Текст книги "Северная Звезда (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Северная Звезда ==========

Закат пылал алым и золотым, причудливо перетекавшими друг в друга на лишенном даже тени облаков небосводе. Стена иллюзорного пламени вставала над другой, обыкновенной каменной кладкой светло-серого цвета, но в пожаре красных лучей и она обретала оттенок запекшихся кровавых потеков там, где неверное солнце рождало столь же неверную тень. И в душном воздухе, пронизанном тяжелым запахом цветов, непрерывно звенела яростная песнь приветствующих ночь цикад.

Ее первую ночь в Калормене. В стенах неприступного, никогда и не знавшего настоящей осады Ташбаана. Города безжалостных калорменских богов и свирепых завоевателей, посылавших в бой несметные полчища столь же свирепых воинов. А потому ни одна армия этого мира прежде не подступала к медным вратам над широкими каменными мостами. Город Таша высился над глиняными берегами реки Сахр уже восемь столетий, и какие бы катастрофы ни сотрясали мир ― будь то северные земли, или сам Калормен, ― сердце великой империи ни разу ни сбилось со своего ритма. Признаться… в этом было что-то жуткое.

– И они… все умерли? ― осторожно, почти робко спросила Сьюзен, не решаясь отвести взгляда от отражения закатных лучей в агатово-черных глазах. Смуглая кожа калорменского принца обрела на таком свету оттенок меди, в переплетенных тугой косицей волосах будто тлели красные искры, и эта полуночная синева вокруг глаз ― тонкие линии подводки, неразрывная кайма вокруг черных провалов радужки и почти сливавшегося с ней зрачка… Казалось бы, дети богов ― если калорменские легенды правдивы ― должны быть светлы и… Но южные боги ― это пламя и тьма, свирепый ураган и бездонная морская пучина, и тот, кто рожден от их крови, не может не пылать, словно факел в ночи.

– Не все, ― ответил принц, и его голос в этот миг звучал пугающе равнодушно. ― Из семнадцати выжило четверо. Трое и вовсе не болели. Мор не коснулся ни моей сестры, ни двоих годовалых сыновей моего отца от одной из младших наложниц.

Младшие наложницы, старшие, любимые, главенствовавшие в гареме в отсутствие жены, слава Льву, единственной даже для тисрока. Как же сложны были все эти тонкости для нарнийского понимания. И почему он так странно говорит? Сестра, но сыновья отца. Будто… и за братьев их не считает.

– Как ужасно, ― искренне ответила Сьюзен и подумала, не будет ли излишней дерзостью коснуться его руки в знак утешения. ― Я сожалею, что на земли Калормена обрушилось столь тяжелое испытание.

В тот самый год, когда Нарния праздновала освобождение от столетних льдов. Следовавшие за Великим Львом торжествовали, пока слуги Птицеликого бога задыхались от собственной крови, шедшей горлом и у немощных стариков, и у сильнейших из воинов, у ни в чем неповинных детей. А она… едва помнила тогдашние донесения послов, кланявшихся детям в коронах, даже не успевшим осознать, что отныне они правят целым королевством. И сейчас бы, признаться, не вспомнила, если бы ей не взбрело в голову спросить, как так вышло, что следующие по старшинству сыновья тисрока, встретившие нарнийцев в Ташбаане, были младше кронпринца на целых тринадцать лет. И где же были остальные?

– Боги не пошлют испытания, которого мы не в силах вынести, ― с неизменным равнодушием ответил принц. Держал лицо? Но зачем же… перед ней? Она ведь не надменная калорменская тархина, она поймет.

– Но если… от этого мора умерло столько детей…

– Значит, такова была судьба. Чтобы они умерли, а я выжил. Чтобы я остался единственным защитником Калормена на многие годы.

Но скромности ему, признаться, не хватало. Будто весь Калормен стоял лишь потому, что его земли хранила сабля одного-единственного принца. Но Сьюзен не призналась бы и под пытками, что была готова вознести хвалу даже калорменским богам за то, что из всех сыновей тисрока выжил именно он.

О Лев, как же я жила все эти годы, не зная тебя?

