Текст книги "Девять каменных плит (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Король и сарацинка ==========

Колокола звонят по всему Святому Граду. Молчат муэдзины в минаретах магометанского квартала, качают головами раввины и коэны в синагогах квартала иудейского. И тоже молчат. Пока колокола славят христианского короля, принявшего венец Иерусалимского королевства.

Да здравствует Балдуин! – кричат на улицах латиняне, бросая на камни мостовых цветы и целые ветви фруктовых деревьев с терпко и сладко пахнущими листьями.

Да здравствует Балдуин! – поднимают кубки и безземельные рыцари в выцветших, залатанных сюрко, и богатейшие бароны в шитых золотом и серебром коттах.

Да здравствует Балдуин! – шелестят по мраморным плитам белые и черные плащи, и десятки губ в обрамлении коротких бород подрагивают в слабых, почти незаметных глазу улыбках.

Балдуин не здравствует. Корона давит ему на виски, словно требуя снять ее с этой головы, и язвы на коже отзываются на безмолвный крик драгоценного металла, ноют и горят, словно королевская камиза скроена не из тончайшего хлопка, а из листьев крапивы, сшитых между собой терновыми шипами.

Dominus reget me… – бьется в висках кровь, и глаза слепит от яркого закатного солнца, отраженного разноцветными витражами и белизной длинных, подметающих камень плащей.

Господь ведет меня…

Даже если я не вижу пути…

– За короля! – поднимают кубки снова и снова. – За Его Величество Балдуина Четвертого! Да ниспошлет ему Господь долгие годы царствования!

Вина льются багровыми реками, но едва смачивают губы короля. Его мать смеется, взмахивая руками, и длинные лавандовые рукава летят, словно крылья птицы. Надушенные запястья пахнут сладко, слишком сладко, и хотя с губ графини Сидонской не сходит гордая улыбка, унизанные перстнями пальцы ни разу не касаются длинных золотистых волос ее сына.

Венец Иерусалима давит всё сильнее. Венцу не по нраву голова прокаженного.

– За короля! – гремят бароны, не ведая о разъедающих плоть язвах и нечувствительных к боли руках. Королевское кресло с резными подлокотниками кажется Балдуину зыбучими песками, уже распахнувшими пасть, чтобы поглотить сначала его, а следом и всё восточное королевство западных христиан.

Господь не послал королю Амори иных сыновей, кроме прокаженного. А дочери его лишены права наследовать до тех пор, пока их брат не сойдет в могилу. И даже мудрейшие советники покойного и нынешнего королей не в силах найти выхода из этой ловушки.

– За Его Величество!

Балдуин отвечает тихо, и в зале повисает тишина, потому что каждый барон и рыцарь внимательно вслушивается, едва заметив движение королевских губ.

– Довольно. Я устал.

Короля не останавливают. Королю лишь тринадцать, и даже возникни у него желание пить до самого рассвета, ему не позволят этого мать и регент. Пусть вассалы были бы рады иному исходу. Вассалы так понимают дружбу. Балдуин не понимает ее и вовсе. У принца и короля могут быть друзья. У прокаженного – нет.

В его новых – королевских – покоях холодно, словно в Аду. Какой-то нерасторопный слуга не закрыл украшенные тончайшей резьбой ставни, и теперь серебристый, в дымке ночных облаков, полумесяц равнодушно смотрит на вытянувшуюся на узорчатом ковре черную тень в короне. Балдуин вздрагивает, передернув плечами, когда рядом с его тенью ложится еще одна. И голос – женский, незнакомый – кажется нежным шепотом ночного ветра.

– Ваше Величество…

Что я могу сделать для вас? – спрашивают раскосые темные глаза, когда король оборачивается и встречается с ними взглядом. Они тоже незнакомы, незнакомо это смуглое сердцевидное лицо в обрамлении слишком коротких для женщины черных кудрей, едва касающихся воротника длинной туники.

– Я не знаю вас.

Хотя следовало бы сказать «тебя». Не слишком ли много чести для простой служанки, которая, к тому же, лишь немногим старше короля?

Она, верно, думает о том же, и нежные ассиметричные губы – нижняя чуть полнее верхней – расходятся в мягкой, почти материнской улыбке.

