Текст книги "Девять каменных плит (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Скажи мне, мой железный маршал…

Сабина касается легко, готовая отдернуть руку при малейшем взгляде со стороны, и чувствует в сплетении пальцев теплоту огрубевшей, привычной к рукояти меча кожи и металл маршальского перстня.

Если Бог этого не хочет… То почему мы здесь?

========== Принцесса и серафим ==========

Небо на западе расцветает нежным розово-сиреневым цветом. Клонящееся к бледной линии горизонта солнце смотрит сквозь подсвеченные золотом облака, словно сердцевина диковинного цветка, окруженная крупными, но почти прозрачными лепестками. Золотая лилия на розовом поле*, словно намек на чей-то герб.

Сибилла не может вспомнить, кто украшает свои знамена лилиями. Она далека от политики и ничего не смыслит в тонкостях геральдики, а потому смиренно молчит, если мужчины рядом с ней принимаются спорить о королях и лордах и их символах власти. Из всех гербов и знамен Сибилла узнает лишь золотые кресты Иерусалима на белом поле.

И алый, словно росчерк крови на лезвии белого клинка, крест тамплиеров. Словно пролившееся на белоснежные плиты храма вино для Причастия. Дозволит ли ей Господь…? Если после смерти мужа ей кажется, что Бог отвернулся от нее.

Если брат даже не подошел к лежащему в колыбели новорожденному племяннику. Так и стоял в дверях, глядя не на измученную сестру, так старавшуюся и так молившуюся о рождении здорового и сильного сына, а на красивую темноглазую женщину, взявшую на руки наследника Иерусалима. Сибилла ненавидела ее в тот миг.

Сибилле казалось тогда, что раз она больше не носит под сердцем надежду целого королевства, то ее оставят и позабудут. Запрут в каком-нибудь монастыре, щедро оплатив ее содержание звонкими золотыми безантами. Как женщины, выполнившей свой долг и более никому не нужной.

Белый плащ шелестит по белому мрамору, и Сибилла поднимает глаза от сложенных на коленях, сцепленных до судороги пальцев. Она смотрит сквозь вуаль, голубоватую, почти невесомую, но скрадывающую то, что могло бы показаться ей некрасивым или… обыденным. Сибилла не хочет видеть в нем живого мужчину из плоти и крови.

– Ваше Высочество… Я не хотел помешать.

Даже голос звучит слабым перешептыванием восточного и западного ветров, встречающихся у самой грани облаков, отделяющей грешный мир людей от Царства Небесного.

– Вы не помешали, – отвечает Сибилла так же тихо, и вуаль едва шевелится от вырвавшегося из приоткрытых губ дыхания. – Мессир.

Она не может вспомнить его имени.

Она не хочет вспоминать.

Она видит в этом лице отражение другого, тоже словно бы смазанного призрачной дымкой вуали. Волосы длиннее, тоже светлые, но падают на плечи и не вьются крупными кольцами. Глаза голубые, блестящие, словно вода холодного горного ручья в лучах солнца. Сибилла ищет эти глаза на лицах окруживших ее баронов и наследников западных земель, но почему-то находит лишь в отблеске совсем иных, карих глаз рыцаря в белом, крыльями взметающемся на ветру плаще.

Сибилла не знает, что он тоже видит в полускрытом вуалью лице черты другой женщины. Сибилле не понравилось бы узнать, что он всё же мужчина, а не лишенный страстей и грехов воин небес. Сибилла не слышит беззвучного напева, пронизывающего воздух вокруг обнявшего плечи белого плаща.

Любви цепей, покуда жив, я не отдам обратно.*

Сибилла не знает, что для него крест тамплиеров каждый раз оборачивается кровью на руках. Кровью, сочащейся из перерезанных вен на запястьях. И льющейся из пронзенной мечом груди.