Она потянулась было к бокалу с вином ― непривычно терпким и крепким, темным, будто кровь самой земли, ― чтобы скрыть свое смущение, но едва поднятую с колена ладонь перехватила другая. Смуглая, грубоватая наощупь, в обхватившем ее до самых костяшек мелком золотом плетении одной из кольчужных перчаток. Те скрывали руки принца до самых локтей, стянутые на внутренней стороне предплечий тонкими золоченными ремешками. Всего лишь украшение, но даже оно кричало о том, что перед ней безжалостный завоеватель. Ее братья тоже были воинами, но он… будто бросал вызов всему миром одним своим взглядом. Воин Азарота, один из дюжин свирепых Сабель Калормена. Не ведающих жалости слуг огненного Бича Небес.

Она не хотела об этом думать. Как не хотела и убирать руку.

– А почему, ― о, хоть бы этот вопрос не был какой-нибудь бестактностью, ― вы не носите бороду?

Глупостью вопрос, впрочем, был. Особенно после расспросов о покойных братьях и сестрах. Но ― прости Лев ее неуместное любопытство ― невозможно было не заметить, как сильно он выделяется теперь, в стенах Ташбаана, среди сотен других мужчин.

– Моим женщинам не нравится, ― ответил принц, будто ничуть не удивившись. ― Одна из них и вовсе имела дерзость заявить, что ей претят ласки колючего медведя.

– Женщинам, ― повторила Сьюзен, не сумев скрыть недовольства. И думая о том, что на медведя он не похож совершенно. Скорее уж… на гепарда. Или на притаившуюся в высокой траве змею. ― И много ли у калорменского принца женщин?

Она не решалась спросить в Нарнии, но уж теперь-то, памятуя о калорменской раскованности…

– В сердце ― лишь одна, ― ответил принц таким тоном, что она не сумела сдержать дрожи. Будто коснулся кожи мягкий теплый бархат, потек по губам густой сладкий мед. И агатовые глаза смотрели так… словно он уже был не завоевателем, а покоренным пленником, ожидающим приговора у ног госпожи.

И за что же они зовут тебя черноглазым дьяволом, когда в твоем взгляде столько…

Додумать эту мысль Сьюзен себе не позволила.

– Немногие из женщин удовольствуются одним лишь сердцем мужчины, если знают, что по ночам он ищет любви других. Да еще и… рабынь.

– Вам мнится, будто мои женщины немы и бесправны, не так ли? ― спросил принц без тени удивления в голосе. ― Вовсе нет.

– Скажете, что они свободны и вольны покинуть дворец в этот же миг? ― не поверила Сьюзен. Что бы он ни сказал сейчас, рабы ― первейший товар на рынках Калормена. Живой, что совершенно не трогает ни тарханов, ни принцев. Ни, уж тем более, самого тисрока.

Тонкие губы принца разошлись в улыбке. И весьма насмешливой.

– Ничуть. Но как они мои, так и я их. И мой долг беречь их от невзгод и происков врагов. Заботиться о каждой из них, а не лишь о той, что я желаю видеть на ложе следующей ночью. Можно сказать, что я несвободен даже больше, чем они. Ведь я один, а их, ― улыбка сделалась еще насмешливее, ― шестнадцать. И все они весьма капризны. Но они знают свое место и не станут выказывать непочтительности моей жене. Особенно памятуя о том, что ей понадобится время привыкнуть к южным обычаям.

– Я еще не дала своего ответа, ― напомнила Сьюзен, и сама прекрасно слыша, что в ее голосе нет и тени уверенности. Не следовало соглашаться на его приглашение. Не следовало и пускать его в этот дом, не то, что в собственные покои. Особенно сейчас, когда нарнийские мужчины пропадали где-то в городе с калорменскими тарханами. Но разве вежливо будет отказать принцу всего Калормена, когда он столь заботлив и желает знать, не нуждается ли в чем-то его гостья? Все ли ее сундуки доставлены с пришвартованного в устье реки нарнийского корабля? И нет ли у нее пожеланий…? Да попроси она у него луну с неба, и ту достанет. Может, и не сам остро изогнутый месяц, что она видела прошлой ночью над мачтами «Блистающей», но… Оправленные в серебро лунные камни тоже отливали в закатных лучах в нежно-розовый цвет. И когда только успел?