– Моё имя Сабина, Ваше Величество. Я… была подле вашего отца, когда он покинул этот мир.

Христианское имя. Сарацинское лицо. Вхожа в королевские покои. Так спокойно и уверенно, будто делала подобное уже сотни раз.

– Вы… были другом моему отцу?

Ассиметричные губы на короткое мгновение складываются в странную, неясную для короля гримасу, а затем тонкие пальцы с короткими ноготками взлетают вверх и касаются давящего на виски холодного металла.

– Друг – это не совсем подходящее слово, Ваше Величество. Но если позволите… это украшение не выглядит таким уж удобным.

Это дерзость, но биение крови в ушах утихает, едва голову освобождает от не по годам тяжелого обруча. Если желаете, говорят темные – карие, отливающие медом в отсветах зажженной свечи – глаза, я останусь. Я могла бы стать другом вам.

Король позволяет. Королю очень хочется иметь друга.

========== Рыцарь Христа ==========

Стрелы со свистом рассекают сухой горячий воздух. Дробные удары – во вскинутые черно-белые щиты. Лязгающие – в блестящие под разорванными сюрко звенья кольчуг. Чавкающие – в живую, истекающую алой и темной кровью плоть.

Оба лезвия – рыцарский меч и клинок почти вдвое короче и ýже – звенят тихо, почти неслышно в горячке боя, вырываясь из оттягивающих кожаную перевязь ножен. Щита нет. Щит будет одной лишь помехой там, где нужен поющий металл. Блестящий на солнце полумесяц сабли с лязгом обрушивается на перекрестье лезвий.

Кресты алеют на белизне сброшенных плащей, и в раскаленном на солнце летнем мареве гремит давний призыв, поднимавший на бой сотни и тысячи воинов.

Deus vult!

– Босеан! – отвечают яростным криком спекшиеся губы, трескаются, и капли крови теряются в короткой густой бороде, почти так же легко скрывающей рассекший левую щеку широкий шрам.

– Босеан! – подхватывают братья по Ордену. Все, как один. Кресты и полумесяцы схлестываются в смертоносном танце посреди пыльного тракта, звеня и разбрызгивая капли крови, срывающиеся с лезвий при каждом движении.

Удар.

Non nobis, Domine…

Блок.

… non nobis…

Разворот.

… sed nomini tuo da gloriam!

Длинный брошенный кинжал блестящим росчерком режет дрожащее в воздухе марево, и вонзается в незащищенную, заросшую жесткой черной бородой шею. Льенар де Валансьен никогда не промахивается.

Дабы нигде и никогда не был безвинно обижен ни один христианин.

Блок. Удар. Не мечом, сапогом с острой шпорой в колено, чтобы заставить чужую ногу предательски подкоситься. Свист наискосок рассекающего воздух лезвия. Голова в темном тюрбане катится по мелкому бурому песку, прикрыв тяжелые веки.

Упокой, Господи, душу его.

Шаг вперед. Еще один. Брошенный кинжал вырывается из горла другого мертвеца, словно и сам рад быть вновь стиснутым до судорог в пальцах, и принимает на себя удар слева.

Блок.

Разворот.

Кинжал вспарывает плоть – руку давно уже направляют не глаза, а отточенный долгими годами сражений инстинкт, – и по желобку на лезвии липко течет темно-красное. Раскаленный солнцем воздух режет горло, расплавленным металлом выжигает изнутри грудь под кольчугой и красным крестом, и каждый выдох вырывается вместе с надрывным хрипом. Пот течет по вискам и щекам, заливает глаза под остро изогнутыми бровями. Пронзительно-голубые глаза, выдающие в нем франка, даже несмотря на загорелое до черноты лицо.

Лезвия звенят, сталкиваясь, и песок под ногами ржавеет от крови.

Руби. Рви. Ломай. Ни шагу назад.

С нами Бог. За нами Иерусалим.

– Босеан! – гремит сотней глóток среди поднявшейся в воздух песчаной пыли, и за спиной с щелчком спускаются арбалетные тетивы.

