или благоугождаем Ему, боясь муки, и тогда (находимся) в состоянии раба; или, ища награды, исполняем повеления Божии ради собственной пользы, и посему уподобляемся наемникам; или делаем добро ради самого добра, и (тогда) мы находимся в состоянии сына. Ибо сын, когда приходит в совершенный возраст и в разум, исполняет волю отца своего не потому, что боится быть наказанным, и не для того, чтобы получить от него награду, но собственно потому и хранит к нему особенную любовь и подобающее отцу почтение, что любит его, и уверен, что все имение отца принадлежит и ему. Таковой сподобляется услышать: уже неси раб, но сын и наследник Божий Иисус Христом (Гал. 4, 7). Таковой уже не боится, как мы сказали, Бога, конечно, тем первоначальным страхом, но любит Его, как и святый Антоний говорил: «Я уже не боюсь Бога, но люблю Его» [Достопамятные сказания о подвижничестве святых отцов. М., 1845 г. С.11]. И Господь, сказав Аврааму, когда он привел для жертвоприношения Ему сына своего: ныне бо познах, яко боишися ты Бога (Быт. 22, 12), сим означил тот совершенный страх, который рождается от любви. Ибо (иначе) как бы он сказал: ныне бо познах, когда (Авраам) уже сделал столько из послушания Богу, – оставил все свое, и переселился в чуждую землю, к народу, служившему идолам, где не было и следа Богопочитания, и сверх (всего) этого навел (на него Бог) такое страшное искушение – жертвоприношение сына, и после сего сказал ему: ныне бо познах, яко боишися ты Бога. Очевидно, что Он говорил здесь о совершенном страхе, свойственном святым, которые уже не по страху мучения и не для получения награды исполняют волю Божию, но, любя Бога, как мы многократно говорили, боятся сделать что-либо против воли Бога, ими любимого. Посему-то и говорит (Апостол): любы вон изгоняет страх; ибо они уже не по страху действуют, но боятся, потому что любят. В сем состоит совершенный страх. Но невозможно (как мы уже сказали выше) достигнуть совершенного страха, если кто прежде не приобретает первоначального. Ибо сказано: Начало премудрости страх Господень (Притч. 1, 7), и еще сказано: страх Божий есть начало и конец (Ис. Сир. 1, 15–18). Началом назван первоначальный страх, за которым следует совершенный страх святых. Первоначальный страх свойствен нашему душевному состоянию. Он охраняет душу от всякого зла, как полировка медь, ибо сказано: страхом же Господним уклоняется всяк от зла (Прит. 15, 27).

Итак, если кто уклоняется от зла по страху наказания, как раб, боящийся господина, то он постепенно приходит и к тому, чтобы делать благое добровольно, и мало-помалу начинает, как наемник, надеяться некоторого воздаяния за свое благое делание. Ибо, когда он постоянно будет избегать зла, как мы сказали, из страха, подобно рабу, и делать благое в надежде награды, подобно наемнику; то пребывая, по благодати Божией, во благом, и соразмерно сему соединяясь с Богом, он получает вкус благого, и начинает понимать, в чем истинное добро, и уже не хочет разлучаться с ним. Ибо кто может разлучить такового от любви Христовой? – как сказал Апостол (Рим. 8, 35). Тогда достигает он в достоинство сына, и любит добро ради самого добра и боится, потому что любит. Сей то есть великий и совершенный страх. Поэтому и пророк, уча нас отличать один страх от другого, сказал: Приидите, чада, послушайте мене, страху Господню научу вас (Псал. 33, 12). Кто есть человек, хотяй живот, любяй дни видети благи? Обратите внимание ваше на каждое слово пророка, как каждое речение его имеет свою силу. Сперва говорит он: Приидите ко мне, призывая нас к добродетели, (потом) прилагает и чада. Чадами называют святые тех, которые их словами обращаются от греха к добродетели, как и Апостол говорит: Чадца моя, ими же паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас (Гал. 4, 19). Потом, призвав нас и приготовив к тому обращению, (пророк) говорит: страху Господню научу вас.