И спросил едва ли не прежде, чем вошел, не стряхнув пыли с высоких черных сапог и длинного, лишенного рукавов кафтана. Иссиня-черного в переливах тонкого узорчатого шитья, еще сильнее оттенявшего золото кольчужных перчаток и синеву шелковой туники с разрезами на рукавах.

И почти белую, слоновую кость сабельных ножен, украшенную узором оплетающей лотос змеи.

– Моя королева позволит?

Уже его. Всё его. Даже королева чужой северной страны. И смуглые пальцы коснулись ее волос так привычно, отводя их в сторону с едва прикрытой паутиной кружева шеи, словно делали это каждый вечер.

Беги, Сьюзен. Беги.

Но она не хочет.

– Луна ― око самой Зардинах, моя королева. Ее слезы могут показаться слишком простыми для прекраснейшей из женщин Севера, но в них благословение богини.

Великая Госпожа и Мать всего сущего, как называли эту богиню женщины. Великая Любовница, как говорили мужчины.

– Я, увы, немногое смыслю в обычаях Юга, ― только и смогла ответить Сьюзен, разозлившись на виноватые нотки в собственном голосе. Не смыслит, и что уж теперь? Ему многие обычаи Севера тоже были в новинку.

И он слушал нарнийцев до того внимательно, до того живейший интерес возникал на его красивом смуглом лице и отражался в агатовых глазах, что Сьюзен не могла не думать о том, как… Ни один из сватавшихся к ней прежде мужчин такого любопытства не проявлял. Не к Нарнии, будто отказывая Сьюзен в самом праве быть королевой, а не безвольным украшением одного из четырех тронов. Калорменский принц же и не думал отделять ее от ее королевства. Он… понимал. Неужели она не сможет понять его в ответ, сколь разными бы ни были обычаи их народов? И разве не сумеет этих обычаев изменить?

– Но неужели и Царица Ночи, о чьей любви и милосердии слышали даже в самых северных землях, одобряет рабство?

На мгновение ей показалось, будто в черных глазах промелькнуло раздражение. Померещилось, должно быть.

– А кто из нас воистину свободен, моя королева? Разве вы всегда вольны делать то, что пожелаете?

– Отчего же нет? ― возмутилась Сьюзен. И испуганно отшатнулась, когда губы обожгло мимолетным, будто в насмешку, поцелуем. Нет, нельзя, она королева, она…

– Оттого, что мы слуги наших народов в не меньшей мере, чем они служат нам, ― ответил принц ровным бархатным голосом, выпрямив спину и оперевшись второй рукой на колено в тонко выделанной черной коже. Будто и не было никакого поцелуя. ― И если мы позволим любви затмить нам глаза, много ли счастья это принесет нашим народам? Как же мы поведем их, если сами слепы?

– Значит, это лишь политика? ― спросила Сьюзен недрогнувшим голосом. Но с кушетки не поднялась. Не вырвала руку из горячих смуглых пальцев. И даже не коснулась холодящих шею лунных камней. Не смогла бы, даже обернись они ядовитой змеей.

– Я вправе выбрать лишь из числа благородных женщин. Мое счастье, что та, кого я люблю, стоит выше знатнейших из калорменских тархин.

Кого он любит? Он сказал… О, Лев, он сказал, что любит.

Руку она всё же отняла. Чтобы коснуться самыми кончиками пальцев смуглой щеки и почувствовать, как губы обожгло вновь одним лишь воспоминанием о поцелуе в тени Кэр-Паравэла.

– Любовь не ослепляет, но освещает наш путь во мраке, мой принц, ― ведь как я твоя, так и ты мой. И то были твои слова. ― И если судьба дарует нам шанс обрести того, кто всегда поддержит нашу руку на пути сквозь трудности, то и нашим народам это лишь к пользе и процветанию.

И потянулась к нему сама, опустив ресницы.

Ты не веришь, что люди могут быть по-настоящему свободны? Я докажу.

***

Ночь окутала ташбаанский дворец тяжелым темно-фиолетовым плащом. Напевала убаюкивающую песню ленивым плеском речных волн, гасила редкие звезды в пелене медленно надвигающихся с моря туч, стелилась прибрежным туманом вслед за ударами каблуков на высоких сапогах с загнутыми носами. Великий тисрок, разумеется, ждал в зале Малого Совета, недовольно постукивая пальцами по краю длинного отполированного стола. Заслушивал невдохновляющие донесения тарханов или был раздражен из-за задержки наследного принца?