– Почему вы здесь? – спрашивает рыцарь всё тем же шепотом ветра, тревожащего вызолоченные облака вокруг медленно садящегося солнца. Небо обретает малиновый оттенок, и тонкая линия горизонта кажется белоснежным росчерком песка, просыпавшегося на бархат длинного шлейфа.

Почему ты здесь, принцесса, совсем одна, когда все твои поклонники пируют с возвратившимся королем?

Король потерял свою прекрасную крепость у Брода Иакова, король прячет в кожаной перчатке пустоту там, где должен быть указательный палец, но бароны не видят этого, потому что не хотят.

Но замечает рыцарь в белом плаще. Сибилла знает. Сибилла видит по глазам.

– Мне… неуютно там, мессир.

Она жалеет порой, что не осталась никому ненужной после рождения сына. Честное одиночество теперь предпочтительнее лести мужчин, желающих взойти на трон через ее ложе. Сибилле куда легче рядом с мужчиной, который не рвется к короне ее брата.

Сибилла думает о том, что выбранный ею в мужья Ги де Лузиньян, быть может, уже ступил на борт отплывающего в Святую Землю корабля. Сибилла помнит, что ее муж Гийом де Монферрат мертв, и время, быть может, уже не оставило от него ничего, кроме сухих костей.

Сибилла знает, что ее игра должна подойти к концу.

– Простите, мессир. Я… забыла ваше имя.

– Кого, говоришь, он убил? – спрашивает рыцарь в белом плаще, поворачивая голову к командору Ля Рошели, и длинные черные волосы скрывают от взгляда глубокие шрамы на лбу и левой щеке. Хмурит остро изогнутые брови и негромко щелкает языком, услышав ответ. – Плохо. Как твое имя, мальчик?

– Серафин, – собственный голос кажется слабым и ничтожным, будто подавляемым стальными, непреклонными нотками в речи привыкшего командовать рыцаря.

– Не подойдет, – спокойно отвечает ему незнакомец, и он вдруг решается посмотреть прямо в голубые глаза, кажущиеся еще ярче из-за загорелого до черноты лица. Понимает, что именно эти глаза сейчас вынесут ему приговор за весь едва успевший принять его в свои ряды Орден. – Слишком уж броско. Выбери другое.

Небо у самой линии горизонта краснеет зияющими в белом сюрко ранами. Одна. Две. Четыре.

– Жослен, Ваше Высочество.

Комментарий к Принцесса и серафим

*полем в геральдике называется фон герба, на котором изображаются все остальные элементы.

*строчка из кансоны Бернарта де Вентадорна “Нет, не вернусь я, милые друзья.”

Провансальское имя “Серафин” – производное от латинского “Seraphinus”, которое в свою очередь происходит от древнееврейского “серафим”. Серафимы в христианстве – высший ангельский чин.

========== Дочь купца и племянник короля ==========

Тени ложатся на узорчатый ковер густыми черными линиями, колеблющимися вместе с дрожащими на ветру ветвями, что склоняются к распахнутому настежь окну. Длинные выкрашенные хной ногти проводят линию по пергаменту, почти касаясь свежих чернил едва написанной фразы.

– Здесь ошибка, Ваше Высочество, – мелодичный голос звучит ласково, но неожиданно гулко в тишине, едва нарушаемой гуляющим по дворцовому саду ветром. Пальцы в тонких, словно паутинка, кольцах держат заостренное на конце перо самыми кончиками, и кажется, что малейший залетевший в окно порыв ветерка вырвет его и сбросит на пушистый ворс ковра, пятная чернилами диковинные узоры.

Балдуин смотрит внимательно, не по-детски серьезно хмурит совсем тонкие золотисто-светлые брови, но сплетения арабских букв кажутся ему похожими, как две капли воды. Балдуин, названный в честь дяди, Прокаженного Короля, чье лицо он никогда не видел, ибо оно скрыто от любопытных глаз едва прозрачной тканью. Балдуин, от которого уже сейчас требуют быть таким же, как его дядя.