Видите ли дерзновение святого? Мы, когда хотим сказать что-либо доброе, всегда говорим: «Хотите ли, мы побеседуем с вами несколько о страхе Божием, или о другой какой-либо добродетели?» Святый же пророк не так, но с дерзновением говорит: Приидите чада, послушайте мене, страху Господню научу вас. Кто есть человек хотяй живот, любяй дни видети благи? Потом, как бы услышав от кого-либо в ответ: «Я желаю, научи меня, как жить и видеть дни благие», он научает, говоря: удержи язык твой от зла и устне твои еже не глаголати льсти (Псал. 33, 14). Итак, он прежде (всего) отсекает действие зла страхом Божиим.

Удерживать язык свой от зла значит не уязвлять чем-либо совести ближнего, не злословить, не раздражать. А устнами своими не глаголати льсти, значит не обольщать ближнего [В греч.: не обличать ни в чем ближнего и не соблазнять его]. Потом (пророк) прибавляет: Уклонися от зла. Сперва сказал он о некоторых частных грехах: о злословии, обмане, а потом говорит вообще о всяком зле. Уклонися от зла, то есть избегай вообще всякого зла, уклоняйся от всякого дела, ведущего к греху. Опять, сказав это, он не остановился на сем, но прибавил: и сотвори благо. Ибо случается, что иной не делает зла, но и добра не делает; иной также не обижает, но не оказывает и милосердия; иной не ненавидит, но и не любит. Итак, хорошо сказал Пророк: Уклонися от зла и сотвори благо (Псал. 33, 15). Вот, он показывает нам ту постепенность трех устроений (душевных), о которой мы упоминали выше. Страхом Божиим он научил уклоняться от зла и тогда уже повелевает начать благое. Ибо когда кто сподобится освободиться от зла и удалится от него, тогда он естественно совершает доброе, наставляемый святыми.

Сказав о сем столь хорошо и последовательно, он продолжает: взыщи мира и пожени и. Не сказал только взыщи, но усильно стремись за ним, чтобы достигнуть его. Следите внимательно умом вашим за сею речью, и примечайте точность, наблюдаемую Святым. Когда кто сподобится уклониться от зла, и (потом) будет стараться, с помощью Божией, делать благое, тотчас восстают на него брани вражеские, и он подвизается, трудится, сокрушается, не только боясь возвратиться опять на злое, как мы сказали о рабе, но и надеясь, как было упомянуто, награды за благое, подобно наемнику. И таким образом, терпя нападения от врага, борясь с ним и сопротивляясь ему, он делает благое, но с большою скорбью, с великим трудом. Когда же он получит помощь от Бога и приобретет некоторый навык в добре, тогда видит он покой, тогда вкушает мир, тогда ощущает, что значит печаль брани, и что – радость и веселье мира. И потом уже ищет мира, усильно стремится к нему, чтобы достигнуть его, приобрести совершенно и водворить его в себе.

Что может быть блаженнее души, сподобившейся придти в сию меру (духовного возраста)? Таковой, как мы неоднократно говорили, находится в достоинстве сына; ибо поистине: Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся (Матф. 5, 9). Кто может отселе побудить душу сию делать добро ради чего-либо иного, кроме наслаждения тем самым добром? Кто может знать радость сию, кроме того, кто испытал ее? Тогда-то таковой, как мы уже несколько раз говорили, познает и совершенный страх. Вот, мы слышали теперь, в чем состоит совершенный страх Святых, и в чем состоит первоначальный страх, свойственный нашему (душевному) устроению, и с чего человек начинает, и чего достигает чрез страх Божий. Теперь мы желаем узнать и то, как вселяется в нас страх Божий, и хотим сказать, что нас отлучает от страха Божия.