– Ты не слишком-то торопился, сын мой.

Стало быть, второе.

Он бросил плащ на спинку одного из стульев, прежде чем ответить.

– Любовь не терпит спешки. Не так ли, тархан Анрадин?

– Увы, ― согласился тот, вздохнув в алую бороду, ― когда о любви говорят нарнийцы, то становятся даже чересчур медлительны.

– Не слушайте его, мой господин, ― ввернул, привлекая внимание, извечный противник Анрадина тархан Ильгамут. И без того мгновенно бросавшийся в глаза из-за высветленных краской вихрастых волос. ― Анрадин не в силах принять того, что нарнийский король остался равнодушен к прелестям несравненной Азиры.

Рабадаш оперся рукой на спинку стула и ответил Анрадину тяжелым взглядом.

– Должно быть, оттого, что он распознал в ней жрицу. Или вы всерьез полагали, благородный тархан, что король Эдмунд не осведомлен о ритуалах ежегодных празднеств Зардинах? Нарнийцы говорят, будто он тайно подвизается охранником в торговые караваны и собирает слухи с половины мира. А вы вздумали подсунуть ему Азиру. Надеюсь, она не успела напеть Его Величеству о том, как ее любовь не отвергают даже потомки Таша? Не хотелось бы, чтобы он передал это сестре.

– Откуда вы знаете о караванах, мой господин? ― заинтересовался, спасая Анрадина, тархан Коррадин и получил лаконичный ответ, брошенный отрывистым тоном.

– Я слушал. Подданные короля Эдмунда болтливы, как стая сорок. И столь же беспечны. Чего, впрочем, нельзя сказать о самом короле. Отец, да живешь ты вечно, ― добавил Рабадаш, повернувшись к резному стулу с высокой спинкой во главе длинного стола. ― Я полагаю, будет лучше, если в этом году Азира одарит своей милостью кого-то из близнецов.

– Не уверен, что твои братья не посрамят великих предков на ложе этой ненасытной, ― не согласился тисрок. ― Они слишком молоды, чтобы управиться с такой тигрицей. И я не думал, что она уже наскучила тебе.

– Ничуть. Но боюсь, королева Сьюзен не поймет, если я, поклявшись ей в вечной любви, на следующую же ночь лягу со жрицей Зардинах. О чем к утру будет знать весь Ташбаан. И разговоры о процветании Калормена мою прекрасную возлюбленную не утешат. Если уж она вздумала спрашивать меня о том, почему бы не запретить рабство и не выгнать из дворца всех моих женщин…

Тарханы разразились непочтительным хохотом. Понял, пожалуй, лишь Ильгамут, но и он не смог сдержать усмешки. Его любимая наложница тоже была северянкой ― рыжеволосая красавица откуда-то с Островов, смотревшая на него глазами влюбленной кошки, ― и поговаривали даже, будто Ильгамуту она отдалась лишь после того, как он освободил ее со словами «Ты вольна уйти, но если останешься, то я стану счастливейшим из мужчин». Красивый жест, не поспоришь. И наверняка сделанный из расчета на северные верования.

– Женщины, как известно, глупее ослиц, ― заметил тем временем Анрадин.

– Но порой у них есть умные братья, ― парировал Рабадаш. ― Готов поставить своего коня, что самое позднее через три дня он начнет задаваться вопросом, почему в Ташбаане ныне собралось так много южных тарханов.

Лучше бы его пронырливое величество остались в Нарнии. Но он и в самом деле слишком умен, чтобы отказаться от возможности сунуть нос в секреты Ташбаана.

– О, не тревожьтесь, мой господин, ― ответил Ильгамут с нескрываемым ехидством. ― Красота Азиры ― лучшее объяснение нашему появлению. Не так ли, друг мой Анрадин?

Тот смерил соперника раздраженным взглядом, но не ответил.