Milites Christi. Воины Христовы. Лишь когда отзвенит, затихая эхом вдали, последний удар клинка, они вновь становятся монахами.

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti*, – с хрипом вырывается из груди – Хвала Господу за еще один прожитый день, – и поднявшийся ветер бросает в лицо длинные черные кудри. Не по Уставу длинные.

Устав, любезные братья, писали для святых.

– Этот еще живой! – кричат за спиной, заглушая вой ветра. Сарацин корчится на земле, и из рубленой раны на голове сочится, пятная броский тюрбан, кровь. Левый глаз вытек на песок белесой жижей, а правый мечется взглядом из стороны в сторону, пока солнце не заслоняет чернотой падающих на грудь и плечи волос.

– Добей, – сипит, булькая кровью и в горле, сарацин. – Добей же, храмовник.

Льенар кивает молча и размыкает растрескавшиеся окровавленные губы, лишь когда лезвие длинного кинжала вспарывает горло и искалеченное тело сотрясают последние конвульсии. Ветер уносит прочь хриплый молитвенный шепот.

– Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Requiestc in pace. Amen.

Покойся с миром, кем бы ты ни был. Я буду верить, что Аллах примет тебя и с христианской молитвой.

Комментарий к Рыцарь Христа

Льенар (фр. Lienart) – средневековая форма имени “Леонард”.

Валансьен – город на северо-востоке Франции, в XII веке был частью Лотарингии.

Deus vult! (лат.) – “Этого хочет Бог!”, боевой клич христиан в Первом Крестовом походе.

Босеан (фр. Beausant) – боевой клич и название военного знамени тамплиеров.

Non nobis Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam (лат.) – Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу.

Девиз Ордена тамплиеров.

*In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti (лат.) – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

*Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Requiestc in pace. Amen. (лат.) – Вечный покой даруй ему, Господи, и да сияет ему свет вечный. Да почивает в мире. Аминь.

========== Мать короля и королева-мать ==========

Стены Иерусалима белы, как молоко, и поднимаются вверх на десятки футов, нависая над петляющей дорогой. Агнесс де Куртене видит в этих стенах неприступный гранит тяжелых, плотно подогнанных блоков, способный защитить от любого оружия. Агнесс готовится к коронации сына и впервые чувствует себя неуязвимой.

Мария Комнина смотрит на остающиеся за спиной белые стены и видит в них вздымающийся вал сродни морскому, грозящий обрушиться на голову покидающей город вдовы. Король Иерусалимский мертв, и теперь даже равнодушный ко всему камень крепостных стен гонит византийскую принцессу прочь из Святого Града, совсем недавно преклонявшегося перед ее красотой.

Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus…

Матерь Божия, молись о нас грешных…

Агнесс де Куртене не может сдержать смеха, поднимаясь по широким мраморным ступеням дворца. Она не смеялась так с того дня, когда бароны королевства повелели ее мужу и защитнику вышвырнуть прочь неугодную им жену. И Амори подчинился. Согласился на унизительный для Агнесс развод ради короны Иерусалима, оказавшейся для него дороже матери единственного сына.

Мария Комнина кривит подкрашенные кармином губы, когда на улицах города выкрикивают имя графини Сидонской, и держит спину прямо, даже когда ее скрывают от чужих взглядов плотные занавеси носилок. Черные волосы королевы уложены в тяжелую прическу, но Мария несет ее, как венец, и ни на миг не опустит головы. Мария мучилась, кусая губы в кровь и едва сдерживая рвущиеся из груди крики, но Господу было угодно, чтобы ее сын родился мертвым.

Чтобы на трон Иерусалима поднялся умирающий от проказы мальчик.

Benedictus fructus ventris tui…

Благословен плод чрева твоего…

Агнесс де Куртене не плачет, видя разъедающие плоть ее сына язвы. Она сжимает дрожащие губы и думает о том, что у нее еще есть дочь. Такая же светловолосая, как отец, такая же красивая, как мать. Сибилла родит наследника, которого никогда не будет у Балдуина.

Мария Комнина смотрит на своего единственного ребенка – дочь, такую же светловолосую, как отец, и такую же красивую, как мать, – и думает о том же. Изабелла родит наследника, которого никогда не будет у ее брата. Но Изабелле нет и трех лет, тогда как Сибилле уже четырнадцать.