– Не понимаю, – едва слышно шепчет племянник короля и смотрит настороженно – из-под бровей и упавших на лоб длинных прядок – прозрачными светло-зелеными глазами. Глазами матери.

Глазами дяди.

И видит только озаренный солнечным лучом профиль с изящным греческим носом да медленное, размеренное, как вдох полной грудью, движение длинных черных ресниц. Дочь сарацинского купца не упрекает. Лишь рисует сложную вязь букв вновь, нарочито медленно выводя на пергаменте каждую линию, и подает перо кончиком белого оперения вперед.

Пальцы слушаются плохо, будто разом становясь деревянными, и буквы получаются и в половину не такими красивыми, как у нее.

– Зачем мне это?! – с таким тонким голосом возмущение звучит смешно, срывается в горькую обиду, и на маленькое хрупкое плечо под не по возрасту броской и тяжелой парчой ложится узкая смуглая ладонь. Изящный золотой перстенек на указательном пальце подмигивает Балдуину голубым топазом, поймавшим новый солнечный блик.

– Среди ваших подданных есть не только христиане, мой принц. Я понимаю, вам сложно, – уголки нежных светло-коричневых губ поднимаются в улыбке, и смуглое сердцевидное лицо вдруг обретает выражение хитрой шкодливой лисички. – Достаточно на сегодня, я думаю.

– Но мы ведь только начали, – с сомнением тянет Балдуин, глядя на черные буквы, кажущиеся ему оторванными паучьими лапками.

– Но я же вижу, что вы сегодня не в настроении, – поднимает наставница тонкую, полумесяцем, бровь. Лежащие на щеках короткие завитки черных волос – волос, что подстрижены вровень с мелко расшитым бисером воротом и прячутся сейчас под тонкой золотистой сеткой, – блестят на солнце, словно выточены из агата. Балдуин молчит. Знает, что она говорит всерьез, не склонная к обидным шуткам, но поначалу не решается попросить.

– Сабина… А можно мне… спуститься в сад?

– Почему нет? – соглашается наставница и поднимается с низкого табурета плавным движением, расправляя ладонью складки на мягкой светло-зеленой ткани. Рука у нее прохладная наощупь, нежная, совсем как у матери, а шаги почти такие же маленькие, как у пятилетнего принца, и узкие башмачки быстро стучат по каменным плитам дворцового пола.

Балдуину нравится, что она совсем не против торопливо сбежать по лестнице, держась за его ладошку одной рукой и подобрав длинную юбку второй, и подолгу плести венки, сев прямо на зеленую, терпко пахнущую траву или белый мраморный бортик фонтана. Балдуин так увлечен, чтобы нарвать понезаметнее распустившихся в саду роз, что не замечает, как за спиной у наставницы, светло-зеленой тенью застывшей под раскидистым деревом, вырастает еще одна тень. Блестящая кольчугой и белизной плаща. И такая высокая, что не знай Балдуин, кто это, и он бы испугался.

– Не уколется?

Черная прядка возле уха шевелится от коснувшегося щеки дыхания, и подведенные медово-карие глаза бросают стремительный взгляд из-под ресниц. Любуются суровым аристократичным профилем и благородным медным отблеском в падающих на плечи каштановых волосах. Но голос звучит ровно, с почти безупречным равнодушием наставницы принца, не сумевшей избежать разговора с рыцарем-монахом.

– Вы плохо знаете детей, мессир. Они крайне изобретательны.

– Я слышу в этом упрек, – губы в обрамлении короткой бороды улыбаются, но что-то в низком голосе выдает его против воли.

Дочь купца поворачивает голову и смотрит, гордо подняв подбородок, в серые, жемчугом мерцающие в тени глаза. Сыну барона это сравнение едва ли понравилось бы.

– Почему же, мессир?

– Потому что ты могла бы воспитывать своих детей, а не чужих.

– Могла бы, – соглашается Сабина без упрека. – Но ты же не захотел.