– Стало быть, эта королева столь же вздорна, сколь и красива? ― недовольно спросил тисрок. Мешать кровь Таша с безродными ― уже преступление против богов. А уж знать, что матерью следующего тисрока будет женщина, и вовсе обделенная всеми достойными качествами…

– Королева Сьюзен наивна, как пятилетнее дитя. Право слово, это даже скучно.

– Она должна зачать как можно скорее, ― напомнил тисрок.

– Если на то будет воля богов, ― пожал плечами Рабадаш.

– А не старовата ли Ее Величество для первых родов? ― непочтительно ввернул Анрадин.

– Тем лучше, ― кисло ответил тисрок. Стало быть, надеялся, что северная красавица умрет и избавит его от необходимости терпеть ее во дворце дольше, чем требуется, чтобы выносить нового наследника Нарнии.

– А что прикажете делать с младшей из королев, высокородные господа? ― заинтересовался Коррадин. ― Она и вправду так некрасива, как говорят?

– Среди дочерей Зардинах не рождается некрасивых, ― парировал Ильгамут. ― И вы, благородный тархан, знали бы об этом, если бы соизволили до них снизойти.

Коррадина от нарнийцев убрать, решил в мыслях Рабадаш. Не хватало еще, чтобы он всё испортил своими неуместными рассуждениями. А младшую из королев… в гарем к Ильгамуту, если не придет в голову иной мысли. Тот управится с северной женщиной куда лучше всех остальных тарханов вместе взятых. Ни к чему давать нарнийцам повод бунтовать из-за непочтительного обращения с их возлюбленными королевами. Но что делать с королем, который явно вел свою игру и одним решением поставил на доске пат? Убить его? В Ташбаане? Попрать все законы гостеприимства и молиться, чтобы боги в этот миг обратили свой взор прочь от дворца?

Нет, она заподозрит. Умри ее брат в Калормене, и она непременно начнет задавать вопросы, начнет требовать правосудия, начнет…

Ильгамут не иначе, как думал о том же.

– А что же король Эдмунд, мой господин?

Лучше бы этого короля вообще не было. Лучше бы…

Верховного Короля он убьет и сам, если такова воля Таша. Без жалости и без сожалений. Но что, ради всех богов, делать с его братом? Нарнийцы болтали, будто младший из королей влюблен в женщину, которой не нужна корона. Которая и вовсе не человек, а морская сирена с Русалочьих рифов. Но даже предложи они Эдмунду уйти с ней, уйти куда угодно, уступив право наследования старшей из сестер… Да разве он согласится? А если бы и согласился, то какой же глупец подобное предложит? Брату короля и даже не ребенку, а мужчине и воину? Да он при первой же возможности поднимет на Севере восстание. Он забудет обо всем, что говорил в Нарнии, едва поймет, что замыслил очередной жених его сестры. А он поймет.

– Король Эдмунд умрет не в Ташбаане. Не от моей руки. И не по моему приказу.

А по приказу великого тисрока, да живет он вечно и берет этот грех на собственную душу. Для него это, пожалуй, будет столь же легко, сколь сам он читает в душах других.

– Любовь, ― заметил тисрок, когда за последним из тарханов закрылась тяжелая резная дверь, ― подобна вспышке молнии, что не дарует свет, но ослепляет всякого, кто дерзнет посмотреть на нее. Сколь ни была бы красива эта королева, не должно забывать о том…

– Я не люблю ее. И никогда не смогу полюбить так, как она того заслуживает. Оставь свои проповеди иным сыновьям.

На отца он не смотрел. И без того прекрасно знал, что увидит на его лице под тяжелым шелковым тюрбаном.

– Ты завоеватель, сын мой. Как и я, и мой отец, и мой дед, и многие иные тисроки до меня. Наш путь ― путь одиночества. У нас нет друзей ― только слуги, боящиеся нашего гнева. Нет возлюбленных ― только наложницы, жаждущие золота и иных милостей. И даже твоя сестра склонится перед тобой в раболепном поклоне, когда ты займешь мое место. Но ты не поставишь Север на колени, если позволишь себе увлечься их наивными верованиями. Северные звезды горят ярко, но лишь пока не взойдет южное солнце.

И что же… Теперь боги желают, чтобы северные звезды погасли?