Benedicta tu in milieribus…

Благословенна ты между женами…

Агнесс де Куртене ищет мужа для дочери, но Господу угодно, чтобы Гийом де Монферрат скончался от болотной лихорадки, а Ги де Лузиньян оказался никчемен и легкоуправляем. Балдуин стоит на краю могилы, и его мать не в силах отыскать рыцаря, способного заменить короля на троне.

Мария Комнина не ищет ничего, и Балиан д’Ибелин появляется в воротах Наблуса, когда она ждет этого меньше всего. Но Мария не откажется от армии и политического влияния. Не откажется от мужчины, готового сражаться за ее дочь.

Dominus tecum…

Господь с тобой…

Изгнанная из Иерусалима, позабытая целым миром королева-византийка улыбается, принимая руку барона д’Ибелина.

Ave… Maria.

========== Защитник Иерусалима ==========

Звон кующегося металла разносится далеко над белыми стенами и блестящими на солнце крестами католических храмов. Ибо Святой Град молчит, затихнув в болезненном – сродни натянутой, но не способной порваться струне – напряжении.

Идут, – шелестит сухой горячий ветер, играя с белоснежными, в золотых крестах, знаменами.

Идут, – поют мечи в кузнице тамплиеров, но в Храме Соломоновом не найдется и двух дюжин опоясанных рыцарей, и им не сдержать. Тамплиеры знают. Тамплиеры готовы умереть.

Идут, – надрывно ржут запыленные, в посеревших попонах, кони, врываясь в приоткрывшиеся ворота.

Идут, – кричат рыцари, словно перепуганные торгаши.

Балиан д’Ибелин молчит. Он возвращается не ради города, не ради сотен и тысяч жизней и даже не ради величайших христианских святынь, а потому не кричит и не призывает других спасаться.

Барон размыкает обветренные губы, только когда на ступенях дворца появляется женский силуэт в зеленоватых шифоне и парче, увенчаный тяжелой пышной прической, блестящей золотыми и серебряными заколками.

Мария…

Она протягивает руки, не замечая, что пачкает оливково-смуглые пальцы в серо-желтой дорожной пыли, и прижимается щекой к звеньям кольчуги на его плече.

– Я молилась за вас, мессир, – шепчет византийская принцесса, и в этом слабом надтреснутом шепоте больше жара, чем в сотне пылких признаний, выкрикиваемых во весь голос.

– Я боялся… не успеть.

Увезти ее. Прочь от города, за который сражаются три религии и над которым уже нависла Дамокловым мечом сарацинская угроза.

Укрыть ее в безопасности. В Наблусе, в Ибелине, в Триполи… Где угодно, даже на Западном берегу, в родной ему по рождению Франции, только бы быть уверенным, что до нее не дотянутся руки и сабли Саладиновых слуг. Политика теряет всякий смысл, и Иерусалим становится лишь стенами и башнями. Пусть сарацины не оставят здесь и камня на камне. Придет день, и франки отстроят храмы и возведут новые стены.

– Вы не можете, барон, – потрясенно шепчет патриарх Иерусалимский, прижимая к груди холеные белые руки. – Кто же защитит нас в этот черный час, если не вы?

Балиану д’Ибелину уже сорок пять, его длинные волосы блестят на солнце серебристыми нитями седины, а вокруг темно-карих глаз залегли глубокие морщины. Он давно уже не порывистый юнец и думает, как ему спасти то, что нельзя будет вернуть так же легко, как дворцы и башни. Жену, хрупкую и тонкую, словно танцующая на ветру струйка темного дыма, и детей, которым суждено продолжить и прославить его род. Старшему, Жану, нет и десяти. Балиан не может думать лишь о собственном – долгожданном – триумфе.

– Не оставляйте нас, барон, – шепчет побелевшими губами королева Сибилла, заламывая руки в шелковых рукавах. – Вы моя единственная надежда.

И Балиану вдруг мерещится, что из глубины её прозрачно-зеленых глаз на него смотрит мертвый брат королевы. Балдуин бы сражался за этот город до последнего вздоха.