Отцы сказали, что человек приобретает страх Божий, если имеет память смерти и память мучений; если каждый вечер испытывает себя, как он провел день, и каждое утро, – как прошла ночь; если не будет дерзновенен в обращении и, наконец, если будет находиться в близком общении с человеком, боящимся Бога. Ибо говорят, что один брат спросил некоторого старца: «Что мне делать, отче, для того, чтобы бояться Бога?» Старец отвечал ему: «Иди, живи с человеком, боящимся Бога, и тем самым, что он боится Бога, научит он и тебя бояться Бога». Отгоняем же страх Божий от себя тем, что делаем противное сему: не имеем ни памяти смертной, ни памяти мучений; тем, что не внимаем самим себе и не испытываем себя, как проводим время, но живем нерадиво и обращаемся с людьми, не имеющими страха Божия, и тем, что не охраняемся от дерзновения; сие последнее хуже всего: это совершенная погибель. Ибо ничто так не отгоняет от души страх Божий, как дерзость. Посему, когда спросили Авву Агафона о дерзости, он сказал: «Она подобна сильному, жгучему ветру, от которого, когда он подует, все бегут, и который портит всякий плод на деревьях» [Достопамятные сказания о подвижничестве святых отцов. М., 1845 г. С.27–28]. Видишь ли, брат, силу сей страсти? Видишь ли лютость ее? И когда его опять спросили, ужели так вредна дерзость? Он отвечал: «Нет страсти вреднее дерзости, ибо она есть мать всех страстей». Весьма хорошо и разумно сказал он, что она есть мать всех страстей, потому что она отгоняет страх Божий от души. Ибо если страхом Господним уклоняется всяк от зла (Прит. 15, 27), то, конечно, где нет страха Божия, там всякая страсть. Бог да избавит души наши от всегубительной страсти – дерзости.

Дерзость бывает многообразна: можно быть дерзким и словом и осязанием и взором. От дерзости иной впадает в празднословие, говорит мирское, делает смешное и побуждает других к непристойному смеху. Дерзость и то, когда кто прикоснется другого без нужды, когда поднимет руку на кого-либо смеющегося, толкает кого-нибудь, вырвет у него что-нибудь из рук, бесстыдно смотрит на кого-нибудь: все это делает дерзость, все это происходит от того, что в душе нет страха Божия, и от сего человек мало-помалу приходит и в совершенное нерадение [В первом издании сей книги на славянском языке 1628 г.: в совершенное презрение]. Посему-то, когда Бог давал заповеди закона, Он сказал: благоговейны сотворите сыны израилевы, (Лев. 15, 31), ибо без благоговения и стыда человек не чтит и самого Бога и не хранит ни одной заповеди. Посему-то нет ничего вреднее дерзости; посему-то она и есть мать всех страстей, что она изгоняет благоговение, отгоняет страх Божий и рождает пренебрежение; а от того, что мы дерзки друг с другом и не стыдимся один другого, случается, что мы и злословим и оскорбляем друг друга. Бывает, что кто-нибудь из вас увидит что неполезное, он отходит и осуждает это и влагает то в сердце другому брату своему, и не только сам повреждается, но вредит и брату своему, вливая в сердце его злой яд; и часто случается, что ум того (брата) был занят молитвою, или иным добрым делом, а этот приходит и увлекает его в пустословие, и не только лишает его пользы, но и вводит в искушение; а нет ничего тяжелее, ничего пагубнее, как вредить не только себе, но и ближнему.