Ответа не было. Ни в изборожденном морщинами лице тисрока, тяжело поднявшегося со стула, ни в серых, словно сталь, глазах женщины, скользнувшей в малую залу, едва правитель всего Калормена скрылся за поворотом коридора.

– И кто пустил тебя в эту часть дворца?

– Я покорная раба, что всюду следует за своим господином, ― ответила Измира медовым голосом и развела руками в прозрачных рукавах из сиреневого газа, широких у плеча, но плотно обхвативших запястья узкими манжетами. Зазвенела золотом браслетов и перевивших каштановую косу цепочек, склонила голову к плечу, коснувшись его длинной аметистовой серьгой, и спросила: ― У моего господина дурное настроение? Что мне сделать, чтобы вновь увидеть улыбку на его лице?

Шагнула вперед, не дожидаясь позволения, обвила руками, скользнув пальцами по золотому шитью на кафтане, и склонила голову вновь, уже к его плечу. Улыбнулась сама, почувствовав прикосновение губ к ее смуглому лбу, но не поняла бы ни единого слова, вздумай он заговорить.

Никогда не понимала.

========== Невесты Полоза ==========

Комментарий к Невесты Полоза

«Он зовет меня вниз:

Родная, спустись!

Обниму в тридцать три кольца!»

Эдмунд опять куда-то пропал. Самой уже интересно, где его носит.

Золотом ложились на мраморные дорожки яркие солнечные лучи. Хитросплетения белого и розового змеились по всему дворцовому саду, и красавицы-тархины в разноцветных шелках, казалось, знали здесь каждый уголок. Мгновенно отыскали уютную резную беседку из белого дерева, окруженную раскидистыми деревьями и негромко журчащими фонтанами в мраморных чашах. В жарком, несмотря на ранние часы, воздухе пахло фруктами и распустившимися вокруг фонтанов цветами.

– Поведайте нам о северных землях, прекрасная госпожа, ― щебетали красавицы-тархины, всплескивая смуглыми руками в разрезных рукавах, отщипывая по одной ягоде от гроздей сладкого винограда и беспрерывно улыбаясь подкрашенными кармином губами. Броские украшения и цепочки в сложных прическах, подведенные разноцветной краской глаза, шелест дорогих, расшитых узорами шелков и этот несмолкающий щебет. Сьюзен не могла отделаться от мысли, что калорменские женщины уж очень… несерьезны.

Исключением была разве что самая юная из тархин ― совсем еще девочка, с чьего смугловатого лица не сходило настороженное выражение. Будто у выглянувшего из норки крохотного зверька. Имя у девочки было длинное, непривычно сложное ― Ласаралин, ― и другие тархины представили ее как жену… кого-то из многочисленных ташбаанских визирей, кажется. Сьюзен даже растерялась в первое мгновение, не сразу вспомнив об этом странном калорменском обычаи выдавать замуж совсем юных девочек. Надо полагать, женой тархина была лишь на словах. Но обычай Сьюзен всё равно не нравился.

Хотя он превосходно объяснял, почему все эти красавицы так удивленно подняли одинаковые ― тонкими полумесяцами ― брови и наперебой принялись задавать вопросы.

– Двадцать шесть?!

– Какая несправедливость! В ваши годы, прекрасная госпожа, у меня было уже четверо сыновей!

– Да неужто все мужчины Нарнии слепы, словно живущие в недрах земли кроты, раз прекрасная госпожа до сих пор не стала женой?!

– Почему же? ― отшучивалась Сьюзен, чувствуя себя крайне неловко под потрясенными взглядами тархин. ― Многие просили моей руки, но я… не нашла среди них мужчины, что покорил бы мое сердце.

Одним взглядом агатово-черных глаз. Вот только к этим глазам прилагалось… многовато южных тонкостей. Настолько, что в какой-то миг Сьюзен уже была готова пожалеть о своем решении нанести ответный визит в Ташбаан.

– Понимаю, прекрасная госпожа, ― улыбнулась одна из тархин, тоже мать четверых детей в свои двадцать пять. ― Таких мужчин, как наш принц и господин… Один на всем белом свете. Он достоин того, чтобы ждать его столько лет.

И темно-голубые глаза тархины Ласаралин блеснули предательскими, мгновенно истаявшими слезами. Неужто… она влюблена в него? Несчастное дитя. Он же старше ее на целых шестнадцать лет.