– Я буду с тобой до конца, – обещает в ночной тишине Мария Комнина. – Каким бы он ни был.

И её унизанные перстнями пальцы стискивают его руку, а темные вишневые глаза пылают гордостью, когда Балиан д’Ибелин решает возглавить оборону Святого Града.

В кузницах звенят кующиеся мечи и арбалетные болты. Христиане торопливо укрепляют белые крепостные стены и массивные двустворчатые ворота.

Проникающее сквозь разноцветные витражи солнце освещает белую плиту на могиле прокаженного короля.

Тамплиеры идут на смерть.

========== Младший брат ==========

Земля под ногами твердая, словно гранитная плита, утрамбованная сотнями и тысячами шагов, разворотов и прыжков, а потому стремя на конце массивного – длиной в два с лишним фута – арбалета упирается в пожухлую истоптанную траву с негромким глухим стуком. И отчетливо, привычно ощущается ногой даже сквозь плотную кожаную подошву сапога с высоким шнурованным голенищем. Тетива подрагивает в пальцах, слабо сопротивляясь сильному тянущему движению, и привыкший различать каждую ноту в голосе оружия слух отчетливо улавливает полутрель-полущелчок, который издает взведенный арбалет.

– Раз, – говорит рыцарь в белом сюрко, точно также упирая арбалет в землю, и длинные черные кудри скрывают узкое загорелое лицо, когда он на несколько долгих мгновений склоняет голову. – Два, – храмовник натягивает тетиву одним движением, которое Ариэль едва успевает разглядеть и теперь глупо хлопает голубыми глазами, удивляясь такому проворству. – Три, – короткий арбалетный болт ложится в узкий выточенный желоб, а в следующее мгновение – еще одно движение, которое нерасторопный оруженосец едва не упускает из виду – болт с резким свистом срывается со вскинутого к плечу оружия, попадая точно в голову соломенного чучела. – Замешкаешься хоть на мгновение, и считай, что ты уже мертв. Понял?

Оруженосец Ариэль – с шапкой буйных черных волос и наивным взглядом на мир – вновь хлопает глазами и просит:

– Покажи еще раз.

Рыцарь Ариэль – с короткой курчавой бородой и мозолями от тетивы на пальцах – стреляет молча, но каждый раз повторяет в мыслях три коротких отрывистых слова.

Раз. Два. Три.

Арбалетный болт летит вверх – тяжелое, блестящее металлическими плечами оружие бьет до самого верха грубой, шершавой на ощупь каменной стены – и вонзается в грудь под щегольской позолоченной кольчугой. Из приоткрытых губ вырывается хрип и кровавые, рубинами на солнце, капли, сарацин выпускает из ослабевших пальцев рукоять посверкивающей точно такими же кровавыми рубинами сабли и валится вниз со стены, прямо на поднятые вверх граненые наконечники копий. Те пробивают безвольное тело сразу в четырех местах, и на спрессованную в гранитную плиту землю несколько мгновений хлещет струями багровое и темное.

Ариэль не видит лица под тяжелым, с узкой крестообразной прорезью, топфхельмом, но знает, что голубые глаза сейчас пылают горячкой боя, а четко очерченные губы в обрамлении короткой черной бороды расходятся в гордой улыбке при виде меткого арбалетного выстрела.

Раз. Два. Три, – повторяет про себя мальчик-оруженосец, раз за разом взводя и вскидывая к плечу тяжелый арбалет, пока у него не начинает ломить спину от постоянных наклонов, а на пальцах не лопаются кровавые мозоли.

– Довольно, – качает головой храмовник, нахмурив остро изогнутые брови, и длинные волосы скользят по ткани на плечах и груди, на кипенно-белом сюрко приобретая иссиня-черный оттенок. – Меры ты, верно, не знаешь. Что ж, и этому научим.

Кожаный ремень арбалета оттягивает плечо покачивающегося в седле рыцаря, но чувство ноющих под этой тяжестью мускулов ему привычно и даже приятно. Вздумай враг выглянуть из-за очередного бархана, и свист одинокого болта за долю секунды оборвет его жизнь. Арбалет привычен Ариэлю не меньше меча, и ни усталость, ни слепящее глаза южное солнце не заставит замешкаться и опоздать даже на мгновение.