Потому хорошо нам, братия, иметь благоговение, бояться вредить себе и другим, почитать друг друга и остерегаться даже смотреть друг другу в лице, ибо и это, как сказал некто из старцев, есть вид дерзости. И если случится кому видеть, что брат его согрешает, не должно презреть его и умолчать о сем, попуская ему погибнуть, не должно также ни укорять, ни злословить его, но с чувством сострадания и страхом Божиим должно сказать тому, кто может исправить его, или сам видевший пусть скажет ему с любовью и смирением, говоря (так): «Прости, брат мой, если не ошибаюсь, мы не хорошо это делаем». И если он не послушает, скажи другому, о котором знаешь, что он имеет к нему доверие, или скажи старцу его или Авве, смотря по важности согрешения, чтобы они его исправили, и потом будь спокоен. Но говори, как мы сказали, с целью исправить брата своего, а не ради празднословия, или злословия, и не для укорения его, не из желания обличить его, не для осуждения, и не притворяясь, что исправляешь его, а внутри имея что-либо из упомянутого. Ибо поистине, если кто скажет и самому авве его, но говорит не для исправления ближнего, или не для избежания собственного вреда, то это грех, ибо это злословие; но пусть он испытает сердце свое, не имеет ли оно какого-либо пристрастного движения, и если так, то (пусть) не говорит. Если же он, рассмотрев себя внимательно, увидит, что хочет сказать из сострадания и для пользы, а внутренне смущается некоторым страстным помыслом: то пусть он скажет авве со смирением и о себе, и о ближнем, говоря так: «Совесть моя свидетельствует мне, что я хочу сказать для исправления (брата), но чувствую, что имею внутри какой-то смешанный помысл, не знаю, от того ли, что имел некогда (неприятность) с этим братом, или это искушение, препятствующее мне сказать о брате для того, чтобы не последовало (его) исправления», – и тогда авва скажет ему, должен ли он сказать или нет. Бывает же, что иной говорит не для пользы брата своего, не по опасению собственного вреда и не потому, что помнит какое-либо зло, но рассказывая просто так, из празднословия. Но к чему такое злословие? Часто и брат узнает, что о нем говорили, смущается, от чего происходит скорбь и еще больший вред. А когда кто говорит, как мы сказали, единственно ради пользы брата, то Бог не попустит, чтобы произошло смущение, чтобы последовала скорбь или вред.

Итак, постарайтесь, как мы сказали, удерживать язык свой, чтобы не сказать чего-либо худого ближнему, и никого не соблазнять ни словом, ни делом, ни взглядом, ни другим каким-либо образом, и не будьте удобораздражительны, чтобы, когда кто-нибудь из вас услышит от брата своего (неприятное) слово, не возмущаться тотчас гневом, не отвечать ему дерзко и не оставаться в оскорблении на него; это неприлично хотящим спастись, неприлично подвизающимся. Приобретите страх Божий и с благоговением встречайте друг друга, каждый преклоняя главу свою пред братом своим, как мы сказали. Каждый смиряйся перед Богом и перед братом своим и отсекай свою волю. Поистине хорошо, если кто, делая какое-либо и доброе дело, предпочтет (в нем) брата своего и уступит ему, таковой получит большую пользу перед тем, кому он уступит. Не знаю, сделал ли я когда что-либо доброе, но если Бог покрыл меня, то знаю, что покрывал потому, что я никогда не считал себя лучшим брата своего, но всегда ставил брата своего выше себя.