Сьюзен хотела посочувствовать, но не знала, как, чтобы не ранить девочку еще сильнее. Каково ей было сознавать… что она не может даже бороться за его любовь?

– А что же ваша сестра, прекрасная госпожа? ― спросила одна из тархин. ― Неужто и ей не довелось еще испить из чаши любви?

Сьюзен хотела ответить, что для нее самой любовь отнюдь не в новинку, но тархины явно говорили не о поцелуях под луной и прочих… невинных шалостях.

– И братья? ― немедленно подхватила вторая. И спросила с томным придыханием: ― Отчего же король Эдмунд не взял себе ни жены, ни наложницы, когда он столь…

Сьюзен не покраснела лишь чудом. Должно быть, ташбаанские красавицы уже в подробностях обсудили всё видимые достоинства Эдмунда и собрали у мужей и братьев все слухи о его чести, доблести и еще дюжинах талантов.

И отвечать, по счастью, не пришлось. С петляющей среди фруктовых деревьев дорожки донеслись насмешливые ― если не сказать, ядовитые ― женские голоса. Неужто… еще тархины?

Нет. Первой из-за деревьев показалась, отведя рукой усыпанную сливами ветвь, смуглая до черноты женщина, ростом не уступавшая многим мужчинам. Тяжелые, жесткие даже на вид кудри окутывали ее черным плащом до самых бедер, на запястьях и щиколотках звенели тонкие браслеты, но скроенные из золотистого шелка шальвары и блуза с прозрачными рукавами были слишком просты для жены тархана. И для садов самого калорменского тисрока. Будто она выскользнула в них прямо из дворца, отбросив после сна покрывало и даже не заплетя волос.

Одна из…? ― начала было Сьюзен в мыслях и разглядела на скуластом смуглом лице прямые черные брови, янтарно-карие глаза и грубые линии шрамов. По три волнистых на щеках и еще три коротких рубца на нижней губе. О, Лев! Что с ней случилось?!

Две другие женщины от неожиданности показались Сьюзен совершенно непримечательными. И напрасно. Одна, смуглая красавица в розовых шелках ― тоже шальварах и блузе, ― сверкала из-под ресниц холодными серыми глазами и кривила подкрашенные кармины губы в недовольной улыбке. Даже когда тянула руку, чтобы сорвать с ветви сочную сливу и бросить ее в поднесенную хрустальную вазу. Вторая женщина, державшая эту вазу, шла, будто вприпрыжку, торопливо перескакивая через залитые солнечным светом мраморные плиты и вновь прячась в раскидистую тень. Не поднимала головы, пока не юркнула в беседку, опустив вазу на стол и буквально упав на свободный стул. Прятала за длинными волосами белое, как снег, лицо.

– Как же печет! ― капризно посетовала незнакомка, откинув за спину иссиня-темные локоны, и принялась обмахиваться краем лазурно-голубого рукава. Белые руки в разрезах шелка, белое лицо и яркие синие глаза. Северянка. Иначе и быть не может. Но… откуда? ― Поражаюсь вашему мужеству, прекрасные тархины. Лишь любовь к моему господину способна выгнать меня на солнце в столь жаркий день.

– И его любовь к сорванным нашими руками фруктам, ― ехидно ввернула вторая незнакомка в золотистых шелках и шрамах. ― Мир вам, благороднейшие из жен.

– Вот и сидела бы в своих покоях, ― ядовито отозвалась одновременно с нею третья, нервно расчесывая пальцами прядь пышных каштановых волос. Те придерживал лишь обруч с розовым камнем над смуглым лбом да розовая шелковая лента у лопаток. ― Не портила бы свою белую кожу, а то вдруг наш господин тебя разлюбит.

– Мир вам, прекраснейшие из возлюбленных, ― наперебой заговорили тархины, ничуть не возражая против этого вторжения. Хотя… эти женщины явно были ниже их по положению. Или Сьюзен вновь не понимала какую-то тонкость?

– Вас же не разлюбил, ― парировала тем временем белокожая красавица, изогнув алые губы в капризной улыбке, и потянулась за ярким красным апельсином в хрустальной вазе, вонзив в него длинные подкрашенные ногти. И принялась чистить кожуру, отмахнувшись от служанки одной из тархин.