– Но ведь, – робко говорит мальчик-оруженосец, проглатывая очередную ложку сытной мясной похлебки, – Церковь запрещает использовать арбалеты.

– А Устав Ордена запрещает сражаться с христианами, – весело хмыкает храмовник, ставя локти на массивный дубовый стол и сцепляя пальцы в замòк. – Но если Господу будет угодно, чтобы я вновь пересекся на своем жизненном пути с наследничком нашего покойного отца, то я этого наследничка еще и не так охажу. Чтоб он наконец-таки отучился поднимать руку на детей.

– Устав запрещает? – робко повторяет оруженосец, вспоминает удар сжатым до побелевших костяшек кулаком и капающую на деревянный пол кровь и думает о том, что храмовник может и поплатиться за свое заступничество за почти чужого ему мальчишку.

– Что ж, – усмехается рыцарь, и пронзительно-голубые глаза вспыхивают совсем непонятным Ариэлю весельем. – Если Фабьена что-то не устраивает, то он всегда может пожаловаться моему Магистру. Если смелости, конечно, хватит. Ешь давай, болтун.

– Простите, мессир, – извиняется мальчик и неловко задевает деревянной ложкой дно миски.

– Льенар, – отвечает храмовник совсем другим, до странности мягким тоном, и оруженосец послушно исправляется:

– Мессир Льенар.

– Нет, – качает головой храмовник, и с плеча соскальзывает длинная вьющаяся прядь. – Просто Льенар.

Мирские рыцари смотрят на дерево и металл арбалета с сомнением и недоверием – ведь Церковь запретила, – а потом и вовсе с презрением, когда замечают острый изгиб бровей и пронзительную голубизну глаз на узком лице. Совсем молодом лице, слишком схожим с куда более зрелым лицом командора тамплиеров.

– Смею надеяться, что ваш рыцарь, – с язвительной насмешкой спрашивает кто-то из числа этих павлинов в разноцветных сюрко, – знает, как обращаться с подобным оружием?

– Не припоминаю, – отвечает Льенар де Валансьен, приподнимая уголок губ в ехидной усмешке, – чтобы мой брат хоть раз промахнулся мимо сарацина. Чего, увы, не скажешь о вас, мессиры.

Ариэль де Валансьен поднимает край губ в точно такой же усмешке и кладет руку на арбалет, чувствуя под пальцами отполированное сотнями тренировок дерево. Ариэль предпочитает стрелы. Льенар – клинки и слова. Но оба они всегда попадают точно в цель.

Раз. Два. Три.

========== Зажигающая свечи ==========

Комментарий к Зажигающая свечи

Автор НЕ ПРОПАГАНДИРУЕТ отказ от ислама в пользу католицизма. Вера – это сугубо личное, и к чужому выбору я отношусь с уважением.

Небольшое уточнение. Обращаясь к тем моим читателям, что знакомы с текстом “Железного Маршала”. В этом драббле присутствует деталь, что Сабина “уже половину жизни” открыто живет, как христианка. На этот момент ей должно быть двадцать восемь лет, поскольку сбежала она в четырнадцать. Но (немного спойлер) Уильяма в этот момент в Иерусалиме уже не было, он возглавлял крепость Аскалона и не возвращался в город до самого его падения. Поэтому этот драббл можно воспринимать либо в отрыве от “Железного Маршала”, либо как момент мистицизма/посланного свыше видения. Собственно, если вы читали “Железного Маршала”, то наверняка заметили, что определенная доля мистицизма там есть и связана она как раз таки с Сабиной.

Within Temptation – Somewhere

Воск плавится с терпким запахом, надолго замирающим в груди теплотой и чувством всеобъемлющего покоя, одним своим ароматом изгоняющего всякую тревогу. Маленькие золотисто-светлые огоньки – десятки и сотни свечей, горящих по всему Храму Гроба Господня – дрожат едва заметно глазу, будто склоняясь вместе с молящимися. Высокие двери – два проема с двойными створками в массиве песчаного цвета стен – распахнуты во всю ширь, безмолвно приглашая подойти ближе всякого шагнувшего в маленький внутренний двор. Заглянуть в мерцающий огоньками полумрак и ступить на ровные ряды гладких, отполированных сотнями башмачков и сапог квадратных плит храмового пола.