Племянник короля оглядывается через плечо и не понимает, почему они стоят в тени, вместо того, чтобы выйти на яркое и теплое солнце. И просто смотрят. Глаза в глаза, не замечая всего остального.

Он не понимает, но чувствует, что упускает что-то важное. Даже если его спросят, он никому об этом не скажет.

========== Тамплиер и сарацинка ==========

Угли в костре тлели красным, источая жар, от которого ночной воздух слабо дрожал в едва незаметном глазу мареве. Она смотрела на вспыхивающие среди углей язычки рыжего пламени, уютно устроившись на левом боку. Ресницы полуопущены, одна рука – под головой, вторая – поперек груди, и под сбившимся до талии черно-белым покрывалом из шерсти отчетливо проступали очертания длинных полусогнутых ног. Смуглая кожа золотилась при свете догорающего костра, и в коротких завитках черных волос вспыхивали от прикосновения такие же золотые искорки. У женщин должны быть длинные волосы, и даже простые служанки старались отпустить их хотя бы до плеч, но эти мягкие пышные локоны, не скрывавшие толком и длинной тонкой шеи, казались ему такими красивыми, что рука тянулась к ним вновь и вновь. Чуть растрепать, ласково взъерошить, глядя, как по коротким прядкам бегут отсветы золотисто-рыжих огоньков, убрать за ухо, проведя самыми кончиками пальцев по краю ушной раковины и маленькой аккуратной мочке.

– Ненасытный, – сонно пробормотала Сабина, когда вслед за пальцами ее уха коснулись губы, покалывая короткими жесткими усами и бородой. Но не оттолкнула его. Вздохнула, когда он опустил руку ниже и провел всей ладонью по шее, поглаживая пальцами проступающие под кожей позвонки. С шорохом перевернулась на спину, податливая малейшему движению гладящей округлое плечо руки.

И выгнулась от прикосновения к груди, словно ее пронзило насквозь. По коже побежали угольные тени и золотистые блики, ее сердце лихорадочно забилось под рукой, голова в пышных завитках волос откинулась назад, и она замерла, так напряженно и так чувственно – черный абрис округлой левой груди и остроты небольшого соска, – что стон вырвался у него. И еще один, когда он склонился, жадно впиваясь ртом в приоткрывшиеся губы и чувствуя всем телом, как она льнет к нему, нарочито медленно скользя ладонями по спине.

– Уильям… – протянула Сабина, зарываясь пальцами в густые, разметавшиеся по его плечам волосы, и засмеялась, почувствовав, как жесткая борода щекотно покалывает шею. – У тебя будто и женщин никогда не было.

– Ты другая, – ответил Уильям, резко вскидывая голову, отчего лицо на мгновение закрыли спутавшиеся волосы, но она смотрела так, словно искала в этих словах какой-то упрек. Тронула упавшую ему на щеку прядь, глядя, как сильно каштановый цвет отливает медью в отсветах догорающего костра, и почти прошептала:

– Только с тобой.

Уильям не знал, как сказать, что это не имеет для него никакого значения, что ему было бы всё равно, даже будь до него не один, а десять мужчин, и лишь потянулся к ней вновь, дрожа, как мальчишка, когда ее пальцы принялись гладить напряженные руки, очерчивая каждый проступивший под кожей мускул.

– Ты красивый.

Она видела изъяны, чувствовала слишком острый подбородок под коротко подстриженной бородой и рассекшие светлую незагорелую кожу шрамы от клинков и стрел на длинном сильном теле, но каждый рубец для нее лишь повод подарить еще один поцелуй. От которого он жмурился, словно и в самом деле ни разу не был с женщиной, тянул ее к себе и прятал лицо в растрепавшихся черных волосах. Сабина не понимала, как мужчина в двадцать пять лет – мужчина на целых семь лет старше нее, приплывший с далеких туманных берегов и гораздо лучше знающий жизнь и войну – может быть таким робким в любви.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросила Сабина, вновь оказываясь в кольце горячих рук и чувствуя гулкое сердцебиение под щекой.