Когда я еще был в монастыре Аввы Серида, случилось, что служитель старца Аввы Иоанна, ученика Аввы Варсануфия, впал в болезнь, и Авва повелел мне служить старцу. А я и двери келлии его лобызал извне (с таким же чувством), с каким иной поклоняется Честному Кресту, тем более (был я рад) служить ему. Да и кто не пожелал бы сподобиться послужить такому святому? Самое слово его было достойно удивления. Каждый день, когда я, окончив мое служение, делал перед ним поклон, чтобы получить от него прощение и уйти, он всегда говорил мне что-нибудь; старец имел обыкновение повторять четыре изречения и, как я сказал, всякий вечер, когда мне надлежало уходить, он всегда говорил мне, сверх всего иного, одно из сих четырех изречений и начинал так: «Сказал я однажды», – ибо у старца было обыкновение ко всякой речи прибавлять «сказал я однажды, брат, – Бог да сохранит любовь, – отцы сказали»: «Чрез сохранение совести в отношении к ближнему [В греч.: хранить себя, чтобы ни в чем не соблазнить брата – рождает смиренномудрие] рождается смиренномудрие». Опять в другой вечер он говорил мне: «Сказал, я однажды, брат, – Бог да сохранит любовь, – отцы сказали: "Никогда не должно предпочитать свою волю воле брата своего"». Иной раз он опять говорил: «Сказал я однажды, брат, – Бог да сохранит любовь, – отцы сказали: "Бегай от всего человеческого, и спасешься"». И опять говорил он: «Сказал я однажды, брат, – Бог да сохранит любовь, – отцы сказали: «друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов» (Гал. 6, 2)». Каждый вечер, когда я уходил, старец всегда давал мне одно из этих четырех наставлений, подобно тому, как кто-либо дает наставление отправляющемуся в путь; и так они служили охранением всей моей жизни. Однако несмотря на то, что я имел такую любовь к святому и столько заботился о служении ему, лишь только я узнал, что один из братии скорбит, желая служить ему, пошел я к Авве и просил его, говоря: «Этому брату приличнее меня послужить святому, если сие угодно тебе, господине (Авва)». Но ни Авва, ни сам старец не дозволили мне сего, однако я сделал прежде по силе своей, (все) что мог, дабы предпочесть брата. И проведя там девять лет, не знаю, сказал ли я кому-нибудь худое слово, хотя я имел послушание, – чтобы не сказал кто-нибудь, что я не имел его. И поверьте, я очень помню, как один брат, идя вслед за мною от больницы до самой церкви, поносил меня, а я (шел) впереди его, не говоря ни слова. Когда же Авва узнал это, – не знаю, кто сказал ему о сем, – и хотел наказать брата, я пошел и пал ему в ноги, говоря: «Ради Господа, не наказывай его, я согрешил, брат нисколько не виноват». И другой также, по искушению ли, или от простоты, Бог знает почему, не малое время каждую ночь пускал свою воду над моею головою, так что и самая постель моя бывала омочена ею. Также и некоторые другие из братий приходили ежедневно и вытрясали свои постилки перед моей келлией, и я видел, что множество клопов набиралось в моей келлии, так что я не в силах был убивать их, ибо они были бесчисленны от жара. Потом же, когда я ложился спать, все они собирались на меня, и я засыпал (только) от сильного утомления, когда же вставал от сна, находил, что все тело мое было изъедено, однако же я никогда не сказал кому-нибудь из них: «Не делай этого», или «Зачем ты это делаешь?» И я не помню, чтобы я когда-либо произнес слово, (могущее) смутить или оскорбить брата. Научитесь и вы друг друга тяготы носити, научитесь благоговеть друг перед другом; и если кто из вас услышит от кого-нибудь неприятное слово, или если потерпит что сверх ожидания, то он не должен тотчас малодушествовать [В греч.: соблазняться], или тотчас возмущаться (гневом), чтобы во время подвига и пользы не оказался он имеющим сердце расслабленное, беззаботное, нетвердое, не могущее выдержать никакого приражения, как бывает с дыней: если хотя малый сучек коснется ее, тотчас делает в ней повреждение, и она гниет. Напротив, имейте сердце твердое, имейте великодушие, пусть ваша любовь друг к другу побеждает все случающееся. И если кто-нибудь из вас имеет послушание, или какое-либо дело у садовника, или келаря, или повара, или вообще у кого-нибудь из служащих с вами, и то да постараются и тот, кто поручает дело, и тот, кто исполняет его, прежде всего сохранять свое собственное устроение, и пусть они никогда не позволяют себе уклониться от заповеди Божией или в смущение, или в упорство, или в пристрастие, или в какое-либо своеволие и самооправдание; но каково бы ни было дело, малое или великое, не должно пренебрегать им и нерадеть о нем, ибо пренебрежение вредно; но не должно также и предпочитать исполнение дела своему устроению, чтобы (усилиться) исполнить дело, хотя бы то было и со вредом душе. При всяком встречающемся деле, хотя бы оно было крайне нужно и требовало тщания, не хочу, чтобы вы делали что-либо со спорами, или с смущением, но будьте уверены, что всякое дело, которое вы делаете, велико ли оно, как мы сказали, или мало, есть осьмая часть искомого; а сохранить свое устроение, если и случится от этого не исполнить дела, есть три осьмых с половиною [Осьмая часть и три части осьмых с половиною такое же имеют различие, какое рубль ассигнации и рубль серебром].