Присоединиться к тихой – одними губами, не смея тревожить густой от запаха воска воздух – молитве тех немногих, кто собрался в Храме в час, когда жаркое восточное солнце поднялось на самую вершину голубого неба и уже не греет, как в утренние или вечерние часы, а жжет раскаленным металлом клинков.

Отец Жан служит в Храме Гроба Господня многие годы и знает лицо и историю едва ли не каждого своего прихожанина. Читает по губам, что пекарь с соседней улицы просит счастливого брака для дочери, а молодая баронесса, живущая при королевском дворе, – Божьей защиты для сына, всего несколько дней как ставшего оруженосцем и уже рвущегося принять участие в первом своем бою против сарацин.

Дочь Исмаила ибн Рашида молится едва ли не жарче всех. Райская птица в длинной бордовой накидке, расшитой узорами цветущих вьюнов и разноцветных перьев сродни павлиньими. Что-то греческое есть в ее чертах, не то в линии изящного прямого носа, не то в самом овале нежного сердцевидного лица с аккуратно-закругленным маленьким подбородком. Что-то, делающее ее роднее иных белокурых франкских женщин. Даже накидка, скрывающая пышные локоны коротких, по-служаночьи подстриженных черных волос – магометанская привычка покрывать голову платком, которую она так и не изжила за половину жизни, открыто прожитую в согласии с христианской моралью – добавляет ей очарования и скромности. Коих, увы, лишены многие переступающие порог храма женщины.

Отец Жан помнит еще тот день, когда она сама впервые переступила этот порог. Юное дитя, девочка, которой не исполнилось и восьми лет: возраста, значимого больше для мужчин, что становятся пажами, делая свой первый шаг к золотым рыцарским шпорам. Она вошла в Храм Гроба Господня без страха и малейшего смущения и улыбнулась нежно и тепло, спросив у молодого священника, можно ли ей зажечь свечу у алтаря перед статуей Девы Марии, вырезанной из светлого дерева и расписанной самыми яркими красками, какие только мог представить себе отец Жан. И на золотисто-смуглых щеках этой маленькой девочки в розово-лиловом магометанском одеянии появились очаровательные ямочки.

Спустя двадцать лет дочь Исмаила ибн Рашида зажигает свечи точно так же, как делала это в день, когда впервые ступила в темную прохладу Божьего Дома. Огонек трепещет и слабо потрескивает, вспыхивая золотистым, почти красным, всеми оттенками рыжины и даже голубым, и свеча занимается медленно, разгорается почти лениво, отбрасывая тень от тонкой смуглой руки в несомых, паутинкой оплетающих пальцы золотых и серебряных кольцах.

За короля. За Балдуина Прокаженного. За Балдуина Победителя, упокой, Господи, душу его, исстрадавшуюся, но не сломленную.

За племянника короля. Мальчика в тяжелом венце, которого она не в силах назвать королем. Ее король лежит в этом же храме, и даже теперь она чувствует в тепле горящих свечей его прикосновение.

Теперь я могу коснуться тебя без опасения и плотной кожаной перчатки на руке, мой государь. Теперь я могу обнять в темноте ночи твой бесплотный дух и бесстрашно смотреть вперед. Как всегда смотрел ты.

За сестру короля. Которой нужны мечи, а не молитвы, но что поделать, если иные ее слуги не могут дать госпоже ничего, кроме обращенной к небесам мольбы?

За… тебя. Моя единственная любовь, моя единственная отрада. Прости меня, Господи, за то, что так отчаянно желаю любви твоего рыцаря, но как не желать, если он всё для меня?

Дочь Исмаила ибн Рашида, крещенная шестнадцать лет назад в день святой Сабины Римской, плачет беззвучно, лишь роняя блестящие, золотом отливающие при свечах слезы на край расшитой цветами и перьями накидки. Плачет, как умеют, верно, лишь магометанские женщины, не смазывая тонких линий черной краски, которой подводит раскосые медово-карие глаза. И крестится с жаром – слева направо, – складывая щепотью пальцы с выкрашенными хной длинными ногтями.