– С чего бы? ― хмыкнула та, что носила золотистое, и от усмешки на ее щеках исказились волнистые линии шрамов. Села она и вовсе так, словно была здесь хозяйкой. Оперлась рукой на резную спинку стула и закинула одну ногу на другую, покачивая ступней в золотистом башмачке. ― Я трижды носила под сердцем его дитя.

– И ни разу не доносила до срока, ― ядовито ввернула та, что в розовом, поигрывая длинной цепочкой ожерелья на высокой полной груди. Будто не знала, куда убрать руки, чтобы не впиться ногтями в чье-нибудь лицо.

– Такова воля богов, ― пожала плечами, не растерявшись ни на мгновение, та, что в золотистом, пригубив шербета из мгновенно поданного бокала. Будто эти слова ни капли ее не задели.

Да кто они, раз так свободно чувствуют себя и в саду тисрока, обрывая его сливы, и в обществе знатнейших калорменских женщин?

– Мы и не думали встретить вас в столь ранний час, прекраснейшие из возлюбленных, ― улыбнулась, явно пытаясь пресечь эту ссору, одна из тархин. ― Что привело вас в сады повелителя, да живет он вечно?

– Праздное любопытство, не более, ― ответила та, что в золотистом, и повернула к Сьюзен смуглое до черноты лицо. Посмотрела прямо в глаза, словно оценивала ее, как… волчица – замеченного среди деревьев оленя. Решала, стоит ли тратить силы. ― Это тархина Измира из западных степей, любимейшая из женщин нашего господина, ― едва шевельнула она пальцами в сторону сероглазой красавицы в розовом, и та повела головой в ответ в знак… приветствия, надо полагать. ― И Ясаман, рожденная среди морей, вздорнейшая из его женщин.

– А это, ― рассмеялась в ответ белокожая, отламывая одну из долек от очищенного апельсина, ― Амарет, дочь песков, и даже наш господин не в силах сказать, что острее, ее сабля или всё же язык.

Но прозвучало это «дочь песков» так, словно было по меньшей мере королевским титулом. И… сабля? Сьюзен слышала, что юг Калормена населяет народ варваров-пустынников, чьи женщины сражаются наравне с мужчинами, но никак не думала, что может столкнуться с одной из них в Ташбаане. Значит… шрамы на лице были ритуальными?

– Мы старшие наложницы в гареме нашего господина кронпринца Рабадаша, ― бросила, не меняя своего ядовитого тона, Измира, видя, что нарнийская королева решительно не понимает происходящего.

Проклятье! ― вырвалось у Сьюзен, но, к счастью, лишь в мыслях. Одно дело ― лишь услышать пару раз о «его возлюбленных» и совсем иное ― столкнуться лицом к лицу сразу с тремя из них.

И что ответить? Она привыкла говорить с дриадами, наядами и прочими женщинами Нарнии вплоть до барсучих и крольчих. Которые ничем не уступали, на ее взгляд, знатнейшим из калорменских тархин. Она привыкла вести светские беседы с женами послов и благородными дамами с островов. Но о чем ей говорить… с любовницами собственного жениха?

– Рада встрече.

Вовсе нет. Но в самом сердце Калормена ее северных разговоров не поймут. И заводить речь о целомудрии и единственной любви перед лицом трех наложниц, готовых вцепиться друг другу в глотки ради расположения господина… Эдмунд бы сказал, что это политически недальновидно.

Еще бы. Эдмунд и вовсе мог отказаться от приглашений хоть дюжины тархин и прочих женщин. Вернее, в Калормене они бы и не решились его куда-либо пригласить.

– Смеем надеяться, Ташбаан вам по нраву, прекрасная госпожа, ― улыбнулась Амарет, но ее улыбка казалась оскалом волчицы. ― Северу Калормена далеко до красоты Юга, но уж город богов…

– Что ты несешь?! ― закатила глаза Измира, и Сьюзен пришлось напомнить себе, что перед ней еще одна тархина. Уж больно… злобная она была. ― Не слушайте эту безродную дочь пустыни, благородная госпожа, она ничего не смыслит в красотах Калормена.