– Что?

– Не знаю. Что-нибудь. Или, – спросила она с веселой ноткой, поднимая голову и вглядываясь в кажущиеся теперь совсем темными серые глаза, – быть может, вы споете, мессир?

– Нет, – фыркнул Уильям ей в макушку и коснулся теплыми губами виска. – Еще чего удумала.

– Нет, потому что это запрещает Устав Ордена?

– Нет, потому что я не пою.

– А ты пробовал?

– Не знаю.

Наверное, пробовал когда-то, в раннем детстве и под чутким руководством еще звавшего его своим сыном Артура де Шампера. Но ведь сколько воды с тех пор утекло, уже и не вспомнить. Что уж говорить о пении.

Но блестящие в свете костра медово-карие глаза смотрели на него так, словно она чувствовала в его словах какой-то скрытый смысл.

– А барон де Шампер тоже не поет?

– О, ну что ты! – фыркнул Уильям, невольно закатив глаза. – Это же известнейший на всю Англию трубадур! Даже его герб украшен серебряной лирой!

– Понятно, – пробормотала Сабина себе под нос, и он вновь сгреб ее в охапку, подмяв под себя и уставившись прямо в глаза.

– Это что ж тебе понятно, а?

Уголки нежных губ приподнялись в улыбке, на смуглых щеках появились очаровательные ямочки, и она негромко рассмеялась, ничуть не напуганная притворно нахмуренными бровями.

– Я склонна думать, что вы себя недооцениваете, мессир. Хотите глоток вина для храбрости?

И где это она, спрашивается, его раздобудет, ежели вокруг одна только Иудейская пустыня да где-то вдалеке шумят воды Иордана?

– Из ваших рук, миледи, я принял бы даже яд, – чопорно ответил Уильям. – Но никакое вино не заставит меня петь.

И уткнулся носом ей в шею, вновь пряча лицо от вспыхнувшего веселыми искрами взгляда медово-карих глаз. Прежде, чем торопливо бросил, сам не понимая, что на него нашло:

– Господь милосердный, какая чушь!

– Вовсе нет, – засмеялась Сабина, неторопливо поглаживая ладонями его обнаженную спину. – Это было весьма поэтично. А говорил, что стихов не знаешь. Можешь сказать еще что-нибудь такое же?

– Ни за что на свете!

– Тогда я возьму тебя в плен и не отпущу, пока не услышу кансону твоего собственного сочинения! – запальчиво пообещала Сабина, несильно пихнув его ладонью в грудь.

– Тамплиеры не сдаются в плен сарацинам! – возмутился Уильям, и она опрокинула его на спину неожиданно сильным и резким движением, вытянувшись над ним всем телом. Длинные ноги прижались к его ногам, крепко сжимая бедра, и рука сама потянулась навстречу, ложась на ее левую ногу чуть выше колена.

– Тамплиеров никто не спрашивает!

Сабина склонилась резко, будто что-то толкнуло ее в спину, мягкие завитки волос упали ему на лицо, нежные губы жадно прижались ко рту, и одна тонкая смуглая рука уперлась в грудь, чтобы удержать равновесие. А вторая скользнула вниз по животу, обхватила пальцами, лаская и направляя, и не осталось ничего, кроме жара костра, ее гибкого дрожащего тела и прерывистого дыхания.

– Мы не будем счастливы, – вдруг простонала Сабина с непонятной обреченностью в срывающемся голосе. – Я знаю, не будем. Но и пусть. Пока ты со мной… пока ты… – она изогнулась, задыхаясь, и потянула его руку вверх, к бурно вздымающейся груди. – Мне безразлично, чем я буду расплачиваться.

И он подался вперед, порывисто прижимая ее к себе, осыпая поцелуями шею и плечи, без конца взъерошивая рукой черные локоны и сходя с ума от малейшего движения ее бедер.

Мы. Если так суждено, то я не позволю тебе расплачиваться в одиночку.