Не прошу счастья, Господи. Не прошу спасения для себя. Прошу лишь: защити тех, кого люблю. Защити тех, кто еще не покинул меня.

Сабина вдыхает запах плавящегося воска, чувствуя теплоту и умиротворение. Католическое распятие – гладкое серебро тонких перекрестий, соединенное маленьким светло-синим камушком – ярче слез блестит на изящно сплетенной мастером цепочке в белизне камизы и темноте расшитого голубой нитью жесткого парчового воротника. На алтаре перед статуей Девы Марии загорается еще одна свеча, и в теплом желтом огне Сабина видит поднимающееся над горами солнце. Бьющее в спину, так сильно и так ярко, что лица толком и не разглядеть, один лишь абрис с сильной линией нижней челюсти и аккуратно подстриженной бородой. Но заплетенные короткой косицей темные волосы вспыхивают красной медью, и белый плащ крылом взлетает за спиной.

Защити, Господи.

Где-то вдали кричат муэдзины на вершинах тонких, острыми шпилями вздымающихся к голубым небесам минаретов. Сабина не слышит их, скорее чувствует этот никогда не покидавший крови призыв, но склоняется не перед высящимися далеко на юге стенами Священного Города, а перед обращенным к востоку бронзовым алтарем и искусно вырезанным лицом статуи из светлого древа.

Нет Бога, кроме Бога, – возносят молитвы магометане в глубинах своего квартала, и она согласна. Но ее Бога зовут Иисус. Ее Бог смотрит на нее из пламени свечей бронзового алтаря. Ее Бог вновь и вновь посылает ей защитника, зная и понимая, что она не в силах устоять перед лицом джихада в одиночку.

Предавшему веру Пророка – смерть!

Рыцарские шпоры звенят в тишине беззвучных молитв и потрескивающих свечей, и в этом звоне ей слышится мелодичная песнь и гремящий победный гимн одновременно. Тот же гимн, что звучит в шелесте длинной белоснежной котты, перехваченной грубым ремнем перевязи и ниспадающей красивыми складками до самых щиколоток.

Маршал. Маршал.

Мой… маршал.

Матерь Христова, смотрящая на застывшую перед ней сарацинку всепонимающими и всепрощающими глазами – единственная женщина, живущая в мыслях Ордена. Единственная, перед которой они падут на колени, как один, и вознесут хвалу ее добродетели и красоте. Единственная, кто имеет право на их любовь. Сабина зажигает еще одну свечу, за семью, – за отца и мать, за отцовских жен, за всех братьев и сестер, – зная, что ее Бог примет молитву и за магометан, когда шаги раздаются совсем близко и рядом с левым плечом замирает высокий, на целую голову выше нее, белый силуэт. Осеняет себя крестным знамением и неотрывно смотрит на пламя темными, как грозовая туча, серыми глазами. И видит, верно, белые утесы Дувра и пестрящие цветами зеленые болота Норфолка. Три тысячи миль отделяют Иерусалим от английских земель.

Сабина вглядывается в самую глубину огоньков и на долю мгновения чувствует в приносящем покой запахе воска аромат апельсиновых деревьев. Тысяча миль отделяет Иерусалим от города Кербела, что высится в самом сердце Багдадского Халифата.

Сабина раскрывает расслабленные, полусогнутые пальцы, не отрывая взгляда от десятков золотых огней на алтаре, затрепетавших от едва слышного – полной грудью под белой коттой и красным крестом – вдоха. И выдоха, тревожащего пламя еще сильнее. Тревожащего самую ее суть под магометанскими узорами на темной парче и бордовой накидке. Ей не нужно смотреть, чтобы увидеть задумчиво нахмуренные темные брови и сжатые в неестественную прямую линию губы. Она и вовсе привыкла знать его наощупь, в полумраке совсем иных свечей, едва высвечивающих рыжину длинных густых волос и колющей щеки и шею короткой бороды.